Вокруг протеста В.К. (Каленского), 1983

В мае 1983 года наш близкий друг, известный ученый-профессионал, автор книг в области истории государства и права, член партии, написал в ЦК КПСС довольно резкое краткое письмо с протестом как против публикаций типа книг "С чужого голоса", "Анатомия лжи", так и против нарушений закона в делах известных правозащитников. Письмо это не было открытым, чтобы избежать утечки его на Запад, и было известно только близким друзьям… Но, конечно, тут же посеяло большие опасения за судьбу В.К, и споры, что надо советовать в линии поведения. Ведь трагические примеры героических до безрассудства поступков у нас перед глазами. Потому можно не удивляться, что мы спорили о будущем В.К., как о своем, до неприличия горячо. Ведь в этой ситуации продумывалась линия поведения нас самих… Для меня одним из итогов этих споров было письмо главному своему оппоненту в этих спорах, написанное перед поездкой на шабашку и потому оставшееся без ответа:

"Дорогой Саша! Мне кажется, что причины наших последних несогласий довольно серьезны, имеют общезначимый смысл, требуют тщательного обсуждения и потому после двух наших телефонных бесед я сажусь за это письмо.

Давай упростим наш анализ участием только трех лиц: В.К., тебя и меня, да и нас самих упростим до некоторых известных в прошлом поступков и обстоятельств. Такая условность поможет анализу. Так что не обижайся.

Итак, будем считать, что благополучный советский ученый В.К. неожиданно для окружающих написал в ЦК резкое, даже обвиняющее письмо диссидентского характера и первой реакцией руководства его института стало – исключить из партии и из института… На деле же для этого поступка были глубокие личные причины: много лет изучая историю защиты прав инакомыслящих, особенно, коммунистов, на Западе, историю борьбы за них, сам он в своей стране стоял в стороне от правозащитничества и это невольно ложилось обвиняющим камнем на его сердце, как измена своим убеждениям.

И потому его письмо – как хирургическое вмешательство, как вскрытие болезненного нарыва, освобождение от двусмысленности и восстановление внутренней гармонии между убеждениями и реальной открытой жизнью. Это письмо – типа "не могу молчать" или "не могу жить по лжи" – и заслуживает и на мой, и на твой взгляд глубокого уважения и одобрения. Даже отвлекаясь от самого содержания письма, а просто в силу самого факта, что В.К. решил открыто вытащить свои убеждения, не совпадающие с официально принятыми взглядами.

Однако при всем этом мы отдаем себе отчет, что такой вполне естественный для западного человека поступок в наших условиях является экстраординарным, выбивающимся из ряда поступков, нарушающим общепринятую традицию, а говоря официальными словами "антинародным выпадом отщепенца", и потому… мы обязаны думать о следствиях.

Не надо обольщаться мыслью, что письмо открыто говорит о том, что "все думают, но молчат", - или, что "никто не спрашивал наших людей, что же на самом деле они думают". Даже если большая часть из них думает как В.К. (а это не так), то к самому факту письма, подрывающему традиции молчания, отнесутся отрицательно, давая волю своему, вполне понятному недоброжелательству: "Ишь, выпендривается, смельчак…", "Ему можно, а нам нельзя?" и т.д. Т.е. подавляющее большинство, которое молчит, и к которому до недавнего времени принадлежал и сам В.К. (хотя бы внешне), в своей подавляющей части не одобрит самого факта такого письма, порывающего с глубоко укорененной традицией молчания, может, самым важным (хотя и стыдливо скрываемым) общественным устоем. И волю этого большинства плюс собственную волю будут выражать власти своей реакцией на письмо В.К.. Какой она будет?

Это еще не определилось окончательно. Если автор только высказал в частном письме свое политическое инакомыслие, личное "несогласие", как на исповеди, но не думает превращать свои взгляды в идейную платформу для действий широкого круга лиц, то его заносят в разряд добровольно заблуждающихся. Ему перестают оказывать политическое доверие, выдвигать на важные посты, но оставляют в жизни, как беспартийного специалиста (я беру типичный, даже идеализированный случай).

