предыдущая оглавление следующая

71. "В защиту либералов и за понимание почвенников…", 1978г.

(журнальное название "Ради России")

С жадной радостью и болью прочитал я "Вестник РХД"-125. С радостью – потому что услышал свободные и сильные голоса своих современников, живо заинтересованные в судьбах моей страны. С болью – потому что критика этих людей направлена, в основном, против диссидентов, только иного, чем РХД, направления (т.е. против либералов и социалистов, и значит, против меня тоже).

По смыслу большинства статей Вестника-125, который мне так нравится, по реакции некоторых христиан-диссидентов, которых я так уважаю, получается, что я и мои единомышленники являются главными противниками России и главными виновниками ее бед (и прошлых, и будущих). Единственный их совет к нам – изменить убеждения ("найти Бога") или, по крайней мере, - замолчать (я уже получил недавно дружеский совет – перестать писать, пока…)

Страшные обвинения, несправедливые предложения… Если бы они шли от ныне властвующих лиц, то было бы понятнее и легче: ведь можно усомниться в их искренности и порядочности и потому пренебрегать своей самозащитой и оправданием. Защита и оправдание перед почвенниками – необходимы.

Спор или суд? И.Р.Шафаревич в своей полемической статье "Арьергардные бои марксизма" (о работах Р.А.Медведева) делает, на мой взгляд, вполне оправданное предположение о том, что характер ожидаемой и подготавливаемой некоторыми социалистами революции можно предсказать по характеру их сегодняшних публичных выступлений.

"Как действовали бы близкие по взглядам Р.А.Медведеву левые круги Запада (например, так называемые "евро-коммунисты"), если бы власть оказалась в их руках? Как они на деле отнеслись бы к инакомыслию и оппозиции? Вопрос этот, быть может, будет проверен экспериментально, если власть к ним в руки попадет, однако жизнь показала, что такой эксперимент может дорого обойтись. Безопаснее попробовать извлечь какую-то информацию из модели, которая находится перед нами, - понять, как чуждые и несимпатичные автору точки зрения воспринимаются, например, в работах Р.А.Медведева…"

Что же отмечает И.Р.Шафаревич в характере выступлений Р.А.Медведева, как самое существенное?

"Прежде всего, бросается в глаза, что любое мнение, отличное от того, которого придерживается сам автор, встречается предельно враждебно и подозрительно. Так, говоря о течении "западников", автор пишет: "Есть среди "западников" и крайние группы, которые доходят до апологии капитализма, открыто восхищаются его достоинствами". ("Социализм и демократия". Подчеркнуто мною – И.Ш.). Очевидно, такая точка зрения представляется ему какими-то Геркулесовыми столбами, до которых доходят только отчаянные люди. Ее надо бы скрывать, как тайный порок, а они, пренебрегая приличиями, высказывают ее открыто!

Издатели журнала "Вече" характеризуются как "группа воинствующих религиозных националистов" (там же. Подчеркнуто опять мною). Интересно, что это значит – воинствующие? Считает ли, например, Р.А.Медведев себя воинствующим марксистом?"

…На каждое критическое возражение у Медведева звучит рефреном лишь: "Научная полемика здесь невозможна".

Отсюда И.Р.Шафаревич делает вывод:

"Перенесите эти взгляды из литературной деятельности в реальную политику, и вы получите ту самую гражданскую войну, террор и диктатуру, которых – как думает Р.А.Медведев – Запад может избежать, следуя по пути марксизма. Вместо литературных судов, где взгляды противников не разбираются, а только обличаются, - вы получите реальные суды, где подсудимые не имеют права голоса, а защитники их обвиняют. Вместо обвинения оппонентов в подлоге и жульничестве – их ликвидация как шпионов и диверсантов. А намек: "разум парализован" реализуется как заключение в "психушку". Пока же есть возможность развивать эти взгляды только в теории. В таком положении были когда-то и основоположники марксизма".

Таким образом, даже не разбирая конкретных аргументов Р.А.Медведева, по одному лишь тону и способу выражений И.Р.Шафаревич установил наличие литературного неправедного суда над инакомыслящими.

Однако его коллеги по Вестнику-125 устраивают над либералами суд не менее жесткий и пристрастный, чем Медведев над своими противниками. В этом легко убедиться, прочтя статьи Дубровского, Борисова, Михайлова, наполненные обвинениями в некомпетентности, недобросовестности, полуобразованности, эгоизме, мании судить русское прошлое, чуждости России и т.п.

Притом, нельзя сказать, что все такие обвинения спровоцированы, вызваны раздражением и запальчивостью предыдущей полемики. Нет, критика идет, главным образом, в адрес участников сборника "Самосознание", почти начисто лишенного полемики с почвенничеством, именно либералы оказываются главными подсудимыми в статьях Дубровского, Борисова, Михайлова.

Попытки либералов "Самосознания" найти взаимопонимание наталкиваются на негодующий отказ (как же иначе можно понять брезгливую иронию Борисова, когда он, обнаружив одобрение его слов в "Самосознании", открещивается "от чести" считаться единомышленниками Б.Шрагина и его соавторов"). Как же иначе можно расценить тот факт, что серьезная статья Е.Барабанова, в которой "наводятся мосты" между верующими и неверующими диссидентами, где прямо и доброжелательно говорится о существе взаимоотношений в одной из самых важных сфер разногласий между либералами и православными почвенниками (причем, больше с позиций последних), - эта статья во всем "Вестнике-125" удостаивается лишь насмешки в скобках, что у Е.Барабанова "даже авторы сборника ("Самосознание") оказались почти христианскими святыми" – мол, о чем тут разговаривать?

Если "Самосознание'' ищет взаимопонимания, то "Вестник-125" – выдвигает почти сплошь обвинения, и дальше я постараюсь показать это. Взаимоотношение сторон в "Вестнике-125" стало соотношением стороны обвиняющей и стороны обвиняемой. "Литературный суд" налицо, и совершенно ясно, кто здесь прокурор и кто обвиняемые.

Следуя примеру И.Р.Шафаревича, можно было бы вспомнить исторические прецеденты и… призадуматься над будущим России, в котором православному почвенничеству будет принадлежать, несомненно, весьма значительная (если не ведущая) роль. Вторая социалистическая революция в нашей стране практически исключена, а вот ренессанс государственного православия почти неизбежен. И как тогда авторы "Вестника-125" распорядятся своим могуществом?

Сегодня именно православие является наиболее мощной и признанной идейной силой в стране – второй после официального марксизма и первой – в оппозиционной среде. Это сознают и сами почвенники, когда справедливо подчеркивают, что если под правозащитными протестами подписываются лишь десятки людей, то под просьбами об открытии церквей подписываются тысячи. Влияние православного почвенничества все растет. К нему принадлежат также авторитеты, как А.И.Солженицын и И.Р.Шафаревич, самые читаемые у нас оппозиционные журналы - "Континент" и "Вестник РХД".

