33.”Кривое зеркало”- рецензия на роман В.Кочетова "Чего же ты хочешь?"

Новая книга В.Кочетова – как новый донос – стала событием.

Ее читают и перечитывают, негодуют и пародируют, высмеивают и ужасаются, но трудно остаться равнодушным.

Конечно, ее автор – наш кровный противник, бескомпромиссный и "принципиальный". Он не скрывает своей мечты: уничтожить всех инакомыслящих – если не своим пером, то с помощью "людей с Лубянки". Он убежден до фанатизма, и потому субъективно честен, что не исключает его объективной лжи. Как говорится, прям и откровенен – и в этом его главная ценность. Его роман – это кривое зеркало современной идейной жизни; зеркало, где действительность искажается, ставится с ног на голову, но… все-таки отражается! А это, согласитесь – уже немало в наш молчаливый век. В романе легко угадываются прототипы: и в художнике Свешникове, и в поэте Богородицком, и в итальянце Спаде, не говоря уже о самом Кочетове под фамилией Булатов. Но это только подтверждает ценность кривого зеркала и открываемой им удивительной картины современной политической и литературной жизни, где "свистят пули" и травят коммунистов, где москвички развлекают стриптизом американку, а эмигрант и бывший гитлеровец Сабуров агитирует советскую молодежь за советскую власть, где в советские министры лезет всякая "бездарь и конъюнктурщик", а КГБ абсолютно беспомощно перед явными и открытыми диверсантами, бомбистками и гнусными агитаторами, где безнаказанно и открыто действуют всякие русофилы-монархисты (и при том состоят в КПСС), а прозападные "поэты-авангардисты" собирают многочисленные митинги и т.д. и т.п. И хотя роман оптимистично кончается поражением всех западных приспешников, но оптимизм этот какой-то вымученный и больше похож на слабую надежду, чем на твердую уверенность. Само название расшифровывается как заклинание к молодому Генке – недоучке и фарцовщику, посреднику при продаже икон иностранцам. И к этому персонажу, еще недавно казавшемуся настолько омерзительным, что о разговоре с ним не могло быть и речи, именно к таким Генкам Кочетов заискивающе обращается: "Чего же ты хочешь?", именно таких пламенно убеждает и возлагает надежды, что одумается, откажется от порчи и вернется к коммунистической убежденности.

Да, сильно подмокло дело Кочетова, сильно измельчала его твердокаменность. Но нас волнует совсем не Кочетов и его "майн капф", и даже не его методы искажения действительности. Нас интересует сама действительность, которую исказили и тем не менее отразили 140 тысяч экземпляров этого романа, каждый из которых зачитывается людьми до дыр. Как писатель, Кочетов может быть доволен – он добился бешеной "читаемости", но как идейный борец – трудно придумать что-либо более полезное для демократической интеллигенции. Ведь роман, собственно, ей и посвящен в основном. Крестьян здесь нет вовсе, а рабочие появляются лишь как последний аргумент в споре, как символ "воли рабочего класса", и потому его читает по преимуществу интеллигенция - те люди, которые в высшей мере способны читать правильно нашу литературу, т.е. между строк и переворачивая в правильную сторону читаемое. Воздействие же на рабочего и колхозного читателя может быть более сложным, но и тут шансов на переубеждение у Кочетова очень немного – ведь достаточно читателю уловить фальшь в одном месте, чтобы все здание романа было опорочено и начало действовать в противоположную для автора сторону.

1. Прежде всего, роман можно рассматривать как рупор значительной части нашего руководства, его мнений и оценок, и даже отчасти – как их изображение. Облика образа мыслей и образа жизни:

"Сын уже 40 мин. расхаживал вдоль линии станков, когда из подъезда 10-этажного дома на одной из небольших московских улиц выходил отец, садился в "Волгу" и отбывал в свой главк. Ни у сына, ни у отца претензий друг к другу в связи с тем, что один к месту работы ехал на метро чуть ли не через весь город, а другой – едва за километр – на машине, не было. Положение, должность, возраст, род и объем деятельности отца – все это Феликс прекрасно понимал. И вообще, когда он видел таких вот, в черных "Волгах", одетых в не очень уклюже сшитые пальто, будто бы скроенные одной и той же поднаторевшей рукой, в одинаковых меховых шапках по где-то и когда-то утвержденному единому образцу и подобию, как было и у его отца, Феликс не острил, не потешался над немодностью пассажиров черных "Волг". По отцу, по многочисленным товарищам отца он знал, что люди эти через край загружены большой, трудной, незаметной с улицы работой, без которой государство не может ни жить, ни успешно развиваться. Все их время, все их здоровье, вся их жизнь отдана этой работе, и у них нет ни времени, ни желания следить за модами, за тряпичными ветрами, обычно дующими с Запада, который задыхается от перепроизводства ширпотреба и ищет выхода в быстрых переменах мод… Феликсу нравился его отец…".

То, что у Кочетова вызывает умиление и восхищение, у рядового читателя не может пробудить никакого сочувствия, кроме неясной неприязни. И дело не в том, что "отец" сидит в черной "Волге" или что он использует ее для транспортировки родственников на дачу (опасаясь критики на собрании, Феликс прекращает один раз подобную практику), а в самой многозначительности, какой окружены эти люди, в их сановитости, в барстве, при котором черная "Волга" становится не просто средством передвижения – а символом, знаком власти и престижа, положения и должности "слуги народа", отличных от прочих смертных.

Здесь Кочетов выступает в роли придворного литератора, но не даром высшие сего мира избегают появляться в качестве литературных объектов. Ничего хорошего для них из этого не получается. Так же и в этом случае. Могущественные пассажиры черных "Волг" предстоят перед нами "словно голенькие" – обыкновенными мещанами со всеми предрассудками и слабостями… Заботы пристроить взрослого сына на выгодную учебу. Потом еще более колоритные усилия выгодно женить своего единственного сыночка, названного железным Феликсом. Вот их разговор со своей более "передовой" родственницей:

"И вот Липочка, разодетая в англо-итальянско-американско-французское, появилась вновь.

- Я никогда не считала браки подобного рода правильными и способными приносить людям счастье, - заявила она с первого же раза.

- То-есть какие такие? – спросил Сергей Антропович (отец Феликса).

- А вот такие, династические… Крупный советский работник женит своего сына непременно на дочери…

- На внучке, - подсказал Сергей Антропович.

- На внучке, - согласилась Липочка, - тоже, конечно же, сильного мира сего, лауреата, депутата,… доктора наук, Героя Соц.Труда… Это ведет к обособлению кучки людей, к суживанию их интересов и в итоге к перерождению и вырождению, - переводя взгляд синих глаз с Сергея Антроповича на Раису Алексеевну, разъясняла свою точку зрения Липочка. – Для счастья, для подлинного счастья люди, вступающие в жизнь, должны быть очень далекими и очень различными. Они должны быть из разных социальных групп, тогда им будет интересно узнавать мир друг друга…

- Тогда уж развивай свою роскошную теорию дальше, - сказала Раиса А.. – Для полноты счастья, скажи, надо, чтобы люди были и разных национальностей.

- Правильно, - подхватила Липочка. – именно.

- Чтоб он был негром, а она была белая, - воскликнула Раиса А.

Липочка на минуту призадумалась: "Если по любви, то да. А если только потому, что может стать модным у московских девчонок…, тогда, пожалуй, не стоит…"

Вот вам и "отсутствие" национализма и расовых предрассудков – когда они всплывают воочию, в слегка замаскированном виде. Еще немного, и влиятельная дама, Раиса Алексеевна, не сдержится и закричит вслед черной паре: "Ату их!". А дальше Кочетов развертывает целую теорию о мудрости прежнего закона, запрещавшего браки советских людей с иностранцами. А вот вам пример не внешнего национализма, а невольного (почти врожденного) внутреннего шовинизма: Сабурову перед отлетом дарят "пустячки" из "высокоценимого на западе русского янтаря". Янтарь всегда – тысячи лет – был прибалтийским – литовским и восточнопрусским, но в устах шовиниста он "легко и естественно" становится русским, да еще и "ценимым на западе русским". Вот такие мелочи, незаметные порой самому Кочетову, с головой выдают его покровителей и персонажей.

