6.Июль.

Новые сокамерники и новые события.

2 июля мы вышли из карцера почти тем же составом, что и пришли (только одному скостили до 5 суток). Мылись в бане вместе с Колькой, а потом, получив вновь хозяйское имущество, были разведены по камерам. Меня сначала привели в пустую камеру голодающих (Саши Кныша там уже не было), чтобы через полчаса, разобравшись, отвести "на спец", в прежнюю камеру 322, где я и провёл оставшиеся бутырские месяцы, отрешённый от общения с людьми мне близкими, откровенно отбросив общение с уголовниками-сокамерниками, стараясь не думать даже о своём деле. Всё основное уже сказано и решено, и мне осталось только ждать. Мучительно ждать, находя спасение только в чтении, нет, в работе осмысления самых трудных книг - философских, своего главного интеллектуального тюремного завоевания. Мне не забыть радости оттого, что могу с удовольствием и пониманием читать Гегеля и Аристотеля. Жаль, Канта не попробовал, говорят ещё труднее, но нет в Бутырке Канта. Как будто уверился, что, в самом деле, обладаю высшим человеческим образованием, раз способен разбираться в философской "зауми". Но сейчас я начинаю сомневаться – не обманывался ли я, может, так ничего не усвоил и не переработал в собственную систему взглядов. (См. Приложение 2.6).

В камере меня встретили сдержанно. Слава Богу, что была свободной верхняя шконка, она осталась моей до конца. Потекли тихие дни.

Фетисов в общении со мной был как бы пристыженным. Васька Бучуева уже не было, на его шконке разместился теперь Валерий Шатохин. В конце июля ушёл Вовка – шизофреник, взамен пришёл Женя (забыл фамилию), а начале августа взамен ушедшего после окончания следствия Валентина пришёл Виктор Тужилин из Латвии. Места не пустовали, но из старожилов остались только двое. Новые мужики в возрасте 35-40 лет – спокойные, в себе уверенные, умеющие держаться и сдерживаться, не раз сидевшие, в основном за кражи.

Шатохин на этот раз сел, кажется, за укрывательство краденного (а может, и за участие в краже). До этого семь лет он был на свободе и вёл нормальную семейную и трудовую (строитель-ремонтник) жизнь. Дома осталось трое детей. Он выглядел очень уютным и положительным, вызывал невольное сочувствие. Только было странно, что он не переживает, флегматично воспринимает свой арест, сидение в камере и будущую "командировку", особого беспокойства о семье не выражает. Впрочем, он казался чуть недалёким, хотя уверял, что очень любит книги, а дома оставил две книжные стенки из томов, подаренных ему сотрудниками крупной московской библиотеки за стройматериалы и иные услуги шабашного свойства. Жену и детей он всё же искренне любил и был для меня неприятной загадкой: как можно совмещать семейную хорошесть с воровством. Потом я понял, что можно и очень просто.

Отбыв свой первый срок "на химии", Валера "завязал" и оженился. Но дружбы с "воровскими корешами" не потерял, и хотя сам "на дело" не выходил, но помогал им при случае, наверное, укрывал краденное, за что пользовался "благами" друзей и жил безбедно (при зарплате в 150руб., неработающей жене и трёх детях). Было видно, что такую жизнь он считал хорошей и правильной, а свой арест воспринимал, как досадную случайность, как "ни за что". Выйдет - займётся тем же. А дети? - Чёрт знает что…

Женя Р. и месяца не пробыл на воле после трёх лет в мордовских лагерях. Не доехал до дома, "застрял" в Москве - решил прибарахлиться, не обращая внимания на то, что из-за близящейся Олимпиады (радио нам все уши прожужжало) в Москве "ментов" - море. Очень недоумевал и расстраивался: ведь всё было правильно, квартиру они "сделали чисто", а на улице, всего через квартал их взяли с вещами. "Как они узнали?" - "Так ведь тебя, лагерника, любому менту за версту видно по походке, по оглядке, - смеялся Фетисов.- Как ни переодевайся, нельзя после отсидки сразу начинать".

И правда, по виду и психике Женя был типичным зэком, "каторжанином". В отличие от Шатохина он не имел ни денежных переводов, ни передач, но обладал зверским, лучше сказать, лагерным аппетитом. Постепенно он прибрал к рукам резку хлеба и распределение иных продуктов и чуть-чуть (в пределах точности реза и, следовательно, в пределах приличия) делил в пользу своего изголодавшегося тела. Я это заметил, потому что именно меня Женя вытеснил с резки хлеба, где я тоже пользовался слегка правом выбора куска и миски. Голодовка, карцер, а главное, существование лишь на скудный тюремный паёк и меня постепенно превращали в крохобора (плюс хохлацкая прижимистость). Но своё место у стола я уступил Жене при первом его желании, потому что вёл себя отдельным от всех.

