| предыдущая | оглавление | следующая |
Моими бессменными сокамерниками были музыкант Лёва и мошенник "Валет". Оба среднего роста (но один худой, другой толстый), обоим под 35. Они появились в камере за две недели до меня и держались старожилами.
Лев Александрович Наумов - профессиональный музыкант, учился сначала в техникуме, потом много лет работал в ресторанных и иных оркестрах Сибири и Дальнего Востока, успешно закончил Владивостокскую консерваторию. Слушая его рассказы, легко было понять, что характер у него хваткий и неунывающий. В жизни он всего добивался своими руками и проворством. Бывали, конечно, неудачи, но он преодолевал все трудности. Так неудачной была его первая женитьба на сослуживице по филармонии. Потом жена в отместку навела на его след райвоенкомат, от которого он успешно скрывался годами в беспрерывных гастролях. Однако, попав во флот, он недолго мучился муштрой, а определился во флотский оркестр и безбедно провёл три года в тех же самых гастролях, но в форме. Года два назад, женившись по любви во Владивостоке, перевёлся в Москву (отработал год комендантом общежития по лимиту), прописался, прописал жену в отдельной квартире, купил машину, музыкальную аппаратуру, имел хорошую и денежную ресторанную работу и мечтал об устройстве дискотеки, музыкальных программ, но помешал арест, неожиданный для него и случайный. Но уже было видно, что и этот страшный удар Лёва перенесёт, опираясь на свои способности: он уже расспрашивал о возможности остаться в обслуге тюрьмы, если есть здесь оркестр.
По Лёвиным объяснениям, он сгорел на "помощи друзьям". На какой-то дальневосточной базе он достал себе студийный комплект звукозаписывающей аппаратуры (частным лицам он не продавался), и всё было бы хорошо. Потом по просьбе московских друзей достал ещё несколько таких комплектов, но при оформлении их перевозки багажом привлёк внимание транспортной прокуратуры, которая и начала "копать". Быстро добравшись до директора базы и напугав (видно, этот эпизод был не единственным его прегрешением), прокуратура добилась покаянного заявления в органы о том, что, осознав преступность действий представителя крупной московской шайки спекулянтов Л.А.Наумова, как патриот, он готов помочь органам в раскрытии их преступлений. Через несколько месяцев Лёву взяли прямо в его автомобиле, потом ввели, кажется, двоих друзей и, наконец, привезли с Дальнего Востока на очную ставку самого директора и тут же арестовали - не помогло "сотрудничество" и вынужденный донос.
Лёвин случай нельзя рассматривать как спекуляцию и не потому, что Лёва отрицал свою выгоду, утверждая: за сколько купил на Дальнем Востоке, за столько уступил друзьям, (наверное, в этом он привирал, но я не вижу никакого преступления в спекулянтских добавках к цене "за услуги"), а потому, что аппаратура не предназначалась для свободной торговли, значит, директор базы злоупотреблял служебным положением.
Я Лёву почти оправдывал (почему, собственно, государство установило этот дурацкий запрет на аппаратуру?). Неожиданный арест остановил его полнокровную жизнь и самостоятельную работу на полном ходу, дома осталась молодая неработающая жена с двухлетней дочкой и без денег. Ему было хуже, чем мне: и неожиданности от ареста больше ("делал как все и вот…"), и домашним труднее, и срок ему грозил больше трёх лет. В камере он старался держать себя в форме: делал зарядку, занимался английским языком и разбором шахматных партий (как бывший перворазрядник), комментировал для меня музыкальные передачи, особенно зарубежной эстрады. И думаю, я бы сохранил о нём только добрую память, если бы не его подобострастие перед Валентином.