Таков же и Феликс. Вот его размышления при второй женитьбе о домах бракосочетания: "…против пошлостей с фатой, автомобилями, на которых изображены обручальные кольца и прочей мещанской требухой. Кто только надумал вытащить это из нафталина? Никаких демонстраций с плакатами и транспарантами как будто не было, никаких выступлений масс с требованием: "Фаты! Обручальных колец!" – тоже. Тихонько, по чьей-то единоличной воле, выползло это, подобно клопам из-за старых обоев…". Не менее интересна и его будущая вторая жена Лера, стойкая противница ревизионизма (в лице своего первого мужа Спады) – достойный продолжатель наших женщин 30-х годов, которые стойко боролись со своими мужьями-двурушниками, выпроваживая их в лагерь (если верить нашей литературе, вроде романа В.Кетлинской "Мужество"). Вот одно из высказываний Леры в разговоре еще с мужем-ревизионистом: "Для тебя существует лишь Мандельштам, Цветаева, Пастернак, Бабель, а я росла – даже в руки не брала их книг. А когда взяла, они меня не тронули, они из иного мира. Их породила не революция, не советская власть. Они были и до революции или же шли в сторонке, в обособленности от нее. Может быть, ты считаешь, что если у советского народа есть какая-то литература, то она появилась не благодаря революции и советскому строю, а вопреки?

Ну, чем, собственно, отличается мышление данной "комсомолки" от мышления хунвейбина, отрицающего все "мерзкие книги в мерзкой квартире" (выражение Леры про книги своего мужа Бенито), кроме книг председателя Мао, и сжигающего их на костре.

2. Действие романа происходит не только у нас в Москве, но и за границей – в Италии, Англии, Германии и т.д. Причина же – совсем не в широком охвате темы, а в иллюстрации официального тезиса о буржуазном влиянии, как главной причине наших бед и пережитков, о проникновении иностранной идеологии в наше советское общество.

Общество из немца-гитлеровца (настоящего), эмигранта-гитлеровца (бывшего) и двух продажных полуэмигрантов-полуамериканцев, прикрываясь программой ЮНЕСКО по изучению древнерусского искусства, едет разлагать идеологию советского общества. Однако возвращаются они хоть и целыми, но без успеха. Это основная канва. И можно было бы эту заграничную канву романа без ущерба для правды опустить при чтении, если бы не новая тема. Небывалая тема в нашей литературе – сатира на западные компартии в лице коммуниста Бенито Спада.

Давно уже, по крайней мере, с августа 66 г. известно, что западные компартии и КПСС имеют разногласия и серьезные трения. И вот "художественное" отражение! И в каком виде. Наравне с изощренной антисоветской "бомбисткой" Порцией Браун итальянский коммунист Бенито Спада предстает как самый "злобный враг", как самый "назойливый цепной пес", как самый подлый и грязный человек. Его основная роль и цель "клеветать на все советское: партию и революцию, литературу и культуру". Как же объясняется этот коммунистический феномен? Сперва Кочетов выводит Спаду как случайного человека в партии. Коммунисты-рабочие его пламенно осуждают, так что непонятно, почему они его не выгонят из партии. И только чистая случайность – изъятие у Спады советскими таможенниками чемодана с советским самиздатом, повлекло за собой исключение из КПИ. Создается впечатление, что без пособничества руководства КПИ оппортунистам и антисоветчикам не могло обойтись – вопреки, якобы, воле итальянского рабочего класса.

Однако, с другой стороны, Кочетов говорит о перерождении самой рабочей массы, как причины омелкобуржуазивания ранее революционных партий. Вот что он (устами Булатова) сообщает об английских рабочих, которые под влиянием буржуазной пропаганды теряют классовое сознание: "В Англии рабочие не ходят в рабочие клубы, хотят казаться клерками и техниками… Кто виноват? Кто добился этого? – Тот, кто боится рабочего класса, зная, что рабочий класс – могильщик капитализма, и некоторые революционные партии утратили чувство реальности и перспективы, позабыв, что и создавались-то они как партии рабочего класса: растворившись в обывательских массах, превратились незаметно в партии мелкой буржуазии с идеологией мелкой буржуазии. Это уже более глубокая причина: перерождение самого рабочего класса, на который опираются западные компартии. В связи с этим же может быть поставлено изложение несколько странного и абстрактного спора о Троцком между Б.Спада и его женой Лерой.

Лера: "Троцкого почитываешь?

Бенито: "Да, Троцкого!…

Лера: …Он был против диктатуры пролетариата, всего-то навсего! Эх, ты, марксист".

(Бенито возражает).

Лера:"…Вот слова Троцкого на II съезде РСДРП: "Диктатура пролетариата будет не конспираторским "захватом власти", а политическим господством организованного рабочего класса, составляющего большинство нации". Где есть такое положение и возможно ли оно, чтобы рабочий класс составлял большинство нации? Чушь какая! (этой чушью полны все книги Маркса и Энгельса). Если бы Ленин ждал этого, большинства рабочего класса, у нас бы и сейчас Керенский сидел. И что значит, "конспиративный захват власти"? Ленин создавал именно конспиративную партию, которая бы тайно от царской власти работала среди масс, готовила революцию. А Троцкий хотел парламентской, легальной болтовни и никакого дела. Он погубил бы все, и не было бы в России пролетарской революции…

- И было бы расчудесно! – выкрикнул Спада. – Была бы февральская, демократическая!

- Буржуазно-демократическая!

- Это так по терминологии Ленина. А она была демократической, и при ней Россия не испытала бы ужасов гражданской войны, истребление миллионов русских русскими, уничтожение своей многовековой культуры, подавление свободной мысли во имя ультралевых ленинских крайних доктрин… и хватит об этом…".

Тут несколько странностей. Приведенная фраза Троцкого совсем не противоречила м.-л. в 1902 году, и даже сегодня не противоречит. Пролетарская революция никак не может быть конспираторским захватом власти, а только делом большинства нации из рабочих или полупролетарских масс под рабочим влиянием. Так говорит догма. Марксисты всю жизнь твердили о растущей пролетаризации низов общества, о расколе общества на два главных класса – рабочих и капиталистов. И уж конечно именно рабочие должны составлять большинство, а не капиталисты. Тем более сейчас, когда в большинстве развитых капит.стран крестьянство почти сведено на нет, а рабочий класс вобрал в себя массу "белых воротничков"- полуинтеллигентов, и стал на деле большинством нации… Кочетову нужно это оспаривать только для того, чтобы утвердить рабочий класс – именно как меньшинство нации и чтобы потом, утверждая руководящую роль такого суженного и уменьшенного рабочего класса, обусловить господство меньшинства под видом рабочего класса и отвергнуть систему парламентской демократии с ее господством "обывательского и мелкобуржуазного большинства" (=народа). Этой же "антинародной" цели служит защита термина "конспиративный захват власти". Конечно, ленинская партия в условиях царизма вела нелегальную работу, но она никогда не готовила и тем более не проводила подобного путча меньшинства. Ленин первый бы высмеял подобное. Но Кочетову это нужно для оправдания современной конспирации руководства от несознательных масс, для оправдания отсутствия гласности и "буржуазных" свобод.

Другая интересная тема этого отрывка – отношение к Февральской революции 17 г. И опять же, эта революция, конечно, была, прежде всего, демократическая – дав власть в стране вооруженным массам в лице Советов – уж потом буржуазной, поскольку возникло Временное правительство. Февраль – был демократической революцией, хотя он и не успел выполнить свои главные демократические задачи: мир и землю (8-час. раб.день был установлен явочным порядком). Эти задачи выполнил Октябрь, как продолжение и завершение Февраля. Но ведь в 1917 г. даже Ленин не исключал возможности мирного развития революции, без очередных взрывов. И если бы это осуществилось, то сегодня именно Февраль мы чествовали бы как главную революцию России. Зачем же Кочетову потребовалось хулить Февраль, вкладывая ему похвалу в уста отпетого мерзавца Спады? – Только для того, чтобы в очередной раз скомпрометировать и Февраль, и вместе с ним – демократические традиции России, а главное – тот мирный и демократический путь к социализму, который избран западными компартиями.