И если мне, либералу по убеждениям, будущее торжество православных почвенников кажется весьма возможным, то как же не призадуматься над их справедливостью и беспристрастностью сегодня?..

Впрочем, я надеюсь, что пристрастный суд над либералами еще может превратиться в благожелательный спор о России. К этому, во всяком случае, призывает сама редакция Вестника РХД: "Спор должен быть "о России", а не против нее. Цель его – нахождение путей для будущего. И в итоге спор "o России" должен стать спором "за Россию". Именно так: не полемика только, не суд оппонентов, а спор "о России и за Россию" должен быть главной и основной темой.

Именно такова позиция либералов, неохотно опускающихся до обвинительного тона. И потому, разобравшись с необоснованностью обвинений как необходимым условием уважительного разговора, я надеюсь извлечь для себя немалую пользу из аргументов участников "Вестника-125".

А) Легковесность обвинений в непрофессионализме и полуобразованности

И. Дубровский в статье "Новая интеллигенция о московском царстве" выбрал следующую цитату М.Меерсона-Аксенова (сб. ''Самосознание"):

"Далеко не одно насилие строило новое общество: за идеей колхозов стоит бессознательно привычное для крестьянства многовековое существование в общине,.. за псевдодемократией – крепостничество, отсутствие конституции и правовых традиций, за обоготворением техники – трансформированный магизм и суеверие крестьянского православия, за верой во всемирную освободительную миссию коммунизма – сохранение в народной психологии раскольничьей веры в Москву – третий Рим, столицу всего православного мира".

Он на протяжении трех страниц пытается последовательно опровергнуть ее часть за частью. Посмотрим, как он это делает:

- Между общиной и колхозом нет ничего общего (кроме "самого общего момента не индивидуального, а коллективного отношения к земле и государ.повинностям"). Не в пример колхозам, в общине, мол, было местное самоуправление, был простор хозяйственной инициативе. И только насильственное уничтожение общин в коллективизацию создало чужеродные колхозы. Эти соображения завершаются безапелляционным выводом: "Как видим, сопоставление Меерсона-Аксенова совершенно произвольно и безответственно, и опирается не на исторические факты, а на неясные представления, вынесенные из журнальной полемики прошлого века"…

Однако, как известно, крестьянская община в России, хотя и существовала издревле, но изменялась во времени и не равна сама себе в различные эпохи. Говоря о послереволюционном крестьянстве, нам незачем говорить об общине Московской Руси, ибо в реальности живы лишь традиции общины, существовавшей в России при крепостном праве (почти 300 лет, если считать от запрета Юрьева дня). Известно, что в эти годы община между крестьянами заводилась самими помещиками или чиновниками (в случае государственных крестьян) – именно для удобства управления и упорядочения взимания податей. Орган самоуправления для внутренних дел, община была одновременно главным органом государственной и крепостнической эксплуатации. Т.e. ее роль и положение мало чем отличалось по главной сути от введенных в коллективизацию колхозов (особенно, если вспомнить эпоху барщинного хозяйства, и, конечно, не отрицая важных различий). И почему между крепостнической общиной и сталинским колхозом нет преемственности? Правда, часть эксплуататорских функций общины была устранена после реформы 1861 года и, особенно, после столыпинской предреволюционной реформы. Является почти общепризнанным, что в ходе этих реформ и потерь важных государственных функций происходил процесс разрушения общины и превращение крестьян в единоличников. Революция прервала этот процесс и повернула вспять, подготовила условия для нового закабаления с помощью новой общинной формы. До сих пор общепризнанно, что в 1929 году происходила коллективизация единоличников, а не общинников. Я допускаю, что у Дубровского есть основания для противоположного экстравагантного взгляда, но их надо высказывать и обосновывать, а этого нет.

- Далее. "Конституция здесь вообще не причем", - заявляет Дубровский, - правовым государство может быть и без конституции, право может и не фиксироваться письменно, как в Московской Руси, а "юридический быт Московской и Петербургской России" никак не связан с нынешним "кодифицированным беззаконием". Однако чуть ниже он добавляет, что "послепетровское право" (т.е. юридический быт-?) было в принципе реформаторским, антитрадиционным и ориентированным на заимствования западноевропейских форм", т.е. произвольно, без народного согласия, ломало правовые традиции Московской Руси, значит, было "кодифицированным беззаконием". Думается, что аналогичное сходство с "беззаконием" являл и период Ивана Грозного.

- Далее. Выведение Меерсоном-Аксеновым нашего сегодняшнего технического суеверия из языческих суеверий наших прямых предков – крестьян, ранее считавшихся православными, - кажется Дубровскому совершенно недопустимым (хотя, что же странного в связи двух видов суеверия?). Наверное, Дубровского оскорбило само сочетание слов: "суеверие крестьянского православия", действительно, неудачное (думаю, что авторская мысль не исказилась бы после замены этих слов на ''суеверия русских крестьян"). Но, вместо спокойной поправки, Дубровский начинает опровергать все подряд, вплоть до отрицания суеверий и языческих пережитков в среде русских крестьян до революции.

- Далее. Мысль о связи между старинной верой в Москву-Третий Рим и "миссией коммунизма" Дубровскому кажется просто смехотворной – без объяснений. Хотя известно, что эта мысль была близка даже христианам (например, Н.Бердяеву).

Все подобные "опровержения" легковесны и поверхностны, потому что вызваны лишь предвзятым желанием – во что бы то ни стало "опровергнуть либералов" и "осудить их".

Конечно, в работах либералов могут быть ошибки, преувеличения, неверные и легко опровергаемые положения. И критика их будет всем очень полезна. Но безнадежно надеяться, что с либеральными убеждениями можно расправиться с помощью подобной "ловли ошибок". У нее слишком глубокие корни в России. Справиться с либеральной концепцией почвенники смогут только глубже и полнее разрабатывая собственную концепцию и противопоставляя ее либеральной и социалистической. Только в поисках наилучшей альтернативы для России и следует побеждать.

И когда В.Борисов в статье "В поисках пропавшей истории", возражая Г.Померанцу, начинает детально разбирать историю написания и хождения в Московской Руси повести "О воеводе Дракуле", переходя в дальнейшем к важнейшим вопросам тиранства и самодержавия в России – я ему благодарен, потому что уже забыл о нестоящих придирках к Г.Померанцу, а захвачен главным – мыслью об истоках и перспективах "тиранства" в моей стране. Но, когда тот же В.Борисов выискивает в "Снах земли" Г.Померанца неудачную, а может и недостоверную фразу: "татарские и византийские недоделки" (ведь самиздатские списки – весьма неточны) и истолковывает ее в каком то фашистском смысле (что абсолютно невозможно и недопустимо представить применительно к Г.Померанцу), и посвящает этой фразе целый раздел, то ничего, кроме негодования, подобный "Шемякин суд" у меня вызвать не может. И еще – недоумение: зачем В.Борисову нужно такое унижение? Зачем тешить беса?

