Высвечивание Фетисова

Однако была ли эта "пытка ожиданием" совершенно разрушительной и не переносимой? - Нет, конечно. Она действовала сильно в первые дни после вызова и ослабевала, как только я уверялся, что в очередной раз надули. Я втягивался в камерный быт и чтение, где я уже знал заранее, какие примерно книги получу, во что буду вгрызаться, приспособился и к месту, и к обязанностям, и к сокамерникам. Чаще всего я читал или молча ходил, но мог при случае и желании перекинуться парой слов, в том числе и с Фетисовым, хотя в последнее время он стал для меня особенно противным, несмотря на всю свою покладистость. В иные моменты он становился снова навязчивым. Так, вдруг стал говорить, что недавно в следственном корпусе видел комитетчика, наверное, моего. Мурло у него – во!, у такого не вырвешься. Да и вообще, это не те ребята, чтобы своего не добиться и упустить, и хотя ему меня жаль, но думается, что Лефортова мне всё же не избежать.

Слушал я его тихий голосок, смотрел и думал: ну совсем охамел, даже не скрывается особо. Кто ж ему такую команду дал снова пугать меня 70-ой - тюремные ли "кумовья " творят самодеятельность или "коллега" следователя дожимает?

На второй вызов я пошёл с жалобой: " До каких пор Вы будете держать в тюрьме и грозить 70-ой теперь уже через камерного стукача и очевидного провокатора? Да по чаю я их узнаю, хотя бы, запрещённым чифирём с ними расплачиваются за сведения. Этому Фетисову, наверное, Вы и давали такое задание. Так вот прошу меня от него избавить. И от угроз тоже". Бурцев возмутился и даже чуть ли не испугался: "Уверяю Вас, Виктор Владимирович, не знаю я никакого Фетисова, но если это так, то, что же он, скотина, делает? Нет, Вы должны знать, что следователь имеет дело только с открытыми, проверенными доказательствами, к оперативной же работе мы не имеем права касаться, она секретна".

Но хотя Бурцев и отрицает свою причастность (думаю, что фамилии стукачей и вправду составляют тайну оперативников Бутырского изолятора), я был уверен, что он доведёт мои и свои претензии и опасения до фетисовских хозяев.

И действительно, дня через три Фетисова "дёрнули слегка", а вернулся он мрачным и неразговорчивым. Расхаживал мимо моей шконки и бормотал сквозь зубы что-то вроде ко мне не относящееся: "Ну, погоди… свернут тебе шею… и не на таких управу находили…" Все его "штучки" и поблескивания глаз меня трогали мало. Да и что он мог? Только окончательно перед всеми себя выдать. А я был доволен своим "ударом" и тем, что теперь-то между нами всё стало ясно.

Думаю, что Фетисов вернулся от кума после втыка с таким советом: раз сам себя раскрыл, то лучше со мной договориться, во всяком случае, не раздражать и делать вид, что ничего не случилось. Напуганный "Сашок", конечно, не мог терпеть и пунктуально исполнять такой совет. Как любого выдавшего себя преступника его тянуло выяснить со мной отношения и этим избавиться от неопределённости. И вот вечером, когда я читал, стоя между шконкой, батареей и стенкой у двери, Фетисов заискивающе встал передо мною: "Знаешь, Витя, я давно понял, что ты умный и хитрый очень… Молчишь, а всё-ё понимаешь… Только ты зря на меня тянешь… Пойми, как паршиво мне, а будет ещё хуже… Убьют, понимаешь, убьют в зоне…"

Из его намеренно путанных и непонятных для непосвящённых жалоб было ясно, что просит он никому не говорить, иначе в зоне его убьют. Конечно, не обязательно, но шансов налететь на кулак или нож от своих "коллег" у него действительно прибавится, если я стану сейчас разоблачать. Пусть бы мне никто не поверил (доказательств ведь прямых нет, одни подозрения), но хвостом потянется слух, что он, возможно, наседка (сколько я видел на прогулке надписей: такой-то наседка) и только потому ему обещают срок в 12 лет скостить до 4-5…

Я успокоил его - ему нечего меня бояться и никто не думает его убивать. Живи и другим давай жить… Но стукачу? Правильно ли я поступил? Возможно, надо было как-то разоблачить реально, на бутырской почве вступить в борьбу с системой доносительства… но разве бутырскими средствами её исправишь?