Звериную ненависть питает Кочетов не только к нынешним "оппортунистам", но и к бывшим революционерам 17-го, разошедшимся с большевиками во взглядах на социализм. Он полон сочувствия к "твердым" монархистам-белогвардейцам и врангелевцам, боровшимся с большевиками, но абсолютно непримирим к эсерам и меньшевикам, боровшимся в основном – словом, голодовками и самоубийствами в тюрьмах. "Дворяне-офицеры, они что ж – были примитивны… Батюшка-Царь да святая Русь… А всякие социал-революционеры из партии госпожи Спиридоновой, да господина Савинкова, Керенского, Чернова и др. – те оголтелые, те просто бешеные псы. Под стать меньшевикам. Их действительно надо было держать в клетках. До того доходили в своей оголтелости, что башки себе пытались раскалывать ударом об стену…"

Вообще метод примитивного компрометирования идеи или чьей-либо позиции путем очернения лица, их высказавшего, применяется Кочетовым очень часто, если не в основном. Вот еще один пример, как просто опроверг Кочетов западных оппортунистов. Разговор Порции Браун и Бенито Спада у здания ЦК КПСС:

"Отсюда начинается все, отсюда идет та лихорадка, которая мешает людям на земле жить в мире. Мне трудно понять, как Вы, такой образованный и тонкий человек, могли стать коммунистом. Ведь коммунизм – это разрушение морали, разрушение очагов, гибель культуры. Вы читали, конечно, "Доктор Живаго?" Как там рассказано о революции, о зле, о насилии, о дикости.

- Но можно же без этого, без русских излишеств. Такие, как я, как раз и настаивают на том, что к коммунизму есть иные пути, не обязательно русского, советского образца. Мы хотим придти к коммунизму мирным путем. Поэтому нам не годятся и советская литература, и советское искусство. Они без диктатуры пролетариата не мыслят строительства социализма.

Такой коммунист Порции Браун нравился… из ее постели Спада выбрался лишь на рассвете, с раскалывающейся от виски головой, еле доплелся до своего номера и там долго, почти до отъезда сидел в ванной, склонив голову над унитазом…"

Вот и все! Однако Кочетов переигрывает и добивается тем противоположного результата. Ведь достаточно читателю убедиться несколько раз в непорядочности автора, как все отрицательные оценки будут поставлены под вопрос или даже приниматься сочувственно. Но у Кочетова достаточно много и простых неувязок, логических противоречий самому себе, чтобы можно было понять – как мало можно с него потребовать. Главное для него – вылиться руганью, и если на одной странице сказано одно, а на второй – другое, то это неважно. Вот, например, положительная Ия говорит Сабурову: "До вас туда, в ваши заграницы и слова правды не доходит", хотя только перед этим проходят как истина без возражений следующие слова отрицательной Порции Браун:

"У большинства западных людей ребяческие представления о России. Там-де неслыханные эксперименты, там все не так, как у нас, там власть рабочих и крестьян, там почти как на Марсе из фантастических романов – золотой век, все учатся, все благоденствуют и т.д. и т.п. И в это, с восточными ветрами долетающее до нас, наши люди верят, как дети в сказку, безоговорочно. Усилия западного пропагандистского аппарата противопоставить всему этому подлинную правду часто бывают тщетными! Нам не верят. "А, – говорят, - понятно, антикоммунизм. Холодная война!" Капиталисты-де завидуют успехам русских и брешут на них, что попало. Да и вы тому живой пример".

Повторяю, эти слова сказаны хоть и отрицательным персонажем, но без опровержения, и выглядят правдой. Тем более что в западных странах очень много распространяется советской и просоветской литературы (Сабуров говорит Ие: "Я много прочитал о вас, против вас, за вас"). Вот еще подтверждающий пример – необоснованная зависть итальянского композитора-коммуниста Чезаре Аквароне, участника массовых демонстраций: Я хочу быть свободным… Я хочу писать такую музыку, такие песни, которые бы звучали на площадях, в колоннах революционных масс, я завидую вашим музыкантам. Они могут это делать! Я мечтаю написать музыку, которая бы поднимала людей с колен". Комментарии к этой потрясающей наивности не нужны, каждый знает, какая это натяжка. В итоге усилия Кочетова снова обращаются против него самого: если на Западе и не знают о нас правды, то именно из-за просоветской пропаганды. Конечно, так нельзя сказать о всем западном обществе в целом, но если рассматривать только те круги рабочего класса и интеллигенции, которые издавна находятся под коммунистическим влиянием, то все сходится.

И вот процесс разрыва этой неправды, процесс проникновения правды о Сов.Союзе в круги коммунистов и сочувствующих СССР отобразил Кочетов в своем кривом зеркале. Бенито Спада приезжает в Москву наивным молодым человеком, который на каждом шагу восхищается моралью советских людей и игнорирует бедность магазинных полок (вопрос о товарном ассортименте почему-то очень задевает Кочетова, и он его жует, т.е. опровергает до надоедливости часто). Однако постепенно он преображается и после 6 лет учебы возвращается в Италию одним из откровенных критиков советской действительности. Что ж, случай вполне понятный и типичный. Действительность, увиденная своими глазами, разрушает наивные представления. Вполне естественно и его желание передать свои впечатления и свое разочарование товарищам по партии, пусть даже они вначале и не захотят слушать и понимать. Кочетов рисует Спаду отпетым мерзавцем и человеческим выродком, но факты извратить не может: именно люди, не знакомые с советской действительностью, как рабочие Италии или старые эмигранты-белогвардейцы и их дети, именно эти люди могут быть нашими беззаветными защитниками (а как нам нужна именно – беззаветность и бездумность!), но те, кто бывал и часто бывает в Союзе, или недавно эмигрировал ("недобитки" – как с леденящей ненавистью отозвался о них один из положительных персонажей) способны на резкую критику нашей жизни и методов.

Отсюда и все парадоксы Кочетова: Спада находится в одиночестве и изоляции у себя дома в Италии, зато в Москве он чувствует себя "как дома" среди единомышленников – друзей по университету ("в этой тине было привольно, вольготно. Благодать".) Его хвалят и благодарят: "Молодец! Здорово пишешь!" Или еще пример: советский "поэт-авангардист" нарывается в Германии на резкую отповедь эмигрантского сына, а в Москве организует популярнейшие поэтические вечера, чуть ли не многотысячные митинги: "Весь мир обошла фотография: сцена, на ней длинный стол, за столом в ряд – три поэта-авангардиста, а над ними, на бархатном заднике крупный лозунг: "Коммунизм – это молодость мира, и его возводить молодым". Не было в этом президиуме никаких отвратительных западному буржуазному миру физиономий поэтов, которые десятилетиями действительно звали советский народ к коммунизму, не было и молодежи, идущей по дороге поэтов революции. Сидели трое малых в пестрых свитерах, два из них угрюмы и бесцветны, третий – торжествующе сверкая белыми глазами и оскалом кривого рта. Без всяких комментариев было видно, что такие строители построят…"

3. Так отпадает вся грязь и ругань кочетовского текста и во весь рост проявляется действительная картина. А кочетовский пафос только помогает нам резче и глубже ее воспринять и… поразиться. Ведь даже про себя мы никогда бы не додумались, что развитие нашей жизни в определенном направлении прошло уже такой путь и зашло уже так далеко, как представляется нашему недругу. Даже про себя мы настроены скептично к восторженным оценкам и предсказаниям близости "зари свободы". А тут грубо и мрачно до безнадежности (для него самого) эти максимальные оценки повторяет один из надежнейших защитников отживающего "сталинского порядка". Есть от чего воспрянуть духом и жить веселее.

Краткая лекция, прочитанная Порцией Браун Сабурову о "демонтаже коммунизма" очень важна для наших оценок. Конечно, с той существенной поправкой, которая равна приставке "само" – не демонтаж, а "самодемонтаж коммунизма". Ибо влияние заграничных шпионских центров в наших внутренних делах – конечно, величина незначительная.