Б) Обвинения в субъективности исторического подхода

Как известно, историцизм, т.е. опора на анализ исторических тенденций при рассмотрении возможных перспектив развития, отличает многих либералов, в том числе и авторов сб. "Самосознание".

Но, как ни странно, почвенники подвергают осуждению либералов, прежде всего, за их опору на историю. Наиболее резким нападкам подверглась статьи Шрагина "Тоска по истории", особенно один из ее тезисов: "История есть лишь там, где она осуществляется народами свободно, вот в таком конкретном смысле у нас нет истории".

Конечно, существует соблазн укоротить этот тезис до фразы: "У нас нет истории" и опровергать его, хотя на деле главная мысль Шрагина: "У нас нет народа, творящего свою историю сознательно и свободно" – останется без обсуждения и опровержения. Критика Шрагина в этой части бьет мимо цели, не способствуя, а, напротив, затрудняя общий спор о России, о нас самих, о том, какими нам быть: изучать ли прошлое или конструировать будущее? Шрагиновская "тоска по историцизму" (так точнее – В.С.) на деле противостоит именно революционному волюнтаризму и должна быть близка почвенникам. Ведь и вправду: именно свободным народам свойственен широкий интерес к своей истории, как к сокровищнице опыта и уроков на будущее. И, наоборот, когда каждый человек может свободно участвовать в осуществлении политической жизни страны, он будет интересоваться историей и, дополняя Аристотеля, станет не только "животным политическим", но в особом смысле – и "историческим". Таковы, например, англичане. Круговерть же революций и реакций свойственна как раз народам, пренебрегающим уроками истории. Но почему же авторы "Вестника-125" понимают этот историцизм либералов совсем по-иному? Неправильно и отрицательно?

Жуковский: "Подход Копелева к истории,.. свойственный, вообще говоря, всем авторам сборника – принимать во внимание лишь то отношение к историческим фактам и ту их оценку, которая складывается сегодня и полностью игнорирует взгляды и оценки современников описываемых событий… При таком подходе… все исторические факты удобно располагаются в той системе понятий и категорий, которая сложилась у имярека в результате его частного опыта исторического существования… Любой ряд явлений – может быть понят как последовательное развитие, подводящее к сегодняшнему наблюдателю и ставящее его в положение полновластного оценщика… Однако, эта единая перспектива искажает предметы до неузнаваемости и ничего не дает для их понимания…"

"Воля писателя – самодержавна и неограниченна: один и тот же факт он может описать и так, и этак… И, конечно же, христианство – как одно из теоретических этико-философских построений. Все может самовластный автор. Но нет ничего более бесплодного для понимания исторического развития, чем выводы, полученные примериванием на свой аршин разнородных и разнообразных исторических явлений - …получите описание все того же исходного аршина".

Борисов: "Мания судить людей минувших эпох (некогда Паскаль назвал ее "игрой в богов", а в наш век Марк Блок, один из лучших европейских медиевистов, заклеймил как "сатанинского врага подлинной истории") была устойчивой приметой русской "прогрессивной" публицистики во время ее существования.

Эта мания развилась из расхожего и вульгарного понимания давно устаревшей историко-социологической схемы "линейного" восхождения человечества, принципиально игнорировавшей реальное многообразие исторических данных, общественных систем и духовных культур, не сводимых друг к другу путем элементарных арифметических операций добавления или вычитания. С позиций такого понимания, каждый последующий этап развития оказывался "выше и лучше предыдущего, а вновь утвердившаяся система ценностей превращалась в своего рода моральный кодекс для суда над прошлым, поскольку превосходство этих новых норм предполагается очевидным. Не удивительно, что при таком подходе "отцы и дети", поставленные перед ареопагом просвещенных потомков, выглядят как "воры, стяжатели, тираны и эксплуататоры" и уж, во всяком случае, как "варвары".

Их мир, их культура (если ее удостаивали признать культурой") мыслились навсегда преодоленными и превзойденными, и потому в глазах людей, видящих себя на вершине исторической лестницы, или стремящихся на нее вскарабкаться, не имели никакой самостоятельной ценности. Перед лицом "общественного идеала" прошлое обращалось в груду исторического шлака, из которого, при необходимости, можно было извлечь назидательные примеры "деспотизма", "мракобесия", "суеверия" и т.п. И не было никаких сомнений в том, что эти категории новоевропейского мышления способны адекватно объяснить логику жизни и поведения людей минувших времен.

"Прогрессивные мыслители" свои неудачи – невосприимчивость масс – толковали как дикость масс, а не наличие у нее собственной духовной культуры. И это историческое своеволие, приверженность к теоретическому априоризму, основанному на неуважении к духовным ценностям своего народа, значительная часть интеллигенции пронесла как знамя вплоть до Октябрьской революции и еще долго, уже в эмиграции, хранила его обрывки… И вот теперь… возродилась, к сожалению, свойственная прежней "демократической интеллигенции" (привычка) притягивать предков к нравственной ответственности за недостаток понимания "ценностей свободы и правовой демократии", и за те же грехи объявлять их тысячелетнее существование "внеисторическим"… По-прежнему прочен в этом сознании образ "храма общественности", одиноко возвышающегося в культурной пустыне".

Таким образом, либеральному "измерению" истории – собственными, современными мерками – противопоставляется почвенническое, объективное, адекватное и т.д. измерение истории – мерками самих предков… Выглядит такое предложение весьма эффектно, но только до тех пор, пока не задумаешься: "A как же измерять все же протяженные во времени исторические события? Как соизмерять события разных исторических периодов и эпох, если нет единого измерителя? – Любое измерение требует единого масштаба, любое понимание требует единой терминологии – на протяжении всей изучаемой истории вплоть до сегодняшнего времени. И, конечно, эти единицы измерения, эти основные понятия должны совпадать именно с современными понятиями и единицами, иначе мы ничего не поймем в истории. Красиво звучащее требование рассматривать исторические события лишь в системе мышления их современников – и невозможно, и бессмысленно, как бессмысленно требовать понимания книги на незнакомом языке, запрещая перевод на понятные нам слова. В конечном счете, это требование сводится к отказу от изучения истории в ее связной цельности, в развитии, как ни странно это для людей, объявивших основой своего мировоззрения именно опору на почву, на национальные традиции, на исторический опыт. А может, это недоразумение, и рассматриваемые авторы критикуют вульгарное приписывание прошлому сегодняшних специфических проблем и тому подобные ошибки? – Но тогда надо было и критиковать такие ошибки, а не ограничиваться общими и неверными в целом методологическими декларациями.

