| предыдущая | оглавление | следующая |
Для меня внешне эта история начинается со вступления в редакцию самиздатского журнала “Поиски взаимопонимания” в конце 1978 года. Уже через месяц с небольшим, 25 января 79г., почти у всех членов редакции прошли обыски, изъятия, а еще через три месяца было возбуждено отдельное уголовное дело против “Поисков”, окончившееся арестом и осуждением троих из семи, эмиграцией четвёртого.
До этого я был осторожен. За 12 моих самиздатских лет редакция “Поисков” стала первой диссидентской группой, в которую я вступил и почти сразу стал платить за этот шаг обысками и разногласиями, а потом тюрьмой и враньем. Многие потом говорили, что этот шаг был ошибочным. Но как я его сделал?
Официально меня пригласил и рекомендовал в редакцию П.М.Егидес-Абовин. Так я показывал на следствии и в суде, тем более что к тому времени Петр Маркович уже был выпущен за границу. И это было правдой, но не всей, потому что к Егидесу привел меня Валерий Абрамкин, один из главных героев “Поисковой” истории.
С Валерием нас связывало многолетнее знакомство по песенным слетам. Это не было близкой дружбой: Валерий был слишком яркой и известной личностью, одним из лидеров радикального крыла многотысячного и многолетнего молодёжного движения “КСП” (“Клуб самодеятельной песни”). Я бывал на их грандиозных праздниках только изредка, гостем, но их проблемы, особенно отношения стихийной молодёжной организации с горкомом комсомола, как представителем власти, меня живо интересовали. Свои впечатления я даже выразил в двух самиздатских письмах “человека со стороны”. Последнее из них было направлено прямо Валерию, к тому времени уже начавшему свой отход - разрыв с КСП, признавшем помощь-контроль горкома. Помнится, я призывал его к сдержанности и компромиссу.
Валерия познакомили со мной как с одним из самиздатских авторов в начале 70-х (возможно даже рассказали, что моя книжка “Очерки растущей идеологии” вышла на Западе). Наверное, тогда я казался более оппозиционным и “резким”, чем Валерий - ведь за моей спиной уже были исключения из комсомола и аспирантуры, суд за отказ от показаний, самиздатские работы и участие, пусть небольшое, в знаменитой “Хронике”. А Валерий к тому времени обладал ещё очень благополучной биографией и, кажется, состоял ещё в комсомоле. Но вот развивались мы в разных направлениях. В общем, и тогда одной из моих главных тем было противостояние диссидентскому экстремизму (может, правильнее сказать - революционаризму-марксизму) и поиски жизненного компромисса с властями. Валерий же был настроен против всякого “ примиренчества с неправдой”. Ему это было необходимо для выполнения своей главной цели - строительства негосударственной контркультуры (по его определению - неформальной). Мы уже тогда встретились в невольном споре: я, как самиздатский либерал, он, как комсомольский радикал. Но ведь важно не минутное состояние, а тенденции развития. Всё наше многолетнее знакомство стало непрерывной дружбой-спором, чаще молчаливым, но благожелательным спором - год за годом, вплоть до тюрьмы, откуда я ушел домой, а он - в лагерь. Вот когда различие линий развития перешло, наконец, в различие жизненных положений.
Уйдя из КСП, Валерий сначала организовал особые “мини-слеты”, кустовые “воскресенья”, расширяя свою аудиторию за счёт привлечения к песенникам представителей иных “неформальных” искусств: авангардистских художников, непризнанных поэтов и др. Вместо двух слетов в год он проводил свои “воскресенья” почти еженедельно. Сначала люди ходили сотнями, то потом приелось, популярность упала, стали ходить десятки. Но кипучий темперамент Валерия не желал мириться с приливами-отливами человеческих настроений. От организации “воскресений” - слетов он переходит к изданию самиздатского журнала “Воскресенье”, конечно, первоначально на базе творчества КСП.
Вот здесь наши интересы сошлись очень близко, потому что самиздатский публицистический журнал давно уже был моей мечтой, может, еще с 1965г., когда, даже не зная слова “самиздат”, мы на трубном заводе пытались выпускать светокопировальный “Разбег” (правда, уже на первом номере были остановлены райкомом партии) и не прекращал попыток её осуществления.
К 78-му год я уже потерпел неудачу с сотрудничеством в медведевском “ХХ веке”, составил свой первый дискуссионный сборник вокруг статьи А.И.Солженицина “Жить не по лжи!? “ и начинал готовить его второй выпуск, участником которого стал и Валерий. Вот почему я согласился быть автором и даже сотрудником Валериного “Воскресенья”. Правда, всё моё техническое участие ограничилось перепечаткой 50 страниц какого-то неопубликованного романа и подготовкой отзыва на знаменитое интервью 1965г академика Аганбегяна по разделу “ Экономика”.
Однако и с изданием журнала у Валерия дело шло очень медленно и потому скучно. Вся возня с перепечаткой, сверкой, правкой, переплётами и тому подобной неблагодарной, черной работы (притом текстов сомнительной художественной и идейной значимости) не была приятной ни ему, ни его друзьям по КСП. А отсутствие энтузиастов- помощников губило всю затею на корню. И помню, что я совсем уже приготовился к тому, что этот журнал быстро засохнет...
И вдруг Валерий ошарашивает меня известием о решении всех технических трудностей: “Встретил людей, готовых взять на себя всю техническую сторону дела - нам остается только собирать и редактировать самиздатские материалы, причем подойдут и художественные и публицистические произведения - как для нормального толстого журнала”. Он не сомневался, что я тут же схвачусь за это предложение. Однако я был слишком стар, чтобы принять подобные уверения, и встретил его слова кислой усмешкой.
Но как часто бывает, скепсис, даже весьма разумный, посрамляется неразумной дерзостью и энтузиазмом. Летом 78г., когда мне показали первое детище Валерия и его коллег - “Поиски” №1, я понял, что на этот раз ошибся: из беспочвенных фантазий получилось хорошее дело. А после знакомства с предисловием к №1, где целью журнала объявлялись поиски взаимопонимания, дискуссии людей разных взглядов, общественный диалог, почувствовал просто зависть.