"Существует весьма стройная программа демонтажа коммунизма. Это, прежде всего, духовный мир, наше воздействие на него. Мы идем по трем линиям. Первая – старики, старшее поколение. На них воздействуем религией. К концу жизни человек невольно задумывается над тем, что ждет его там, там! (смотрит в потолок)… Установлено, что даже тот, кто в молодости был отчаянным атеистом, на склоне лет испытывает робость перед грядущей неизвестностью и вполне способен принять идею высшего начала. Число верующих растет. Мне известно, например, что в такой просвещенной области, которая находится под боком и прямым воздействием столицы, в Московской, по церковному крестят каждого шестого новорожденного. До войны не крестили и пятидесятого…"

Что старики всегда склонны к религиозным покаяниям – это давно известно и не вызывало никакого беспокойства. Другое дело – увеличение числа крещений в 10 раз, массовое увлечение религией молодежи и среднего возраста. Даже невинное на первый взгляд увлечение церковной архитектурой снова растит любопытство молодых к религии и неприязнь к разрушителям церквей, т.е. снова плохо. Религия – на сегодня единственная легально разрешенная форма некоммунистической идеологии. И хотя она далека от политики, но отлучает людей от господствующего фанатизма и нетерпимости, служит в какой-то мере прибежищем остатков оппозиционности. (Ия: "Мне кажется, что увлечение древностью происходит неспроста. Оно начинается тогда, когда люди почему-либо стремятся уйти от современности… когда, скажем, современность очень неспокойна, тревожит…").

Людей привлекают к церкви ее нравственные ценности, так противоположные безнравственности разгула прошлых лет, ее твердость перед злом и безусловность добра, ее национальные традиции и культура. Сегодня церковь – далеко не фанатичная организация. И потому рост ее влияния представляется отрадным явлением, хоть мы и не сочувствуем самим религиозным суевериям и стоим на почве материализма и науки. Но ведь современный интеллигент, приняв христианство, отнюдь не впадает в суеверия темных старух – он остается самим собой, сбрасывая только иго господствующего фанатизма, аналогично тому, как в революционную пору люди отказывались от церкви, отрекаясь от господствовавшего тогда религиозного фанатизма. От таких отказов общество становится здоровее и терпимее, умней и демократичнее. Пусть нас будет больше разных – верующих и неверующих, идеалистов и материалистов, приверженцев всевозможных взглядов и мировоззрений, пусть будет больше инако- и разномыслящих, терпимых и добрых друг к другу, ибо только такое зрелое общество может поставить преграду будущим хунвейбинам.

4. "Второе – среднее поколение – продолжала мисс Браун – это так называемые взрослые. В последние годы они стали неплохо зарабатывать, благодаря усилиям их правительства. У них завелись свободные деньги. Через всевозможные каналы – через наше радио, через обменные иллюстрированные издания и, особенно, через кино с его картинами великосветской жизни – мы пробуждаем в них тягу к комфорту, к приобретательству, всячески насаждаем культ вещей, покупок, накопительства. Мы убеждены, что так они отойдут от общественных проблем и интересов, утратят дух коллективизма, который делает их сильными, неуязвимыми. Их заработков им покажется мало, они захотят иметь больше, и встанут на путь хищений, то есть уже и сейчас Вы читали их прессу и видели на страницах их газет бесконечные сетования по поводу хищений. Хищники, хищники, хищники. Всюду хищники. А сколько примеров хищничества не попадает в печать?"… "И вот эти дивы, которых мы видели в здешнем аэропорту (на гастроли в СССР), умеющие трясти бедрами на эстраде, лохматые гитаристы и пр. – одно из наших оружий… Они сексуализируют атмосферу у русских, уводят молодых людей от общественных интересов в мир сугубо альковный, личный. А это и требуется. Так ослабнет комсомол, в формальность превратятся их собрания, их политическая учеба, все будет только для видимости, для декорума, за которым пойдет личная, сексуальная, освобожденная от обязательств жизнь. А тогда в среде равнодушных, безразличных к общественному, которые не будут ничему мешать, возможным станет постепенное продвижение к руководству в различных ведущих организаций таких людей, которым больше по душе строй западный, а не советский, не коммунистический. Этот процесс неторопливый, кропотливый, но пока единственно возможный. Имею в виду Россию. С некоторыми другими соц.странами думаю будет легче. Уже несколько лет в некоторых из них идет экспериментальная работа. Ближайшие годы покажут, что из нее получится. Если успех, то справимся и с Россией. О боже, скорей бы!"…

Нельзя не отдать должное кочетовской прозорливости, ставящей во главу всех "опасностей" - "тягу к комфорту и приобретательству". Это, пожалуй, действительно главное. И не только им открытое. Вспомним хотя бы маоистский упор на голод и бедность и критику сытости как причины буржуазного перерождения. И если бы только "взрослые", но ведь еще большую "тягу" выражает молодое поколение, вроде Генки Зародова с его компанией. Вот его программа в разговоре с положительным Феликсом:

"- …Это не землей торговать, на чем в цветочных магазинах зарабатывают левые деньги.

- А как это? – спросил Феликс.

- Да просто. Кто там тонны и центнеры считает, тогда привозят самосвалом. Земля же не золото. Тьфу, дескать. Сунут самосвальщику десятку-другую, тот и рад. А торгуют по килограммам, строго: с одного самосвала до трех сотен в карман к этим гусям может пойти. Двадцать самосвалов – и новенькая "Волга". А то, знаешь, пряжа на нитяных фабриках… - Генка увлекся, глаза его осветились, он даже стал выписывать на столе цифры воображаемых кушей.

- Ты что, все способы левых заработков изучил, что ли? – сказал Феликс удивленно.

- Где же все! Всех сам Бендер не знал. Хотя, если по правде, он мальчик был по сравнению с теми, кто сейчас деньги делает!

- А на кой шут они, деньги-то?

- Ну… машину надо? Надо. "Мерседесик" бы отхватил у иностранцев. Дачу надо? Надо. Построил бы игрушечку – по журналу "Америка". Можно кооперативную квартиру по особому проекту оборудовать. Спецстройки для этого есть. С холлами сделают, с черными унитазами, с антресолями. Как надо, словом.

- А еще?

- По мелочи разное. Магнитофон, кинокамеру. Цветной телик. То да се.

- А дальше?

- А дальше – чего уж тебе дальше-то! Что осталось – на книжке лежит, проценты приносит. Три процента в год. Сто тысяч положишь – три тысчонки сами собой приплывут…

- Ты опоздал, Генка, родиться. Так в царской России разбогатевшие купчики жили. Именно так. Но у них размаху было больше.

- Чудило… Так они при капитализме мыкались".

Сам автор по поводу этого Генки глубокомысленно замечает: "Шутки шутками, а немало таких ребят вывихнуло себе мозги на свободном предпринимательстве, без руководства родителей, без влияния семьи…". А ведь Генка – совсем не безнадежен по понятиям Кочетова, с ним уважительны все положительные герои, для его встреч с иностранцами без ропота предоставляет квартиру прекрасная Ия, ему задан главный вопрос романа, и даже, кажется, он исправляется. Таких, как Генка, Кочетов уже не может отмести как мусор, а пытается перевоспитать на свою сторону. Почему? – Возможно, потому, что их уже достаточно много, а возможно – потому что они в своей массе сынки высокопоставленных лиц, и тогда кочетовская осторожность вполне понятна. Как и понятна степень справедливости пословицы: "Рыба тухнет с головы". Впрочем, он затрагивает и низкопоставленных "предпринимателей": Липа говорил: "Муж должен защищать жену – от монтеров, от водопроводчиков, от кровельщиков, от всех этих ужасных обдирал, у которых цены менее десятки ни на что не существует. Кран не завинчивается – десятка, пробки перегорели – десятка. А починка – так целую охапку десяток. Вот от кого меня надо бы защищать".