Впрочем, И.Дубровский поясняет, что он понимает под изучением истории: "Сама по себе идея связать какие-либо черты современной России с характеристиками Допетровской Руси отнюдь не представляется нелепой.

…Поиск этих постоянных элементов и воодушевляет всех историков (какой бы частной темой они ни занимались), не хотящих в своих исследованиях ограничиваться лишь фактическими, т.е. источническими разысканиями, но старающихся дать объяснение взаимной связи событий, ими излагаемыми. В конечном счете, всякое объяснение упирается в эти постоянные элементы.

…Данные элементы отнюдь не лежат на поверхности исторических исследований, не раскрываются через поверхностное сопоставление событий и явлений разных эпох, а лишь постепенно проступают в тщательном и непредвзятом анализе конкретного материала. Без такого анализа – сопоставление умозрительно и оказывается на поверку лишь соотнесением внешних форм, часто вырванных из совершенно разнородных исторических контекстов и стакнутых друг с другом по произволу увлеченного писателя…"

С этой программой Дубровского вполне можно было бы согласиться (правда, сам он ее использует лишь для полемических целей) – за исключением формулировки главной цели исторического исследования – выявления в истории не тенденций развития, а постоянных, неизменных элементов. Если не касаться Мира Божественного, то на нашей земле ничего неизменного, абсолютно постоянного – нет (не исключая и православия в России). Задача нахождения неизменных элементов – невыполнима. Задачей же исторической науки является поиск основных тенденций развития, относительно единых и постоянных для больших периодов времени прошлого, а значит, и будущего. Задача истории – дать информационную базу для познания будущего. В этом ее огромная практическая польза. Постановка же перед историей нереальных задач (вроде поиска неизменного) может спровоцировать и получение неправильных ответов: например: сведение отечественной истории к какой-нибудь одной "неизменной" (православной, или коммунистическо-общинной) или еще какой основе.

Возможно, что такое понимание задач истории и может быть свойственно для утопических течений почвенничества, но никак не для консерватизма (который И.Р.Шафаревич объявил основой почвеннических воззрений), ибо последний всегда защищает не сохранение неизменным прошлого, а естественное, свободное развитие из прошлого. Такой консерватизм как раз очень понятен либералам и даже свойственен им, но противоречит утопическим установкам на неизменность.

Многие авторы "Вестника-125'' (включая редакцию) адресуют либералам упрек в недостаточно высоком научном уровне "спора о России", в некомпетентности, полуобразованности и т.п. Однако, в иных случаях, когда ''опровергаются" произведения авторов, проявивших несомненно высокий уровень исторических знаний и профессионализм, последним предъявляются противоположные упреки: в стремлении подчинить все науке.

Так, Б.Михайлов в статье "Гуманистическая утопия в свете русского опыта" пишет:

"Против "Письма вождям" и сб. "Из-под глыб" – была (поднята критика) в сб. "Демократические альтернативы", "ХХ век", "Самосознание" - "Общий фронт, сомкнувшийся своим флангом с официальной пропагандой" (?)…

Общим (у них является) стремление противопоставить личностному суждению объективный научный критерий. А.Янов, например, усматривает корни методологической ошибки Солженицына и его предшественников от Гоголя до Толстого – в том, что "все они описывали сферу политики при помощи моральных критериев". (сб. "Дем.альтернативы"). Политика же для нашего оппонента есть, прежде всего, система некоторых научно обоснованных взглядов и стремление к осуществлению их в действительности. Поскольку в пределах этой системы индивидууму гарантированы все права, провозглашенные гуманизмом, постольку политика этого индивидуума, его духовные потребности больше не интересует. Таков чисто правовой, формализованный подход, не различающий целостности живого человека – плод разумного эгоизма, рассудочной филантропии друзей человечества…"

(Замечание по ходу: натолкнувшись на сарказм: - "друзья человечества", как не вспомнить навязшую у всех в памяти ленинскую работу "Что такое "друзья народа" и как они воюют против социал-демократов", тоже обращенную в свое время против российских либералов… - Я позволяю себе это нехорошее воспоминание только в отместку за гораздо более неприличное ругательство: "общий фронт с официальной пропагандой" и надеюсь, что до такого уровня спора в дальнейшем мы не будем опускаться.)

Я убежден, что Михайлов неправильно истолковал Янова. Требование объективности, выявления исторической реальности, а не подгонки ее под собственные моральные критерии (аналогичные упрекам Дубровского и Борисова, но в противоположный адрес), Михайлов превратил в требование научного обоснования личных убеждений – что не характерно ни либералам вообще, ни Янову в частности. Именно А.Янову принадлежит большой исторический труд об истории консервативно-абсолютистской оппозиции в России - "Некоторые проблемы русской консервативной мысли XV-XVIII столетий", 1973 г. Вспоминая эту большую и талантливую работу из трех книг, мне становится очевидным, что если бы авторы "Вестника-125" были озабочены больше самим спором за Россию, а не "полемической злобой дня", они, конечно, нашли бы у либералов и уважение, и любовь к России, ее культуре и истории – и у Померанца, и у Янова, и у многих других. Так, именно Янов исследовал на большом историческом материале – от Ивана III до XIX века – борьбу традиций "автократоров"-самовластцев – Грозного, Петра I, Павла и консервативно-абсолютистских государей и общественных деятелей, начиная от Ивана III, т.е. от основания Московского царства (и, подобно В.Борисову, отдавая свои симпатии последним). По сути исторических взглядов А.Янов и В.Борисов – единомышленники, но откуда тогда ожесточенность в полемике?