Что же произошло? Валерий - мечтатель встретился с другими мечтателями и свободными публицистами - бывшими коллегами Роя Медведева по “ХХ веку” (выпуск этого журнала был прекращен Медведевым по требованию властей на №2). Это были д.ф.н. П.М. Егидес (несколько лет сидевший, но не смирённый), профессиональный журналист и редактор Р.Б. Лерт и, наконец, бывший учитель истории и ученик известного историка М.Я.Гефтера - Глеб Павловский. Вместе с Валерием они вошли в первый состав редколлегии “Поисков”.
Как я только сейчас догадываюсь, само чудо “технического обеспечения”, так очаровавшее Валеру, было предложено П.М.Егидесом и состояло, наверное, в том, чтобы собирать и редактировать номера журнала здесь и переправлять на Запад, а после напечатания там единомыслящими эмигрантами (которые только и ждут материалов с Родины), номера будут приходить сюда уже красивыми книжками.
Конечно, столь великолепный план ничем не отличался от плана медведевского “ХХ века” (Рой собирает его здесь, Жорес печатает там и переправляет Рою хотя бы сотню экземпляров), разве только большей утопичностью, ибо у Егидеса на Западе не было своего Жореса. И, главное, он не мог, как Рой, реально рассчитывать, что власти смогут примириться с его очень лояльным и осторожным изданием для узкого круга интеллигенции. “Чудо-план” Петра Марковича вообще отбрасывал необходимость рассчитывать хотя бы на временное терпение властей. Мечтания доходили даже до того, что, как только всё наладится, журнал станет выплачивать своим сотрудникам значительные гонорары, вполне достаточные для жизни профессиональных литераторов... Бред? Да было бы так, если бы мечта не стимулировала лихорадочную работу.
Впрочем, так всегда и бывает: чем сказочней утопия, тем энергичнее деятельность поверивших в неё людей. Ведь не жалко своих сил и самой жизни, чтоб осуществить такую грандиозную штуку, как, например, настоящий толстый свободный журнал. Нужны лишь смелость да первоначальный пусковой труд - собрать и отредактировать первые номера журнала.
Конечно, то тоже была тяжёлая и черная работа, но душу грела надежда, что так будет только поначалу. Оказалось, что в наших условиях журнал надо печатать на машинке хотя бы в 10 экз., чтобы быть уверенным, что не пропадет на случайном обыске, чтобы было, что обсуждать самим и показывать ближайшим друзьям. Ведь не будешь ждать долгие месяцы (оказалось - годы) заграничного издания, чтобы поделиться с друзьями.
Но как бы то ни было, а от егидесовской утопии Валерий загорелся и заработал с мощностью ракеты. Как было сказано в преамбуле №1, в новом журнале соединили свои силы группа “демократических социалистов” (пишу по памяти) и молодёжная группа “Воскресение”. На деле первые принесли лишь свои собственные литературные силы (правда, довольно значительные), а черновая работа легла как раз на Валеру и его друзей. Однако, теперь, одухотворенная авторитетом “стариков” и” чудо-планом”, она не казалась скучной. Летом появился первый, сдвоенный номер, осенью за 3-м сразу был сделан 4-й, в голове Валеры варились планы 5-го и 6-го, и сам он прямо светился преображением. Вот тогда-то осенью 78-го он и привёл меня на квартиру Егидеса.
Я хотел пригласить Егидеса к участию в третьем, заключительном, выпуске дискуссионного сборника “Жить не по лжи?!” как авторитетного представителя одного из трех (по моим понятиям) диссидентских движений – социалистического. С православно-почвенническим движением у меня случилась неудача - никто из почвенников не хотел “общаться с К.Буржуадемовым”, и напротив, быстро и человечно договорился с таким известным либеральным литератором, как Г.С.Померанц.
Держался Петр Маркович совсем просто и щедро: конечно-конечно, он обязательно будет участвовать в дискуссии “Жить не по лжи?!”, но за это мне предлагается вступить в редколлегию “Поисков” и участвовать в общей работе. Тон был шутливым, но само предложение было сделано в деловом, обнажено - торговом плане: я напишу отзыв в Ваш сборник, а Вы вступайте в “Поиски”.
Я согласился сразу, и не из-за торга, а из-за внутренней давней склонности к этому шагу. И еще одно: к тому времени я выпустил два сборника “В защиту экономических свобод”. Можно было ожидать, что в отличие от “Жить не по лжи?!”, намечалось устойчивое издание с очень важной и ответственной, по моим представлениям, ролью. Я очень боялся, что не потяну его в одиночку, и потому искал соратников. Вступление в солидный самиздатский журнал было хорошим выходом для моих сборников, которые я рассчитывал преобразовать в экономический раздел “Поисков”. Они получали базу и, что ещё важнее, аудиторию, широкое обсуждение темы экономических свобод. Как Валера был готов идти на риск и тяжелый труд ради роста контркультуры, ради свободного журнала, так и я был к этому готов ради широкого общественного обсуждения необходимости проведения радикальной экономической реформы, экономического освобождения. Наконец, как ни странно, меня очень привлекала открытость состава редколлегии. Ведь сборники я делал под псевдонимом К. Буржуадемов, а в редакцию пришёл под своей фамилией. Таким образом, мне представлялось, что из составителя псевдонимного, как бы полуподпольного, сборника “В защиту экономических свобод” я превращался в одного из членов вполне легального, дискуссионного и даже лояльного (как по своей терпимости, так и по социалистической направленности) журнала. А если начнутся какие-то неприятности в будущем, то успею разобраться в обстановке. Так я не думал, а чувствовал.
Хотя в 4-ом номере моё участие было формальным, но при составлении 5-ого я был уже равноправным вместе с ещё ранее введёнными - В. Гершуни и Ю. Гриммом. Правда, равноправие было формальным, но я не претендовал на большее. Зная, что авторитет нужно зарабатывать лишь собственной работой, я хотел только поставить на прочную основу экономический раздел.