Но топорная проповедь Кочетова может переубедить только его литературных героев, да и то с натяжкой. Практически здесь он столь же беспомощен, сколько и наше руководство, плывущее по воле волн "роста благосостояния". Он только трезво видит опасность для своих "идеалов" и благодетелей, и потому ужасно кричит "Караул! Тонем в сытости, теряем бдительность!", Брауны разлагают наше общество: "Они не в открытую идут, а пытаются точить наше тело как жуки-точильщики, чтобы в какой-то день оказалось, что нет могучего дуба, нет красавца-кедра, а есть лишь одна видимость, стукни слегка – и все дерево рассыплется в пыль…".

Кочетов с болью видит, как происходит падение милых его сердцу "сталинских нравов", как "естественно" уходят старые ветераны, уступают дорогу молодым, которые ни в грош не ставят "заветы отцов". Вот как, например, откровенничает с Юджином Ройсом один из генкиных друзей – Огурцов (молодой зам.председателя учреждения по зарубежным связям):

Юджин Росс: "У вас слишком много хвалятся: чугуна больше, энергии, медведей больше… Замечательно сказал один ваш поэт: "Надо так основательно завалить камнями могилу Сталина, чтобы вместе с ним не вылезли на свет эти последствия". Только, видимо, надо не могилу Сталина заваливать, а кое-кого из все еще живущих поскорее провожать в могилы. Не один Сталин олицетворял в себе сталинизм, а вот и эти делали и делают то же, которые вам про чугун и электроэнергию каждый день дудят.

- Да, это у нас случается, дудят, - согласился Огурцов. – Но постепенно это пройдет. У меня есть товарищ, Юшков Толя. После университета пошел работать на радио. Нам, говорит, одно предписывают делать, а мы свое гнем. Про чугун там, про всякое такое болтаем для вида, а между чугуном и зяблевой вспашкой твист, шейк и вставим, осмеем кого-нибудь. Старым хренам уже и сейчас за нами не углядеть, а еще пройдет немножечко годочков, они и вовсе на нет сойдут, на пенсиончик, тогда будем жить безбедно, по-своему.

- Это, конечно, чудесная программа, но не активная, а пассивная. Расчет на биологию. Не только будущее, но и настоящее должно принадлежать молодежи, вам, вам, мои друзья!

- Может быть, вы хотите, чтобы мы поубивали их, этих старых хренов? – Это же, как ни крути, наши родители… Нам вы лучше таких советов не давайте.

- Упаси господь!… Просто везде и по любому поводу надо иметь свое собственное мнение. И оно восторжествует.

- А у нас оно и есть… Процесс нелегкий – добиться, чтобы твое мнение восторжествовало, особенно если это мнение, может быть, целого поколения или даже нескольких поколений. Не надо раздражать стариков, пусть доживают свое, пусть думают, что дело идет как им хотелось бы, чтобы оно шло, пусть думают, что мы следуем по их основополагающим стопам. У меня вот начальничек – председатель, так сказать. Он старой формации. Любит почет, уважение, известный подхалимаж. А мне что, жалко ли? Я ему: "Сан Саныч, да Сан Саныч? Да какие будут ваши указания, Сан Саныч, да все, что вы приказали, Сан Саныч, я неукоснительно выполняю". Он доволен, он тает. А на самом то деле не его указания выполняются, а мои, мои!.. Конфликтов, учтите, у меня с начальством никаких нет. Но для этого с ним надо много работать, … чтобы начальство смотрело на все твоими глазами. Я сочиняю речи, пускаю на прием, соединяю телефоны… не желает приглашать негритянскую певицу, например (секс-бомбу) – доказываю, что она – борец за мир. … Еще раз вам говорю: "Подлинные хозяева – мы. Уже сейчас. А что будет через 5-10 лет – это уже время покажет. За свое учреждение я отвечаю полностью…"

Согласитесь, перспектива совершенно беспросветная – как будто Кочетова с его товарищами засасывает трясина. Он это видит, но сделать ничего не может и в отчаянии хватается за соломинки. Одной из таких соломинок заканчивается вышеизложенный разговор. Когда Ю.Росс запевает для дружеской компании пародийную песню "Я был батальонный разведчик…", все сборище этих молодых карьеристов и стяжателей вдруг бурно протестуют, в них просыпается патриотизм, и все они дружно поют гимн 41 г. "Пусть ярость благородная вскипает как волна…". Этот почти невероятный поворот выдает желание Кочетова сыграть на патриотических чувствах "стяжателей" (к которым, собственно, Кочетов мог отнести всех, весь народ и особенно младшее поколение) и убедить их вернуться в лоно "заветов отцов". И когда в конце романа Кочетов агитирует через Сабурова Генку, он опять долдонит, прежде всего, про военную угрозу и про рабство, которое, мол, готовят нам немцы, американцы или другие враги (как похоже это на вопли китайской пропаганды о советской угрозе, только чтобы отвлечь народ от внутренних неурядиц!): "Ты хочешь, чтобы в вашей России кончилась советская власть? Ты хочешь, чтобы началась новая война, чтобы вы потерпели в ней поражение и к вам бы наводить свои порядки ворвались неоэсэсовцы – неважно какой национальности? … Ты хочешь новых Майданеков? Чтобы русских и всех советских превратили в пыль для удобрения европейских или американских полей? Чтобы Россия была только за Уралом? Ты знаешь план "Ост"? Вдумайся в него… ты увидишь, что приход западной "демократии", которой завлекают вас, молодых русских, западные пропагандисты – это отнюдь не полные витрины ширпотреба, а прежде всего истребление ваших народов, уничтожение вашего государства, России.

Чего же ты хочешь? Или то, о чем я только что сказал, или того, к чему призывает тебя твой народ. Третьего нет…"

Призывает, конечно, здесь не народ, а Кочетов – и ясно к чему: к реставрации и замораживанию сталинского режима во всем объеме. Народ же выбирает как раз третье: приобретательство и свободу, не отказываясь от настоящего патриотизма, и плюет на вопли всяких моралистов. Опровергать же вздорный тезис о том, что тяга советских людей к комфорту приведет страну к войне – зря время тратить. "Стяжательство" – это, в переводе на обычный русский язык, рост людских потребностей, и значит, развитой экономики, способной удовлетворять эти потребности, это рост страны и рост культуры и знаний людей, и значит, рост обороноспособности, это любовь и гордость за родину, сделавшую жизнь людей богаче и лучше, чем в других странах. Одновременно это и рост взаимопонимания между главными державами мира, укрепление принципов мирного сосуществования и исключения шансов глобальной войны.

Как бы то ни было, этот путь наших людей неминуемо отбросит прочь от кочетовых, что для последних, понятное дело, сливается в воображении с концом советской власти, России и вообще концом мира. Эту черту психологии господствующих групп людей подчеркивал еще Ленин. И в такой обстановке нервозности Кочетов решается на неслыханную дерзость: публичную критику нашего "старшего поколения", т.е. нашего руководства за "мягкотелость и нерешительность". Вот упреки, высказанные "близким к рабочему классу" Феликсом Самариным своему "руководящему" отцу: " Почему вы открыли дорогу всему этому? (пропаганде западных фильмов и книг – В.С.). Не мы же это сделали? Вы, вы! А почему? Испугались, видимо, что вас обвинят в консерватизме, в догматизме… Надеюсь ты понимаешь, что когда я говорю "вы", я не тебя имею ввиду персонально? Испугались и попятились с господствующих над идеологическим противников высот в либеральные болотистые низины. И сейчас, если хочешь, вы на серединке-половинке – и не консерваторы, и не либералы, и от вас, в общем-то, от таких половинчатых, растерянных, всем тошно. Вот что значит устареть: и нового не приобрести, и старое потерять, вернее, дать отнять его у вас крикунам и демагогам.

- Ты верно, черт такой, рассуждаешь. Где ты этого нахватался?

- Там, куда предпочел уйти… (на заводе, то есть- В.С.) ".