Внешне Валентин Иванович Егоров был иным: толстый, ленивый и насмешливый, очень любил поесть и поспать. Он также кончил в своё время какой-то техникум, по специальности почти не работал, после армии пошёл в торговлю, где больше платят (только раз сожалеючи упомянул, что предлагали ему после армии стать офицером в системе МВД - сейчас бы не сидел в камере). Выбился он в мясники и, думаю, как раз большие и лёгкие деньги испортили его окончательно. Привыкнув тратить их много в ресторанах и гульбе, он приобрёл огромные потребности при угасании способности к нормальному труду (а может, их у него с детства не было). Привыкнув получать деньги за счёт обмана покупателей - живых и конкретных людей, он потерял остатки полученной в семье нравственности, а люди стали для него в своей массе быдлом, годным лишь для обмана. Естественно, что в поисках ещё больших денег Валентин перешёл от торговли к чистому мошенничеству. Специализировался на обмене иностранной валюты на советские рубли, вместо пачки с купюрами подсовывая "куклу". За немногие годы он попадался уже 4-ый раз, успел побывать и в архангельском лагере, и в ленинградских "Крестах", и на "химии" в Вологодской области, и в калужской зоне. Везде безбедно устраивался: сначала поваром, а потом, завязав связи и знакомства, каким-нибудь зав. складом, на худой конец бригадиром, а на хороший - нарядчиком (было с ним такое в последний раз). При освобождении получил отличную характеристику ("хоть сразу в партию вступай").
Для Лёвы Валентин был авторитетом, источником лагерных сведений и поучений и пользовался этим. Лёва хоть иногда и пытался вести себя независимо, но очевидно заискивал перед Вальком (по блатному "Валетом"), спрашивая совета после каждого своего вызова к следователю, при каждом повороте своих гаданий о том, "сколько дадут". Это было неприятно.
Я же чувствовал на себе постоянный внимательно изучающий взгляд, а потом и стремление спровоцировать ссору. Прежде всего, из–за прогулок. Как только мы остались втроём, оказалось, что из-за меня на прогулку приходится идти всем. Это казалось несправедливым, но отказаться от прогулок я не мог, потому предложил: "Давайте ходить, или я буду добиваться от начальства, чтобы меня выпускали одного". Валентин предпочёл выходить и вынуждать к этому Лёву. Наверное, Лёва не любил прогулки, потому что просто мёрз в своей курточке и тесных меховых сапожках. Но взять у меня тёплые вещи отказывался. Совсем по-иному поступал Валентин: он ходил в моих рубашке, телогрейке, ботинках и перчатках. Только шапка на нём была не моя, но тоже чужая. Казалось бы, чего человеку надо?
Однако каждое утро начиналось с нервотрёпки. Валентин сообщал, что стало ещё холоднее или, наоборот, пасмурнее, и потому, конечно, на прогулку сегодня не пойдём. Лёва, как большой любитель утреннего сна, охотно с ним соглашался и ещё глубже зарывался в свою куртку, а я…только молчал, зная, что тема будет ещё развиваться не один раз, пока в дверь не застучат: "На прогулку". Валентин кинется одеваться, поторапливая матом Лёву: "Давай, давай, разоспался пижон, а то в боксик одного запрут!"
А на прогулках бывало так хорошо! Солнце прибавляло в своей силе каждый день – ведь уже шла весна света. Это было видно даже в камере, в окно которой по утрам солнышко заглядывало, а на прогулке, в сочетании со свежим морозным воздухом, оно действовало особенно возбуждающе. И я быстро забывал все неприятности до следующего утра. Иногда же Валентин в последний момент решал не выходить и орал в дверь: "Не пойдём!" Обрадованный вертухай захлопывал камеру и оставлял меня злобствовать в ней на весь день. Я клялся, что начну добиваться одиночного выхода, а Валентин делал удивлённые глаза: "Ты ж не возражал". Снова начиналось моё дерганье на длинной уде. Этому толстому паразиту просто нравилось играть на моих нервах,…а может, он это делал и по заданию?