Редакционные совещания (до 25 января их было, кажется, два) проходили на редкость бурно и неорганизованно, с шумом и спорами, главным образом между “стариками” (Егидес и Лерт) и “молодыми” (Валерий и Глеб), вёзшими основную часть организационной работы. С Егидесом спор шёл постоянно о сроках и размерах поставляемых им статей, а с Лерт - о содержании и качестве принимаемых в номер материалов. Как профессиональный редактор-марксист, Раиса Борисовна была жёстким (и очень полезным) цензором, и Валерию приходилось громогласно пробивать свои материалы. Раиса Борисовна требовала, чтобы все материалы проходили через её “вето”, которое Валерий и Глеб иной раз обходили, пользуясь большинством в редакции или просто ссылаясь на механические трудности (не удалось во время показать, т.к. сначала надо было распечатать и т.д. и т.п.). Не раз Валера говорил, что уйдёт, еще чаще Р.Б. готовила официальное заявление о своей отставке. Но чем дальше, тем очевиднее становилось, что их разрыв уже невозможен: уходящему было бы безмерно стыдно перед коллегами, покидаемыми в опасности, особенно после возбуждения уголовного дела. Необычайную крепость этой групповой связи я тоже ощутил, но несколько позже.
Честно говоря, бедлам в “Поисках” и особенно на редакционных заседаниях меня совсем не устраивал. Не зная толком о “чуде-плане” издания, я был нацелен на здешний, сугубо самиздатский способ и считал, что коллеги по редакции должны быть равноправными участниками и в тяжёлой технической стороне дела. Идеалом я считал самиздатский коллектив, каждый член которого ведёт свой раздел, имеет своих помощников, распечатывает свой раздел в 10 экземплярах, а ответственный по номеру (в порядке очерёдности) собирает из этих кусков 10 “сигнальных” журналов для последующего прочтения, коллективного обсуждения и исправления, прежде чем номер будет утвержден для выпуска. Если каждый из редакторов сделает ещё по закладке утверждённого номера, то получится в итоге около 80 экземпляров - вполне достаточно, чтобы журнал стал реальным событием самиздатской литературы.
Много раз я пытался поставить на обсуждение свои представления о “должном” - в частных разговорах и на заседаниях - но не находил отклика: никому не нравилось работать по разделам, все претендовали решать всё. А может, были и иные причины. Да не до того скоро стало. Так что никакого практического участия и тем более влияния на ход дел в журнале я не имел, да и не стремился к этому. Только в апреле-мае 79-го я попытался один раз выполнить свой долг перед журналом: с трудом нашел машинистку для перепечатывания №5 журнала, чтобы сделать его известным хотя бы своим ближайшим знакомым. Моя попытка кончилась неудачей. При передаче напечатанного меня вместе с машинисткой задержали на станции метро “Беляево”, что стало потом одним из основных пунктов моего обвинения.
После серии обысков 25 января журнал вдруг оказался в положении практически запрещенного, стал вопрос о его существовании. Помню, в феврале Валера даже рекомендовал в разговорах намекать, что журнала больше не будет. Однако когда изъятый №5 был возрожден из уцелевшего чернового экземпляра, его выпустили в свет с предисловием, в котором, обращаясь к миру, редакция открыто заявила о своем неповиновении: журнал будет выходить и дальше. Прокуратура ответила на это официальным возбуждением уголовного дела, новыми обысками-изъятиями и даже неофициальным предупреждением Валерию: появится следующий номер - посадим, остальных - вышлем. Началось открытое противостояние “Поисков” и властей.
Обыски были и у меня. Многочасовые, с захватом на работе и привозом в прокуратуру на допрос, с огромными изъятиями и страхами (Приложение 1.2). Почему я тогда не вышел из редакции? Из начавшегося противостояния, которого, конечно же, не желал?
Наверное, от того же: стыдно праздновать труса и уходить первому. Думаю, что страх испытали и другие, но из двух возможных вариантов поведения: уступить власти в данном случае или, напротив, идти напролом, добиваясь своего под защитой мирового общественного мнения, победил последний. Я даже не мог толком высказать свои возражения. Да и высказывать их было стыдно - они были бы расценены как капитулянтство. А ведь все мы очень зависим от мнений окружающих. Поэтому никто не хочет сказать первым о необходимости, например, самороспуска редакции или своего выхода, боясь презрения, с которым станут толковать этот шаг окружающие. Наверное, поэтому я молчал: попал в порог и греб не рассуждая. Очутился в преследуемом коллективе - потеряв собственную свободу выбора действий.
Конечно, если бы редколлегия была готова тогда заявить о своем самороспуске, я первый поддержал такую осторожность. Или, если бы тогда редколлегия заявила, что будет стоять на своём, даже когда всех до одного арестуют, я, наверное, опомнился. Но она поступила более осторожно: временно приостановила выход новых номеров, а с другой стороны громогласно объявила уголовное дело против “Поисков” незаконным преследованием. Мне рекомендовали при последующих допросах отказываться от показаний (я так и делал, требуя предварительного доказательства наличия клеветы в журнале, т.е. обоснованности обвинений). Помниться, Петр Маркович утверждал, что любая информация на допросе, даже самая невинная, может быть использована во вред. Например, на первом допросе Сокирко сказал, что интересуется в основном экономическим разделом, но тогда выясняется, что кто-то иной, например, Егидес, занимается более опасным общеполитическим разделом, а ведь в журнале принят принцип равной ответственности... Гершуни же уверял, что если никто показаний давать не будет, бумаг никаких не будет, дела не оформишь, и потому суда не будет. Доводы такие мне казались наивными, и хоть после пережитого в 1973году очень не хотелось снова вставать на позицию тотального отказа от показаний, я дал соответствующее обещание. Уж очень противно было, что на тебя смотрят как на труса.
Но конечно, голова у меня хоть и кружилась, но ещё была способна соображать. Обыски и объявление уголовного дела я воспринял однозначно, как начало неизбежного конца журнала: раз вцепились, то не отступят, пока не задавят. В таком повороте событий я винил тогда неосторожность Юрия Гримма, который перед Новым годом дал интервью западному корреспонденту о московском свободном журнале “Поиски”, а тот через радио “Немецкая волна” рассказал об этом всему свету и тем навлек преждевременный гнев властей. На деле, интервью Гримма стало лишь последней каплей. Как мне потом “поясняли”, Егидеса могли терпеть пока он лишь “болтал языком”, но выпуски толстого и серьёзного журнала, претендующего на роль идейного объединяющего центра “демократического движения”, были слишком серьёзным делом, чтобы не обратить на них внимания и, соответственно, карательные меры.