Если автор попытается собрать группу согласных с ним лиц, написать групповое письмо без открытого обращения к миру, его не оставят в покое, с ним будут вести "воспитательную" работу вплоть до репрессивных мер, т.е. будут относиться, как к упорствующему, закоренелому, оказывающему плохое влияние (хотя и не враждебное, раз не пишет зарубеж), вплоть до исчезновения "группы". Групповых писем и обращений у нас очень не любят.

Наконец, если человек делает свое письмо с критикой устоев открытым миру и тем самым делает возможным использование его внешнеполитическими противника системы, то к нему складывается отношение, как к очевидному изменнику и врагу. Применение репрессивных мер в таком случае вопрос только времени и места (удобно или неудобно по внешнеполитическим обстоятельствам), но это уже не столь существенно.

Таким образом, я насчитываю 4 основных класса писем-обращений к власти, а именно: желательные "письма трудящихся"; резко критичные, но личные обращения; групповые, но неоткрытые; открытые Западу.

Думаю, что для "системы" письмо В.К. является редким, но известным явлением. Она легко определит его суть и подберет соответствующую и давно отработанную технологию реагирования.

Когда мы говорим, что важнейшим устоем нашей общественной жизни является молчание людей, то это лишь некое фигуральное выражение: штамп, который нельзя понимать буквально. Ведь на деле власти не только не запрещают обращаться к ним, но напротив призывают трудящихся к письмам и обращениям по поводу устранения недостатков и к гражданской активности такого рода. Такие письма, порой достаточно резкие, иногда даже открыто публикуются на обозрение всему миру. Но это относится только к письмам о конкретных недостатках и если они не подрывают принятые идеологические постулаты-догмы, вроде: реальный социализм – наилучшая общественная система, наше государство – наиболее демократическое и т.п. Отрицание этих принятых аксиом с точки зрения системы есть подрывная акция, вылазка классового врага, несознательность и политическая близорукость. С такими письмами система борется для самосохранения себя как системы, базирующейся на необсуждаемых и неподвергаемых критике постулатах. Но и тут реакция ее может быть разной (см. начало страницы).

Прежде всего, я хотел бы расклассифицировать нас с тобой, наши собственные письма наверх. Очевидно, мои обращения 1977-80гг. носили диссидентский характер - они отвергали многие идеологические аксиомы, практически были открытыми и даже частично групповыми. Из общего диссидентского круга их выделяла лишь моя личная лояльность, верноподданность властям, принципиальная невраждебность и готовность к диалогу. И все это – IV категория.

В 1980г. я отказался от открытости Западу и ограничился лишь личным инакомыслием. В таком качестве и существую, не испытывая за это никаких отрицательных реакций. Моя практика 1981-83гг. (письма последних лет – II категории) показала, что возможно нормальное существование человека независимых и оппозиционных взглядов, не молчащего перед властью.

Твое письмо 1980г. Руденко в мою защиту было личным, закрытым, касалось лишь моего конкретного случая, внешне не отвергало официальные постулаты, хотя на деле (и это легко понять внимательному читателю) твое практическое отношение к постулатам выражалось не только в словах, сколько в самом факте заступничества "за врага". По этому признаку твое письмо можно отнести во II категорию. Но поскольку от властей ты не получил даже словесной отрицательной реакции, то можно понять, что его предпочли расценить как письмо I категории.

Как же может быть расценено письмо В.К.? – Сразу отпадают I и III категории: оно критикует основы, утверждает незащищенность в стране прав человека и не является групповым. Значит, сейчас вся суть вопроса в том, станет ли оно открытым, известным Западу, т.е. диссидентским, или удержится во II категории личного, лояльного инакомыслия.

К сожалению, этот вопрос не решается однозначной волей самого В.К.. Если его не только исключат из партии, но и выгонят с работы и лишат источников существования, он с большой вероятностью потеряет все остатки своей лояльности и схватится за средства открытости и эмиграции. А в ответ власть, возможно, дальше будет наращивать репрессивность своих ответных реакций.