Поняв, что из газет я очень ценю "Правду", особенно по понедельникам, когда выдают три её номера – за субботу, воскресенье и понедельник, он громогласно обсуждал с Лёвой преимущества "Московской правды". Когда я соглашался с их желанием (большинство всё же), то он запрашивал "Правду", но когда просил её я, перебивал совсем иным требованием. Как бы приучал к своей воле и послушанию. А может, в этом проявляется извечная тактика блатных и животных - приручение к своей власти?
Ещё эпизод. Попросил он раз укрыться моим зимним пальто во время сна, а потом как бы присвоил его (за исключением прогулки) и пользовался им как бы по праву, потом попросил рубашку и тренировочные штаны, чтобы выстирать и высушить свою пару, и носил их месяц с лишним, собственные вещи спрятав подальше. "Валёк" как бы ждал, что я взорвусь возмущением, но не дождался. В марте, воспользовавшись его уходом к следователю, я забрал со шконки отданные ему вещи, выстирал их, а потом спрятал. Отношения тогда у нас были уже совсем испорчены, и эту мою "акцию возвращения" он снёс молча.
Паразитизм он проявлял и в еде. За делёжку общих припасов (от передач и ларька) брался всегда сам и в свою пользу, но так, что бы не вызвать нашего протеста, тонко учитывая психологию компаньонов. Но ещё больше раздражало, когда он утром, как ни в чём не бывало, сознавался, что "ночью колбаски поел в охотку", а свою утреннюю порцию возвращал баландёру: "Брюхо моё эту дрянь не принимает!" И опять хитро поглядывает на тебя, оценивая меру твоего раздражения и необходимые действия, если оно перерастёт в возмущение. Наверное, психологическая практика у Валька была богатейшая.
Впервые я увидел воочию, совершенно ясно при всей его хитрости, тип преуспевающего лагерника ("придурка" на старом лагерном языке). Сейчас их обзывают по–разному, но чаще просто "ментами", приписывая к широкому кругу людей, согласившихся в лагере вступить в СВП (секцию внутреннего порядка, вроде народной дружины) ради формулировки "встал на путь исправления" и выхода на "химию" или на свободу после отбытия половины или даже трети срока. Лагерную администрацию, конечно, понять можно, ей нужно иметь опору в среде заключённых, но, судя по "Валету", попадают в СВП самые подлые. Они отступили от человеческой морали ещё до лагеря. Вступив в лагерный СВП, человек отказывается и от групповой, уголовной морали и превращается в совсем безнравственное существо, действительную "нелюдь", паразитирующую на чём и ком угодно. Понятно, что из этих людей легко вербуются и стукачи. Кстати, лагерники жалуются, что год от года давление лагерной администрации всё увеличивается, и в СВП записывают чуть ли не всех подряд, дабы продемонстрировать успех воспитательной работы. Если это так, то СВП во многом станет формальностью и потеряет смысл, но сейчас грань между обычным лагерником и членом СВП существует и не в пользу последнего. Думаю, что вопреки благим пожеланиям начальства, именно в СВП собираются самые подонки и неисправимые преступники. Неизбежно. Дурные и ленивые эти люди приходят к выводу, что самый лёгкий и относительно "безопасный" способ заполучения денег - грабёж квартир или мошенничество, потому что денег они захватывают много, а срока за эти преступления полагаются небольшие (2-5 лет), особенно если по первому разу. Содержание в следственной тюрьме в сытости и без работы они переносят спокойно, как заслуженный отдых, а в лагере, что вступив в СВП, они могут и на "мужиках" паразитировать и выйти гораздо раньше на волю к запрятанным наворованным десяткам тысяч. И безбедно живут дальше, пока через несколько лет не загремят вновь на очередные несколько "лет отдыха". Если же записаться в стукачи–наседки, то срок свой можно существенно сократить. Так и получается, что если для администрации СВП полезны, то для уголовников они полезны ещё в большой степени. Сама жизнь толкает к такому совпадению интересов.