В) Обвинения в эгоизме и "внеположности" России

В чем же причины либеральных заблуждений у многих диссидентов? Вот ответ И.Дубровского:

"Деятельность в защиту прав человека, которою в основном занимались или занимаются авторы ("Самосознания" и др.), в принципе не нуждаются ни в каком оправдании: ценность и достоинство этой деятельности самоочевидны. Эта деятельность нуждается лишь в очень небольшом теоретико-историческом обосновании (прекрасный пример такого обоснования мы и находим в статье В.Турчина). К широким историческим обобщениям авторов, очевидно, толкают совсем иные побуждения…

Борьба за гражданские права возможна при самых разных убеждениях, нравственных идеалах и культурных привычках, поэтому одной этой деятельности авторам недостаточно для того, чтобы почувствовать себя солью земли и благодатными начатками общества. И тут на помощь приходит общественно-историческая теория… Авторам непременно нужно доказать, что их культурно-нравственный комплекс и есть самый "естественный", самый лучший в русском обществе. И вот, поскольку умственные интересы авторов связаны, по большей части, с европейской культурой нового времени, а не с традициями православно-восточной духовности, поскольку нравственные и бытовые представления авторов ориентированы скорее на раскрепощенную западную мораль и свободный западный быт, чем на этический ригоризм православной традиции и на обычаи русской деревни – в силу всех этих причин авторы и стараются показать, что приверженность национально-русским идеалам или "традиционность" православия – это порочное наследие Московской Руси. Именно оно и не дает обществу придти в "естественное" состояние, уравнявшись своему благодатному начатку…

Мы, конечно, не думаем, что авторы, создавая свои концепции, сознательно руководствовались этими соображениями, но психологическая подоплека была, видимо, именно такой, и совершенно ясно, что для того, чтобы реализовать эту психологическую интенцию, для того, чтобы построить общественно-историческую теорию с собою в качестве центра и судьи исторического развития общества, детальное знание фактического материала не только не нужно, но даже и вредно…

Наследуя полуобразованность русской интеллигенции, авторы сборника наследуют и ее самоощущение. Можно быть хорошим человеком, не обладая историческими знаниями. Можно заниматься очень полезной общественной деятельностью без профессионального исторического образования. Но тщетно надеяться, что без глубокого знания русской истории можно понять современное советское общество, правильно оценить свои с ним взаимоотношения, или писать о нем…"

Выше приведенный текст звучит скорее не обвинением, а приговором: либералы могут заниматься борьбой за гражданские права (здесь характер убеждений не важен), но не смейте теоретизировать и возводить свою правозащитную деятельность в ранг особой от почвенничества либеральной идеологии. Правда, этот приговор напоследок маскируется доводом о необходимости глубокого исторического познания, но мы видим, что никто из авторов "Вестника-125" не демонстрирует каких-либо убедительных познаний, достаточных для опровержений либеральной концепции.

Формулируя свое заключение, И.Дубровский не замечает, как, против его воли, оно компрометирует правозащитное движение (ибо, оказывается, им занимаются эгоисты, мечтающие чувствовать себя "солью земли и благодатными начатками общества") и сам начинает "судить" предков-либералов и социалистов прошлого, вплоть до деятелей Просвещения 18-го века. И в этом его поддерживают и другие авторы "Вестника-125".

Михайлов: "Раскол начинается с письма Белинского Гоголю, с деления на западников и славянофилов… Решался вопрос о том, связывать ли будущее России с коренными началами народной жизни или видеть его в перспективе гуманистической концепции просвещения, народоправия и разумного эгоизма, - концепции, доступной разуму, соблазнительно легко идущей рука об руку с развитием науки и техники, сулящей прогресс и всеобщее благоденствие в обозримом будущем. Соблазн тем больший, что в этой системе взглядов человек понимается хотя и функционально, но непременно с большой буквы, поскольку с самого начала виден его приоритет по отношению ко всему, на что обращена его деятельность. Он только долгое время – пока не развились все заложенные в прогрессе потенции – не замечал главного порока выстроенной им системы – своей собственной в ней относительности. Центрообразующее место, отведенное человеку, не имело укрепляющего опорного стержня, система, как это видно теперь и на Востоке, и на Западе, оказалась принципиально нестабильной".

…Все попытки осмыслить историю России и предопределить на этом основании ее будущее, которые предпринимались с начала века политическими партиями от к.-д. до с.-д. исходили от внеположных России оснований… Они не могли вместить сокровенное ядро русской истории, ее соборного мистического начала. Они не замечали поэтому и двоения этой истории, из которого складывалось ее своеобразие на протяжении последних двух веков".

Мне понятна вышеприведенная критика Михайлова, хотя я и не согласен с ней, но он имеет право противопоставлять одним убеждениям другие (начиная даже с прошлого века). Но почему, когда либералы начинают искать в прошлом корни деспотизма нынешнего века, это квалифицируется, как "мания судить предков, дискредитация прошлого" и т.п.?

В своей критике почвенники устанавливают корни ненавистного им либерализма – в прошлом или позапрошлом веке. А.И.Солженицын устанавливает связи еще глубже – с началом Нового времени, с Возрождением ("Речь А.И.Солженицына в Гарварде", опубликованная в Вестнике РХД, № 125). На деле же корни либерально-демократической идеологии в русской культуре лежат много глубже 18 века.

Под именем консервативно-абсолютистской традиции А.Янов прослеживает ее существование от начала Московского царства – в противоположность одновременно существующей автократической традиции старца Филофея, иосифлян, Ивана Пересветова, Ивана Грозного и др.. – Иван III, нестяжатели, Избранная рада, деятели Смуты (конституция Салтыкова), "Министры" Алексея Михайловича, Крижанич, конституционная попытка верховников, проекты гр.Панина и др. – да разве перечтешь всех предков нынешних либералов?

Еще яснее родословная нынешнего либерально-демократического направления прослеживается в домосковском периоде существования России – вечевые и торговые республики, "Русская правда", самобытные языческие традиции и племенная демократия. Именно в древности в доправославной глубине лежат основы русского либерализма и свободы. И потому либералы стремятся к возрождению наиболее глубоких начал русской нации, существовавших задолго до прихода из застойной тогда Византии православия (что, конечно, имело свои большие плюсы наряду с минусами). Именно православные почвенники узко, и потому нигилистически, относятся ко всему богатству национальных традиций, считая, что до православия и страны не было.

"Россия возникла как православная страна и такой была почти тысячу лет. Невозможно себе представить, чтобы она могла остаться духовно-здоровой, потеряв связи с православием. Казалось бы, никакая власть не может желать духовного ослабления народа, хотя бы потому, что за этим неминуемо наступает физическое ослабление. Но сила атеистических верований слишком велика…" (Шафаревич, "Интервью Би-би-си, 26.9.77)

Конечно, насильственнее отлучение народа от православных традиций – ненормально и преступно, но как же назвать отлучение народа от еще более древних и основательных – языческих (либеральных или коммунистических) традиций?

Впрочем, у самих почвенников здесь нет определенности. С одной стороны, самиздатский почвеннический журнал носил скорее либерально-языческое имя - "Beчe", а, с другой стороны, нынешние авторы "Вестника-125" говорят о самодержавии (которое уничтожило вече), как о необходимой основе русской жизни. Как все это можно совместить, непонятно! И кажется, что объединить такие разные позиции, как защита вече и защита самодержавия, может только недоразумение или общая неприязнь к либералам. Спор о сути путей России (вече или самодержавие?) – подменяется интересами установления православной идеологической монополии. К сожалению, дело, по-видимому, обстоит именно так.

