| предыдущая | оглавление | следующая |
13 августа я получил повестку из Мосгорсуда явиться свидетелем на суд Павловского 18.08.82г. в здание Люблинского райсуда. Стороной стало известно, что Глеб выбрал особую позицию неоспаривания суда (который будет рассматривать одно и то же дело фактически уже четвертый раз) и потому можно ожидать в приговоре некоторого смягчения по сравнению с максимумом по статье. Но во что выльется такое "неоспаривание"? Видимо, в "неучастие в суде"?
18 августа перед зданием Люблинского райсуда, в котором судили многих диссидентов (я помню – Орлова и последним – Ю.Гримма), было очень мало желающих пройти – не больше десятка – гораздо меньше, чем охраняющих в форме и в гражданской одежде (суд был обставлен по высшему диссидентскому разряду). Тем не менее, в зал суда пропустили только жену – Марину Павловскую.
Суд начался после назначенных 10 часов: позже привезли Глеба с конвоем, задержался адвокат (его машину никак не хотели пропустить в закрытую по случаю суда над Глебом улицу, ведущую к зданию с Люблинской улицы)…
Судья – Лаврова, заседатели… прокурор обвинитель – Исаева, защитник – Аксельбант.
После открытия суда адвокат заявил ходатайство о приобщении к делу последнего заявления редколлегии "Поиски" - "К нашим читателям" от 31.12.1981г. – было отложено.
Затем было зачитано обвинительное заключение, почти полностью идентичное обвин.заключению на наших судах осенью 1980г. – составление и распространение клеветнических измышлений в статьях журнала "Поиски №1-7. Перечислялись те же номера, те же статьи и те же основания, подсказанные в 1980г. Бурцеву идеологическими институтами: "клеветнические измышления о том, что СССР, якобы является тоталитарным государством, где полностью отсутствует демократия, народ отстранен от управления государством… Об использовании якобы в СССР психиатрии и медицины в целом в политических целях… порочащих внутреннюю и внешнюю политику КПСС, якобы находящегося в экономическом тупике и т.д. и т.п. "После размножения названный номер журнала был распространен на территории СССР и передан за границу, где использовался радиостанциями… в целях нанесения ущерба международному престижу СССР"…
На вопрос судьи: понятно ли подсудимому обвинение и признает ли он себя виновным, Глеб ответил: "Да, признаю". (Как можно понять, такой ответ был обусловлен предварительным решением Глеба не спорить с судом. Поскольку три предыдущих процесса по "Поискам" уже признали вот эти самые доводы обвинения справедливыми. Обвинение по делу "Поисков", якобы, приобрело характер "частного советского закона" и поэтому спорить с ним не нужно, надо подчиняться ему, а значит, признавать его справедливость).
Допрос подсудимого шел до обеденного перерыва (15 час.) и был посвящен скрупулезному выяснению обстоятельств жизни Глеба и распутыванию его документов – утерянный паспорт, разные записи о втором браке, часто менявшиеся места работы и т.д. и т.п.; а также выяснению, в какой мере Глеб участвовал в составлении и редактировании и распространении журнала "Поиски" по каждому из шести предъявленных обвинением номеров. Глеб давал детальные исчерпывающие показания о себе, но не давал показания против других людей, живущих в Союзе, видимо, за редким исключением и когда был уверен, что не повредит. Так, например, он показал, что именно он передал мне в пользование редакционную пишущую машинку "Континенталь". Легко ссылался на умерших или эмигрировавших – ведь им не повредишь. Неизвестно, насколько судья дотошно пыталась добиться "показаний против других" и приходилось ли Глебу впрямую отказываться отвечать, используя свое право подсудимого. При мне таких случаев не было. Создалось впечатление, что суд это не волновало.
Видимо, Глеба расспрашивали и по каждому конкретному пункту обвинения, требуя признания клеветнического характера каждой статьи или материала "Поисков", перечисленных в обвинении. Видимо, Глеб признавал справедливость обвинения и по каждому пункту, что дало возможность прокурору заявить в конце суда, что "Павловский полностью признал предъявленные ему обвинения", а сам Глеб в последнем слове сказал, что он виноват еще больше, чем говорит обвинитель. Правда, он упорно избегал применять термин "клеветнический", заменяя его на "моя противоправная деятельность" или "носила криминальный характер". Говорил это Глеб достаточно уверенно и внешне искренне, аргументируя следующим образом: да, я знал, что мои статьи и редактируемые материалы могут и, видимо, будут осуждены по ст.190-1, т.е. нарушают существующий закон. Даже если учесть, что я не был согласен с этим законом, но уже тогда знал о том, что моя деятельность объективно носила противоправный характер, и, следовательно, что перечисленные обвинением статьи и материалы носили криминальный характер, а, попадая зарубеж, могли быть использованы для нанесения ущерба престижу СССР.
Видимо, Глеб говорил и положительные вещи о "Поисках", что главной первоначальной целью нашего журнала были поиски взаимопонимания, диалога разных людей, включая и власть. Но, начиная с января 1979 года, когда начались преследования, он уже начал понимать, что диалог в таких условиях невозможен, не получился, а журнал становится органом противостояния. Потом это мнение окрепло у всей редакции, что и стало основной причиной добровольного закрытия журнала. Кажется, Глеб поддержал ходатайство защитника о приобщении к делу последнего заявления редакции "Поисков".
Допрос свидетелей.