Само письмо В.К. составлено в резком, классически диссидентском стиле писем Орлова, Великановой (Сахаров писал, кажется, мягче по тону), оно написано в западном стиле и как будто для него. Мы знаем, что во многом это произошло от профессиональной обращенности В.К. к западным нормам жизни, а не от его отвержения здешней жизни, не от скрываемого желания скандально эмигрировать. Но властям это не видно. Им видно только почти диссидентское письмо, пока, слава Богу, еще не переданное на Запад, может, по каким-то личным тактическим соображениям, но к тому весьма предрасположенное. Вот что они видят и отношение к В.К. складывается как к будущему, потенциальному врагу. В покое его не оставят и при первом удобном случае постараются "обезвредить", выжить из института, превратить в вечно жалующегося, лично замарать. Технология этих дел за 15 лет уже отработана.

Устраивает ли такой поворот В.К. и его друзей? Думаю, что нет. Хотя бы по главной причине: никто из нас не желает и себе и ему лагеря или эмиграции, покинуть свою страну, перестать считать ее своей. А другой стороны – устраивает ли В.К. или нас положение лица, пишущего письма II категории? Что касается меня, то - да!

С тобой сложнее. Внешне ты находишься пока еще в I категории, хотя мыслями, может быть, не отвергаешь для себя и IV кат. Но это только мои домыслы, поэтому анализируй сам.

Что касается В.К., то на мои вопросы такого рода он отвечал недвусмысленно: да, его устраивает положение человека с независимыми взглядами, которым власти не оказывают полит. доверия, но позволяют нормально работать. Эмигрировать он не желает, из партии выходить не хочет, продолжает себя считать советским человеком. И как раз из этих сведений исходят мои советы: сделать все, чтобы исправить внешнее впечатление своего диссидентского по тону письма, от его внешней принадлежности IV категории. Если В.К. желает остаться во II категории лояльных инакомыслящих, остаться вместе с нами, то он должен исправить внешнее впечатление своего резкого письма сдержанным, лояльным толкованием (такая резкость психологически очень понятна для человека долго молчавшего и вдруг решившегося освободиться от страха), он должен интерпретировать собственное письмо в своем мягком, лояльном, соответствующем самому В.К. духе, и ни в коем случае не поддаваться озлоблению от резкостей, которые неизбежно посыпятся теперь на него от представителей "подавляющего большинства".

Если я советовал ему отступление, то не от себя, а от резкого, не его тона, просил вернуться к себе самому, уравновешенному, терпимому, не кричащему в ответ на крик.

Тут хочу сказать и о нашем праве советовать В.К. Разумеется, человек вправе свою судьбу решать сам. Но обычно ему интересно знать и мнение людей, для которых он не безразличен (и как-то учитывать их) – ведь он живет не сам по себе. Поэтому в такой кардинальной ситуации я считал своим долгом высказаться без утайки. Но жаль, что я не смог быть понятым. В свое время я пытался подобные вещи говорить Валерию Абрамкину, в котором чувствовал то же желание остаться в стране, на II позиции, а судьба тащила его в IV категорию, в лагерь и все-таки утащила… И меня до сих пор мучает боль и стыд, что не хватило сил стать понятным Валере – тогда, может, он не сидел бы до сих пор в лагере. И сейчас, когда Валера дошел до таких же выводов о необходимости компромисса, ему много тяжелее, страшнее, компромисс не получается и грозит личностным срывом. А вина – на мне, раз не хватило в свое время ума и терпения достучаться к Валере.

Меня не мучают такие переживания по отношению к Тане Великановой или Поповскому. Те сразу и определенно причислили себя к диссидентам и готовились внутренне к тюрьме одна, к эмиграции другой, и сами внутренне не соглашались на позицию II. Валерия же оттащила от нас ситуация нарастающего противостояния. И я очень боюсь, что такое же может случиться и с В.К., потому чувствую себя обязанным сделать все, чтобы предотвратить ее. Если бы мне В.К. сказал сразу, что желает эмигрировать, так ни единого слова я не потратил бы на возражения – в добрый час! Но ведь он-то иной…