Я понимал, что “задавят”, неясно было только, как и когда. Моя второстепенная роль в редакции позволяла надеяться, что при этом я сильно не пострадаю, что под суд и в лагерь мне идти не придется, а вот помочь как-то Валерию в осторожности я надеялся. Суд над всеми членами редколлегии казался невероятным - уж очень не любят наши власти устраивать политических процессов. А как же иначе можно было расценить такой суд? Так и получилось. Мне, пришедшему в журнал позже всех, очень не хотелось первому и уходить или быть инициатором его закрытия. И потому я выжидал в типичной позиции рядового члена коллектива: авось пронесёт и проблему не придётся решать.
Прошла сумасшедшая весна, когда так неудачно закончилась моя единственная попытка принять реальное участие в распространении “Поисков”, и, напротив, я успешно оформил весь накопленный экономический материал в виде ещё пяти сборников “В защиту экономических свобод” (ЗЭС №№ 3-7) - не получилось в журнале, пришлось выпускать сборники. В последнем номере я объявил о прекращении своего участия в ЗЭСах, ввиду “чрезмерного внимания ко мне властей”. Кстати, ещё до моего ареста появился ЗЭС №8, а после выхода из тюрьмы мне довелось прочесть ЗЭС №9. Насколько проще было решать такие тяжёлые нравственные вопросы одному, единолично!
Летом все разъехались по дачам и шабашкам, и, может, потому следователь Бурцев начал вызывать на допросы именно меня: раз, два, три, а в промежутках - моих знакомых, по отобранной телефонной книжке, да не одного, а человек 6.
На допросах я отказывался давать показания, но “разговаривал”. И хотя для меня это был разговор с властью, а для Бурцева - просто работой, ни к чему те разговоры не приводили. Помню только один существенный момент: “ Неужели Вам, Сокирко, и вправду хочется в лагерь? Ведь сколько читали, каково там, а ведь и хуже бывает... Правда, не хотите? Тогда вот Вам ручка, пишите, что больше не будете писать ничего этакого (самиздата, наверное), и мы выведем Вас из этого дела...”
Вот когда судьба давала мне шанс “выйти из дела” (а может, и нет?), конечно, с большим стыдом, но гораздо меньшим, чем пришлось принять потом, после тюрьмы и самоосуждения в суде.
Сейчас мне кажется, что тогда я сделал ошибку. Не был готов к предложению ничего не писать больше в самиздате, такое условие казалось мне почти духовным самоубийством. Просто не мог себе представить такого.
Я тогда отказался и даже заявил публично, что предпочту этому лагерь. Сейчас я не понимаю своей логики: ведь лагерь тоже означает прекращение самиздатской деятельности, потому что ни в лагере, ни после него под угрозой очередной и гораздо более тяжёлой статьи самиздатом заниматься не будешь. На деле же я говорил, что лучше буду жить под страхом преследования, чем откажусь от своей свободы мысли и слова, надеясь, что угрозы меня все же минуют, а свобода останется при мне. Короче, я еще не верил в неизбежность лагеря. Помню только, что боялся, как бы Бурцев не испортил мне летнюю шабашку, задержав своими допросами отпуск. И был счастлив, когда он всё-таки отпустил, взяв слово, что не буду писать ничего этакого хотя бы месяц... Временное освобождение от допросов мне казалось чуть ли не победой собственной стойкости. Такой дуралей!
Прошла в августе моя изумительная каспийская шабашка в тесном общении с морем, пустыней, детьми - источник радости на многие годы вперед. Прошёл наш с Лилей сентябрьский поход по Кавказу - морю народов и судеб, закончившийся великолепным абхазским гостеприимством в Гаграх. Ещё никогда мы так полно и радостно не отдыхали от Москвы, и впервые не хотелось в неё возвращаться: радость возвращения домой, к детям чернилась предчувствием опасности от возвращения к запутанным делам “Поисков”, очередным вызовам Бурцева.
Что же оказалось в Москве? Сам я, конечно, не торопился проявлять себя, и потому октябрь прошел тихо-спокойно и был занят проявлением путевых плёнок, печатанием путевого дневника, записью диафильма “Мангышлак”. Переснял на “Эре” и раздал последние выпуски экономического сборника - последняя моя дань “экономическим свободам”. Отнёс три комплекта 3-7 выпусков Тане Великановой. И всё. Было ощущение работы, выполненной до конца, до предела личных возможностей. Теперь уже всё зависит не от меня: вопросы поставлены, заданы так громко как смог, а будут ли они услышаны и найдутся ли в обществе на них ответы - от судьбы зависит.
А судьба начала показывать когти. В конце октября был обыск у Тани. До того я несколько раз заходил к ней и с грустью убеждался, что вечно занятая хозяйка так и не добралась до моих выпусков, как обещала - лежат они нетронутой грудой в столь опасном месте и опасном количестве. И дождались-таки обыска. Хозяйку пока не тронули, а сборники, конечно, утащили...
Таня встретила меня виноватой улыбкой. Господи, ей ли вечной труженице, виниться? Но ведь и пропажа моя немалая. И как деловые люди, своими руками делающие самиздат и знающие, чего он стоит, мы внутренне соглашаемся, что в данном разе Таня действительно виновата - каков бы не был дефицит времени, а сборники надо было сплавить побыстрей. Я мягко досадую, а Таня смущённо молчит.
А 1-го ноября её забирает Московское УКГБ. В тот же день и по тому же делу был обыск у меня. Думаю, что как раз из-за изъятых неделей раньше у Тани сборников. Вот для меня и ещё одно свидетельство, что “они” знают, кто такой К.Буржуадемов - составитель ЗЭСов. Теперь они узнали и о последних сборниках и, конечно, не обрадовались. Опасность прямо-таки сжимает моё горло. И недаром. Уже при закрытии своего дела я узнал, что Институту экономики отзыв на ЗЭСы был заказан не прокуратурой, а МосУКГБ ещё в январе, до моего ареста. Значит, дело на меня начало оформляться и по ЗЭСам, но лишь в марте КГБ передало его в прокуратуру, поскольку я был уже арестован по “Поискам”.
