| предыдущая | оглавление | следующая |
(В этом разделе События описывает Витя)
Причины серьезнейшего свойства побудили меня прибегнуть к этому обращению.
Лишь отчасти эти причины касаются непосредственно меня. Имею в виду обыски дважды (4 декабря 1979г., 6 апреля 1982г.), произведенные у меня по ордерам, которые выдала Московская прокуратура. Я не стану задерживаться на подробностях. Они более или менее стереотипны, да и то, что весьма ощутимо для отдельного человека, не в любой момент злободневно для всех. Поразишь ли тем, что люди, представляющие органы правопорядка, сами открывают входную дверь в квартиру (как было во время первого из упомянутых обысков) или вовлекают в процесс обыскивания понятых (как было во второй раз)? Но человек – живое существо и, даже достигши моих лет, не утрачивает "наивного" свойства – удивляться. В данном же случае удивляться абсурдности действий, особенно задевающей сознание, когда эти действия наблюдаешь в натуре, когда на твоих глазах укладывают в мешок твои рукописи, книги и выписки, заметки, предназначенные для друзей, иначе говоря – обиход умственной работы и ее итог, который для того, кто производит эту работу, чаще всего неоднозначен, оставляя место сомнению и побуждая возвращаться вновь и вновь к будто решенной проблеме, к казалось бы законченному тексту. Что же, как не абсурд, вторжение в эту сферу людей, наперед уверенных, что этот самый текст, эта рукопись, эти заметки не более чем улика преступления?
Я не сделаю никакого открытия, сказав: презумпция виновности в любом случае страшная вещь, распространенная же на мысль – вдвойне. Это было правильно и вчера, тем более правильно сегодня. Частные же случаи бросают свет на ситуацию в целом. Можно, правда, пренебречь этим. Может показаться, что ущерб, наносимый отдельным людям, выпавшим из "общего строя", не вредит остальным. Но это тот же абсурд, только взятый с другой, не менее самоубийственной стороны. И что красноречивее в этом отношении, чем уроки последнего полувека, а внутри них – особо, отдельно – уроки 1930-х с их чересполосицей подвигов и злодейств, удивительных прозрений и чудовищной слепоты, с их новорожденной идеей неделимости Мира и с их роковой неспособностью преодолеть барьер различий – и с судьбой еретиков того порогового десятилетия: отпавших и отброшенных, загубленных и потерпевших поражение из-за собственной слабости, которая едва ли не родственней нам сегодня, чем все остальное в нашем не едином всеобщем наследстве. Я позволю себе утверждать это, поскольку потратил годы на уяснение и этих уроков, и этой судьбы, мои возражения против произвольных действий, нарушающих мою работу, проистекают, прежде всего, из взгляда, внутри которого я сам занимаю довольно скромное место.
И еще одна, решающая причина моего обращения к Вам и в данный момент: тревога за участь молодых людей, к духовной 6жизни которых я прикосновенен, равно как и они прикосновенны к моей духовной жизни, к моим интересам, к моим сомнениям. Этой счастливой связью я дорожу больше, чем нормальными условиями для независимой профессиональной деятельности; в сущности, она (эта связь) и составляет главное из названных условий, и всякий принудительный обрыв ее я воспринимаю как посягательство на меня самого. Поэтому я считал не столько даже непременным, сколько минимальным ходатайствовать о вызове свидетелем на процесс В.Ф.Абрамкина в 1980 году (Мосгорсуд мне в этом отказал). Сегодня же я просто не простил бы себе, если бы ответил молчанием на арест Г.О.Павловского.
Поскольку все, о чем сказано выше, имеет отношение к делу, значащимся под номером 50611/79, считаю необходимым изложить ниже то, что я думаю об этом деле.
Заведенное три года назад и незакрытое и по сей день, оно расшифровывается (следствием) как дело "Поисков". Таким образом, обыски, аресты и судебные приговоры, затрагивающие отдельных лиц и вносящие в крутые перемены их судьбу, направлены против них в меру их причастности к журналу, издание которого было прервано волеизъявлением редакции в конце того же 1979 года.
В этой связи возникает два не частных вопроса. Первый: характер журнала, преследуемого много спустя после того, как появился на свет его последний (8-й) номер. Второй же вопрос касается самого незакрывания дела – правового и общественного смысла этой акции (ибо, это, конечно, не простое затягивание времени).
Что касается первого вопроса, то мне уже приходилось формулировать свою позицию – в заявлении, внесенном в протокол допроса 9 июня 1981 года. Там говорилось в частности:
"1. Я считаю незаконными любые действия, препятствующие гражданам СССР (каждому из граждан) выражать устно или письменно свои убеждения и взгляды – естественно при условии, что эти публично высказываемые взгляд не содержали призыва к насилию.
2. С этой точки зрения я рассматриваю преследования, которым подверглись редакторы журнала "Поиски", как необоснованные и противозаконные".
Сейчас уместно дополнить этот текст следующим: моя причастность к "Поискам" не составляет тайны. И не потому, что нечто ранее скрытое оказалось разоблаченным и теперь нет резона его утаивать. Нет, этой тайны не было с самого начала. Более того: тайна была отвергнута как таковая – всеми, кто решил учредить "Поиски", положив в основание их принцип открытой мысли и диалога убеждений (неограниченного ни составом вопросов, ни составом участников). Мое добровольное и обдуманное решение участвовать в "Поисках" было обусловлено активным согласием с указанным принципом. Оно документируется текстом "Приглашения", написанного мною и опубликованного в первом номере журнала. Я подкрепил эту свою позицию (не считая статей, в которых она отражена) в письме редакторам "Поисков", преданном гласности на страницах заключительного номера 1979 года. Сегодня следует вновь подчеркнуть, что именно приверженность принципу открытости и систематического диалога смогли объединить людей разных поколений и взглядов, принявших то или иное участие в "Поисках"; моя духовная близость к молодому талантливому публицисту Глебу Павловскому (близость, которая также не составляет никакой тайны) разрешает мне заявить со всей решительностью: в деятельности, расходящейся с этим принципом, в деятельности, проникнутой духом безразличия к идеям, духом сектантской нетерпимости и любого ненавистничества, он, как и другие его сверстники и друзья, участия бы не принял.