Кстати, о заводе: "Многое становилось понятным Феликсу по мере того, как он углублялся в жизнь завода. Главное, что он понял, основное в стране – это они, беззаветные труженики, а не те путаники – и от искусства, и от хозяйствования, голос которых, к сожалению, слышится чаще и громче, чем голос людей, честно, без шума и треска делающих свое трудовое дело. Если бы заводской голос звучал почаще да погромче, путаникам не было бы такого простора…"

В последнем отрывке уже высказалось другое, более радикальное предложение Кочетова, другая надежда-соломинка. А в конце романа руководящий отец Сергей Антропович с воодушевлением рассказывает, как на собрании "чистили" простые сотрудники его молодого, но "в плену ложных идей находящегося" заместителя (возможно, Огурцова): "…Повеяло добрым духом большевизма. А то в "великое" – то пережитое нами десятилетие на людей, как на кнопки нажимали. А кнопки, как известно, безголосы. Осуждали понятие "винтик". Но винтики – они рабочая часть машины. Кнопки же – они и есть кнопки, управленческие детали… Мне тоже досталось – за близорукость, но… хорошо! Прямой критикой, невзирая на лица, мы многие недостатки можем преодолеть".

Вот она – ставка на критику снизу – в угоду старикам с их "заветами" и "идеалами". Как раз такая критика, которую в Китае классически провела группа Мао Цзе-дуна руками молодежи и рабочих (хунвейбинов и цзаофаней). Правда, маоистская революция снизу ударила по большинству партийного аппарата – кроме узкой группы самого Председателя, и именно такая непочтительность к старшим осуждается Кочетовым. Но, положа руку на сердце, если б дать ему власть – разве не были бы устранены очень многие из нашего старшего поколения: и политиков "великого десятилетия" (путаников), и литераторов (путаников)? Кочетов просто не додумывает до конца ни сходства своих предложений с китайской практикой, ни разрушительных последствий их вообще. Ведь это – развязывание демократии реакционной части народа – неизбежно, хоть и непредвидимо для Кочетова, ударит по нему самому. Такова уж стихия этой "прямой народной демократии", не связанной никакими законными рамками и "буржуазными" учреждениями – вырвавшегося джинна трудно удержать. И вот за "революционным" устранением кочетовских противников, массы заинтересуются и самими "правоверными" – а не погрязли ли и они в грехах оппортунизма? Почему, например, писатель Булатов, этот лит.двойник Кочетова, позорно отрекся от звания "баловень культа?" Почему он находил в литературной войне с классовым врагом какую-то радость, а не одну ненависть? ("Жить под постоянным огнем было нелегко, не просто, но в то же время интересно и по-своему радостно".) Да мало ли к чему могут придраться будущие хунвейбины, которым, несомненно, еще предстоит сыграть свою роль в нашей истории (и которых Кочетов сегодня вызывает из бутылки), придраться и раскритиковать… до лагеря включительно. Что в романе совсем не отрицается и скрыто приветствуется такая "критика", можно понять по многим местам. Вот разговор Сабурова с П.Браун:

- Но почему, собственно, раньше не было хищений? (?-В.С.)

- Во-первых, скажем, до войны не было перед глазами таких соблазнительных примеров. Каждый, живущий не по средствам, вызывал, по крайней мере, общественное недоумение. Во-вторых, многое держалось и на драконовских сталинских строгостях. Вы знаете, что за килограмм гороха, украденного в поле, могли судить и дать человеку 10 лет тюрьмы?

- А если человек не крал этот килограмм, то его не судили и не давали 10 лет?

- Это их пропагандистский контрвопрос. Пойдем дальше…"

Как мы видим, американка не нашлась, что ответить на блестящий контрвопрос, и трем самым продемонстрировала высокую эффективность "сталинских драконовских строгостей". Здесь классовый враг терпит решительное фиаско. Тот же мотив повторяется и в знаменитом шлепке "рукой Москвы" (то бишь Булатова) по женскому заду идеологического диверсанта: "Порция с ума сходила от ярости. С нею не спорили, ее не упрекали в том, что она неверно, тенденциозно написала о том-то и том-то, не втягивали ни в какой диалог – ее просто-напросто с усмешкой и даже с обидным снисхождением хлопнули пониже спины. Нет, такого случая в литературной жизни, в борьбе идеологий еще не было… отпечатка пятерни Булатова на ней не осталось и справки о синяках врачи не выдадут…"

Не спорьте, не вмешивайтесь в диалоги, а просто дайте по заду всем иностранцам и всем своим инакомыслящим, и все беды будут ликвидированы – такова мысль Булатова-Кочетова и его высокопоставленных друзей. Такова же и их практика усиления "драконовских строгостей", ремонта "железного занавеса", судебных и внесудебных преследований, вооруженного подавления чехословацкого ревизионизма и т.д. Как далеко можно зайти по пути реставрации сталинизма, насколько податливыми и покорными окажутся наши люди – зависит от нас, от нашей неуступчивости перед давлением "господ жизни", от нашей гордости, чтобы не принимать от них лакейских подачек, от нашего ума, чтобы понять гибельность сытого молчания и бездействия, от нашего чувства достоинства и свободы наперекор всему, от нашей ответственности за будущее свое и детей, и даже от нашей выдержанности и способности победить. И когда я говорю – мы, то это означает всех людей, кроме кочетовых – всех обычных "маленьких" людей, с разными убеждениями и разным социальным положением, национальности и культур, ибо от нас, таких разных, погруженных в житейские радости и невзгоды, в то, что некоторые теоретики высокомерно называют мещанством, и что на деле есть просто жизнь народа (а не только рабочих) – всех нас стремятся превратить снова в стройное стадо.

В устах "не сталиниста, а ленинца" Булатова программа звучит весьма корректно: "Я за то, чтобы запрещать любую подрывную работу врага в социалистическом обществе и за нее наказывать. Я за то, чтобы запрещать у нас всякое мошенничество, во всех его видах, и за то, чтобы мошенников приучать к честному труду, если уж за 50 лет их не удалось убедить делать это. Подобные гайки, я убежден, надо закручивать. Иначе машина разболтается и перестанет тянуть… Но это не сталинизм, а ленинизм".

Булатов-Кочетов назойливо опровергает правомерность "троцкистского", но, к сожалению, "весьма распространенного" термина – сталинист. Но достаточно посмотреть на его суть, достаточно вспомнить то благоговейное чувство, с каким он привозит Ию на сталинскую дачу под Кунцево и выходит из машины там, где "всегда выходили члены Политбюро и дальше шли пешком" и произносит вышеозначенные программные слова, чтобы понять слово сталинист. Достаточно вспомнить, с каким чувством защищается непогрешимость умершего вождя во все годы его лучезарной жизни – и до революции, и после таковой, и до войны, и после нее: "И днем, и ночью, и в будни, и в праздники готовились, готовились к тому, что на нас рано или поздно нападут, учились воевать, отстаивать свою власть, свой строй, свое настоящее и свое будущее.

- И все равно напали на нас внезапно, все равно, как всюду пишется, Сталин не подготовился к войне, растерялся…

- Не повторяй, Феликс, сознательной клеветы одних и обывательских пошлостей других. Было сделано наиглавнейшее: к войне, к выпуску самого современного оружия в массовых масштабах была подготовлена наша промышленность, и необыкновенную прочность приобрело производящее хлеб сельское хозяйство – оттого, что было оно полностью коллективизировано. И не было никакой "пятой колонны" от того, что своевременно был ликвидирован кулак и разгромлены все виды оппозиции в партии. Вот это было главное, ничего никто не прозевал, Феликс".

Достаточно прочесть другое откровение романа, чтобы понять, что сталинистом можно быть даже исходя только из современных соображений. Цитируем шпионского начальника в Лондоне: "Мы исключительно умело использовали развенчание Сталина… Да, так вместе с падением Сталина нам удалось в некоторых умах поколебать и веру в то дело, которое 30 лет делалось под руководством этого человека. Один великий мудрец нашего времени… сказал однажды: "Развенчанный Сталин – это точка опоры для того, чтобы мы смогли перевернуть коммунистический мир". Русские, конечно, тоже все поняли. В последние несколько лет они возобновили свое коммунистическое наступление, и это опасно. Им нельзя позволить вновь завоевывать умы, наше дело сегодня – усиливать и усиливать натиск, пользоваться тем, что "железный занавес" рухнул и повсюду, так называемо, наводятся мосты… Мы стремимся накачать их кинорынок нашей продукцией, мы шлем им наших певичек и плясунов… словом, их строгая коммун.эстетика размывается…".