Аресты Тани, а за ней священника Г.Якунина всколыхнули очень многих людей. Уж очень долго Таня вела, тащила “Хронику” - главный нравственный стержень правозащитного движения, была единственным человеком, открыто объявившим о своей причастности к “Хронике”, о своей готовности свободно распространять её. Для меня Таня значила много, очень многое, она казалась гарантией легальности правозащитного движения. С её арестом эта “гарантия” оказывалась иллюзией легальности и непреследуемости каждого из нас. И если прибавить ещё и давние добрые наши отношения, несмотря на все идейные расхождения, то можно представить, каким обвалом для меня оказался её арест. Обычные подписи под протестами не удовлетворяли, в них не отражалось чувство покинутости, а главное, не представлялось, как Танина открытая приверженность к самиздату, к “Хронике” будет продолжена.
Поэтому я составил собственное письмо “К аресту Т.М.Великановой” (оно было потом подписано ещё Валерием и Витей Сорокиным). Главным в нем было именно объявление открытой и легальной приверженности (“мы не можем отказаться...”) к “Хронике”, к “Хельсинской группе”, к самиздату и к помощи политзаключённым. Как бы клятва верности основным правозащитным знаменам - притом на высшем уровне, ибо приравнивалось она “верности Родине”. Это письмо было отправлено в редакции советских газет и, конечно, в самиздат. Много раз я потом слышал отзывы о его чрезмерной смелости. Я так не считаю, ибо опасность исходит не от открытого объявления своей “верности”, а от реальной деятельности. И в тюрьме, и в суде мне не ставили в вину “Письмо в защиту Т.М.Великановой”, как впрочем, и все последующие письма... В обстановке сильной опасности от следствия по “Поискам”, от обыска по Таниному делу, одним письмом больше или меньше – казалось не существенно, зато хотелось сказать всё важное, пока тебя не заткнут. А там уж один ответ за всё...
В ноябре же я начал составлять свои последние самиздатские письма-статьи, торопясь высказать самое важное:
-о приближающемся кризисе в экономике (прогноз социальной катастрофы, если не будет радикальной экономической реформы)-(Приложение 1.3),
-о необходимости взаимопонимания между либералами (диссидентами) и “народными сталинистами”, потому что только их союз может обеспечить проведение радикальных реформ (Приложение 1.4),
- о диссидентской этике, о желательности большей самостоятельности диссидентов от западной поддержки в 80-х годах (Приложение 1.5).
Последним, уже в январе 80-го стало письмо Брежневу с просьбой о выводе наших войск из Афганистана (Приложение 1.6). Я писал, как перед смертью, спрятав на всякий случай завещания - письмо на случай ареста (Приложение 1.7). И потом, когда арест всё же случился, с удовлетворением мог сказать себе: самое главное успел сказать громко и открыто, а теперь можно думать и о себе, о своём глубинном, и отказ от личной самиздатско й деятельности был легок и естественен: “ Всё уже и так сказано. И отказываться не от чего...”
Но как ни странно, в том же ноябре, в период своей максимальной раскованности, отчаянной свободы и началось моё “отступление”, поиски реального выхода из надвигающегося “Архипелага”. Это трудно понять. В одно и то же время, в одном и том же человеке шли два противоположных процесса: эскалация открытых до отчаяния, резко-критических писем и поиски реального отступления, прекращения уголовного дела против “Поисков” в обмен на его самороспуск. Общее у них только происхождение - реакции на опасность. Первый процесс был реакцией на неопределённую опасность, мобилизацией всех сил и наличной агрессивности: до наступления неизвестного часа Х успеть сделать максимум возможного. Второй - реакцией уже на осознанную, понятную, конкретную опасность, которую следует устранять конкретными же мерами.
Где-то после ноябрьских праздников со мной встретился Женя П. и рассказал, что его вызывал Бурцев и официальным протоколом записал его рассказ о том, как он нашел для меня машинистку. Летом он давал объяснения по этому поводу, а теперь их “оформляют” протоколом... Этот незначительный, казалось бы, факт и перевёл вдруг мою ситуацию из какой-то неопределенной, едва ли не мистической и далёкой угрозы в совсем иной, реалистический план: известный мне следователь Бурцев вызывает людей, оформляя на меня дело. До жути реально осозналось, что существует конкретный срок, чтобы через несколько месяцев (а может, дней) посадить кого-то из нас (а может, и меня - раз на меня оформляют протоколы) в реальную тюрьму.
А ведь, сколько было до этого признаков, свидетельств, разговоров, предупреждений об опасности... Вот в октябре меня неожиданно послали на курсы повышения квалификации после долгого убеждающего собеседования со мной самого директора института: “Будь умней и пожалей своих детей”... Потом старый знакомый рассказал по секрету, как с ним тайно беседовали обо мне “из органов” и просили посодействовать, ибо, видно, Сокирко не понимает, насколько положение его серьёзно...
Каждое из этих предупреждений было серьёзно, но неопределённо, походило скорее на угрозы, которым, прежде всего “нельзя поддаваться”, чем на неотвратимое доказательство. А вот после рассказа Жени неотвратимость будущего суда я хорошо осознал. Ведь хоть и медленно, но работа над 6 и 7 номерами “Поисков” (а в загашнике лежали материалы на 8-ой номер) продвигалась и рано или поздно, но окончилась бы выпуском этих номеров. А после этого неизбежно начнутся вызовы и аресты - ведь угрозы даются для того, чтобы их выполнять. Неизбежно готовятся три последующих номера, но ещё более неуклонно готовит Бурцев обоснования к нашему аресту. И если ничего не делать, то никакого “не может быть”, никакого “чуда-спасения” не будет, а надо просто ожидать ареста со дня на день.
