2.Февраль-март.

Жалоба на следователя.

Следующий мой визит к Бурцеву оказался не через одну, а через три недели. Посчитав, что времени мне на "обдумывание" было предоставлено достаточно, разговаривал он со мной напористо и жёстко. Узнав, что от показаний я снова отказываюсь, он раздражённо заявил, чтобы я не обольщался, на деле мои деяния полностью подходят под 70-ю статью, и если я вовремя не одумаюсь, то ему придётся передать моё дело в "Комитет". Потом пошёл не разговор, а перебранка. Бурцев толковал, как мне будет плохо, а я уточнял: "Что может быть хуже?" Потом он поминал, что семье будет плохо, а я уточнял: "Жену уволят? За детей примутся?" "Да, - подхватил он, - кажется Крыленко (знаменитый прокурор республики, соратник Ленина) требовал судить 12-летних..." "Угу, - соглашался я, - зато, когда пришли за ним самим, чтобы вести на расстрел, то бесстрашный прокурор забился под нары и визжал от страха - так рассказывают".

Сказал, что показания на себя давать не буду, а по какой статье меня будут судить, уже предрешено, вне зависимости от моего нынешнего поведения. Так что, работайте сами. На вопрос, что передать жене, написал записку, что чувствую себя хорошо, прошу их быть бодрыми, весёлыми и экономными, благодарю за передачи, но в дальнейшем, чтоб на меня не тратились, не приносили дорогих продуктов и не слали денег, кроме одного раза на тетради и конверты. Им деньги нужнее.

Совершенно неожиданно вызов к следователю повторился на следующий день (может, у Бурцева просто было лишнее время?). Снова задавал вопросы, теперь об участии в самиздате жены, снова получил отказ и с досадой отмахнулся: "Хоть о жене говорите, даже не подписывая, если желаете ей добра". Потом записал с моих слов, что жена никакого участия в моих самиздатских делах не принимала, я это запрещал, и сам же подписал протокол. Очень удобно.

Двойной вызов был случайностью, но он снова настроил меня на частые вызовы. Надо сказать, что последующее их отсутствие меня сильно мучило. Парадоксальным образом, но именно Бурцев теперь стал единственной связью - окошком со всем прежним и дорогим мне миром, с семьёй, с друзьями. И потому не радоваться встрече с ним было просто невозможно.

Конечно, именно Бурцев засадил меня, т.е. изолировал от этого мира, значит, от самого себя (если верить утверждению Маркса, что человек есть совокупность общественных отношений), но и он же теперь удовлетворял потихоньку мой информационный голод. Я был подобен человеку в пустыне, которого лишили воды, а потом изредка (исключительно по своей "доброй" воле) стали давать по глотку воды. Первая злость за "ссылку в пустыню" будет чем дальше, тем больше перебиваться благодарностью за редкие и доброхотные "водяные порции". И надо или принципиально отказываться от выслушивания информации следователя, обречь себя добровольно на информационный голод ради сохранения своей злости, или примириться с тем, что неприязнь в процессе такого общения будет совершенно естественно заменяться доброжелательностью, приручением. Думаю, в этом и состоит простой секрет часто хороших отношений между следователем и обвиняемым.

Вызвали меня только через 7 недель, в середине апреля и из другой камеры, когда я практически уже перестал что-либо ждать, медленно, но верно переходя в иное, зэковское существо. Не думаю, что Бурцев точно рассчитал дозу этого сильнодействующего на меня средства, скорее, он действовал по интуиции и ещё "по обиде" за отправленную в феврале жалобу на него. А дело было так.

Сразу после допросов я сильно загрустил, такой реальной показалась угроза перевода меня в Лефортово. Убеждала не сама угроза, а неизбежность раскрытия псевдонима. Ничего не стоит выделить моё личное дело из "Поисков" уже как составителя сборников "В защиту экономических свобод", если захотеть. Надо было считаться и с тем, что меня арестовали вслед за Валерой именно как человека мягкого и потому способного поддаться на давление и измену. Повозиться со мной Бурцев повозится, а потом, признав неудачу, плюнет и в самом деле спихнёт "Комитету", раз основания есть. "Грехов" на мне больше, чем у кого-либо, если считать ещё с "Антигелбрейта", напечатанного на Западе в 1974г., а злости у следователя за неисполненные надежды ещё больше... 12 лет вместо 3-х - такая глупость! Что же делать? Просто идти навстречу следователю очень опасно. Вслед за показаниями на себя, в том числе и о псевдониме, и обязательства в будущем не заниматься самиздатом (на что я уже решил пойти), следователь потребует показаний на других и публичного раскаяния в клевете и будет требовать тем яростней, чем легче получит первые уступки и чем больше будет у него уверенность, что они получены им в результате его давления. Конечно, Бурцев может обещать мне что угодно на следствии, но потом суд на основании моих же показаний осудит и меня, и Валеру на полную катушку - ведь это же суд и причём тут обещания следователя? Нет, нельзя идти на поводу у следователя!

Но и ждать пассивно, когда тебя перевезут в Лефортово, несмотря на готовность к компромиссу, тоже не годится. Отсюда и решение - надо как можно раньше известить начальство Бурцева и, особенно КГБ, как настоящих хозяев этого дела, о том, что я сам, без давления Бурцева, готов к лояльному поведению, но только на моих и неизменных условиях. Такая информация заставит их требовать от Бурцева работы со мной и отказаться от перевода на ст. 70-ю. Вместо выдавливания из меня уступок должен быть торг за приемлемые условия суда и наказания.

Написал жалобу на действия следователя Бурцева (жаловаться я имею полное право) Прокурору г. Москвы и Московскому УКГБ. Кстати, направить копию в КГБ меня надоумил рассказ Бурцева о том, что Глеб дал в Комитете какие-то обязательства не заниматься больше "деятельностью" и потому решено пока оставить его на свободе ("там видно будет"). Правда, Бурцев выразил уверенность, что Глеб скоро станет давать показания ("куда же он денется?"), но этому я не верил. А вот к сообщению, что Глебу "даровали свободу" в обмен на отказ от "деятельности", был очень внимателен. Ведь если Бурцев заинтересован лишь в оформлении на срок, то ГБ заинтересована, чтобы было меньше шума за рубежном, обойтись без сроков, если можно. Тоже парадокс, но именно через заинтересованность ГБ и "тишине и полюбовности" проявлялось защитное влияние мирового общественного мнения. Обращаясь со своей жалобой в КГБ, я тем самым пытался прибегнуть к защите Запада.

В жалобе я написал, что считаю свой арест ошибкой, особенно после того, как перестал быть членом редакции "Поисков", и что готов дать обязательство не заниматься впредь самиздатом в обмен на освобождение. Ещё писал, что не даю показаний о себе только потому, что следователь до сих пор не приложил никаких усилий, чтобы показать мне главное - в чём заключается моё преступление, в чём именно заключается клевета "Поисков", а занят только сбором сведений о моей частной жизни и в качестве давления использует не только угрозы в мой адрес, но и грозит жене неприятностями на работе (именно последнее обвинение больнее всего ранило нежную душу Бурцева).

Бумага и "шарик" есть, конверты тоже - дело сделано! Но к следователю меня больше не вызывали и проблема будущего срока - 3года или 12 - стала тускнеть и уступать камерным темам и переживаниям.