Допрос Касаткина, бывшего знакомого Егидеса (кажется, так), который когда-то читал "Поиски", а на суде Абрамкина показывал, что получал журнал прямо у Абрамкина, когда тот работал церковным сторожем. Осведомленные люди утверждают, что эти показания были прямым лжесвидетельством. Сейчас же Касаткин был совершенно не подготовлен, ошарашен неожиданным вызовом, после того, как он уже два года считал, что с тем кошмаром 80 г. навсегда покончено и, действительно, все крепко забыл. Начисто отрицал какое-либо знакомство с подсудимым, что же касается старых показаний о встрече с Абрамкиным, то он их забыл и потому теперь отчаянно путался в деталях той раньше придуманной "конспиративной встречи" в церковной сторожке (теперь, по наводящим вопросам, он говорил о каком-то вагончике или трамвайчике). О самих же "Поисках" сказал, что получил их для ознакомления от Егидеса, один раз, посчитал интересной мурой, но ничего клеветнического в них не нашел (!!!).
Раздраженный судья окончила его допрос, но оставила в зале заседания. (В отличие от многих других судов по ст.190-1 и во исполнение УПК, в зале заседания были оставлены и остальные свидетели).
Свидетеля Александра Даниэля спрашивали об изъятом у него при обыске журнале "Поиски" (кажется, №7). Фактическую сторону он подтвердил. Был также вопрос об оценке содержания конкретным материалов "Поисков", например, к статье Прыжова (Павловского) "Третья сила". Саня ответил, что с этой статьей он ознакомился, высоко ценит проведенный в ней "блестящий социологический анализ" и не усматривает в ней никакой клеветы. Тогда судья подняла подсудимого. Глеб ответил, что литературных достоинств своей статьи он сейчас касаться, конечно, не будет, но, поскольку она уже осуждена на предыдущих процессах "Поисков", то и он признает ее "криминальный характер".
Допрос Сокирко. Начиная с этого момента я сам слышал все происходившее на суде и могу опираться уже на собственную память, к сожалению, довольно хаотичную, неорганизованную. Поэтому неизбежны пропуски или иная последовательность сказанного в суде.
Мой допрос судья вела очень активно и фактически не давала высказаться полностью. Так, я знал, что по УПК имею право сначала рассказать свободно и полно все, что знаю о деле и личности подсудимого, и намеревался воспользоваться им, однако просто не смог. После ознакомительных вопросов и подписке об ответственности за уклонение и ложные показания, пошли напористые вопросы судьи:
"Что Вы знаете подсудимого, это мы и так видим (войдя в зал, я поздоровался с Глебом отдельно). А вот расскажите, как Вы познакомились с Павловским?"
Ответ: Это было давно, деталей я не помню, но Павловский, как и я, был членом редколлегии "Поисков" и, видимо, я познакомился с ним на первых редакционных заседаниях после своего вступления в конце 1978 года. К сожалению, нормальная работа редколлегии была очень скоро, через месяц, прервана, и потому по-настоящему близкие отношения с ним у меня создались только в 1980 г. после моего возвращения и суда, после прекращения работы в "Поисках".
Судья: Каков был порядок работы редколлегии, кто за что отвечал, за какие разделы работ?
Ответ: Повторяю – это было давно, потому никаких конкретных деталей не помню, тем более, что в нормальной работе редколлегии я просто не успел принять участие. Знаю только, что никакого твердого распределения обязанностей не было. Но все несли равную ответственность за все в журнале. Это было официальным принципом. К технической же стороне издания "Поисков", как я уже показывал два года назад, я не имел практически отношения, тем более, что я был занят еще изданием сборников "В защиту экономических свобод".
Судья: Обсуждали ли Вы на заседаниях отдельные статьи и материалы?
Ответ: Было, видимо, и это, но ничего конкретного я сейчас не помню…
Судья: Ну, и как Вы сегодня расцениваете эту писанину, всю эту свою "деятельность"? Изменили ли Вы свое отношение к ней?
Ответ: Свое отношение я выразил определенно на собственном суде, и с тех пор его не менял в главном. Да, я признал, что во многом ошибался, но не понимал и до сих не понимаю, в чем заключается клевета самиздатских моих статей, в том числе и статей "Поисков".
Судья: Вам назначили условное наказание с каким испытательным сроком? Три года? Значит, он и сейчас идет? А судили Вас уже сколько раз? Дважды? И сейчас вот, который раз Вы в суде – четвертый раз? И до сих пор не понимаете? До каких же пор?
Ответ: Могу только повторить, что изложил на суде свою позицию и обязательства. Суд учел их. Позиция моя не изменилась и обязательства свои я выполняю.
Судья: А как же именно теперь Вы высказываетесь, выражаете свою позицию? Где именно?
Ответ: Не понимаю. Я ее высказал на суде и не изменил до сих пор.
Судья: Это мы уже слышали. А вот прежней своей деятельностью Вы занимаетесь?
Ответ: Нет, я выполняю данное на суде обязательство и самиздатской деятельностью теперь не занимаюсь.
Судья: Занимались ли Вы размножением "Поисков"?
Ответ: Уже говорил, что технической стороной "Поисков" не занимался, за исключением одной моей попытки распечатать №5 журнала, предпринятой по личной инициативе, и крайне неудачной. Но об этом я уже рассказывал на своем суде.
Судья: У Вас были изъяты несколько пишущих машинок. Вы на них "Поиски" не печатали? Нет? А на машинке "Континенталь"? Тоже нет? А когда она у Вас появилась и кто Вам ее принес?
Ответ: После майского обыска, когда у меня забрали вторую собственную машинку, т.е. летом, мне принесли эту "Континенталь", но кто именно – не помню.
Судья: Подсудимый Павловский, когда Вы передали Сокирко эту машинку?
Глеб: Летом 1979 года.