Я никогда я не хотел тюрьмы - не только потому, что боялся её, а действительно считая, что надо избегать посадки всеми силами, как события вредного, не только в личном, но и в общественном плане. Правда, последний год меня посещали иногда мученические мечтания: суд, на котором я смело говорю, что, как Буржуадемов хотел правды и честного труда, что спасение страны в свободной инициативе и законности в надежде, что после моих слов идея экономических свобод станет публично обсуждаемым фактом (по старой традиции: “Тогда лишь дело прочно, когда под ним струится кровь”, и если не кровь, то хоть бы суд и тюрьма - сильны ещё в нас эти экстремистские чувства, даже во мне, их давнем гонителе). Такие тщеславные фантазии были редкими и стыдными, а трезвый рассудок быстро подсказывал мне, что давать себе волю в подобных намерениях через горе близких и стыдно, и нехорошо. А потом Лиля... Каким-то образом она угадывала у меня такие настроения и однажды с тревогой спросила: “Ты что, созрел для тюрьмы?” А я с горячностью опровергал ее беспокойство, с остервенением подавлял в себе такие поползновения, убеждал себя и других, что в тюрьму я не попаду.
И вот теперь, после информации Жени, когда вдруг обнажился реальный ход следственной машины, я понял, что должен как-то прервать его или всем нам готовиться к тюрьме: сначала Валере, потом другим.
Прервать ход следствия можно только прекращением деятельности редакции, которая в то время, несмотря на отсутствие новых номеров, была весьма активной в виде участившихся редакционных заявлений по самым разным поводам и предлогам. Заявления часто подписывались просто “Редколлегия свободного московского журнала “Поиски”. Собраться вместе было трудно, а заявления были срочными, поэтому я иной раз узнавал о “своём заявлении” уже после его выхода в свет, что меня особенно сильно раздражало. А сделать ничего нельзя - ведь и вправду из-за преследований трудно и опасно собираться и совещаться. Редакционная коллегиальная работа стала и вправду невозможной. Редколлегия без журнала оказалась просто одной из диссидентских групп (да и группой лишь по названию, ведь после лета мы не собрались ни разу вместе) для заявлений по разным, в том числе и внешнеполитическим поводам, вызывая у властей, наверное, глухое раздражение, побуждая прокуратуру ускорить ход её машины.
Начал я со встречи с Валерием и Глебом, ибо только с ними я был близок в редакции. Они понимали важность моих мотивов: следствие полным ходом идёт к завершению, т.е. к арестам. Если мы не хотим садиться, то надо спешить с объявлением о прекращении журнала, конечно, при одновременном выпуске последних номеров, что необходимо для частичной моральной компенсации. Однако итог нашей встречи был отрицательным. Валерий тихо, но твёрдо отвергал мои доводы. Он тоже не хочет садиться в тюрьму, но спасение видит лишь в ещё большей смелости, активности и твёрдости в защите. Например, вступить в проектируемую тогда ассоциацию самиздатских журналов и т.д. Понятная психология: “ от неизвестного - смело вперёд!” Мои прогнозы следствия отвергались - мол, понять “их” всё равно невозможно, а любые уступки “им” - смертельны... В общем, ответ на всё один: “нельзя уступать”. Тяжёлое впечатление осталось у меня и от разговора с Глебом. Он соглашался, что надо искать выход, но в разговоре с Валерием тоже оседлал известный мотив: “их” действия абсолютно злы и непредсказуемы, и потому ничего сделать невозможно.
Что же мне оставалось? Действовать самому! Таким шагом стало моё письменное заявление в редакцию о прекращении своего участия в редакционной работе (не снимая ответственности за уже подготовленные номера), в общих заявлениях. По существу же это было выходом из редколлегии.
Своё заявление я написал в том же ноябре, недели через две после письма о Тане, и потому сразу же объяснился, что не отказываюсь от самиздата, а только выхожу из группы, попавшей в положение противостояния. Я выхожу, потому что редколлегия вынуждена прекратить реальную работу по журналу, а противостоянием я заниматься не собирался и не хочу. Надо уйти из-под удара и искать иные формы работы.
Вот эта моя бумага, отданная Валерию дождливым вечером (кажется, 22ноября) в церковной сторожке на подворье антиохийского патриарха, и стала началом моей решимости. Выйти из тюрьмы ещё до посадки в неё! Началом поисков компромисса...
Волновался я при этом отчаянно, ведь речь могла идти и о нашем полном расставании. Обвинения в трусости я тогда не боялся. Но поймёт ли он справедливость моих доводов? Надежд почти никаких... Валера при чтении тоже волновался, а после молчания только сообщил, что ждал чего-то подобного после нашей последней встречи. Его Катюша даже выразила вслух: “Вот увидишь, Витя уйдёт”. Я не возражал. Он молчал и только один упрёк допустил, и я был ему благодарен за эту откровенность: “Мы, Витя, давно с тобой спорим. И сейчас наш спор длится. Для меня главное - нравственность, а для тебя - польза дела”. На что я возразил: “Нет, не так. У нас с тобой просто разные нравственные цели. Ведь сохранение нормальной, нетюремной жизни и работы - вполне нравственная цель. Выстоять в противостоянии даже ценой гибели - тоже нравственная цель, но иная, не моя”. Валера на это промолчал, наверное, не согласился.
Моему решению была рада только Лиля: “Как будто тебя совсем захлёстывало, а сейчас ты всё же начал выплывать”.
Как бы то ни было, но теперь я отделился от преследуемого коллектива, снова не связан групповой дисциплиной и с учётом ранее взятых обязательств смогу быть свободным и в жизни, и в своём поведении на следствии. К моему удивлению, реакция редколлегии на моё заявление не оказалась сплошь отрицательной. Во-первых, практически полностью меня поддержал Глеб, вернее, моё право на такой “смелый шаг”, как он выразился. А во-вторых, и это было самым радостным за всю осень событием, в один из диафильмовских наших вечеров в конце ноября пришёл вдруг Валера и попросил меня забрать назад заявление и уничтожить его, потому что практически вся редколлегия согласна сделать на днях заявление о приостановлении журнала на неопределённое время с одновременным выпуском трёх последних номеров. Конечно, заявление такое будет последним, и потому нужды в моей отставке нет. Каждый из нас будет сам распоряжаться собой. У него лично уже есть свои планы...
Конечно, я выполнил просьбу Валеры. В этот вечер мы стали как будто намного ближе. Вдруг открылся новый Валерий - способный к трезвой оценке ситуации и к трудным поворотам. Но ведь если подумать, то и не могло быть иначе: многие годы он был вожаком молодёжи и, значит, учился трезво учитывать обстоятельства.