А теперь об отрицательной оценке моих советов. В некотором смысле она принадлежит и тебе, но только отчасти, поскольку на деле ты, во-первых, и сам уже направлял письмо властям, а во-вторых, способен понимать правоту моих резонов. Поэтому я лучше отнесу эти отрицательные оценки к более типичному околодиссидентскому лицу, которое само лично свою гражданственность и инакомыслие проявлять не желает из-за связанного с этим риска, зато (и именно потому) имеет резко негативные взгляды, лучшим образом выражаемые в письмах IV категории. Для них В.К. может стать очередным "нашим героем", вышедшим на битву с системой за "наши права". "Поддержать его открыто мы не можем, но будем поддерживать своим тайным сочувствием, восхищением, толкая к дальнейшим смелым протестам - с одной стороны, и подвергая позору, если он вздумает отступить к молчанию – с другой".

По представлениям таких людей инакомыслящие делятся на тайных и явных. Тайные реально ничем не отличаются от системы, участвуя в ней действием, а явные - "протестуют и борются"…

К таким представлениям я отношусь резко отрицательно и чем дальше, тем резче. Я их прямо ненавижу. Они освобождают людей от личной ответственности и активности, позволяя переложить свою ответственность на плечи другого. Эти представления к тому же, с одной стороны позволяют тайным диссидентам сохранить непреодоленным свой страх, а другой стороны – людей, решившихся на открытое инакомыслие, превращают в заложников своих упований, в своих ландскнехтов, лишают их свободы, возможности распоряжаться собой. Я это так хорошо почувствовал в 79-м году, когда был лишен возможности выйти из редакции "Поисков", когда подписывал не свои, а "диссидентские заявления"…

Околодиссидентские представления практически сохраняют рабскую психологию наших душ на новой ступени "анти" и являются, я убежден, главным препятствием для развития подлинно свободного сознания людей. И вот провоцирующей "поддержки" В.К. подобными людьми я очень опасаюсь. Они легко могут превратить его в героя, а сами же, понятно, за ним не последуют. Советов этих людей В.К. следует избегать сколько есть сил, залеплять воском уши, как Одиссей на подходе к острову сирен.

Никто не имеет права советовать больше чем то, на что решается сам. Все иное – подлость и провокация, ненавидимые мною беспредельно. Если мы любим человека и желаем ему добра, то и желать ему должно того же, что и себе. И советовать – также. Как же можно отнестись к людям, которые сами себе вменяют в обязанность осторожность, а другим – непримиримость и смелость и еще осуждают тех, кто отказался от навязываемой ими "непримиримости"? Какими словами оценить, кроме как гадость?

Советовать тюрьму могла бы Таня, но она никогда не советовала, или эмиграцию (Поповский), раз они сами решились… Обычные же люди должны желать друг другу такой же безопасности, как и себе. Иное – безнравственно.

В.К. своим письмом в ЦК сделал главный выбор. Глупо было бы советовать ему оказаться от него. Он решился на это на уровне жизни и смерти. Знаю, не сделай он этого шага, вся его жизнь могла бы оказаться ложной и ненужной. Этим шагом он придал ей совсем иной, истинный смысл. Это – безусловно. Но сейчас речь идет об ином. Ставит ли он себя в разряд IV, попросту говоря, открытых врагов власти или в разряд II – ее независимых, но все же терпимых граждан. Этот выбор уже менее существенен, но все же очень важен. Ибо отсюда может следовать даже решимость на лагерь или эмиграцию. И делать этот выбор надо сейчас, пока не поздно, а не ждать пассивно реакции властей, которая почти на 100% будет отрицательной. Надо драться за интерпретацию письма в сторону II категории. А В.К., как мне кажется, сейчас еще не совсем четко понимает, что попытаться исправить действительно неверное впечатление от своего письма не сейчас, а потом – после исключения из института и или, не дай Бог, в лагере - совсем иной трудности дело. Легко попасть туда, трудно выкарабкиваться. Уж я-то испытал это на собственной шкуре.