С той поры Фетисов стал ещё более шёлковым (укрощенный стукач). И было мне неприятно от наличия такой власти над человеком, пусть даже в главном и античеловеком.

Знаю, что стыдно, но, прожив с этими людьми много месяцев, я не только не сблизился, но отдалился от них. Не от всех, конечно, а от лидирующих. Никогда раньше я не допускал неуважения к людям, кем бы они ни были по уму и манерам (рабочий равен профессору), и ненавидел интеллигентское высокомерие. Но тут, в тюрьме, изменил своей терпимости, признав: да, есть не люди, а существа и правильно держать их в тюрьмах. И потому в иные моменты к "ментам" и оперативникам я ощущал большую близость и понимание, чем к коллегам по камере. Но почему вот самые из них нелюди и оказываются связанными с оперативниками, служат им и чуть ли не оборачиваются сотрудниками МВД? Почему стукач и МВД – одно и то же? А человек в форме кажется заодно с уголовником? Правда, они борются с уголовниками, а "цель оправдывает средства". Но, как уверяет Горфункель, ещё Маркс указал: цель, для которой требуются неправые средства, не есть правая цель! (Чего только не найти у Маркса-Ленина!) А вот почему-то следовательские и "кумовские" кадры в Бутырке ничем не лучше уголовников, с которыми они борются-сосуществуют. Всё это единый безобразный антимир. И хочется только одного: выйти отсюда скорее и сделать всё, чтобы и уголовников, и тюрем было меньше. Чтобы не было той мерзкой зыбкости, когда не понятно, то ли Фетисов помогает охране своими доносами, то ли охранники помогают ему выжить, выйти скорее на волю и снова заняться кражами.

Нет, разоблачать Фетисова я не хотел, а вот пришибить его изощрённый и наглый паразитизм иногда очень хотелось. И трёпом своим об одном и том же, обгаживающем всё на свете, надоел до смерти.

Особенно на прогулке. У него появился друг Гена в соседней камере 323, который делал чудесные фигурки из хлеба. После долгого разжёвывания и подкраски пастой из ручек, хлебный мякиш превращался в отличный материал для лепки, который после высыхания становился прочным и твёрдым. Работа трудная и долгая, но благодарная: Гена то одаривал фигурками своих корешей, то выменивал их на курево, или таблетки, или ещё что.

На прогулках Фетисов выпрашивал у кореша всё новые и новые поделки. Это были и связанные с брелком сапожки, инкрустированные соломкой из камерного веника и чем-то разрисованные, и маски дьявола и индейца, фигурки мышонка и ещё каких-то забавных зверушек, Мюнхгаузена с флагом Олимпиады. С огромным удовольствием передал бы такую фигурку домой, были бы нормальные отношения со следователем-адвокатом, и было бы, чем одаривать Гену. Фетисов же выпрашивал, не переставая клясться, что, конечно, отблагодарит при первом же случае ("Ты же меня знаешь, я старый каторжанин, за мной не пропадёт…"). Но только один раз передал Гене пару пачек сигарет "Дымок" (ерунда даже по бутырским понятиям), а полученные задарма фигурки раз за разом сплавлял надзирателям, выпрашивал какие-нибудь таблетки или просто так, на будущее. Столько труда и выдумки за пару лечебных таблеток для кайфа! Такая мерзость! Но что удивляться, ведь Фетисов просто не понимает, каким трудом создаются вещи, хоть он и треплется, что "нашими руками и костьми всё сделано!"

Неужели и Гена не ценит свой труд? Однажды он увидел у надзирателя свою фигурку и на прогулке спросил у кореша: сам ли Сашок отдал менту Мики-Мауса или на "шмоне замели?" Уж и не помню точно, что сбрехал на этот раз Фетисов, но стыдно мне было отчаянно.