Валерий говорил, что такое решение он уже успел согласовать со стариками. В положительном же отношении Гримма и Гершуни он был почему-то уверен. Особенно трудны и мучительны были его переговоры с Егидесом, но всё же и он согласился.
Правда, прошло время, и к радости (ведь гораздо лучше выходить из-под удара вместе, чем одному, рискуя прослыть отступником и шкурником) начало примешиваться беспокойство. Снова я оказался в коллективе “Поисков” и зависел от того, когда будут готовы последние номера, чтобы можно было собраться и составить свой последний документ. А уже я хорошо знал, сколь медленно едет коллективная улита, особенно сейчас. Ведь старики очень неохотно, лишь под Валериным нажимом, понимая, что арест грозит ему - в первую, а им - в последнюю очередь (Раиса Борисовна была опасно больна, и следователи это знали, а Пётр Маркович уже получил разрешение на эмиграцию и срочно оформлял документы), согласились на публичный спуск знамени “Поисков”. Всё будет идти очень медленно, а Бурцев ведь ждать не будет, можно просто не успеть. Но Валерий спокойно отвечает: “На днях...” И меня снова захлёстывает радость, что мы вместе, что в таком жизненном вопросе мои слова были услышаны и приняты, может, впервые в жизни...
4 декабря Бурцев арестовывает Валерия. Мы всё же опоздали со своим решением и, наверное, опоздали очень сильно. “Это” случилось, и все знали, что суд и лагерь для Валеры стали теперь неизбежными. Уже в тюрьме Бурцев объяснил мне, что Абрамкина арестовали после того, как на каком-то обыске обнаружили материалы “Поиски” №6: “Мы его предупреждали - и вот результат”.
А что теперь будет с решением о приостановлении журнала без Валерия? Первая и естественная коллективная реакция - письмо в защиту арестованного Валерия Абрамкина. В этот момент я пытался подать свой проект этого письма, в котором наряду с протестом была и информация о выходе в свет последних номеров журнала, подготовленных с Валериным участием, и об остановке журнала во исполнение подготовленного с ним же решения. Я доказывал, что наряду с протестом мы должны сразу же легализовать последние номера и объявить следствию, что “Поиски” как редакция больше не существует и потому суд над Абрамкиным будет местью, а не целесообразной охранительной акцией, доказывая, что только такое наше кардинальное решение может облегчить Валерино положение и судьбу.
Однако сразу наткнулся на решительный отказ Лерт и вынужден был подписать лишь голый протест, смирившись, что “сейчас для этого - не время”. А когда будет время? Может, когда дождёмся очередного ареста за №7 и т.д.? Или просто свяжем себя заявлением, что будем “стоять до конца”, пока Валерия не выпустят, т.е. до своего конца, потому что его не выпустят - это точно. И ни на какие переговоры и условия с нами власти не пойдут, не так воспитаны и не для того арестовали.
Декабрь был ужасным, сосредоточенным на одной лишь цели - осуществить приостановку журнала уже как волю Валерия, потому что только этот аргумент и мог воздействовать на стариков. Теперь мы были вместе с Глебом, а основным противником оказался Егидес. Пётр Маркович не отказывался, что с Валерием у него было “о чём-то условленно”, но о чём именно, он сообщал очень неопределённо и глухо. Теперь он соглашался на объявление о временной приостановке журнала только в обмен на освобождение Валерия из тюрьмы, т.е. на заведомо утопических условиях. Думаю, что он и сам понимал нереальность своих условий, но на деле ему не хотелось останавливать журнал, не хотелось уезжать на Запад представителем уже несуществующего журнала. Впрочем, каждый раз он благородно заявлял: “Я буду согласен с любым общим решением, раз сам я уезжаю, но уверен, Витя, что с Вами никто не согласится”.
Спорили мы почти весь декабрь. Практически друг с другом, потому что Раиса Борисовна лежала в больнице и была вне досягаемости. С Гершуни и Гриммом я, в отличие от Егидеса, был почти незнаком, и мне было неудобно начинать переговоры с ними за спиной у Егидеса, а общая встреча всё откладывалась и откладывалась... Моя настойчивость оказалась бы безрезультативной, если бы не твёрдая поддержка Глеба и его учителя М.Я.Гефтера. Именно Михаил Яковлевич был основным автором последнего, заключительного заявления “Поисков”, удовлетворившего, в конечном счете, всех нас. Именно он по старой дружбе навестил Раису Борисовну в больнице и убедил её в правильности такого решения: действие журнала приостанавливается, а редколлегия становится группой по защите Валерия Абрамкина. Раиса Борисовна передала нам письмо с согласием на текст Михаила Яковлевича и с просьбой “ не ссориться”. Её письмо решило всё за насколько дней до Нового года.
Но пока шли переговоры, я жил как в лихорадке, чисто физически ощущая уже не ход, а бег времени, со дня на день ожидая, как Бурцев вызовет кого-нибудь из нас и скажет: если выйдет №7, будете арестованы Вы. Особенно я боялся за Глеба и потому торопил его как мог. А когда я узнал, что Бурцев вызвал Глеба, то был убежден - именно за этим. Кажется, никогда я не был так красноречив, уговаривая его, прежде всего, заявить о произошедшем выходе в самиздат трёх последних номеров журнала, чтобы предупредить угрозу. Хорошо было бы намекнуть, что редакция свёртывает свою работу, и только арест Валерия задержал объявление этого. Если “им” и вправду нужен не процесс, а лишь закрытие журнала, то такая информация должна притормозить ход следовательской машины. Только потом я понял, что Бурцев и его заказчики имели разные интересы: если заказчики были заинтересованы по-тихому закрыть журнал, то Бурцев - дооформить начатое дело и потому обращаться с такой информацией к нему было бесполезно.
Помню, что я прямо заявил Глебу: “Не скажешь ты, скажу я сам. Пусть это и нехорошо - делать единолично заявление такой важности без согласия других, но уж нет никакого времени, да и невозможно добиться согласия Петра Марковича, а ведь дело идёт о судьбе всех нас. Нет уже времени, нет!” Так зримо, почти вещественно я ощущал тогда опасность.