Кстати, насчет значимости моих советов. Они не бессмысленны даже для В.К. при всей его профессиональной величине, возрасте и уме. Их ведь никто не отрицает. Но и свой опыт, особенно в таких вот ситуациях, я считаю не пустым и для друзей ценным, не заслуживающим пренебрежения. Мало того, сейчас я убежден, что достиг (случайно или нет) достаточно уникального положительного гармоничного существования лояльного инакомыслящего, открытого власти и друзьям. Не знаю, насколько это положение прочно, но у меня нет оснований его стыдиться и тем более считать себя банкротом.

Я очень просил бы тебя показать это письмо В.К., поскольку оно его прямо касается и надеюсь, что оно будет ему полезным. 5.06.83.

P.S. В письме на шабашку Лиля писала:

"…Осталось написать только, что про В.К. в четверг ничего нового не было известно, письмо твое я передала только в четверг, т.к. во вторник не успела переписать – ходила на выставку "Автоматизация-83" – был последний день, и смоляне мне с укором напомнили, чтоб я посмотрела их машину на международной выставке.

Закончу, первый час… Пусть тебе и дальше не слишком тяжело работается. Вот интересно: до твоего письма охотно все писала, отчитывалась добровольно. А вот пришли твои вопросы, и так не захотелось отвечать. Тем более что письмо не сразу отдала – пришлось оправдываться. А то, что там 18 страниц текста и переписывать это долго, ты, конечно, забыл. И небось уже покачал головой. А то, что я за эту неделю почти ничего не сдала и против мой фамилии на графике сдачи синяя черта (ведь еще и НИР делала, кроме переписывания, выставки и бега к Зое за гречкой) – это только моя печаль. Какой же это тяжелый крест – твои постоянные подгоняния, и ощущение вечной вины, что опять что-то общее с тобой не успеваю! Не спрашивай меня о делах, пожалуйста, хотя бы после получения этого письма…" (12.06.83)

Ответ Вити: "…И начну, конечно, с последнего, о "тяжелом кресте моих подгоняний". Хотел обидеться, пообещать себе, что никогда никаких вопросов задавать не буду ни в письмах, ни еще хлеще – в жизни, а потом вспомнил, что это выше моих сил, что это значит отказаться от общей жизни с тобой, т.е. почти от собственной жизни, а как это сделать, я уже не представляю. Вспомни только, что эта тяжесть не только твоя, что она тяжесть общей жизни, вернее, общего жизненного тягла. Что для меня тоже крест – твои постоянные укоры, что забываю выгладить белье, принести картошку, что плохой отец и т.д. – но ведь освободи ты меня от этих обязанностей, и куда уйдет наша общая жизнь? Конечно, было бы хорошо, если бы это общее тягло вышагивалось автоматически, без понуканий, ну, например, как идет у меня мытье посуды после гостей или уборка квартиры, но ведь не всегда хватает такого устойчивого взаимопонимания – отсюда справедливые упреки (хотя по форме они бывают у тебя много резче и обиднее). Если подумать – то как нам без этого обойтись? Ведь тянуть общее надо. А иначе как нам удастся умереть вместе? И вспоминается классическое: "Долго ли муки сея, протопоп?" И я говорю: "Марковна, до самыя смерти!" Она же, вздохня, отвещала: "Добро, Петрович, ино еще побредем".

…И потом, Ли, ведь я только спросил, что же обидного, если я поминаю то, что меня волнует? И не было никакого желания понукать и упрекать тебя. Неужели мне надо все время бояться тебя обидеть и таить в себе свои вопросы? О наших совместных делах? Ведь ты гораздо мобильнее, легче меня и увлечений у тебя намного больше, увлечений, возникающих неожиданно и отменяющих многое из старого. Твоя легкость, конечно, неоценимый для меня плюс, восполняющий мою однобокость, ущербность, когда и я втягиваюсь в твои увлечения, но все же и ты, Ли, не идеал и можешь терять главное. Совсем не раскаиваюсь, что задал тебе вопрос о письме про В.К., даже если это оказалось и понуканием (я-то был убежден, что письмо ты уже давно отдала), потому что, с моей точки зрения, оно – главное наше дело, и думаю, по трезвому размышлению, ты с этим согласишься. Здесь нельзя медлить и откладывать.