Судья: Именно на ней печатались материалы "Поисков"?
Глеб: Да, но печатались только до передачи ее Сокирко… Материалы шестого номера? Они были распечатаны раньше, хотя сам номер был собран много позже.
Судья: В деле есть указания, что в некоторых случаях так и не установлено, на каких именно машинках печатались материалы "Поисков". На каких машинках они печатались? У Сокирко Вы этим не занимались?
Глеб: Нет, этого не было. Что же касается неустановленных машинок, то к концу работы в связи с большими трудностями, стали частыми случаи, когда сами авторы приносили нам свои материалы в распечатанном виде, а мы лишь вставляли их в выпускаемый журнал.
Прокурор: Расскажите, каким образом Вы отправляли журнал "Поиски" заграницу.
Ответ: Ничего не могу рассказать по этому вопросу, потому что не отправлял его заграницу. Я уже говорил раньше, что знал о возможности появления нашего журнала заграницей и не возражал против этого, поскольку был сторонником свободного распространения идей и информации.
Судья: Как же могли "Поиски" появиться зарубежом, если их не передавали специально? Само собой ничего не бывает.
Ответ: Нет, с Самиздатом такая вещь бывает и сама собой, без участия и ведома авторов. Так, например, случилось с моей давней книгой, изданной на Западе.
Прокурор: Но вы на своих заседаниях все же обсуждали, как именно передавать "Поиски" зарубеж. Вот и расскажите нам об этом.
Ответ: При мне таких обсуждений не было.
Адвокат вопросов не имеет, зато задает вопрос Глеб: "Расскажите об обстоятельствах закрытия журнала»
Ответ: Понимание, что в условиях начавшегося уголовного преследования журнала его нормальная работа становится невозможной, невозможно вести дискуссии, поиски взаимопонимания разных людей, приходило к нам очень трудно, не сразу, в течение всего 79 года. Мы все требовали объяснения, в чем именно наша клевета и нарушения закона. Но осозналось и было вслух сформулировано оно только осенью этого года, когда стало ясно, что следствие – не просто угроза нам, а идет уже само собой, как автоматическая машина, и окончится нашим арестом, т.е. насильственным прекращением журнала. Да и сам он неизбежно терял свой первоначальный характер, в условиях преследований становился скорее органом противостояния. Но остановить издание журнала из-за невозможных условий – было очень трудным решением, потому что мы опасались, что оно будет воспринято как трусость, как уступка незаконному давлению, а не самостоятельным решением. Тем не менее, такое решение было в конце ноября принято вчерне большинством, в том числе и Абрамкиным, но осуществить его не успели из-за ареста Абрамкина. Весь декабрь шли споры: должны ли осуществлять уже принятое решение о закрытии работы редколлегии, невзирая на еще большую опасность обвинения в трусости (ведь Абрамкин уже арестован!), или поставить перед следствием вопрос об освобождении Абрамкина, как условие, или принять это решение независимо ни от чего, по принципиальным мотивам – невозможности выполнять главную задачу журнала – поиски взаимопонимания в условиях фактической нелегальности, куда нас загоняло следствие. В конце концов, и в главном победила последняя точка зрения, и в конце декабря это решение было единодушно принято всей редколлегией.
Казалось бы, такое решение должно было закрыть вопрос и для прокуратуры, которая в начале года добивалась только закрытия журнала. Тем не менее, через месяц были арестованы еще двое, а потом судимы, а спустя два года идет снова суд по давно закрытому нами же самими журналу, что совсем непонятно…
(Здесь я был прерван судьей и оставлен в зале… Мое внимательное всматривание в Глеба было прервано конвойным: "Смотри туда, на суд". Больше свиданием с Глебом я не злоупотреблял).
Допрос Кати Гайдамачук ограничился лишь установлением личности, подпиской об ответственности. На первый же вопрос о подсудимом Катя ответила, что имеет право и желание зачитать заявление. Судья не разрешила, требуя ответы на свои вопросы, Катя же упорно продолжала читать свое заявление по пунктам, не обращая внимания на крики судьи, что все равно это заявление не будет принято судом во внимание. Заявление Кати сводилось к отказу давать показания на судах по ст.190-1, поскольку на таких судах постоянно нарушается законность, примером чему может служить суд над ее мужем – В.Ф.Абрамкиным – не обеспечивается гласность судопроизводства, нарушаются права защиты и т.д. Потом она пробовала оставить свое заявление секретарю суда, та не брала из-за приказа судьи, многократно уверявшей, что суд не имеет права заниматься обстоятельствами суда над Абрамкиным или ревизовать его решения, а что свидетельница отказалась давать показания, то это суд удостоверяет… Потом заявление осталось в нейтральной зоне между судом и адвокатом, а Кате вежливо предложили остаться в зале заседания.
Судья объявляет, что в суд были вызваны еще три свидетеля. Они не явились, но от милиции есть объяснительные записки о причинах отсутствия – невозможности вручения судебных повесток. Учитывается длинное объяснение милиции о поведении свидетельницы Рубашовой и что она сейчас неизвестно где. Потом было пересказано письмо из одесской милиции, что свидетель М.Яковлев по месту прописки не проживает, находится в "бегах" – и, наверное, в Москве, добавила судья. Что она говорила о третьем – не помню. Потом ставится вопрос о необходимости зачитывать показания отсутствующих свидетелей, данным на следствии. Прокурор просит зачитать показания Рубашовой. Защитник просит ничего не читать, потому что эти свидетели самого Павловского не знают, а в том, что изъятые у них номера "Поисков", действительно, существовали и Павловский был членом редакции их – ни у кого нет сомнений. Подсудимый согласен с защитником. Суд решает зачитать показания Рубашовой.