У соседей с другой стороны, в камере 321, ещё один кореш Володька стал делать для Сашка-дружка шариковые ручки, оплетенные разноцветными нитками из нейлоновых носков красивыми, прихотливыми узорами с разноцветными шариками на конце и даже вышитыми надписями "На память…" – ещё один вид замечательного тюремного творчества. Такие ручки просили все, и каждый из нашей камерной банды заполучил желаемое, обещая "в долгу не остаться". Но как не просил потом Володька-мастер поделиться хотя бы продуктами из ларька (он был совсем без денег), эти паразиты только посмеивались (тон задавал Сашок с Женей) и отговаривались черт те чем. Мало того, когда Гена за ручку расплачивался с Володькой сделанной для него специально фигуркой Мышонка на горшке через наш дворик на прогулке, Сашок её задержал. Сначала оправдывался тем, что передать дальше невозможно (сетка мешает), а потом тем, что неожиданно "менты отняли". А на самом деле, отдал всё за те же таблетки.

Долго потом Володька не мог поверить в такое коварство, а "Сашок–кореш" всё заговаривал ему зубы, перемигиваясь со своими, я же ходил вместе с ними, буквально закрывая уши руками. Просто физически не мог этого слышать и видеть, сгорал со стыда. Что же говорить об этих людях, когда они даже со своими так поступают? Где же их воровская этика и солидарность? Видел я их и убедился: мерзавцы в большом и малом. Хоть и жил с ними последние месяцы спокойно.

---

Главным событием июля была, конечно, Московская Олимпиада. Радио и газеты трезвонили о ней целый год. О ней и о бойкоте. К бойкоту я относился индифферентно, скорее даже отрицательно. Были понятны его причины, ведь я сам протестовал против войск в Афганистане, но как метод давления бойкот казался мне неудачным. Кроме оправданного с западной точки зрения негодования в бойкоте было и забвение интересов спорта. Я понимал спортсменов, которые не желали, чтобы в спорт вмешивали политику, потому что иначе олимпиады вообще перестанут быть мировыми, а только блоковыми. Предложением бойкота спортсменов поставили перед ложной дилеммой – за СССР или против него. И получилось, что Картер провозгласил бойкот, заранее зная, что большинство спортсменов его не поддержит, а это привело к тому, что факт успешного проведения Московской Олимпиады СССР изобразил, как свою великую внешнеполитическую победу и полное одобрение. А на деле это была только удача спорта в морально трудных условиях.

Про спорт я слышал в этом году много. Были книжки про спорт и охоту. Но, конечно, над всем господствовало радио. Слушая торжественные песнопения к Олимпиаде, пропаганду, назойливую до невозможности, подготовку Москвы, в которую, казалось, вся огромная страна вкладывает все силы, репортажи о необыкновенной организации, рассказы вновь пришедших, что в Москве милиции и дружинников больше, чем самих жителей и т.п., я невольно сравнивал эти фанфары с краткими сведениями о Берлинской Олимпиаде 1936года из книги, прочитанной в этом месяце. Запись сохранилась:

В. Штейнбах "Герои олимпийских баталий", М. 1974г. – Рассказы о выдающихся звёздах летних Олимпиад, начиная с 1896г. В книге описано 20 Олимпиад. Больше всего мне интересны сведения об играх в фашистском Берлине 1936г. Пытались организовать её бойкот из-за агрессивности и антисемитизма Гитлера, перенести в другое место, но ничего не вышло. По организации, большому количеству участников и рекордов эта Олимпиада превзошла предыдущие. Берлин был весь принаряжен и вычищен, антисемитские лозунги временно сняты и скрыты. Случались анекдотические ситуации, когда, например, в присутствии самого Гитлера какой-то негр выиграл забег у белокурого арийца и на пьедестале почёта стал над белым, вызывая гнев верховного расиста. Ну, связок тут до чёрта…"

И действительно: наша Олимпиада по организации и рекордам превзошла предыдущие, а праздник закрытия, по отзывам комментаторов, был 9-ым чудом света, выше всяких восточных чудес.

Я ожидал начала и конца Олимпиады с нетерпением. Мне казалось, что из-за Олимпиады "начальство" не торопится решать мой вопрос… Однако с Олимпиадой моё освобождение не связывалось.