Симбиоз проявляется не только в практике СВП. Известно, что во многих лагерных зонах процветает практика покупки водки, чая, продуктов, даже свиданий за наличные деньги, которые ворам передают друзья с воли в большом количестве (так, за бутылку водки берут в рабочей зоне 10, а в жилой - 25 руб.). Бешеные деньги и трудно противостоять их соблазну простым офицерам и иным сотрудникам МВД, а богатым уголовникам такая практика позволяет жить в лагере гораздо лучше, чем тяжко вкалывающим за "среднюю" зарплату вольняшкам. И понятно, почему всякую проповедь перехода к честному труду эти новые уголовные "баи – баре" воспринимают с презрением: "Работать как быдло, как волы? – Ни за что!" Да, жизнь их проходит наполовину в воровстве и кутежах, наполовину в тюрьмах и лагерях, но наказание для них гораздо слаще и привычней, чем нормальное человеческое существование. И потому никакого раскаяния у Валентина и ему подобных я не замечал.
Раньше я думал, что есть только один сорт людей, способных смотреть на обычных людей сверху вниз – это начальство, карьеристы. Кстати, в Бутырке их называют чаще всего "коммунисты", подразумевая не простых членов партии, а именно партбюрократов. Теперь же убедился, что есть и иной класс "повелителей и господ" - воры и мошенники, т.е. люди дна. Один из самых распространённых их доводов: "Коммунистам можно, а нам нельзя?" Иногда они даже подводят такую идейную базу: "Мы поступаем справедливо, потому что грабим коммунистов, которые сами грабят народ", скромно умалчивая, что награбленным они, конечно, не делятся с "народом", а квартиры руководителей и торговых работников выбирают для грабежа только богатые, потому что этот сорт квартирных хозяев часто даже не заявляет в милицию об ограблении, т.к. сами грешны во взяточничестве и спекуляции. В какой–то тесный клубок сплетаются интересы ограбляемых "коммунистов", осуждаемых законом грабителей и "усердствующей" лагерной администрации – и в конечном итоге, всё за счёт простых людей, трудового "быдла".
Валентин специализировался на афёрах при обмене валюты и любил "иметь дело" с западными иностранцами. Последних, по их прирождённой честности, легче обдурить, а самое главное, они почти никогда не жалуются в милицию, напуганные самим образом КГБ. А с африканцами или с арабами, которые советской милиции и КГБ не боятся, работать много опасней. Вот в последний раз Валет попался, связавшись с "этими чёртовыми арабами" ("а ведь ребята меня предупреждали!"), а те "ментов навели". Интересно, что и здесь создаётся воровской миф–оправдание: мы, мол, дурим не простых людей, а "капиталистов". Прямо–таки союзники по борьбе с капитализмом… Впрочем, если разобраться, то разве это не воровская разновидность известного мифа о законности грабежа (экспроприации) капиталистов? Так же, как и о справедливости грабежа спекулянтов и хозяйственников–взяточников? Ненормальная воровская жизнь в своих установках тесно сплетается с неестественными идеологическими представлениями.
Кстати, Валентин рассказывал случаи, когда милиция ловила мошенников–валютчиков и, отняв деньги, милостиво отпускала на волю без оформления дела. Ещё один тип соблазнительного, но преступного симбиоза уголовного и властного миров.
Впрочем, мне не сразу стали очевидными эти связи. Сначала просто подавляло чувство отвращения к стилю паразитической жизни, мелким хитростям и пакостям выбивающегося в лидеры, играющего на нервах…
Вопрос с едой меня особенно раздражал, потому что я боялся, что без моей зарплаты у Лили будут сложности с деньгами, а тут какой–то паразит объедается её продуктами, когда я их вполне мог бы сэкономить и хоть этим помочь. Мало того, что Лиля не досчитывается моих полтораста (оклад 210 руб.), она вынуждена ежемесячно тратить на переводы и передачи 20 – 25 руб. А зачем мне, неработающему, это нужно? Конечно, дети голодать не будут - Лиля сама зарабатывает больше меня, и на книжке от мамы остались, и друзья помогут, но лучше не рассчитывать на чью–либо помощь. Советуя Лиле быть экономной, я должен начать экономию, прежде всего, с себя. Не хочу, чтобы Лиля отрывала деньги от детей на покупку для меня " колбасы и пр.", а ими обжирался наглый бандит-паразит и стукач по совместительству, довольно напевая: "Я большой сибирский кот, почешите мне живот".