Судья читает, что Рубашова ничего не знает, что когда-то ее знакомый Егидес принес к ней какой-то ящик или рюкзак, ссылаясь на ремонт в квартире, просил подержать их у себя. Потом к ней пришли с обыском и забрали эти вещи, о содержимом которых она ничего не знает. С самим Егидесом она больше не встречается. А на каком-то процессе, куда ее вызывали (суд над Абрамкиным), ей объяснили, что Егидес теперь уже заграницей. Павловского она совсем не знает и "Поиски" не знает…
Подсудимый просит огласить имеющиеся в деле показания Комарницкого, чтобы иметь возможность опровергнуть их (там неверно характеризовалось его отношение к своему литературному псевдониму и еще что-то…) Судья объясняет, что в деле есть справка, что Комарницкий уже заграницей, вне досягаемости, а зачитывать показания невызванного заранее свидетеля они не имеют права. Глеб снял свою просьбу.
После десятиминутного перерыва суд начинает обозрение представленных обвинением материалов и документов. Так, зачитываются детальные описания изъятых у меня машинок, причем судья поднимает меня и спрашивает: "Свидетель Сокирко, Вы подтверждаете, что у Вас была изъята эта машинка, откуда она у Вас" - "Купил, давно…". Потом снова зачитываются нужные описания машинок и вопрос к Глебу: "Подсудимый, это Ваши машинки?" - "Одна моя, другая Томачинского в ремонте…" - "Где и когда Вы купили свою машинку?" - "В магазине "Канцтовары" после обыска в 79-м году…" "Купили, а ведь уже знали, что машинки изымают, что это орудие преступления (кажется так…) – зачем же Вы это делали?" - "Но машинки свободно продаются, это просто орудие письма. Я даже все свои черновики пишу на машинке…" - "А Вы на машинках Сокирко "Поиски" не печатали?" - "Нет"… и т.д.
Перечисляются протоколы обысков, заявления. Затем долго и торжественно перекладываются все шесть томов "Поисков", а в них перелистываются страницы статей, упоминаемых обвинением, как клеветнических… По опыту своего суда я уже знаю, что судья таким образом получает возможность записать в своем приговоре: "Суд рассмотрел такие-то статьи и установил их клеветнический характер". А на деле идет просто монотонное перечитывание вслух заголовков и перелистывание…
Наконец, судья объявляет, что материалы в суде рассмотрены и ставит вопрос: есть ли необходимость в исследовании каких-либо дополнительных материалов? – У обвинителя таких пожеланий нет, а вот защитник просит вернуться к его собственному ходатайству о приобщении к делу и рассмотрении в суде последнего заявления редколлегии "Поисков" от 31.12.1979 года, поскольку оно свидетельствует о добровольном прекращении редколлегией, в том числе и Павловским, этого издания и имеет существенное значение для дела. На ходатайство защиты об этом следователь Бурцев ответил отказом, чем нарушил ст…. УПК и права защиты…
Судья обменивается кивками с заседателями и провозглашает, что суд отклоняет ходатайство защиты, после чего ласково спрашивает: "Товарищ адвокат, у Вас есть еще какие пожелания?" – У адвоката больше ничего нет. У подсудимого тоже. На этом судебное следствие считается законченным.
В ходе "исследования материалов" судья неоднократно возвращалась к допросу подсудимого. Запомнилось, например, следующее:
Судья: Павловский, Вы признали себя виновным. Скажите же, искренне ли Вы это сейчас говорите. Или так утверждаете лишь сегодня, а завтра снова вернетесь к старому? Подумайте еще раз. Если мы сейчас учтем Ваше признание, Вашу позицию, то не сделаем ли мы ошибки в отношении к Вам, как ошибся суд в отношении Сокирко, который, оказывается, до сих пор не понимает клеветнического характера своей писанины и вообще, в чем его обвиняют? Изложите нам еще раз свои мотивы…
Глеб: Хорошо. Я еще раз со всей определенностью подтверждаю, что виноват в предъявленных мне обвинениях. Признаю, что написанные мною материалы в "Поисках" носили криминальный, противоправный характер. Ведь уже при создании этих материалов я понимал, что, возможно, подвергнусь за них преследованию по ст.190-1 УК, т.е. заранее сознавал, что они нарушают действующее законодательство и, следовательно, носят противоправный характер. Поэтому моя деятельность была криминальной и заслуживает, конечно, осуждения…
Судья: Вы утверждаете, что стремились к дискуссиям, к диалогу, взаимопониманию, и что с №4 увидели, что диалог такой не получается. Так почему уже тогда не прекратили своей деятельности, именно тогда, когда сами поняли ее бесцельный, антиобщественный, противозаконный характер? Ведь, напротив, именно с этого времени Вы, по собственным признаниям, начинаете играть чрезвычайно активную роль в составлении и распространении журнала. Чем объясняется это противоречие? И кому именно Вы передавали составленные номера журнала?
Глеб: Да, действительно, в 1979г. я понял, что в создавшихся условиях диалог в журнале не только затруднен, но становится невозможным, но, тем не менее, стал еще активнее. Главным образом, из-за начавшегося уголовного преследования, поставившего нас и втянувшего в противостояние власти. В журнале все больше и больше появлялись материалы не дискуссионного, а информационного характера – о преследованиях… Играло роль и чувство профессионализма, стремление, чтобы твою работу оценили и чтобы твои старания и твой труд читался как можно шире…
Судья: И вот, ради того, чтобы статьи стали широко чтимыми, вы сознательно шли на преступление?