---

Другим важным событием была частичная амнистия по закрытому Указу от 25 июня. В первый раз я услышал о ней ещё в карцере, мол, в изоляторе уже появилась комиссия горсовета, которая и будет проверять годность подследственных и заключённых к освобождению на "химию". И на прогулках поговаривали. Да мало ли какие слухи и не имеют они ко мне никакого отношения. А всё же интересно…

Наконец, по динамику взамен первой программы передали речь начальника тюрьмы об амнистии. Передачи местного радиоузла бывают по вечерам раз в месяц – о пользе явки с повинной, о санитарном обслуживании, о пользе чистки зубов, о недозволенности переговоров между камерами (мол, жители соседних домов жалуются) и строгих карах за такое нарушение режима и т.п. Говорила обычно какая-то женщина в треске и шипе. Теперь же говорил сам Подрез, уверенно, звучно, по-отечески. Я видел его. Проходя в баню, мы натолкнулись на группу спортивно одетой и такой свободной молодёжи, имеющей перед собой седого грузного полковника (полковник в Бутырке один). Нас тогда быстро повернули вниз на лестницу, а потом объяснили, что иностранная делегация ходит. Вот это да! Неужто можно сочетать наш Архипелаг и людей с Запада? Кажется немыслимо, но почему? Ведь ходила же здесь, если верить Исаичу, госпожа Рузвельт ещё при Сталине. А Бутырка была и есть тюрьма весёлая, образцовая и, видимо, даже показательная. Недаром здесь, начиная с мая, стали давать не только белую наволочку, но даже две простыни, как в настоящей гостинице!

А теперь я слышал голос Подреза. Он мне понравился – чувствовался старый служака, уверенный в пользе своей службы народу и даже жалеющий часть своих заблудших подопечных. Подрез объяснил, что вчистую по амнистии освобождено пока только 8 человек, с остальными разбираются, что всем впервые приговорённым к лишению свободы до 5 лет и отсидевшим больше года полагается уйти на "химию". Правда, он перечислил статьи, не попадающие под амнистию вообще. Своей я не услышал и подумал: это как раз то, что мне нужно, даже если осудят на три года, уже с января я смогу выйти на "химию". Только эпизод с карцером мог оказаться помехой, как предупреждал меня зэк-парикмахер. Чёрт побери! Неужели из-за такой ерунды можно запятнать карточку, что даст основание в будущем лишить права на два года свободы, пусть даже химической? Даже если шансы на применение ко мне, политическому, амнистии очень малы, я обязан надеяться и изыскивать их.

Так я рассуждал, когда писал заявление на имя Подреза с жалобой на несправедливое наказание карцером (ведь в переговорах меня никто не уличал) и с просьбой исключить влияние этого случая на применение ко мне амнистии. Далеко не сразу, но вызвал меня в следственный корпус молодой лейтенант-оперативник. Объяснил: наказание карцером в моей карточке не отмечено, потому что надо было сначала лишать передачи и ларька на месяц. Так что карцером я вроде сам себя наказал и никаких плохих сведений в суд, если не будет в дальнейшем нарушения режима, администрация подавать не будет. Что же касается права на амнистию, то лейтенант настойчиво советовал особым запросом Подрезу узнать, подпадает ли моя статья. Однако такого запроса я не посылал – придёт время и нужда, узнаю. Сейчас для меня было достаточно убедиться, что если судьба выдаст мне этот шанс, то я сделал всё, чтобы его не упустить.

Вот и все запомнившиеся мне внешние события бедной на впечатления тюремной жданки в эти дождливые, почти осенние месяцы. Прошёл летний зенит, день снова стал укорачиваться, небо хмуреть, а на липах во внутри тюремном дворике желтеть отдельные листья. Я замечал их во время редких выходов в следственный корпус. И с благодарностью вспоминал, как во время проходов из карцера к Бурцеву я мог мельком коснуться настоящих деревьев и сорвать пару зелёных листьев, а потом долго гладить и вдыхать свежий, нужный человеку запах.

По утрам до подъема солнце уже не било сквозь узкие железные щели, оно вставало теперь позже и не доставало до нас. И вечера наступали раньше. Да, не увидел я лета 80-го года. Я стал больше лежать. В таком положении было легче держать уши закрытыми и полностью отключаться от радио и разговоров. Только книги, только усвоение их.(См. Приложение 2.7).