Отсюда и вытекло решение добиться, чтобы Лиля тратила на меня поменьше. Запретить ей совсем передачи я не сразу решился, боялся страшной обиды, да и не был ещё уверен, что смогу добиться в камере права на отдельное питание и выдержать. Для пробы объявил Лёве и Вальку, что не хочу есть колбасу и масло и домой напишу, чтоб не присылали дорогие продукты. Лёва долго удивлялся и с трудом привыкал к моему заявлению, а Валёк лишь коротко и с интересом посмотрел на меня сонными заплывшими глазками и сразу согласился. Может, он не верил в длительность моего решения и надеялся, что пока я буду "капризничать", ему больше достанется. Лёва, возмущаясь, напомнил мне, что его семья в ещё худшем положении, чем моя, а он передачи принимает и переводы просит. А я удивлялся, где же его мужская ответственность за семью?
Оказалось, что я вполне могу обходиться уменьшенным рационом, испытывая не голод, а только неудобство, когда приходишься за общим столом, а ешь отдельно. Зато радовало начало независимости от Валета.
В конце февраля от Лили пришёл перевод на 20 руб. Эти деньги я решил растянуть до суда и других переводов не принимать. И когда в первый же приход ларька заказал себе только сахар, тетрадь и конверты, Валет понял, что мои намерения серьёзны и по–серьёзному озлобился: "Не хочешь жрать сам – не жри, но почему не купить для всех хотя бы белого хлеба и масла?" Ну, что было отвечать на откровенную логику паразита? Что кроме сокамерников у меня дома есть дети, он просто не мог понять. Я продолжал свою линию, не отвечая на мелкие акции бойкота вроде: "Не трогай наших чёрных сухарей!" (хотя их количество продолжало расти – пайки свои мы не съедали), и постоянные вышучивания.
Однако когда по его предсказанию в конце февраля ко мне пришла вторая Лилина передача и в ней снова обнаружились дорогие продукты (Лиля не успела получить моё письмо), и пришлось отдавать Вальку с Лёвой колбасу и масло (раз перед этим сам от них отказался), Валёк удовлетворённо посмеялся и успокоился. От моего же заверения, что теперь совсем откажусь от передач, отмахнулся, как от полной блажи: "Да кто тебе позволит отказаться?" Нет, что не говори, эта толстая сволочь хорошо умеет жить в Бутырке и даже досадить ему было трудно.
В феврале к нам привели четвёртого, теперь я думаю – по заказу Валентина, которому было скучно коротать дни вдвоём с Лёвой, а может, начальство подсовывало своему агенту очередного клиента для обработки, я тогда об этих обстоятельствах лишь начинал догадываться.
Худой, за сорок, Валерий Арефьев был механиком крупного цеха завода полупроводниковых приборов в подмосковном Павловском Посаде. К нам его привезли после двух с лишним недель пребывания на Петровке серого и, если можно так сказать, морально потрясённого как от общения с уголовным миром (потом он много рассказывал об услышанных воровских историях, но мне эти красочные "параши" как–то не запомнились), так и от свалившегося на него несчастья – обвинения по ст.931 в хищении государственного имущества в особо крупных размерах, по которой в самом лучшем случае можно было получить 8 лет лагерей с конфискацией имущества, а в худшем - смертную казнь. Об этом он нам и сказал сразу после "здравствуйте".