Глеб: Лучше сказать: старался быть не чтимым (у меня еще нет мании величия!), а читабельным… Само дело затягивало нас и хотелось сделать журнал лучше. Хотелось, чтобы составленный тобой журнал широко читался и высоко оценивался по своим литературным и прочим качествам… Ну, еще, конечно, надо учесть влияние окружения, среды…
Да, я, действительно, отдал новый журнал в Ленинград – через Борисова – в тамошний интеллектуальный круг. В Москве же отдавал экземпляр для писательских кругов – для Аксенова, Пинского…
Прокурор: И заграницу вы передавали?
Глеб: Один экземпляр каждого номера я регулярно переправлял зарубеж… Да, я сознаю, что этим самым наносил ущерб международному престижу страны. Наносил ущерб я, а через меня и журнал… Мы рассчитывали, что через Запад наши слова вернутся к нам усиленными. Не думая, что вместе с ними в страну проникали и западные спецслужбы…
- Судья объявляет – окончание судебного следствия, а после перерыва объявляет начало судебных прений.
Выступление прокурора (Исаевой) шло сравнительно спокойно, без всякой предварительной патетики об успехах советской страны и происках империализма. Она достаточно сухо перечислила-перечитала обвинения из бурцевского обвинительного заключения №1-7 "Поисков" и перечень "доказательств", в том числе и показаний свидетелей. Так, оказывается, что показания свидетеля Даниэля подтвердили факт распространения подсудимым журнала "Поиски", а показания Сокирко в том, что он знал о "передаче зарубеж журнала "Поиски" и не возражал против этого" подтверждает факт передачи заграницу. Конечно же, было упомянуто в качестве доказательств, что подсудимый полностью признал себя виновным по всем пунктам обвинения.
Однако, сказала затем прокурор, учитывая, что с места жительства Павловский характеризуется положительно, имеет на иждивении ребенка и ожидает рождения ребенка в своей новой семье, что вину свою он осознал, осуждает прежнюю деятельность, обвинение считает возможным применить ст.43 УК РСФСР и применить более мягкое наказание, без лишения свободы, т.е. к пяти годам ссылки.
Выступление адвоката Аксельбанта показалось мне необычным по свободной манере разговора с судом, а главное, что он безбоязненно говорил вещи, неприятные следствию. Начал он с заявления, что, как защитник, будет, конечно, продолжать линию, занятую его подзащитным и потому не будет оспаривать ни приведенных обвинителем фактов, ни их существа, соглашаясь, что – да, упомянутые нарушения закона имели место, но он считает необходимым обратить внимание суда на субъективную сторону, а также на порядок его расследования. Адвокат указал, что обвинение Павловского почти полностью идентично обвинениям, которые предъявлялись почти два года назад на процессах трех других членов редколлегии "Поисков" – Абрамкину, Гримму и Сокирко. Спрашивается, почему тогда же не судили и Павловского, членство в редакции которого было хорошо известно, равно, как и авторство перечисленных сегодня его собственных статей. Он не собирается обсуждать причины разделения дела "Поисков" по подсудимым, хотя УПК совершенно определенно указывает, что подобные правонарушения должны расследоваться совместно, но обязан обратить внимание, что в 1980 г. Павловский не был ни арестован, ни осужден. Почему? Прежде чем ответить на этот вопрос, он снова вынужден вернуться к своему отверженному ходатайству о рассмотрении в зале суда последнего заявления редколлегии "Поисков" от 31.12.1979г., в котором они совершенно определенно заявили о добровольно принятом решении прекратить издание журнала. Другие документы, имеющиеся в деле, например, письмо Павловского в редакцию "Поисков" и др. также ясно показывают, что активным сторонником этого решения был мой подзащитный. Его объяснение, что уже в 1979 году он понял бесперспективность и противоправный характер своей деятельности и решил отойти от нее, полностью подтвердилось всеми обстоятельствами этого дела. Известно, что в конце 79-года был арестован Абрамкин, в начале 80-го – Гримм и Сокирко. С Павловским же в это время проводили многократно беседы следственные органы, в частности, товарищи из государственной безопасности. Видимо, учитывая, что в редколлегии "Поисков" он самый молодой и способен воспринимать доводы убеждения, было принято решение, что нет необходимости применения к Павловскому уголовных санкций, что и без этого он способен изменить свою жизнь. Как известно, Павловский дал тогда обязательство не заниматься политической деятельностью, не писать своих статей, не участвовать ни в каких организациях и т.д., намереваясь посвятить себя научным занятиям. И, как стало суду ясно уже из сегодняшнего разбирательства, Павловский полностью выполнил свои обязательства, отошел от прежней деятельности. Фактически мы видим теперь перед собой совсем другого человека, нежели тот, кто совершал противоправные действия, указываемые обвинением. Я считаю, что органы дознания, органы государственной безопасности сделали совершенно правильно, поверив Павловскому и освободив его от уголовной ответственности. Я знаю, что это не редкость в работе органов дознания и такая практика, я считаю, не только себя чаще всего оправдывает, но и демонстрирует гуманный характер нашей системы.
Однако почему же тогда через два с лишним года после принятия такого решения Павловский был все же арестован и предан суду?