Глеб обещал приехать ко мне вечером сразу после допроса... и не приехал! Воспринял я это, как очередное колебание, и потому к утру написал своё заявление на имя Бурцева. Отвести его взялась Лиля - было проще ей опоздать на работу, чем мне отпрашиваться у начальства, которое и так потеряло голову, не зная, что со мной делать и как относиться.
В то утро я снова почувствовал себя отдельным от всех и снова ошибся. Перед обедом ко мне на работу приехал Глеб. Вчера он просто не успел, а Бурцеву он заявил всё же, что последние номера журнала (№6,7,8) существуют и уже вне нашей власти. Узнав, что Лиля отвезла в прокуратуру моё письмо, сильно возбудился, если не сказать больше... Я даже почувствовал себя виноватым, как вдруг меня позвали к телефону. Звонила Лиля из прокуратуры: “Бурцева нет на месте, а его сотрудница требует оформить заявление официально через регистратуру как письмо. Как быть?” – “Ничего не надо, отбой!”
Снова случай не позволил мне отделиться от общей редакционной воли “Поисков”. Если бы я был мистиком, то сослался бы на рок. С Глебом мы помирились, а после этого случая действовать он стал очень энергично, сначала сам, а потом с помощью Гефтера.
Наконец, Егидес согласился собрать всех на своей квартире, правда, после моих визитов домой к Гершуни и Гримму (впервые). Нас было пятеро, Валерий в тюрьме, Раиса Борисовна в больнице. Решать было почти нечего: текст заявления о приостановке был одобрен Раисой Борисовной, Глебом и мною, о принципиальном согласии Валерия тоже все знали. Оставшись практически в одиночестве, Петр Маркович “не возражал”. Однако так долго я добивался этого заседания, что до последнего момента не верил в успех и держал в кармане заявление о выходе в случае неудачи. Помню, как Глеб меня тихо успокаивал: “Не волнуйся Витя, тише. Новый год мы встретим с тобой частными людьми”.
Так и получилось. Перед Новым Годом последнее заявление редколлегии “Поисков” появилось в Самиздате. Счастлив я был безмерно. Кончился период добровольно “повязанных рук”, вынужденных обязательств, безнадёжного бессилия, когда знаешь, что действовать надо, но не имеешь на это права, связанный желаниями и мнениями других членов группы. Больше никогда в жизни я в подобные группы или редакции, как бы их ни называли, входить не буду. Конечно, я сам влез в эту ситуацию-западню. Сам испытал, как легко было вступить в самиздатскую редакцию год назад и как трудно оказалось выйти из неё. Но был счастлив, что всё же смог выкарабкаться, успел до ареста.
Правда, чувства избавления от опасности не было. Я понимал, что следствие давно уже запущено и наше решение не может остановить его. Знал, что опасность грозит мне не меньше, чем другим: и потому что для следствия очень выгоден и эффектен эпизод задержания меня с машинисткой в метро, и потому что они, конечно, знают, кто такой Буржуадемов и кто составляет сборники “В защиту экономических свобод”, и потому, что они знают мою мягкость поведения и могут рассчитывать, что в тюрьме я сломаюсь... В общем, всё говорило об опасности, но всё же чувство радости освобождения было главным в январе нового 1980года. Даже если меня будут судить, лучше я буду жить и отвечать сам за себя, как Сокирко и К. Буржуадемов, а не как член редакции, зависимый от чужой и непонятной мне воли и мнений.
Кончился период моих диссидентских колебаний. Однако сейчас, пройдя тюрьму и суд, как расплату за этот год, я вспоминаю утешительные слова следователя: “В жизни, наверное, всё бывает, надо и диссидентом побывать...” и соглашаюсь с ними. Этот жизненный опыт, наверняка, был для меня необходимым, как мощная прививка против вступления в какую-нибудь партию. А партией в наших жёстких условиях противостояния становится любая публично заявленная организация. Так и редколлегия “Поисков” с начала следствия превратилась в политическую группу, где вместо разных людей разной воли стали необходимы “члены группы” с единой волей, а эту волю диктовал самый максималистский и нещепетильный лидер. Мы смогли “приостановиться”, разойтись по-хорошему. Как же было трудно это сделать! Но хорошо, что сделали, ибо оставили за собой лишь память о 8-и номерах большого дискуссионного и оппозиционного журнала конца 70-ых годов, не осложнив её политическими распрями. Редколлегия “Поисков” кончилась, но… пусть здравствуют без нас поиски взаимопонимания!
Сразу после новогодних праздников я получил повестку и впервые с удовольствием явился к Бурцеву. Теперь я смог спокойно объяснить ему: делайте, что хотите, но история нашего журнала окончена, и преследовать нас нет резона. Только судьба Валерия заставляет нас держаться вместе. Если же Ваша цель - месть или оформление уже начатого дела (а на деле так оно и было), то можете арестовывать хоть сейчас...
Бурцев меня не арестовал, хотя не смог удержаться от уже заготовленной угрозы: “Следующим можете оказаться именно Вы”. А я спокойно ушёл домой, убедив себя, что теперь-то после столь полного объяснения арестовывать меня как бывшего члена редакции “Поисков” совершенно нет резона…
Я и сейчас вижу, что мои надежды тогда имели под собой разумные основания, но ведь не только разум диктует решения. Репрессивная машина была запущена, решение о том, что будет суд над “Поисками” уже существовало и, наверное, даже решили, кто именно будет реальными участниками уголовного процесса. Были выбраны Гримм и Сокирко, потому что “оба здоровые и уже были судимы” (так мне объяснил Бурцев). Конечно, если бы я был чутче к оттенкам бурцевских угроз, то понял, что следователь выжидает отъезда за границу Егидеса, чтобы поставить точку: трое в тюрьме, один в эмиграции, двое в больнице. И только Глеба спас случай: вызванный в эти же январские дни на Лубянку, он смог там правильно сориентироваться, дал обязательство впредь не заниматься политической деятельностью, и был оставлен, к нашей общей радости, на свободе...
17 января П.М.Егидес вылетел за границу. Через неделю закончилась предыстория этого дневника.
| предыдущая | оглавление | следующая |