Ведь прав он, Кочетов: или Сталин был всегда непогрешим, справедлив, гениален и тогда понятно, как партия под его руководством не делала ошибок, или был культ личности, нарушения закона и ошибки руководства – тогда партия делала ошибки и должна за них отвечать перед народом и историей. Он выбрал первое, мы выбираем второе, а третье можно оставить недоумкам. И столько дело не в одном Сталине, сколько в его делах и делах его партии вчера и сегодня. Но в том- то и дело, что именно Сталин проявил "партийность" в наиболее ярком и крайнем виде, и теперь всякое движение вперед от его методов "партийности" будет называться – духом ХХ съезда и отступлением от сталинизма. И всякое возвращение, ужесточение и т.д. – будет клеймиться как возвращение к сталинизму, как его реставрация. Это как низшая точка ямы, в которую можно упасть, но из которой же можно и выкарабкиваться, постоянно ощущая угрозу снова "вернуться" на дно.

Казалось бы, ну, кого Кочетов может сагитировать в пользу реставрации. Верха? Но их не надо агитировать, они сами давно "за" (а Кочетов просто выражает их мысли) и протаскивают славу Сталина везде, где могут, и применяют его методы везде, где позволяет обстановка. Для них не нужно печатать 140.000 романов. Ну, разве могут обмануть кочетовские софизмы простых людей, помнящих голод под крики о зажиточности, страх перед "черным вороном" под крики о самой большой свободе?.. Невольно хочется сказать – нет, не могут. Но, к сожалению, это не так. Его проповедь может лечь и часто ложится на подготовленную еще при Хрущеве почву тоски по сильной личности, по Сталину, и не столько сверху, сколько посредине и внизу, именно среди тех, кто при Сталине невежественно жил не своим умом, а "высшим", кто страдая сам, благословлял кнут как счастье. Нам нельзя обольщаться: таких много, и очень много. Они – потенциальные фанатики, ударная сила будущей "культурной революции" (красносотенства). И не только среди рабочих, на которых постоянно ссылается Кочетов (это все дань его "марксистскому" предрассудку), но и среди всех наших классов и групп. Вчера они еще были в тени, а сегодня Кочетов уже созывает их в поход под старыми знаменами! Ну, как не дрогнуть верному сердцу! Особенно когда призыв к "критике снизу" прозвучит сверху! Ну, как не побороться с "предателями и диверсантами":

"Если напустили полную Москву разных заграничников, то за ними надо и присматривать… А может, они шпионят тут, вынюхивают, а? Бывают такие, другом, демократом прикидывается. А сам аппаратиком щелкает направо и налево… Или эти полуголые девки… на самом же деле наших ребят – ездят, ляжками трясут, задами крутят – вот и все их искусство. А девчонки наши насмотрятся на это, и тоже ляжками трясут, задами крутят… Обидно же – полсотни лет бились, тяготы такие претерпевали, добровольно, претерпевали, с радостью, с восторгом даже. На войнах гибли, руки в кровь ранили на стройках, облик нового человека уже узрели, облик замечательного советского человека, который не волк друг другу, а брат, товарищ. И на тебе – снова, как полсотни лет назад в разных "Луна-парках" и в садах "Буф" крутят задами с эстрады и влечения эти… Что ж, вся катушка обратно пошла?"

Активность Кочетовых возрастает – это факт, и если им не противопоставлять свою активность, то мы поползем назад в яму – к полному молчанию сегодня и к лагерям – завтра.

Рост благосостояния сам по себе вещь хорошая и даже главная для нашего общественного прогресса (по китайским понятиям – обуржуазивания). Как и всякие экономические изменения, он играет решающую роль в разложении нашей темноты и фанатизма, и в будущей "смене декораций", однако один, без субъективной активности всех людей, от сползания к сталинизму предотвратить не может.

И все розовые надежды на естественную смену руководства новыми поколениями современных и цивилизованных руководителей, лишенных черт сталинской эпохи, построены на песке. Это новое поколение, придя к власти через суровую бюрократическую школу карьеризма, беспринципности и демагогии, окажется уже ни на что не способным, кроме сохранения своей власти, но ведь это и составляет главную суть сталинизма как системы сохранения и укрепления абсолютной власти. И, как любой вид восточного самодержавия, эта система может возобновляться от поколения к поколению, от преемника к преемнику. Если … если не активность нас и наших детей.

Это же понимает и Кочетов, направивший главный пафос романа против активности "новых людей". В устах П.Браун это прозвучало третьей, завершающей стороной "демонтажа коммунизма": "Пойдем дальше. О молодежи, так сказать о третьей и самой главной линии, по какой демонтируется их общество. Молодежь! Тут богатейшая почва для нашего посева. Молодой ум уж так устроен, что он протестует против всего, что ограничивает его порывы. И если поманить возможностью полного освобождения от каких-либо ограничений, от каких-либо обязанностей, скажем, перед обществом, перед взрослыми, перед родителями, от какой-либо морали – он ваш, синьор… Хотя это и очень трудно, и сфера нашего воздействия ограничена главным образом Москвой, Ленинградом, еще 2-3 городами, но мы, синьор, работаем, работаем, работаем. Кое-что удается. Брожение умов в университете, подпольные журналы, листовки. Полное сокрушение прежних кумиров и авторитетов, доблесть – в дерзости…"

Сюда же, естественно, входят и поэты-авангардисты, и писатели-русофилы, и физики-космополиты, подписанты и самиздатчики, и все прочие "шавки империализма и диверсанты". Картина, конечно, безбожно искривлена и шаржирована в этом романе до невероятных размеров – от постели Порции Браун, как единственного источника всего исторического оппозиционного жанра советской прозы и поэзии, до ужасной неряшливости самиздатчицы в противовес элегантной грязи квартиры правоверной Ии. Все идет в ход для выражения авторских пристрастий. Но голые факты остаются, и потому картина создается впечатляющая. Невозможно привести все "интересные" – в смысле описания нашей активности места романа, но мы приведем некоторые.

"С годами с каждой новой книгой, с каждой новой статьей в газете, с выступлением по радио – Булатов и те, с кем он вместе шел по путям литературы, все сильнее мешали тем, другим, кто пытается хоронить коммунистические идеалы, развенчивать героев революции и первых пятилеток, ставить под сомнение саму революцию – ее правомерность и неизбежность. Молодой писатель уже стал не молодым, и он давно разобрался, кто же в него стрелял, и отчетливо видел, что оружие это отнюдь не отечественного, а иностранного производства… Его произведения называли то "производственным романом, то "дурной бытовщиной", то "голой публицистикой". Критиков, овладевших такого рода методом, была едва ли не пятерка, но зато какие-то скрытые в общественной тени силы всячески раздували и авторитет их суждений, что называется, поднимали их, растили, лелеяли, поминали в газетах, в журналах, по радио, в докладах. И эти мастера литературной игры краплеными картами все распухали, разрастаясь чуть ли не до вселенских масштабов. Булатов был для них одной из мишеней. "Великолепная пятерка" рубила направо и налево всю ту советскую литературу, которая честно и открыто служила делу народа, делу партии, делу рабочих и крестьян – литературу социал.реализма".