Я считаю, что в этом виноват не столько он, сколько роковое для него стечение обстоятельств: сразу после первых судов по делу "Поисков" начал выходить другой самиздатский журнал под схожим названием "Поиски и размышления", с анонимной редакцией, но с номерами, продолжающими нумерацию "Поисков". Естественно, что пало подозрение на Павловского, поскольку из работоспособных членов редколлегии он остался один: Егидес уехал, Абрамкин и Гримм в лагере, Сокирко тоже не может, значит, Павловский. И хотя мой подзащитный не раз обращался и к следствию, и к Генеральному прокурору, и в ЦК КПСС, объясняя, что это совершенно разные издания и любая экспертиза это уверенно подтвердит, осуждал его, его доводы не были услышаны. У следствия, к сожалению, возобладал соблазн самого простого объяснения. Видимо, дело происходило именно так, и потому Павловский был арестован. Но в продолжении всего последующего следствия было выяснено, что Павловский ни в "Поисках и размышлениях" не участвовал, ни в каких иных криминальных действиях. Однако, поскольку он уже был арестован и фактически отсиживал срок, было принято решение предать его суду на основе старого дела о "Поисках". Я не считаю это правильным решением. Я считаю, что суд поступит и правильно, и гуманно, учитывая всю совокупность обстоятельств этого дела, если согласится с прежним решением органов дознания об освобождении Павловского от уголовной ответственности и освободит Павловского по ст.50 УК РСФСР не потому, что совершенные в 1978-79 годах действия потеряли общественно-опасный характер, а потому что "лицо их совершившее", т.е. он сам, перестало быть общественно опасным". Совершенно очевидно, что Павловский перестал быть "общественно опасным лицом" и для общества, и для него самого, и его семье будет гораздо лучше, если он будет работать в нормальных условиях на свободе, а не в заключении.
Такова была основная линия адвоката. Говорил он очень свободно, иногда позволяя себе делать нарочито замедленные паузы, и никто его не перебивал и не подгонял. Позволял себе даже поехидничать над обвинением. Например, выразив удивление, что записи иностранных радиопередач используются обвинением, как положительные документы, доказывающие, например, что Павловский является членом редколлегии журнала "Поиски или что он выпустил вот тот или иной номер – доказательств тому много, так что прибегать с этой целью к услугам иностранных радиостанций не следует… Ну, и так далее…
Последнее слово подсудимого. Глеб говорил очень спокойно, уверенно, хорошо скрывая волнение. Начал он с объяснения выявившегося на суде парадокса: свидетели обвинения не видят криминальности в его действиях и статьях "Поисков", а он – подсудимый – видит и признает свою вину. Основная причина этого, на его взгляд, - малое внимание следственных и судебных органов к убеждению обвиняемых в противоправности и криминальности их действий. Между следствием и подследственными возникает глухая стена непонимания: следователь считает тебя заведомо виновным и не считает нужным даже доказывать твою вину, а ты считаешь себя заведомо правым, а следствие – беззаконным преследованием. Потом Глеб повторил свои доводы, почему он считает свою деятельность противоправной – раз заранее знал, что она будет преследоваться по ст.190-1.
Негативным следствием такого непонимания является и то, что важные проблемы общественного развития страны как бы накрепко связываются с деятельностью диссидентов: защита прав человека, отстаивание национальных прав, экономическая реформа, защита экологии и т.п. Получается, что важные для страны проблемы и вопросы связываются с диссидентами и уже потому не разрешаются. Получается, что, выступая за защиту прав, экономическую реформу и решение других проблем, на деле мы не помогаем, а затрудняем их разрешение в рамках государственного правопорядка… Эта ситуация обостряется еще обращением диссидентов к помощи Запада, в надежде, что слова и мысли, переданные на Запад, вернутся в нашу страну книгами, радиопередачами и т.п. и станут доступными для множества людей. А на деле вместе с размноженными Западом нашими словами, в нашу страну проникает и неизбежное влияние западных спецслужб, которое, преследуя свои корыстные и даже враждебные стране интересы, искажает и значение призывов инакомыслящих и делает невозможным решение важных проблем страны, заниматься которыми должны только сами граждане этой страны, без постороннего вмешательства, сами, в рамках существующего государственного правопорядка… Он уже давно разочаровался как в действиях диссидентов из-за их экстремизма, так и особенно в нынешней эмиграции, деятельность которой противоречит интересам страны… Это расхождение ему стало особенно очевидным в связи с анализом последних событий в Польше, когда стало очевидно всем, к какой пропасти могут привести страну экстремистские действия…
Потом Глеб снова вернулся к критике следственных и судебных органов за то, что они не преодолевают глухого непонимания и не стремятся объяснить обвиняемым их действительной вины. В какой-то момент судья, видимо, не успевшая во всем следить за Глебовой речью и потому местами ее просто не понимавшая, вдруг заподозрила, что Глеб под видом критики диссидентов уж слишком долго критикует следствие и сделала замечание: "Подсудимый, Ваше отношение к диссидентам нам известно из Ваших же статей, поэтому не надо использовать свое место как трибуну для высказывания своих убеждений. Держитесь ближе к сути Ваших обвинений". На это Глеб горько ухмыльнулся: "Это Вы считаете трибуной? О чем Вы говорите…" Но быстро собрался и быстро свернул "слово", повторив еще раз формулу признания обвинений. Закончил он уверением, что любой приговор себе встретит с пониманием, и что его главным желанием является, чтобы этот процесс над "Поисками" стал последним.
(Пожалуй, многое из сказанного Глебом было не близко мне, но только эту последнюю фразу я воспринял с одобрением).
Судья объявила большой перерыв – до 22 ч. для писания приговора.
