Раздел III. До суда, суд, после суда (сентябрь-ноябрь 1980г.)

Событие 47. 5,6 и 8 сентября в Мосгорпрокуратуре Витя и я знакомились с тремя томами его дела. В основном списывали отзывы идеологических институтов на "Поиски" и экономические сборники. К сожалению, нельзя было списывать полностью: "Не разрешено" и "Зачем Вам?"

В понедельник 8.9.1980г. Витя подписал ст.201 УПК РСФСР и вновь предъявленное обвинение. В этот же день с утра Витя вышел снова на работу, предъявив справку из Мосгорпрокуратуры о проведенных месяцах в заключении. Сослуживцами был встречен нормально.

Событие 48. "Коллега" №2 договорился на работе у меня и у Вити, чтобы нам предоставили отпуска (Вите – очередной, а мне – за свой счет), а в пятницу 12.9.1980г. на "Волге" отвез нас с малышами в пансионат "Клязьминское водохранилище". Перед этим он поднялся к нам в квартиру и передал мне "материальную помощь" на пансионат – 200 р., попросив дать расписку - "все же деньги". Витя написал, что получил 150 руб., а я - 50 руб. Эти деньги были уплачены в это же утро за пребывание нас четверых в пансионате в течение 12 дней.

Погода в сентябре была очень хорошей, условия в пансионате – тоже, и мы провели настоящий летний отпуск (даже купались по утрам) – в первый раз в жизни в доме отдыха, и за государственный счет. Помимо прогулок по лесу, игр с детками, еды, мы с Витей были заняты разбором его тюремных заявлений и записей. И ещё он все переделывал свое обращение к друзьям с объяснением случившегося с ним. Он искал и не находил нужных слов. Потом все же составил это "закрытое письмо к друзьям" и даже начал показывать его, но снова забрал в архив.

3.1 Письмо друзьям

( всем, кто любил и защищал меня, кто сочувствовал и помогал).

Мои дорогие! Я сильно виноват перед вами и должен просить прощения. За очень многое и совсем по-разному.

Прежде всего, за свой арест 23.1.1980г., хотя и неожиданный для меня самого в тот день, но на деле ставший неизбежным. Ибо бессильная принадлежность к преследуемому коллективу "Поисков", безудержность К.Буржуадемова в экономических и иных дискуссиях, наконец, обреченная клятвенность последних самиздатских писем и заявлений не могли не увлечь меня на максималистский путь, не могли не привести к противостоянию и тюрьме. Я виноват перед теми, для кого мой арест был полной неожиданностью и сильным ударом, кто разделял мою убежденность, что ни выезд из страны, ни аресты (лагерь и тюрьма) – не нужны, вредны; кто верил, что я не нарушу пределов разумного риска, что всегда ищу и смогу найти способ нормального существования человека оппозиционных убеждений и потому не попаду в тюрьму. Я виноват перед вами, кто обоснованно расценил мой арест как отход от всей прежней линии осторожного и склонного к компромиссам либерала.

Вас среди близких мне людей много, думаю – большинство. За 7 с лишним месяцев ареста я доставил вам много забот, огорчений и тревог – и не только за меня и моих детей, но также и вполне понятных тревог и за собственную судьбу.

Моим оправданием и надеждой на ваше прощение может стать лишь мой поворот к поиску выхода из тюрьмы. Пусть с большими потерями, враньем и самооплёвыванием, но я вышел из нее, вышел из противостояния власти и могу всех заверить, что на следствии никому не повредил, ни на кого не дал показаний (правда, с этим и следователь мирился легче, чем с моим отказом от самоосуждения), что сохранил свои либеральные убеждения и право на их развитие (но не распространение), право заниматься творчеством и наукой.

Но еще больше я виноват перед другими людьми. Особенно перед Валерой Абрамкиным, Юрой Гриммом, Сашей Лавутом, Леонардом Терновским, с которыми вместе сидел в Бутырской тюрьме и которые бескомпромиссно и честно идут в лагерь, а я вот отступничеством от себя заменил свои тюремные тяготы на радости свободной жизни. Я виноват и перед теми, кто не жалел себя, вступался после ареста за меня и мои работы, не боясь противостояния (я знаю, что из-за Вашей самоотверженности власти почувствовали ко мне уважение и пошли на освобождение); кто помогал моим, как семье политзаключенного, кому я был дорог именно за действия последнего года противостояния, когда говорил свободно и открыто то, что думал; когда на воле и в тюрьме упрямо отказывался давать какие-либо показания, когда за право писать и отстаивать интересы будущего был готов рисковать свободой и семьей в настоящем.

Сегодня у меня перед вами нет оправдания, потому что с пути Буковского я вернулся на свой главный путь примиренчества, потому что за свое освобождение заплатил отказом от самиздата и активной гражданственности. Я не считаю, что обманул Ваши ожидания намеренно – ведь все могло случиться и по-иному. Все три летних месяца мучительных ожиданий и соглашений мне совсем был неясен окончательный исход, и в последний день перед освобождением я был почти так же уверен, что получу свой полный лагерный срок, как и в первый день ареста.