Еще один яркий пример нашего поразительного взаимонепонимания дают авторы "Вестника-125", описывая деятелей тиранического самодержавия в России (Иван Грозный, Иван Пересветов, Петр I), как западных агентов.

В.Борисов: "Идеолог Иван Пересветов – выходец из польско-литовских земель… ратовал за турецкие порядки…"

Об Иване Грозном и его пристрастиях к иностранцам А.С.Хомяков: "Грозный –величайший враг земли родной. Псковский летописец 1570 г.: "На русских людей возложа свирепство, а к немцам на любовь преложи…" Иван Грозный говорил Флетчеру: "Я не русский, предки – германцы, русские мои – все воры…" и намеревался бежать в Англию. Сообщение А.Щелканова английскому послу: "В России английский царь".

Впервые Петр Великий дал в законе определение "самовластного государя", скопировав эту формулу со шведского образца…

Имперская бюрократия, с одной стороны, и детище Империи - русская интеллигенция, с другой, совместными усилиями за 2 столетия сумели расшатать и обессилить народную мечту о справедливом царе. Все усилия последних монархов из дома Романовых вернуться к древнерусской концепции царской власти были парализованы европеизированной бюрократией и образованными слоями общества, воспринимавшими все эти попытки как симуляцию…"

Но ведь и для либералов именно Пересветов, Грозный и Петр I являются наиболее отрицательными фигурами в русской истории, наиболее яркими представителями чистого произвола, азиатского деспотизма (сошлюсь в подтверждение хотя бы на работы Янова и Померанца). Мало того, если многие авторы "Вестника-125" протестуют против установления исторической преемственности между русским самодержавием и послереволюционным "культом личности", то сами они усматривают что-то подобное

Михайлов: "Как раз в отпадении от народной жизни, от соборного начала – богохульство Петра… Медный Всадник – точно представленный грех, легший в основание новой жизни…

Мы никогда не поставим знака равенства между невским памятником и статуями партийных вождей на канале Москва-Волга, но нельзя не видеть, что эти произведения порождены одним мировоззрением на разных этапах его существования. Не случайно Медный Всадник приобрел значение эмблемы для всего петербургского периода, и в этом качестве – с известными социально-политическими поправками, удерживается и современными гуманистами, мастерами идеологической реставрации…"

И либералы, и почвенники имеют перед собой одного противника, но почему-то приписывают его друг другу. Мне кажется, что для устранения этого полемического недоразумения необходимо каждому подойти критически к собственной концепции. И потому, может, именно нам, либералам, нужно постараться понять правоту многих почвеннических аргументов. Так и здесь: они правы – в определенном смысле – и Грозного, и Петра Великого, и Сталина, и даже Пересветова можно называть западниками. Ибо все они, призывая абсолютную и тираническую власть, тем самым отрицали национальные демократические традиции (вечевые, соборные), а затем, в поисках средства абсолютного властвования внутри и вовне страны, хватались за техническое перевооружение армии и страны, за ее модернизацию на основе западных достижений. Именно Грозный, Петр и Сталин предпринимали коренные реконструкции государства и хозяйства, устанавливая тесные торговые и технические контакты с Западом, оставаясь в социальной сфере деспотами, враждебными самому духу западной жизни и прямыми врагами Запада. Если у кого из либералов и существуют еще иллюзии о социальной "прогрессивности" Петра I-го, на мой взгляд, они должны быть преодолены в согласии с почвеннической критикой. То же самое касается лозунга "Догнать и перегнать "Запад".

Но и почвенники должны понимать, что "западничество" русских самовластцев, их лозунги: "Догоним Европу, чтобы повернуть к ней задом", не имеют ничего общего с либерализмом, с правовым образом жизни, с демократией. Настоящие противники и либералов, и почвенников – ивановские опричники, петровские гвардейцы, нынешние сталинисты – есть "западники" по своей жадной устремленности к чужой технике и эффективности, и - "восточники" по своей непреодолимой склонности к деспотизму, а, на самом деле, принадлежат к русской традиции княжеского и царского своеволия, которое в свое время успешно обуздывали народные вече, а в наше время должны обуздывать советы и парламенты.

Как следовало бы спорить о России

Прежде всего, надо бояться споров разъединяющих. Ибо, если Михайлов прав, и раскол в русском обществе начался с расхождения славянофилов и западников (а это, наверное, так), а потом не уменьшался, а все рос – вплоть до великого раскола, - то именно нам, именно сейчас, на стадии появления и оформления идейных течений, нельзя терять уважение и дружелюбие друг к другу – несмотря на идейные различия. А для этого надо признать национальное происхождение и достоинство за каждым из этих течений.

Близоруки и неправы те "либералы", которые сводят православное почвенничество лишь к византийским и татарским влияниям. Но неправы и те славянофилы, которые истоки своих либеральных и социалистических оппонентов ведут только от эпохи петровского западничества и европейских влияний.

Нет, несмотря на все несомненные влияния, корни у двух основных идеологических течений – национальные, глубокие. Мало того, даже у "тиранства и культа личности" – существуют давние национальные корни.

У других народов также существуют аналогичные начала – но в разном соотношении, поэтому одни можно называть либеральными по преимуществу (хотя и на Западе бывал деспотизм), другие – деспотическими (хотя и в Азии случались демократические установления). Наличие у срединной России соседей с разными степенями преобладания того или иного элемента позволяет использовать географические названия (западничество, византийство, азиатчина) для обозначения ее собственных начал. Такие "географические" названия – только иностранные ярлыки на наших собственных идеалах. И в этом нет ничего дурного, т.к. сравнение с иностранными порядками помогает уяснить свои собственные перспективы. Однако когда эти названия начинают использовать для обвинения в "чуждости, внеположности России", для ошельмовывания и лишения друг друга национального гражданства – это очень плохо. Это недопустимо.