А вот один из таких критиков объясняется Сабурову на Пушкинской площади: "Я отрицаю социалистический реализм. Советская литература существовала как подлинная лишь до конца 20-х годов, потом этот знаменитый соц.реалистический провал до 50-х годов, и лишь теперь кое-что стало проясняться, вновь заслуживающее внимание. Я об этом открыто говорю, открыто пишу…" …Сабуров с отвращением думал об этом человеке. Кто это такой? Что ему надо, чего не хватает? Какая-нибудь бездарность, много о себе мыслящая, завидующая другим, у кого успех, кто талантливее?… Все сильнее было желание повидать писателя Булатова…"

Вообще, Кочетов много объясняет писательской завистью, наветами, клеветой и пр., видимо, не подозревая, что сам он является классическим образцом воинствующей бездарности. Его книги – это не художничество, а публицистика, где герои – лишь зашифрованные идеи. Никакого открытия внутреннего мира, никакого прозрения читатель не чувствует – ничего, что делает литературу великой и отделяет ее от газетных фельетонов. Но ведь Кочетов-Булатов претендуют именно на великую роль в литературе и шельмуют всех остальных, как классовых врагов. Себе он поет славу как писателю – любимцу 200 миллионов русских или, словами Ии: "Булатов богаче тысяч других во множество раз, и неужели жена заставляет его ездить за покупками? Не может быть! Такой мозг – его нельзя заставлять это делать". И вот этот "гений" чернит и шельмует и пачкает грязью всех своих противников как дезертиров и кулаков, капо и бездарей, идеологических диверсантов и изменников, и одновременно жалуется на "индустрию клеветы" со стороны других, что его и его старых друзей не выбирают в правление, не посылают часто за границу и т.д. Конечно, он борется за право безбедно шельмовать других, пребывая самому в безопасности. Однако осуществить это можно только в случае, если запретить всех противников Кочетова, противников и его "идей", и его “таланта”. Что ж, может, он этого и достигнет. Тогда мы будем иметь счастье видеть "очищенную" сов. литературу из Кочетова и тех, кто у него учится. Прекрасная перспектива! Ничем не хуже нынешней китайской револ.литературы из цитатников Мао и пары пьес его жены Цзян Цин. Вот описание бед кочетовских товарищей:

"Выступал, кое-кому портил кровь, не давая безнаказанно штукарствовать, угождать западным ценителям и покровителям. Ну, и вот сначала его прокатили на выборах в правление. Пожимал плечами, смеялся… Допекли анонимками: в партком – что шофера такси избил, еще куда-то – что наркоман, жене – что таскает молодую блондинку по дачам приятелей. Покуда бегал и доказывал, что это ложь, бред, его инфаркт и хватил… Другому грозили ни многим, ни малым, как повешением "в свое время", третьему предлагали самому, добровольно, своею собственной рукой застрелиться во избежание "суда грозного и беспощадного".

- А ведь действительно, пули свищут, - сказал Булатов, внимательно слушая рассказы своих товарищей. – Какая-то индустрия клеветы действует".

"…Есть у нас такой бывший "капо" (староста в нем.концлагере) – сейчас это кандидат наук, что-то пишет, кого-то поучает. А в те недавние годы, когда крикуны звали к расправе над "сталинистами", он орал больше всех и немало людей уложил в постель с инфарктом, а кого и в гроб вогнал".

"…Любимым чтением Голубкова (бывшего немецкого прихлебателя) стало чтение таких книг, в которых в непривлекательном свете представали работники госбезопасности – это несло зыбкую, но все же надежду на то, что всех их, может быть, разгонят, а саму госбезопасность закроют, ликвидируют… Эти люди с Лубянки – народец крепкий, ничто их не берет: ни пули, ни бомба. А вот инфарктик-то стукнул, не избежал его наследничек Сталина. Верно один поэт писал о таких: только на инфаркты у них и нет управы…"

"…Недавно я смотрел одну художественную картину о фашизме. Так там как дело представлено! Хитро представлено, я тебе скажу. Вроде бы оно о Гитлере, а намек о нас. И такой эпизодик, и другой. В зале, понятно, смех – народ-то, понятно, не дурак, понимает эти фокусы. Так что же ты думаешь? – Этому-то, кто такую картину склеил, премию отвалили!"

А вот С.А. сокрушенно жалуется Лере на науку историю: "Как неустойчива эта наука, как ее перекраивают все, кому не лень, и кто имеет на это власть". И Лера, соглашаясь, рассказывает: "у них на отделении преподаватели менялись довольно часто, и вот эти меняющиеся люди одни и те же минувшие и даже современные события ухитрялись освещать и преподносить студентам настолько по-разному, что некоторые из оценок были совершенно противоположными. Там, где у одного был плюс, у другого получался категорический минус".

"…Взгляды меняются. В Москве у меня один знакомый. Он проделал очень любопытную эволюцию. Отец его до революции был торговцем… После революции пошел работать на завод, два года стучал молотком, уверяя всех, что и его отец тоже кузнец, и так получил право учиться в университете. Закончил он его и, как сын рабочего и сам рабочий, даже вступил в партию. А теперь, когда все утратило значение – происхождение, класс, сословие, когда анкет у него уже не требуют, когда быть рабочим не стало так почетно, как было, он знаете что? Он вполне прозрачно намекает, что родители его дворяне, и не просто, а чуть ли не с гербом. Это очень интересный и обнадеживающий симптом…"

Таких интересных наблюдений в книге Кочетова очень много. Роман читаешь буквально как самиздатовскую работу по насыщенности "запретных" тем. Перечислить их невозможно, и поэтому мы в заключение приведем еще только два отрывка:

"…Ни с того, ни с сего советские поэты насочиняли вдруг об Иване Грозном, который, укрепляя Россию, топтал судьбы отдельных людей… как будто это – свеженькое… что народ – жертва. Чего, кого? Соображай сам. Сюжеты для подобных сочинений Порция Браун любила излагать, лежа с поэтом в постели. Это было интимно, это было между делом, по наитию, хотя на самом-то деле ей немало приходилось перелистывать книг в поисках и разработках сюжетов. Сами ее подопечные были не слишком перегружены знаниями истории и вообще какими-либо знаниями. Каждый такой стишок трудно было пробить в печати, тогда его печатали за рубежом и передавали по радио. Стишок получал скандальную известность… И вот обожатели чуть ли не на каждом вечере вопили: "Про царей, про царей…"

И, наконец, прямое описание "самиздатского гнезда", где Жанна, кандидат наук, "старая грязнуля", слушала радио, покупала "Унита", "Юманите", "Морнин стар", различные чехословацкие газеты, югославские и другие издания. Стенографировала передачи, делала вырезки из газет и журналов, все это тщательно систематизировала, подбирала по темам. Зачем? – В таких материалах нуждались научные работники, литературоведы, международники. То, что они не могли получить в ТАСС или АПН, они получали у Жанночки. Ее адрес сообщался только самым верным, самым надежным людям и под строгим секретом. У нее можно было найти копии стенограмм, скажем, закрытых заседаний Секретариата Союза писателей…, записи некоторых судебных процессов, даже бесед с кем-либо в руководящих партийных сферах… Она могла ссудить – для прочтения или насовсем – машинописную копию какого-либо скандального произведения, которое все редакции Советского Союза отказались публиковать по причине его идейной и художественной недоброкачественности, размноженный текст скандальной речи то ли литератора, то ли кинорежиссера, то ли научного работника… Тактика Жанны Матвеевой: не торопиться, крот истории роет – так не обгоняйте крота истории… Следуйте за ним. Не надо отлучать Маяковского от коммунизма. Наоборот, надо в коммунизм тащить – Пастернака, Цветаеву, Бабеля, Мандельштама, Андреева… Постепенно, пядь за пядью, вытеснять ими таких, которых в лоб не взять…"

Конечно, кочетовская пародия на действительность – не только исказила последнюю, но, возможно, и во многом ее преувеличила, и, конечно, до полного разложения сталинского наследия нашему обществу достаточно далеко. Но, закрывая этот грязный и в то же время, в общем, полезный роман, мы остаемся уверенными в главном: наше общество развивается, прогресс налицо.

Часть наших людей уже "отморозилась", начинает осознавать свое достоинство и забирать судьбу в свои руки. Под свою волю – не в зависимости от случайности карьер Берия или Хрущева и случайностей их верховных воль. Теперь именно от нас, от простых людей, начинает зависеть наступление тепла!

Если рецензию на роман Кочетова Витя считал своим первым самиздатом (напечатана под копирку и раздана для чтения),то вторым(мало кому интересным) был анализ позиции правых, левых и просоветских компартий