Я хочу, но не буду оправдываться перед вами. Потому что не жалею о сделанном выборе в пользу компромисса с Властью ради жизни и работы на Родине. Потому что альтернатива этому выбору для меня – только физическое угасание и смерть в лагерях и ссылках (после ст. 190-1 неизбежен суд по ст.70, а может, и сразу…) и мрачное озлобление оставшихся на воле близких, или эмиграция (а у них там свои компромиссы, с уже совсем иной и чужой властью…)

Знаю, что любые оправдания тщетны, знаю, что нам придется расстаться (но совсем не по моей инициативе, сам я не хочу терять ни одного из своих друзей). Однако было бы хорошо, если это неизбежное расставание произошло без обид и недоразумений. Ведь несмотря на все наше несходство, я люблю Вашу искреннюю горячность и непримиримую честность. Два имени олицетворяют для меня эту часть дорогих мне людей – Таня Великанова и Валера Абрамкин. Я верю, что эти люди безусловной стойкости и бескомпромиссности если не оправдают, то поймут меня. Ведь они уже много лет знают о моей внутренней готовности к компромиссу с властью и принимают меня именно таким. Уверен, что и этот мой поворот не будет для них неожиданностью. Я сужу об этом по фактам: в 1973г. Таня сама старалась вывести меня из противостояния, убеждая в "ненужности" (ее выражение – B.C.) моего уголовного дела по отказу от свидетельских показаний в деле Якира-Красина, а еще раньше она почти насильно вывела меня из числа распечатчиков "Хроники текущих событии" – сохранив при этом дружбу и живой интерес к идейному общению.

Что же касается Валеры, то с ним я успел поговорить и о своем последнем повороте – через окно (на бутырском жаргоне - "вылезая на решку"), когда в июне прокричал ему, что начал давать показания, но ни за что не буду 1) давать показания на других, 2) признавать себя и других клеветниками, преступниками. И Валера принял эту информацию положительно, ответив, что помнит о моей компромиссности в 1973г.. Он согласился, что на таких условиях я вправе искать выход из тюрьмы (т.е. изменения меры пресечения до суда и хотя бы высылки на "химию" после суда). А как потом сообщил мне следователь (и думаю, без обмана), Валерий даже говорил ему, чтобы я не беспокоился, что после своего возвращения он готов открыто оправдывать и защищать мое поведение на следствии.

Правда, мой выход оказался много тяжелее и позорнее, чем я ожидал вначале. Но думаю, что и Таня, и Валерий, да и многие из побывавших в заключении людей знают, как трудно, практически не возможно искать и находить реальное и вместе с тем морально чистое соглашение, компромисс… "Соглашение", "компромисс" – как не точны, даже неверны эти слова, ибо здесь невозможно равноправное партнерство. И мне в тюрьме противостоял не просто человек, а "власть", т.е. огромная, почти необозримая и непостижимая система. И говорить о "соглашении или компромиссе" с этой системой также странно, как о договоре с "Солярисом" Лема. И потому я так ценю даже небольшие, но реальные уступки со стороны этого "Соляриса".

Я вышел из тюрьмы с нравственными потерями и большими уступками совести, ибо никогда не собирался осуждать распространение своих самиздатских работ, но вот, согласился с этим в экстремальных условиях и не жалею сейчас об этом… Я рад уже тому, что в этих условиях удержался и выполнил данное Валере обещание: не называть себя и других клеветниками и преступниками, сохранив свое право на самозащиту в суде. Это было самым трудным. Я знаю, что с точки зрения следователей, сделанное мною "заявление" – половинчатое (т.е. компромиссное), а с точки зрения диссидентов – лишь "самопредательское".

В "Поисках" мы много и долго говорили, что необходимо добиваться диалога с властью и удивлялись, почему она не идет на спор. В реальности оказалось, что такой диалог можно вести лишь через следователя в тюрьме. И я решился вести его – как по поводу своего собственного существования, так и о своих убеждениях (с идеологическими институтами, составившими отзывы на мои самиздатские работы в числе прочих). Этот реальный и труднейший диалог с властью, через следователя и его коллег, кончился реальным компромиссом, позорным для диссидента, но необходимым для лояльного либерала.

Сегодня я прощаюсь со своим самиздатским прошлым, прощаюсь со своим псевдонимом – нарочито резким и откровенным К.Буржуадемовым, спорившим с "Жить не по лжи!" и старавшимся жить без лжи,- а вот Сокирко это не удалось. Но думаю, что над всем, написанным мною до 1980г. я уже не властен и мое сегодняшнее отречение не способно его зачеркнуть. Я прощаюсь с самиздатом, ибо данное власти обязательство думаю серьезно выполнять.

Это мое последнее письмо – не для самиздата, а лишь для объяснения с друзьями.

Кончаю. Еще раз прошу у всех прощения и говорю: "До встречи" тем, кто примет меня в новом качестве и "Прощайте" тем, кто не сможет простить мне достигнутое компромиссным самоограничением освобождение от тюрьмы и лагеря. Сентябрь 1980г.

Это письмо Витя перестал показывать друзьям, потому что со временем успокаивался и укреплялся в мысли, что в главном действовал правильно и потому неверен сам тон просить у всех прощения: некому прощать.

Событие 49. Витю навестил в пансионате "коллега следователя". Он интересовался бытовыми условиями, настроением, рассказывал последние диссидентские новости, показал Вите текст его заявления (от 3/IX) – Вите оно было нужно для подготовки к суду. Уверял, что рад разговору с человеком, способным иметь самостоятельные оценки "нашего положения": “Вы не должны опасаться: никакой оперативной информации от Вас не нужно, а вот Ваши мнения и оценки очень интересны, как человека со стороны".

Витя отвечал, что никогда не отказывался от разговоров, а если его "мнения и оценки" хоть в ничтожной степени могут способствовать совершенствованию следственных органов и "коллег", их цивилизованности в обращении с оппозицией, то он будет только рад. Единственное его условие – он не может обеспечить абсолютной конфиденциальности таких разговоров: таков уж его болтливый характер. Потом Витя передал "коллеге" свою вторую частную записку (первую, о своих взглядах, он писал еще в июне) о том, как бы следовало устанавливать клевету в делах по ст.190-1 – об этом просили еще при встречах в прокуратуре.