Свидетели и Марина вышли на улицу, к поджидающим известий знакомым. У меня на душе было очень смутно и растерянно от услышанного. Я не знал, как определить свое отношение. Последние часы не мог глядеть на Глеба, говорящего такие вещи, - без желания тут же возмутиться и оспорить их, а спорить с Глебом, сидящим на скамье подсудимых, в окружении пяти мундиров МВД и еще нескольких штатских, т.е. сидящим прямо в Архипелаге – было невозможно, и встречать его взгляд без сочувствия и поддержки – тоже невозможно. И потому мне было важно услышать мнение других людей, чтобы или согласиться с ними, или разойтись. Но такая же растерянность царила и у других. О главном – молчали, предпочитая обсуждать что угодно, лишь бы не главное: как отнестись к заявлениям Глеба. Я мог выражать только свое недоумение и несогласие… Саня Даниэль пытался зацепить какие-то оправдательные мотивы: "Нет, Глеб не случайно вот это накрутил. Он что-то хотел сказать совсем другое…" Катя упорно молчала. Перелом в мое настроение внесла Марина, когда обратилась ко мне: "Знаете, Витя, мне кажется, что Глеб все это говорил искренне, что он и вправду так думает и совсем этим не наплевал себе в душу". Катя тут же полусогласилась: "Может, это он говорит и искренне, но именно здесь, на суде над "Поисками", не следует так говорить, приписывая свои личные воззрения всему журналу. Впрочем, я уже об этом говорила раньше Вите…" (- Да, я это помню).
На это возразил Саня: "Что же выходит, он должен молчать о своих убеждениях, разыгрывать из себя твердого диссидента и идти в лагерь? Разве будет лучше, если он такие заявления напишет из лагеря или после него, отсидев уже не за свои убеждения? Зачем нужно такое самосожжение?" – В этом Саня был прав.
Этот короткий разговор позволил и мне окончательно определиться. Да, Марина права, Глеб, возможно, и искренен в словах на суде, сколь страшно они ни выглядят. Ведь высказываемые им мысли для меня, в сущности, не новы: в той или иной форме, но он их уже выдавал в спорах и письменных дискуссиях со мной за последние два года – и по поводу моего выхода из тюрьмы, и по поводу его "Третьей силы", и, особенно, по поводу возможности проведения реформ в стране. Правда, высказывался он двусмысленно, так что ругательства всегда соседствовали с похвалами, одобрение и принятие – с отрицанием. Он как бы не был в силах расстаться с диссидентской терминологией и окружением, и потому говорил о своих новых взглядах защитника официального статуса-кво обиняком, намеками и колкостями. Теперь же, вне "диссидентской среды" и понимая, что с ней больше не столкнется, он позволил развернуться своей антидиссидентской стороне в полную волю. Тем более, что это не противоречило и вполне понятным интересам самосохранения. Жаль, конечно, что он не проявляет в этом сдержанности и невольно идет на поводу… (но это на мой пристрастный взгляд. Сам знаю, как трудно избежать этого).
В общем, если Глеб именно сейчас на суде, наконец, определил свою истинную позицию и будет ее дальше твердо отстаивать и развивать, если все его слова, действительно, искренни и он не поддастся в дальнейшем соблазну вновь "заигрывать с диссидентами", то я оправдаю для себя и эту линию поведения на суде – не в смысле согласия с ней, а в смысле человеческого уважения. Даже напротив, мне гораздо лучше будет общаться и спорить в будущем именно с этим, новым, не двусмысленным, а проясненным Глебом, умным защитником официоза и статуса-кво, чем путаться в прежних глебовских многозначностях и красотах стиля. Я буду желать ему только успеха и был бы рад, чтобы и остальные, причастные к "Поискам" люди, принимали такого Глеба столь же дружелюбно – это только расширило бы рамки нашей терпимости и укрепило бы дело диалога. Когда в прошлом веке виднейший теоретик "Народной Воли" Л.Тихомиров переменил убеждения и стал монархистом, его заклеймили все прежние коллеги. Я этого не одобряю. В такой нетерпимости – источники всех последующих бед…
Поэтому в том разговоре я возразил Кате: "Если Глеб и вправду так думает, то он должен говорить об этом где угодно, вне зависимости от места и времени. И я буду рад общению с таким "твердым Глебом".
Это позволило мне после чтения приговора вновь улыбаться Глебу, передать второпях привет от Лили и пожелания здоровья и всего хорошего.
Приговор, в который уже раз (может,- в сотый), повторил бурцевские формулировки обвинений и "доказательств", а также смягчающие обстоятельства из речи прокурора. Так же, как прокурор, приговор провозгласил, что, используя ст.43 о назначении более мягкого наказания, суд определяет подсудимому наказание без лишения свободы, а именно – пять лет ссылки, с зачетом отсиженного в следственном изоляторе срока – один к трем. Меру пресечения до прибытия на место ссылки оставить прежнюю – содержание под стражей… Машинки и пр. – конфисковать… Приговор подлежит обжалованию…
Как говорится, "приговор был встречен молчанием". Адвокат тут же через конвой стал договариваться с Глебом о написании кассационной жалобы. Как я слышал, он считал, что прокурор и суд, пошедший за ним, сделали крупную ошибку: раз они решили использовать ст.43 УК РСФСР, то должны использовать наказание более мягкое, чем предусмотрено ст.190-1 УК РСФСР, а эта статья предусматривает нижним пределом штраф 50 рублей. Значит, приговор должен был назначить штраф ниже 50 рублей.
Марина говорила с Глебом и судьей о порядке свидания. Я и Саня просили секретаря суда отметить повестки. Конвой заслонял Глеба стеной. Нас просили быстрее очистить помещение…
На улице, в десятке знакомых, мы тихо обсуждали, почему столь сурово обошлись с Глебом. Потом мы дождались проезда Глеба в тюремной машине. Я почему-то говорил: "Не надо", но женщины все же закричали: "Глеб! Глебушка!" Я был неправ – Глебу этот крик был, наверное, очень нужен.