Здесь не место разбирать, в какой степени самим "Поискам", т.е. людям, их создавшим и выпустившим, удалось воплотить заглавный принцип. Такой разбор сам по себе требует открытости и равноправия участников. Со своей стороны могу лишь выразить точнее: не могу не выразить глубочайшее свое убеждение – нет ныне другого способа сдвинуться с "мертвой точки", чем Диалог. Под "мертвой точкой" я понимаю не только масштаб и остроту проблем, нависших над всеми нами, но и нерешаемость этих проблем (как домашних, так и мировых) опробованными в прошлом действиями и приемами. Под "мертвой точкой" я понимаю такое также противостояние – и внешнее, и внутреннее. Все знают, что в ядерный век не может быть ни победителей, ни побежденных. Но разве эта истина относится лишь к геополитике, лишь к отношениям держав, располагающих средствами уничтожить жизнь, и не относится к жизненным отношениям между людьми – и, прежде всего, в этих державах?! Мы все равно ответственны за завтрашний день; и даже не за то, каким он будет – это, конечно, важно, гигантски важно, но все-таки вторично, первично же: добиться, чтобы он (завтрашний день) был.
Рискуя показаться ломящимся в открытую или, напротив, в прочно закрытую дверь, я утверждаю: ни один человек, наделенный властью, не смеет лишать мыслящего иначе, чем он, права на соучастие в этой высшей ответственности, - соучастие, предполагающее не только равенство действительных возможностей, но и нечто (сейчас!) более важное и более трудное.
Именно: совместность в завоевании и утверждении доверия. Вчера представлялось очевидным – к доверию приходят, им заканчивают, а не начинают. Сегодня же все (страны, миры, люди) обязаны сделать возможным невозможное – начать с доверия, наперед зная, что доверившиеся останутся разными (разномыслящими, разно-живущими). Таково веление времени, неотделимое от разгорающейся вселенской схватки за недопущение "обыкновенной" – узаконенной и практикуемой ядерной войны; схватки, в ходе которой уже рождаются совсем новые критерии и нравственные ценности, новые импульсы к консолидации умов и воль. Счет идет на этот раз даже не на миллионы, а на человеческие миллиарды – и счет идет (вновь, но еще резче и настоятельней, чем в 1930-е) на единицу: Человек. Теперь никто не должен отпасть и никто не должен быть отринут. Во имя успеха в борьбе, где на карте жизнь, нужно (и незамедлительно!!) вернуть в жизнь всех добровольно и мучительно ищущих.
Я начал с сюжета, наиболее кровного мне, и свернул сразу на то, что является ныне проблемой всех проблем, поскольку ощущаю здесь неконъюнктурную связь, отвлечься от которой не может даже человек, оказавшийся в условиях, когда его только спрашивают, а он ("по закону") обязан отвечать и только отвечать. Даже в этих условиях я считаю и правом, и долгом руководствоваться ответственностью перед всеми людьми, и теми, кто рядом, и теми, кто далеко, и перед "своими", и перед "чужими". Это право и этот долг продиктовали мне как участие в "Поисках", так и отказ (в 1981 и 1982 гг.) давать показания по делу "Поисков". Ибо включиться в него в качестве свидетеля на тех условиях, которые диктуются следствием, означило бы с моей стороны не только признание законности преследования идей и преследования людей, стремившихся нащупать живые контуры некатастрофического выхода, и признание правомерности затяжек (на годы!) этого дела – с явной тенденцией использовать его как средство давления и что-то вроде запасника при новых набегах на "инакую" мысль и неотделимые от нее формы человеческого общения. Оно означало бы, наконец, то, что для меня абсолютно неприемлемо и в данном, и в любом случае: фактическое приспособление к обстоятельствам, которые обращают людей с даром и энергией духовных исканий в уголовных преступников, чьи силы уходят на выживание в тюремных камерах и лагерях. Я спрашиваю: логике каких общественных интересов может отвечать эта растрата ума и самоотверженности, которая подобно цепной реакции захватывает, втягивает в себя и тех, кто "на воле", множа симптомы равнодушия и поощряя (на деле) неконтролируемые страсти и позывы к насилию?!
Если бы я считал этот вопрос только риторическим, я бы не стал обращаться в одну из высших инстанций власти. Но как историк я знаю, что бывают такие минуты в политической и народной жизни, когда вчера еще недоступное, отвергаемое с порога, становится и достижимым, и обязательным. Мне кажется, что такая минута уже наступила, что Мир и все мы в Мире подошли к тому краю, врозь отвернуться от которого не удастся никому. Сознание остроты момента и обусловило, в конечном счете, данное обращение.
Конкретно я призываю Вас во исполнение Вашего конституционного долга:
1. Взять под особый контроль дело "Поисков", способствуя скорейшему прекращению его в форме, соответствующей закону, принципам и нормам международного сообщества, а также и особенно – велению времени.
2. Исходя из наиболее широких соображений как нравственного, так и государственно-политического характера, возбудить перед Верховным Советом СССР вопрос об амнистии в текущем, 1982 году, которая распространялась бы и на всех без изъятия советских граждан, преследуемых за инакомыслие (и осужденных, и находящихся под следствием). 28.IV.1982.
| предыдущая | оглавление | следующая |
