| предыдущая | оглавление | следующая |
Гуманизм возник как движение, стремившееся освободить жизнь духа от церковной опеки... Не будем здесь рассматривать дальнейшей метаморфозы гуманизма. Отметим лишь неизменное и неотъемлемое - веру в человека, в его разум и нравственную отзывчивость, в нерасторжимое единство всего человеческого рода, разделенного религиозными и социально-идеологическими перегородками...
Но при угасании собственной христианской инициативы, при умалении пророческого начала в церкви, нет ничего удивительного, что в современном мире бремя человеческой совести принимают на себя люди, стоящие за стенами храма. Это они свидетельствуют о лжи и насилии, борются за права человека и за свободу его творчества, творят дела милосердия и действенно помогают ближним. Несомненно, их нравственный пафос имеет христианские истоки. И вопреки своим ошибочным и замутненным представлениям о христианстве, они воплощают в жизни подлинную волю к Добру...
Именно здесь, по словам о.С.Желудкова, берет свое начало "Церковь доброй воли", открытая для всех людей на всех уровнях духовного и интеллектуального порядка, во всех религиях и без религий. Попытка о.С.Желудкова таким образом расширить понятие Церкви встретила в наших церковных кругах резкую критику...
И вот, попытаемся понять, почему этому новому гуманизму христиане так поспешно отказывают в религиозной правде и даже готовы свести его к антихристианству... Здесь многое объясняет традиция-опыт церкви в истории, ее борьба с агрессивным безбожием.
Нет, новый гуманизм, который в атмосфере всеобщего страха и лживой покорности отстаивает высокое достоинство человека, вовсе не стремится к "человеческому раю" и отнюдь не утверждает "самодовольство человеческой ограниченности". Ему чужда "мораль благополучия и срединности". Он не претендует на идеологическое водительство, но, прежде всего, осуществляет конкретное и безусловное добро в жертвенном отречении от благоустроенности и безопасности. И ироническое отношение многих христиан ко всему этому как к "светскому героизму", копошащемуся где-то под ногами у "подвижничества", или высокомерно-снисходительное сведение нравственных усилий некрещеного мира к понятию "автономного добра" свидетельствует лишь о нашем слепом фарисействе.
Но пора прозреть: добро неделимо. В жизни нет, и не было, ни относительного, ни автономного добра. Автономны только идеологии, узурпирующие право быть окончательным критерием в распознании добра и зла. Поэтому справедливо говорить лишь о частичности и неполноте воплощений добра в человеческой истории. Но кто из нас, христиан, может похвалиться, что он способен осуществить добро в "полном объеме"?
...Если мы знаем, что подлинное добро и силы на его осуществление исходят только от Бога, то будет большим нечестием ограничивать Бога в способах сообщения этих сил. Тем более нечестиво отрицать религиозную значимость воли к добру, если она не закреплена благословением священника или духовника. Этим мы только унижаем наше представление о Боге, и о Церкви, и о священнике...
Сознание собственного превосходства и брезгливая подозрительность ко всему "внецерковному" мешают нам правильно оценить религиозно-исторический смысл нового гуманизма... Мы не видим в нем ничего нового. Даже в самом главном - в стремлении к первичной подлинности жизни, к духовной активности, к жертвенному служению добру - даже здесь нам мнятся образы прошлого: все те безбожные "благодетели" и "человеколюбцы", что положили свою жизнь на создание тоталитарных режимов. И, забывая об инквизиции, кровопролитных религиозных войнах, о еврейских погромах и изощренных преследованиях раскольников, еретиков и сектантов, мы, не задумываясь, декларируем, что только христианство может спасти мир от кошмара социальной бесовщины. Но не иллюзия ли это? И в жизни, и в истории не было, и нет, однородного христианства. Есть лишь различные степени приближения к Христу...
В этом историческом процессе религиозного отчуждения человека от самого себя якобы во имя "высшего" и "божественного", но по существу внешнего и нетерпимого, под подозрением оказалась сама человечность человека, т.е. то, что делает его ценным, а его существование - необходимым... И что не менее важно, умаление человечности человека привело к умалению человечности Бога.
С тех пор прошло много времени. Но, кажется, мы, христиане, еще не в достаточной мере осознали эту трагедию, не проявили необходимой воли к ее разрешению. И потому человечность по-прежнему остается гонимой... Снова, на этот раз в гротескной, хотя и в болей суровой форме, утверждается идеология смирения и послушания внешним авторитетам, снова творчество отождествляется с отражением безусловного и общеобязательного.
И в этой страшной, удушающей атмосфере искаженных и перевернутых ценностей нe христиане, а люди, стоящие за оградой Церкви, активно и мужественно борются за человека, за его права и достоинство, именно они откликаются на зов ближнего и деятельно помогают ему. И, откликаясь на призыв алчущего и жаждущего заключенного и больного, разве не встречаются они с Христом?
...И разве в самой борьбе за правду - без расчетов на загробные награды, в самоотречении и жертвенности, в напряжении воли к добру, в благородстве и красоте мужественного противостояния злу и насилию, в живом чувстве ближнего, в первичности нравственной реакции на страдания - разве не раскрываются здесь те подлинно христианские черты высокой и трудной жизни, от которой мы, христиане, как-то незаметно отказались, и о которых даже перестали всерьез задумываться?
Но, отторгая от себя эти действенные начала христианской жизни, мы, вопреки своему религиозному самосознанию, утверждаем новый гуманизм, как инобытие христианства. И здесь невольно - хотим ли мы этого или нет - разделяем и умаляем наше религиозно-мистическое понятие Церкви...
| предыдущая | оглавление | следующая |
