Уход из камеры 252.

За эти месяцы не надзиратели, а Валет стал олицетворять для меня злую суть тюрьмы. Конфликт с ним продолжался.

6 марта я написал заявление начальнику тюрьмы с просьбой–требованием не принимать для меня ни передач, ни денежных переводов, мотивируя ухудшением положения семьи после моего ареста, "а тюремного рациона мне достаточно". На что Валет похихикал: "Дурные менты что ли, соглашаться с тобой. А если твоя жена будет жаловаться? Вот только если режим нарушать будешь, да и то на второй раз в карцер угодишь". Спорить не хотелось, хотя логику его я заметил и даже удивился ей: неужели в тюрьме невозможно проявить свою свободную волю даже в получении передач?

Неделю я прождал ответа безрезультатно. Второе заявление тоже проигнорировали, тогда написал жалобу прокурору по надзору в конверте. Уже шла вторая неделя моего ожидания верховного решения и, отдавая надзирателю свой конверт, я понимал, что и опять ответа не дождусь (и правда, мне даже не принесли расписаться в объявлении, что "письмо направлено по назначению", как это делается в обычных случаях). Угнетала какая-то безнадёжность от правоты мошенника Валета: "никуда ты, падла, не денешься". Хочешь, не хочешь, а тебе всунут в глотку передачу от любимой жены, раз так положено и входит в виды стукачей. Даже передачи из дома могут быть средством давления и перевоспитания. В те дни мне казалось, что если я даже в такой малости не смогу настоять на своём, то перейду к полному неприятию и ненависти.}

"Никто твои бумажки и читать не будет, а придёт срок, принесут от жены передачу, в кормушку кинут, принимай и спасибо скажи. А не хочешь жрать, нам отдай",– поучал меня Валёк. – "Не примешь? Менты сактируют и сами сожрут взамен уничтожения. Испугал…" И он был прав, этот уголовник – мент. Да у меня просто не хватит воли всовывать обратно в кормушку продукты из дома, когда рядом стоят жаждущие вкусного сокамерники – не стукачи. И снова этот жирный "кот – почешите мне живот" будет обжираться колбасой, оторванной от детей. Ненависть и негодование просто душили меня. Осталось использовать последнее средство – голодовку, если же оно не поможет – смириться.

Объявление я сделал заранее, а утром 18марта заставил баландёра взять мою пайку и порцию: пусть ответят на мои заявления. Перед обедом мною заинтересовались: "На С…, Сокирко, почему голодаете?" Выслушал и ушёл. И снова молчание в камере.

Второй день. После обеда: "На С… Сокирко, слегка". Недалеко вели, до стеклянной будки корпусного на нашем этаже галереи, в которой сидел беловолосый капитан МВД: "Статья? А за что? Неужели верите, что ни за что? Ну а почему голодаете? От нас всегда требуют разыскать родственников, чтоб передачи были, а Вы?" Вроде искреннее недоумение в голосе. Снова объясняю и видно, что верит и семье сочувствует. Но ничего сделать нельзя, администрация не имеет права не принимать передачи. "Ну, а что вы будете делать, если я не буду их принимать? Актировать и уничтожать? Зачем?" – "Ну, да", – неуверенно тянет он. И ничего не пообещав, кроме как справиться о судьбе моего заявления (?), зовёт сержанта, руки за спину - и в камеру. Грустно я уходил от вежливого капитана, почти поверив в безнадёжность своего предприятия: "Ладно, отголодаю неделю, там видно будет". А после обеда меня почему-то подозвал к кормушке корпусной и без всяких "кто на С" объявил: "Сокирко, капитан велел сказать, что с твоими заявлениями всё в порядке. Подрез написал, чтобы передач тебе не принимали. Если же захочешь, чтобы принимали снова, будешь писать новое заявление. Понял? Решено, тебе говорят, честное слово".

Я снял голодовку, и через пару дней убедился, что правильно сделал. Пришёл майор (наверное, начспеца) и показал на моём заявлении подрезовскую резолюцию зелёным фломастером, причём от 6 марта(!), заставил расписаться в ознакомлении и потребовал назад денежные квитанции. Одну из них, первую, я оставил всё же при себе, как НЗ. А тогда, поверив корпусному, я со счастливой мордой обернулся к камере: "Всё, добился, голодовку снимаю. А тебе, котюга", - я почти плясал перед Валетом, - "теперь фиг колбаской от моих попользоваться". Он что-то невнятное пробурчал и притих. Думаю, понял своё поражение. Для меня же была первая победа. Такая маленькая и смешная, даже говорить стыдно, но всё же победа, а не поражение в отношениях с тюремной глухой анонимностью. Оказывается, голодовкой можно прошибить даже безразличие тюремных бюрократов, только надо ставить небольшие и очень реальные цели.

В последние дни марта жизнь как бы утвердилась и успокоилась. Я уже особенно не ждал вызова к следователю и радовался отсутствию общения с сокамерниками. В дискуссии я уже не вступал, Валентин меня не задевал, старался не замечать. Я как бы копил силы для будущей борьбы на следствии – ведь появилась надежда, что успешная борьба в этих стенах, пусть частичная, возможна. Камера постепенно становилась привычным домом, куда я возвращался с прогулки, где предстоит пробыть ещё долго – до лета или даже осени, до суда.

Но я недооценил равнодушия Валета. Когда он недвусмысленно вякнул: "Да ты здесь недолго задержишься, уж я-то знаю", полоснуло тревогой. Пугает или вправду меня скоро увезут в Лефортово? Нет, не может Валет этого знать. Значит, пугает…

28 марта передачу мне не принесли, и я радовался, что моё требование выполнено, а Валет ничего не получит от “лилькиной колбасы” (какой же я дурак, что в его присутствии как-то назвал её имя!). Но в то же время было грустно, что не увижу каких-то предметов, которых Лиля касалась, готовила, укладывала для меня, А ещё было жаль её саму, как раз в этот день узнавшую о моём отказе и, наверняка, очень обиженную. Ведь о причинах так трудно догадаться.

В общем, я был полон меланхолии, когда корпусной неожиданно крикнул в кормушку: "Сокирко, с вещами, быстро!” Что… Лефортово? Завертелся, пополз и рухнул весь едва налаженный мир камеры 252. Сборы мои недолгие (потом жалел, что забыл взять с собой личный килограмм сахара, а мою рубашку с отсутствующего Валентина потом всё же донесли), короткое прощание навсегда и вперёд… В зимнем пальто и с мешком на спине иду по галерее, не догадываясь, что только меняю хозяйственников на уголовников-воров. Поднялись на последний этаж галереи и втолкнули в камеру 322.