Обычно почвенники, дискутируя со своими оппонентами, используют критику западных порядков, а либералы, напротив, - критику византийских (восточных). В каком-то смысле именно славянофилы-почвенники, ориентированные на критику Запада, лучше знают его, являются специалистами по Западу, и, напротив, именно западники – глубже знают недостатки азиатчины, Востока. Чтобы избавиться от односторонности, почвенникам желательно больше уделять внимания критическому изучению Востока, а либералам – Запада. Печальные исторические уроки настоятельно требуют от нас осознать свою общую беду – односторонность и запальчивую устремленность к расколу. (В качестве конкретного совета я мог бы рекомендовать современную научную историческую литературу о Китае, чрезвычайно интересную и поучительную.) Не могу удержаться и не процитировать начала одной из статей сборника "Китай: традиции и современность", М,:1976г. – Г.С.Соломина "К анализу взглядов Ку Хун-мина" – одного из китайских почвенников прошлого века:

"Изучение истории русской общественной мысли убедительно показало, что раскол на рационалистов-западников и романтиков-"востокофилов" (славянофилов, "почвенников", народников, толстовцев) не идентичен простому делению на истину и заблуждение, прогресс и реакцию. Упрощенный подход к этим явлениям культуры был преодолен уже в статьях Ленина о Толстом. Дальнейшие исследования раскрыли сложность миросозерцания Достоевского, выявили невозможность однозначной оценки взглядов ранних славянофилов. Аналогичные результаты были получены при изучении ряда азиатских и африканских идеологий. В статье "Некоторые особенности литературного процесса на Востоке" мы попытались разработать общую модель подхода к явлениям такого рода в идейном развитии незападных стран. Тема данной статьи – частный пример из истории китайской общественной мысли – публицистика Ку Хун-мина".

Только приняв изначальность, а, следовательно, равноправность и либерально-социалистических, и почвеннических начал, можно, как мне кажется, приблизиться к более правильному пониманию нашего прошлого и будущего, чем это удавалось раньше. Изначальное существование наших основ говорит о том, что ни одно из них не может быть признано только правильным или неверным. В каждом есть истина. И эта истина, возможно, заключается в том, что почвенники правы, отстаивая независимость и самостоятельность национального существования, свободу от подражания, социалисты правы, настаивая на необходимости изменения и развития, а либералы правы, утверждая свободу и естественность развития, невзирая на возможные аналогии с иностранными образцами. Истина, на которой мы все могли бы сойтись – это самостоятельное и свободное развитие нации. Конечно, идейные различия – велики, а в полемике кажутся непреодолимыми противоречиями. Однако страна у нас одна, и ради нее мы должны найти общий ответ, ища истину даже в самых неприемлемых, на первый взгляд, положениях оппонентов. И я надеюсь, что мне такой подход удастся на деле.

"Самовластие или самодержавие". Так назвал В.Борисов целый раздел своей статьи, начав его с отрицательной констатации, казалось бы, привычных вещей.

"Не было слова более ненавистного и отвратительного русской интеллигенции, чем слово "самодержавие". Оно как бы концентрировало в себе всю "грязь", всю "азиатчину", все "свинцовые мерзости" русской жизни. Мера ненависти к нему – слова поэта, "с жестокой радостию" видевшего в грядущем погибель "самовластного злодея" и "смерть" его "детей", буквально сбывшиеся в 1918 г."

А дальше следует вместо привычного для нас (и совершенно справедливого, на мой взгляд) установления преемственности самодержавия последующим сталинизмом, вернее, тоталитаризмом - концепция самодержавия как изначального народного идеала власти:

"Стойкий народный монархизм… Но лишь считанные единицы из числа просвещенных людей понимали, что за этим "монархизмом", за этой "пустой мечтательностью" о "божьей земле" (Ленин) стоит не "темнота" и не "апатия", не "забитость", не "политическая недоразвитость", а древняя духовная культура, и что их столкновение с нею… очередной акт трагедии русской культуры, трагедии русской истории…

Вера в царя – естественный и необходимый "образ мира"… в сознании русского крестьянина… Царь народного сознания так же мало походит на гипотетического "восточного деспота", как и на травимого революционерами петербургского императора".

Отец П.Флоренский: "Самодержавие царя относится к числу понятий не правовых, а вероучительных, входит в область веры, а не выводится из внерелигиозных посылок, имеющих в виду общественную или государственную пользу". "Это – московское наследство" – говорит Г.Померанц, и здесь он прав.

В религиозной культуре Московской Руси "самодержавие" далеко не равнозначно (вернее, противоположно) безграничному деспотизму, с которым оно прочно ассоциируется в современном обмирщенном и политизированном словаре…

Отец С.Булгаков (которого авторы сб. "Самосознание" необдуманно зачислили в свои идейные предшественники) писал: "С утратой религиозной веры идея царской власти с особым пониманием помазанника Божия для меня испарилась, и, хуже того, получила отвратительный, невыносимый привкус казенщины, лицемерия, раболепства…". Позднее, когда произошло его религиозное обращение, ему стала внятной "идея власти Божьей милости", изменившего его отношение к русскому прошлому. "При свете этой идеи по-новому загорелись и засверкали, как самоцветы, черты русской истории. Там, где я раньше видел пустоту, ложь, азиатчину, загорелась божественная идея власти Божьей милостью, а не народным произволением…" "Это, - писал отец Сергий, - бред, которого не поймет и не простит интеллигенция, но это было стихийное чувство русского народа, на котором строилась русская государственность"… "Эта идея замирает в мире, может быть, совсем замрем, но мало ли высоких идей умерло?".

Легко истолковать эти слова только как пережиток старинных "царистских иллюзий общинного крестьянства" и отбросить их в сторону, как несоответствие "прогрессивной демократической модели". Но таким путем мы разорвали бы естественно развивающееся общественное самосознание (а ведь этот текст В.Борисова – тоже, несомненно, отражает часть общественного самосознания).

После революции 1917 года царистские идеалы народа не исчезли, а реально жили – то в ходоках к Ленину, то в культе личности Сталина и иных вождей. Почвенникам свойственно утверждать, что в 1917 г. наступил полный разрыв в традициях правления, а царистские идеалы ушли глубоко внутрь народной души. Нам, либералам, свойственно иное понимание – но и в том, и в ином случаях не отрицается реальное существование в народе царистских (вождистских) идеалов, как ни отрицаются возможные перспективы их усиления в будущем. Однако если у некоторых почвенников существует желание возврата к православному, т.е. традиционному самодержавию, что, по-видимому, невозможно без очередного резкого общественного разлома, то либеральные стремления сводятся к мирной эволюции нынешних вождистских идеалов, нынешней формы самодержавия в направлении свободного демократического общества (т.е. развития вечевых начал). Возврат к православному самодержавию, т.е. очередное изменение формы самодержавия, кажется либералам неоправданным. Однако приходится учитывать, что история далеко не всегда идет по нашим желаниям, а если и идет, то не всегда кратчайшим путем. Вспомните: французский абсолютизм 18-го века превратился-таки в современную демократическую республику, но через какую синусоиду: великая революция – бонапартизм – снова монархия – июльская революция – конституционная монархия – новая революция – новый бонапартизм – Парижская Коммуна – попытки монархической реставрации – и, наконец, республика – но неустойчивая – 3-я, 4-я, 5-я – вплоть до сегодняшней, с сильным президентом.