На мой взгляд, он заслуживал только выговора, максимум – увольнения с должности. В его цехе много печей для термообработки, а в них платинородиевые термопары, которые полагалось через определённое время списывать, как практически испарившиеся. Но или процент угара был завышен, или печи работали не все смены, но в цехе постоянно оставались недоиспользованные термопары, заменённые по инструкции на новые. Наверное, их следовало по акту списывать в особый платиновый металлолом, но по давно заведённой традиции механики оставляли их в своём сейфе "на всякий случай". Порядок установил не Валерий, он только продолжил, когда стал цеховым механиком. За несколько лет накопилось около четверти килограмма драгметалла (клубок проволоки). В цехе случилась ревизия, чтоб избежать неприятности обнаружения незафиксированного документами дорогого металла, он принёс его домой. В этом и заключалось его главное должностное преступление, за которое ему теперь грозила смертная казнь. Вот если бы он поступил гораздо аморальнее с общественной точки зрения – выбросил этот клубок проволоки на заводскую свалку, то к нему, конечно, не было б никаких претензий. Валерий не решился – рука не поднялась, и теперь расплачивался.
Платина долго лежала у него дома, начала тяготить (кажется, он перешел в другой цех), потому он с облегчением подарил её своему знакомому, который продал её московскому таксисту. Когда последнего схватили, цепочка показаний быстро добралась до павловопосадского механика, который и оказался главным расхитителем социалистической собственности в особо крупном размере (стоимость 250 г платины больше 10 тыс. руб.). Знакомый Валерия утверждал, что виноват только в перепродаже, что обещал отдать ему 500руб., сам же Валерий говорил, что отдал платину бесплатно. Для обвинения Валерия показания знакомого немаловажны как доказательства преступных намерений. Для меня же – не играют никакой роли. Даже если б Валерий взял 500руб. за заводскую платину, он не похитил её, а спас. Правда, у него есть вина – мог бы вернуть государству (или уничтожить), а вернул только обществу, но эта вина не может караться столь строго. Формально законное, с моральной точки зрения такое обвинение Валерия - преступление.
Пожалуй, за все бутырские месяцы Арефьев был наиболее симпатичным для меня сокамерником. Типичный советский труженик с обычными семейными неурядицами (ушёл из дома, где двое детей, вернулся, а сейчас гадал, какая из двух жён приносит ему передачи) в моих глазах он был просто жертвой наших экономических неурядиц, когда уничтожение материальных ценностей по правилам оказывается предпочтительней их частного использования. Теперь в прогулках я перестал зависеть от Валентина, нередко мы уходили на свежий воздух вдвоём с Валерой. Молча выхаживали свои метры или делились рассказами о прежней жизни – спокойно, как люди. Я больше слушал: про завод, про жизнь в рабочем городке, про отношения с двумя жёнами, про детей и дачный участок, про его предков (в городском музее, кажется, есть упоминание об участии его деда в каком–то бунте против советской власти в её первые годы).