Вслед за машиной, увезшей Глеба в тюрьму, пошли и мы по своим домам. Милиция снимала свои посты…
Так закончился суд над Глебом Павловским. Через несколько дней у Марины было с ним свидание в Бутырке. По ее словам, Глеб вполне бодр, уверяет, что в своей позиции он абсолютно тверд, что сидеть в тюрьме ему уже надоело, хотя в камере подобрались неплохие люди и отношения хорошие, и перечитал он много книг, проштудировал "Капитал" Маркса и все же желает сейчас в ссылку, где была бы возможность получать научные книги. Его оценка суда – хорошая. Он, во всяком случае, своей защитой никому не навредил. Так что все хорошо.
Но я еще не знаю, все ли хорошо. Говорю только о Глебе, отводя в сторону пока странные угрожающие выражения судьи в свой адрес (ведь не за что грозить?). Только время покажет, действительно ли Глеб "абсолютно тверд" в нынешних воззрениях и покончил ли с прежней неопределенностью. Я теперь буду только рад Глебу ясному и определенному. Время покажет.
Это же время покажет и меру моей собственной вины и ответственности за поведение Глеба. Ведь я вперед его отказался от диссидентской линии твердого отказа, как бы показал путь, который он только "логически развил". Такое доказательство моей вины я не принимаю: Глеб знал, что все мои мучения были от необходимости выйти из противостояния и тюрьмы без лжи. Без лжи у меня не обошлось, но главную ложь – о клевете в "Поисках" – я не допустил. И именно это мне не прощает до сих пор суд. Глеб знал мой опыт в тонкостях, но сразу отбросил его, согласившись на признание клеветы с помощью примитивного софизма: раз судят за клевету, значит, виноваты в клевете. Он выбрал не мой, а собственный путь. И если он пойдет по нему без колебаний, то это будет на пользу и ему, и всем, даже если он и будет отныне и навсегда моим идейным противником. И тогда все правильно, и мне не в чем себя корить. Если же окажется, что в своих словах на суде он все же был неискренним, "такая тактика" обернется крупнейшим нравственным поражением. Тогда, действительно, я буду виноват в невольном "совращении" слабого человека, дав ему пример опасных переговоров (хотя Глеб вел такие переговоры задолго до меня…)
Все же я больше уверен в первом варианте, и надеюсь, что все будет хорошо, и что с Глебом мы еще поспорим. 6.9.1982г.
P.S. Позже до меня донеслось мнение Глеба в более развернутом виде. По слухам, он считал, что с тюрьмой ему "повезло": одна и та же "хорошая камера", уважительные сокамерники, неплохие отношения (даже после суда, что удивительно…) В тюремных боксах он часто видел автографы участников "Поисков" (только Гершуни теперь в Лефортово, где его дело ведет капитан Капаев, но тоже, кажется, по ст.190-1). Глеб убежден, что все, что он говорил на суде – и вправду выражает его точку зрения, пусть не полно выраженную. Это, на мой взгляд, самое главное. Правда, он и не стремился к полному выражению своей точки зрения – не видит смысла ни в каких публичных выступлениях, ни в какой публицистике в наше время. Особенно доволен Глеб тем, что дал полные покаяния по "Поискам" – оказывается, он хотел это сделать много раньше, чтобы окончательно разъяснить все непонятные места и закрыть следствие, а, следовательно, и возможности новых преследований по делу "Поисков". Кажется, так. Он считает, что пока это дело не закрыто, опасность висит над многими, в том числе, Валеру могут не выпустить, меня снова посадить и т.д. Но, оказывается, что дело "Поисков" уже было прекращено в конце прошлого года, а весной вновь возобновлено, в связи с выходом на Западе "Поисков и размышлений". Теперь же, поскольку суд принял его исчерпывающие показания, продолжать дело "Поисков", на его взгляд, уже нельзя. Положен предел мистификациям с разных сторон – людей, заинтересованных, чтобы вопрос о "Поисках" продолжал быть открытым (наверное, Глеб подразумевал здесь Бурцева и Егидеса?) и длились аресты…
Оказывается, в тюрьме Глеб написал кроме показаний еще развернутую автобиографию, вроде "Исповеди Бакунина", где дал объяснение не только своим взглядам. Но и объединил их со взглядами М.Я и моими – на почве "либеральной благонамеренности". Зачем это было нужно, не знаю – ведь я и сам много раз выражал собственные взгляды – в том числе и властям. Также непонятно, зачем надо было поминать, что давал мне читать какой-то самиздат (я и вправду, убей меня Бог, ничего такого не помню) – якобы, потому что они это знают откуда-то еще. Вообще, Глеб считает, что сейчас очень сложное время очищения Москвы от диссидентов, могут придраться к ерунде, и потому надо сидеть очень тихо и не высовываться.
Свой приговор он считает самым мягким из того, что ему могли дать, и не думает унывать. Жизнь в камере вывела его из жизненной путаницы и даже вернула способность мыслить. Теперь же он мечтает зарыться в книги и потому будет в ссылке обращаться к друзьям с просьбами о присылке книг и о переписке на отвлеченные темы.
Выходит, Глеб действовал на суде из лучших побуждений – дело "Поисков" взять на себя, чтобы угроза остальным уменьшилась. Не думаю, чтобы это было правильным. Тем более неправильно пристегивать меня в свои единомышленники, забыв начисто о всех наших спорах. Но все эти сведения – пока лишь слухи, и могут не подтвердиться.
| предыдущая | оглавление | следующая |