И еще: я очень благодарен тебе за эту часть письма и очень бы хотел разобраться с этой темой дома, пообещай ее продолжить, а не замалчивать. Ведь за желанием избавиться от общей жизненной ноши встанет и желание избавиться от общей жизни, "не брести дальше", - а это уже катастрофа всей жизни… неужели это так?..

Письмо Лили: "…Мне, правда, до сих пор неловко, что я свое хорошее письмо закончила взрывом неподчинения, чем испортила тебе настроение. Мы, конечно, интересны друзьям такие, какие есть, к ним повернутые, непонятно когда делающие служебную и домашнюю работу. Но как часто я вхожу в дисгармонию от того, что везде не успеваю. Как хочется снизить темп нашей жизни, чтобы снизился темп моей. Ты-то полагаешь, что дай себе потачку и пиши пропало. Я, привыкшая тебе верить, думаю, что и здесь ты прав. Но лучше, когда ты не давишь, а я изнутри нахожу резервы и сама завожусь, сама регулирую. Ну ладно…

…В.К. на твое письмо обиделся, на то, что ты признал его многолетним лжецом ("не жил не по лжи"). Он считает, что много лет занимаясь проблемами права на Западе, он был просто ученым. Он считает, что два человека его оскорбили (обидели?) – директор института и ты. Была у него благополучная беседа с секретарем отдела, который доложил, что письмо его будет доложено Зимянину (секретарь ЦК?) и в месячный срок он получит ответ. Главное, что он благополучно прошел переаттестацию на работе, экспертиза дала высокую оценку его работам. Ему сказали, что в ближайшее время он будет ознакомлен с судебными делами диссидентов (Щаранского и еще кого-то). В.К. отметил, что если бы он захотел каяться по твоему совету, то это было бы просто неуместно.

Письмо Вити: "…Очень меня удивила и огорчила реакция В.К. на мое (вернее, наше) письмо. Какая колоссальная обидчивость и какое непонимание его с моей стороны! Чистейшая похвала от меня (что своим письмом ЦК он сделал решительнейший шаг в своей жизни к открытому исповеданию своих взглядов) была расценена как оскорбление наряду с директорскими угрозами, как утверждение, что раньше он жил не по убеждениям (по лжи)… А может, так и было на самом деле? Может, пару лет назад В.К. думал, что диссидентов сажают правильно? и потому молчал? Сейчас мне кажется, что так и было – но тогда это такой случай наивности в мировоззрении ученого-правоведа, что впору руками развести. Помнишь старую присказку о необходимости выбора двух качеств из трех – партийность, правдивость и мудрость… Значит, не хватало третьего… Очень рад, что "там" с В.К. разговаривают так уважительно, не по моим прогнозам. Но мне обидно, что наши разговоры и, кажется, ясное, итоговое письмо расценено, как "приглашение каяться"… Ли, сохрани обязательно копию письма. Неужели оно непонятно? Только очередная неясность моих советов? В чем причина такого разительного непонимания? Я чувствую себя просто идиотом. Этот случай вселяет неуверенность в собственным разум… Конечно, теперь я предпочту больше ничего В.К. не советовать. Тем более, что положение его не трагично, слава Богу, и я этому очень рад… Наверное, сделаю еще одну попытку объясниться, но лишь при случае, при его желании и инициативе. Сам же я больше советов не даю, хватит. Но причины всего этого ты мне объясни, если что-то понимаешь.

Послесловие. После шабашки у меня состоялась встреча с В.К. и кажется, недоразумения были рассеяны, расстались друзьями. Через месяц реакция В.К. на мое письмо уже не была столь отрицательной, в чем-то оно оказалось полезным – и слава Богу!

И никаких диссидентских дел для ознакомления ему не дали, официального ответа тоже, а его «дело», видимо, было спущено на тормозах, как только выяснилось, что В.К. ни в коей мере не собирается делать свое письмо открытым, что речь идет только о его "частном мнении". Никаких "санкций" не последовало – это хорошо, но и никаких ответов-реакций – тоже, что поселяет неудовлетворенность и убеждение: писать наверх бесполезно… Как жаль и как не хочется этому верить. Ведь иначе – что взамен?