Постепенно мы и в камере стали держаться вместе. Обычный человек с неизвращёнными моральными установками, убеждённый, что жить надо трудом, а не воровским паразитизмом или даже ресторанным услужением, он, естественно, стал противоречить и мошеннику, и приспособившемуся к нему музыкант - спекулянту со всеми его интеллигентскими претензиями. Правда, сначала Валерий не одобрял моей пищевой отделённости, но потом разобрался - ведь Валет пытался подчинить и его, но раз от раза получал всё более решительный отпор и потому едва скрывал ненависть к нам обоим. Думаю, что из–за его ненависти Валерия скоро увели из нашей камеры. Если напряжение со мной, однажды дошедшее с моей стороны до прямых угроз мордобития (а я даже в детстве не умел драться), Валета не раздражало, то на строптивость Валерия он отозвался быстро и недвусмысленно: "Не такой я человек, чтобы прощать обиду… Попадёшь в общак, тогда узнаешь… Буду я проходить мимо, крикну: "Что Валера, хорошо тебе, да?" - тогда поймёшь, кто был прав…"
Помню, я вздрогнул от этих слов. Все прежние мои подозрения сложились в уверенность: конечно, он – "наседка" и может просить тюремное начальство убрать того или иного "клиента". Вспомнилось, как неожиданно взяли "с вещами" Алика и Шурика – к удовольствию Валька. Вспомнилось, как дерзко он разговаривал с надзирателями, а одного нового корпусного, по незнанию приставшего к нему за какое–то нарушение (кажется, не встал вовремя), он даже осадил: "Я ещё посмотрю, как Вы будете здесь работать". Через некоторое время тот корпусной появился у нас с пристыженной мордой и до приторности вежливый к Вальку. Вспомнилось, как часто его вызывали к "следователю – адвокату" и он приносил категорически запрещённый чай (якобы от адвоката), и почти не скрываясь, заваривал на батарее "чифирь", наверное, в виде тюремной награды. А однажды его вызвали на очную ставку в какое–то КПЗ. Вернулся он уже после отбоя, ругаясь для приличия и при этом маслясь от сытости и удовлетворённости, почему–то в непросохшей шапке. Вспомнились и долгие доверительные разговоры со всеми новенькими и особенно с Лёвой: где и что он запрятал из своего имущества и кто, чем из его знакомых ему обязан. И, конечно же, пристальное внимание ко мне, а особенно лобовое, наверное, прямо от Бурцева заявление: "Слушай, Лёва, а ты знаешь, что мы с писателем в одной камере сидим… Да, диссиденты, писатели… У них и псевдонимы бывают…И у нашего наверняка был. Правда?" Нет, не мог Валёк сам придумать слово "псевдоним", притом в совпадении со жгучим интересом Бурцева к ещё не раскрытому К.Буржуадемову. Все догадки соединились в уверенность, доказательства не заставили себя ждать: через несколько дней, 11марта, утром перед подъёмом вызвали: "На А…" - "Арефьев" - "С вещами!" Прощались мы тихо, наверное, навсегда. Валет, отвернувшись к стенке, притворялся спящим.
Через неделю жизни втроём и всё крепнущего моего одиночества в камеру снова впихнули четвёртого. Александр Григорьевич Каганов, кажется, еврей, чуть моложе меня, но уже начальник цеха Московского ювелирного завода, пришел к нам практически с воли и был ошарашен донельзя. Конечно, нам он всё рассказал, хотя по известной традиции мы изображали вежливую незаинтересованность. У него статьи 173 и 174 –взяточничество. Два подчинённых ему мастера написали донос, что он собирал с них деньги для директора завода, в целом, около 100руб. "Такая ерунда, а из–за неё всё рухнуло: работа, карьера, жизнь… А ведь мог вскорости стать главным инженером!"
На допросе в КПЗ он вначале отпирался, не желая подводить директора, но когда "раскололся" начальник планового отдела – главный в этом деле, подтвердил и он частично. Уже при нас он дал и остальные нужные следователю показания, причём Валёк прямых советов "колоться" не произносил (скорее наоборот), но как–то звучало, что лучше "рассказать всё, как есть".
Каганов тоже был производственником, нормальным и, значит, близким мне человеком. Тем более что он любил и собирал книги, регулярно слушал иностранное радио и даже был наслышан о "Поисках" и Абрамкине (только о нём). Но сближение у меня с ним не получилось – он слушался Валета и Лёву и не успел при мне рассориться с ними. Позже Саша поделился догадками о подоплёке своего дела – о давней вражде между старым директором ювелирного завода, заслуженным работником и депутатом Верховного Совета и нынешним Гендиректором. Похоже, что грызня дошла до предела, раз Генеральный решился на возбуждение уголовного дела против директора – депутата, сумев, видно, подговорить на донос мастеров. Директора как депутата арестовать нельзя, но с работы снимут, а только это и нужно Генеральному. А что при этом пострадают маленькие начальники, как Саша Каганов, то "лес (директора) рубят – щепки (Кагановы) летят".