Он был ещё весь мордовский и мечтал не о том, чтобы уменьшить новый срок (меньше 5-ти он не ждал), а о том, чтобы попасть в "сытую" зону (вроде астраханской – сказка, как там кормят!). На помощь семьи он не рассчитывал: жена с ним давно развелась и алиментов не требовала, сын его отчима за отца почитает. Но отказа от отцовства он не даёт, потому что, как ему пожалилась тёща ("хорошая баба" – отзывался о ней Женя), его стерва с новым мужем хотят эмигрировать за кордон и сына его забрать – так чёрта с два! Хотя сына он не видел, не знает и особых чувств не питает, но всё равно "с выездом у них ничего не выйдет!" И это при общем сочувствии камеры. Я молчал…

Светлой единственной его мечтой было "житье на Украине". Когда-то он целый год прожил под Белой Церковью, катался, как сыр в масле, а сейчас ругает себя дураком, что бросил этот рай – потянуло почему-то в Москву. Зачем сейчас заезжал в эту треклятую Москву, ехал бы прямо на Украину… Но думаю, не осуществима его мечта. Обязательно его снова потянет воровать… И так до смерти.

О Викторе Тужилине, молчаливом и диковатом чёрном мужике, я почти ничего не знаю, даже за что сел. Вёл он жизнь бродячую, кажется, на две семьи, поменял множество работ, что-то сложное, по ухваткам тоже был уголовником, в камере не был чужим.

Отношение всех троих новых ко мне было сдержано – уважительным. Даже Женя, в натуре которого кипела зэковская злость, подавлял свою неприязнь к моим "выкрутасам", следуя правилу не трогать людей, которые тебя не касаются. Думаю, что лагерь хорошо вырабатывает такое умение. А все прежние мои неприятности и столкновения, наверное, больше из-за провокационного, извне заданного, поведения "Валета" и "Сашка".

После "вывоза в гостиницу" я жил ожиданием вызова к Бурцеву. Правда, показания мои ему уже, наверное, были не нужны, но ведь должен он выполнять свои обещания. А может, начальство затягивает решение этого вопроса? Да и "Заявление для печати" я должен был вручить и удивлялся: неужели отобранный у меня в карцере черновик "Заявления" не дошёл до сведения "коллеги", почему он его не уточняет? А может, шмонщики просто уничтожили ту бумажку, чтобы скрыть свой недогляд: ведь в карцере запрещено писать что-либо.

Однако дни шли, Бурцев не появлялся, и я терялся в догадках. Не знаю точных причин и сейчас, но думаю, что по рекомендации "коллеги" он просто тянул до крайнего срока закрытия дела. Наверное, обещания Бурцева об изменении меры пресечения и освобождения до суда с точки зрения "коллеги" было чистой самодеятельностью или "липой". Раз посадили в тюрьму, то весь положенный срок надо использовать для перевоспитания, чтобы добиться максимума уступок.

Для меня же изменение меры пресечения было первым и насущным делом, как бы первым этапом договорённости, доказательством её реальности – прекратить на меня давить содержанием в тюрьме. Признать во мне человека, а не тварь выдавливаемую. "Перестаньте давить" – это я формулировал свои претензии словами, а сам всем разнеженным в ожиданиях существом каждый день надеялся на вызов к следователю и возвращения домой, …чтобы съездить к отцу на дачу, чтобы помочь Лиле с ремонтом квартиры (она писала, что будет делать).

Пожалуй, это было крупнейшей моей ошибкой, что я позволил себе так распуститься в мечтаниях. Те два внешне благополучных месяца были для меня самыми мучительными, настоящей "психологической пыткой", если можно так сказать в моём случае, если можно применить слово "пытка" к непреднамеренным действиям. Потому что Бурцев, думаю, не специально кормил меня обещаниями – ему просто не дозволяли "коллеги".

Но пусть не пытка, а такая ситуация – хуже всего на свете. За эти два месяца Бурцев вызвал меня три раза: в середине и конце июля, а потом 11 августа – уже с "коллегой". И каждый раз он оправдывался нехваткой времени, подготовкой материалов к закрытию, тем, что начальство занято, но через день-два он обязательно "выйдет" и получит окончательный ответ и т.д. Каждый раз он знакомил меня с очередными рецензиями "учёных – гуманитариев" из идеологических институтов – на "Поиски" или мои вещи, сводками содержания западных радиопередач, касающихся "Поисков", для проформы записывал протокол допроса с какими-либо незначительными вопросами (не забывая подёргать меня, что всё же необходимо выяснить состав участников моих дискуссий в ЗЭСах, чтобы не тревожить всех моих знакомых, хотя бы знать, кого не надо вызывать…), как будто от нечего делать при всей его занятости. Сейчас мне даже кажется, что Бурцев и вправду по собственной приязни вызывал меня хоть раз в две недели. Но получалось ещё хуже, потому что непроизвольно он вновь укреплял мои надежды – и снова обманывал.

В первый вызов он получил моё "Заявление для печати", прочёл с удовлетворением: мол, с его точки зрения теперь достаточно гарантий, чтобы освободить меня до суда. Во второй раз уверил, что заявление моё изучается начальством, что отношения к нему в целом положительное, но есть обстоятельства… Однако через день-два всё решится.

А в третий раз, уже "коллега" начал разговор о необходимости "некоторых изменений в моём, в общем-то, вполне приемлемом Заявлении"... Но об этом чуть позже.