Никакого раскаяния Саша, конечно, не ощущал, ведь ничего особенного не делал – поборы не им заведены, всегда есть и будут. Эти десятки рублей - мелочь на ювелирном предприятии, где сотрудники имеют право периодически изготавливать для себя дефицитные золотые и иные изделия… Так что "жили там все хорошо" и жили бы дальше, если бы не "интриги". Почему–то я не испытывал к нему большого сочувствия и даже не понимал себя…
Позже в моей памяти четыре сокамерника из 252-ой слились с другими уголовными историями и стали, как бы символизировать значимость и "оправдываемость" разных, ныне действующих уголовных статей: Валет – мошенничество–кража, Лёва – спекуляция, Саша – взяточничество, Валерий – хищение соцсобственности.
Самым неприятным и очевидным антиподом для меня был, конечно, Валет - мошенник, очевидная нелюдь, паразит и уголовник (хотя мошенничество интеллигентнее воровства, грабежа и разбоя). У меня и у других нормальных людей с ними не может быть ничего общего, только борьба за ограничение и изоляцию. И очень жаль, что нынешние тюрьмы–лагеря мало эффективны по отношению к этим… Мы с ними взаимно не считаем друг друга за людей.
Второй тип нынешнего преступника – спекулянт. Раньше я полностью его оправдывал как неправильно запрещённого у нас частного торговца, а потом стал делать оговорки. Реальное же знакомство с ним в тюрьме (правда, на примере одного Лёвы) ещё больше меня разочаровало: наши спекулянты гораздо ближе к мошенникам и взяточникам, чем к трудовым торговцам. Они тоже живут под развращающим влиянием лёгких денег. Конечно, к Лёве я не совсем справедлив. Он до конца оставался музыкантом, работником, пусть презираемым как гулякой Валетом, так и механиком Валерием, любил свою профессию, но привычка к ресторанным, полуобманным деньгам привела его к широким операциям с аппаратурой, а привычка к угодничеству сильно сближала с Валетом. Нет, не тянул Лёва на звание "экономически свободного человека". Хотя в теории спекулянты неотличимы от частных торговцев, практика толкает их на использование просчётов госхозяйства, к паразитированию на государстве наряду с остальными уголовниками. К сожалению, но так получается.
Саша - "взяточник" и Валерий – "расхититель" были людьми, привыкшими нормально работать и жить по средствам. Я их относил к своим. Однако отношение к их статьям у меня было разное. За взяточничество часто судят хозяев положения, руководителей, а за хищение соцсобственности – обычных тружеников, не устоявших перед соблазном спасти в свою пользу то, что государство само выбрасывает. Взяточники принадлежат чаще всего к верхам, пользующимся своей властью, чтобы задавить экономическую инициативу людей или извлечь из её разрешения взятку. Они вполне довольны системой, пока сами не попадают под действие законов "из-за интриг". Расхитители, несуны не рвутся к власти, а лишь рационализируют расточительное государственное хозяйство себе на пользу. Они - больше жертвы системы.
Таким увиделся мне мир хозяйственных преступлений в камере 252. Конечно, по столь малым впечатлениям нельзя делать определённые выводы, но от предварительных выводов удержаться я не мог. Самым грустным показалось, что я не встретил в тюрьме экономически свободных людей, действительно полезных для либерального развития страны. А может, это не к грусти, а к радости? Может, эти люди на свободе? Наверное, их надо искать не среди взяточников, несунов и спекулянтов, а среди инициативных хозяйственников, изобретателей, директоров, шабашников, частников, рыночников. Они тоже нарушают инструкции и даже законы и могут попасть в тюрьму, но это не будет главным отличительным признаком экономически свободных людей. Нет, моим героям среди уголовников, в этих стенах нечего делать. Как и мне самому (Приложение 2.2).
| предыдущая | оглавление | следующая |