Очень возможно, что русская история будет больше походить на Французскую разнузданную синусоиду, чем на английскую или скандинавскую плавность. И тогда возвращение православной монархии – в качестве логичного "отрицания отрицания" - становится очень вероятным. Рост авторитета православного почвенничества в современном диссидентстве подтверждает реальность этой перспективы. Поэтому либералы должны выработать отношение и к такой перспективе.

А отношение это, по-видимому, должно быть традиционно либеральным: лояльная оппозиция к самодержавию любого вида и работа в сторону его эволюции к конституционализму и законности. В течение достаточно длительного периода развития у власти в России будут или коммунисты, или православные националисты. Но кто бы ни находился наверху, лояльная оппозиция либералов и их направленность на защиту прав останется неизменной. Конечно, сам факт смены господствующей идеологии, революционного разлома и связанных с ним потрясений является нежелательным, поэтому либералы всегда лояльны, критичны, прежде всего, к существующей власти. Как известно, до 1917 года у главной либеральной партии – кадетов (или "партии народной свободы") в программе было достижение конституционной монархии, а сегодняшние либералы говорят о "социалистической демократии" (или "социализме с человеческим лицом"). И в этом нет беспринципности, а, напротив, глубокая и неизменная либеральная традиция лояльности и равнодушия к формам самодержавия, упорной работы по мирному развитию правовых и демократических начал, в реально существующем обществе, внимания и поддержки демократических тенденций у защитников самодержавных форм – коммунистов и православных почвенников.

Так, возвращаясь к положительной оценке В.Борисовым исторического православного самодержавия, непродуктивно просто ее отвергнуть. Гораздо важнее выслушать его детальную аргументацию. С одной стороны, он различает в историческом самодержавии самовластцев Ивана Грозного, Петра I и других, а, с другой стороны, в "истинном самодержавии" подчеркивает такие черты, которые сближают его с конституционной монархией:

"Первый и основной тезис царской власти в древнерусском сознании – служение, служение не во имя свое, и не во имя "народа", но во имя Божие. Царь - "слуга Божий" и только, потому он мыслится как воплощенное присутствие в мире принципа абсолютной, "Божией" справедливости…

Царь – не собственник власти, ибо власть над христианами не может принадлежать земному человеку,.. он лишь временный держатель ее… Слуга не смеет ослушаться своего Господина, не смеет нарушить его волю, основной признак которой - "правда и милость", и если царь "сердцем немилость покажет к человекам… скоро и страшно прииде на того испыташа и ярость Господня…"

(Замечание: но ведь это – традиционная китайская концепция, где император – сын Неба и лишь выполняет его волю и конфуц.мораль, а ослушника ждет наказание Неба – в виде бедствия, войны или народной революции.)

"Царское служение сопряжено с огромной ответственностью и душевной опасностью" – этой мыслью проникнуты многие древнерусские поучения… "Если сатана извратил волю царя, то это - "подмененный царь, Антихрист".

Это представление о норме самодержавной власти, истолковываемое и распространяемое Церковью, …и в сочетании с традициями обычного права ("стариноф"), имевшей силу не меньшую, чем письменное законодательство, обеспечивало не формальное, но весьма ощутимое присутствие того, что современный социолог назвал бы "механизмом социального контроля".

Князь Курбский – защитник народных представлений об истинном царе - "любящем мудрых советников". Курбский – представитель "земского самосознания". "Царь должен искати доброго и полезного совета не токмо у советников, но и у всенародных человек, понеже дар духа дается не по богатству внешнему и по силе царства, а по правоте душевной". Это – идея Земского собора, сыгравшего впоследствии огромную роль в ликвидации последствий смуты и затем в течение десяти лет – фактически управлявшего государством…"

"Тяжелейший государственный кризис, потрясший страну в результате тиранического правления Грозного, своей оборотной стороной имел повсеместное укрепление вечевого начала и земского самосознания. Развитие этого процесса привело к созданию народных ополчений, к освобождению страны и возрождению деятельности Земских соборов, но уже на несколько иных основаниях. Если раньше Земский собор созывался правительством, то теперь он стал временным органом, возглавлявшим правительство. Этот собор восстановил самодержавие, избрав на царство Михаила Романова; но еще долго сохранял свое правительственное значение…

…В XVII веке были случаи и формального ограничения царской власти, не переставшей оттого быть самодержавной (Цари Василий Шуйский и Михаил были в воле бояр, а Алексей был тихим…) …Договор-проект Мих.Салтыкова от 4.2.1610 г. также определял значение Земского собора, как "согласного обычаю Московского государства".

Таким образом, начав с утверждения в качестве народного идеала – самодержавной власти, подчиненной не народу, а только Богу, Борисов в реальном историческом анализе высказывает несогласие с реальным самовластьем, признает необходимость совещательных органов при царе, даже устраненности царя от реальной распорядительной власти, а затем и вообще одобрительно отзывается об ограничении царской власти – законом и избираемым народом Земским собором, т.е. о превращении ее в конституционную монархию. Но в этом В.Борисов сходится и с Яновым, и с Померанцем:

"После Грозного и сына его Федора, - пишет Г.Померанц, - начинает брезжить истина, что христианский царь на русском престоле возможен только как юродивый, предоставивший правление другим, а самодержец, действительно взявший и пустивший в ход моисеев жезл, неудержимо превращается в дьявола" ("Сны земли"). - Что касается последнего утверждения, то эта истина не "начала брезжить", а была отчетливо сформулирована еще в XV веке, как мы видели выше, но и слова о "юродивом на престоле" более чем приблизительно отражают эволюцию общественных представлений о характере самодержавной власти".

В.Борисов ухитряется поставить Г.Померанцу в вину даже то, что он относительно верно изложил мысль людей 16-го века. И в то же время, в главном, либералы оказываются единомысленны с православными почвенниками! Если же учесть, что православное преображение коммунистической России почвенники полагают проводить спокойным ("мирным"), естественным путем, то основания для споров с либералами вообще должны исчезнуть и остается только удивляться, кому нужна эта публичная ожесточенность. Понятно, что эта ожесточенность – отчасти есть издержки миссионерского пыла почвенников, обращающих бывших коммунистов в новоправославных. Понятно, что либералы, в принципе, равнодушны к смене одной религии другой (как и к смене мусульманства буддизмом и наоборот), им важно только обеспечение свободы исповедания и религиозной пропаганды. Но лишь сама жизнь должна показать почвенникам, что либералы и демократические социалисты – не враги им, а ближайшие союзники и коллеги по жизни в будущей России.

"Право или вера?"

Эта тема подробнее всего освещена в Гарвардской речи А.И.Солженицына, напечатанной в "Вестнике-125" в качестве естественного придолжения к самиздатскому почвенническому сборнику. Правда, эта речь обращена к западным слушателям и обсуждает их проблемы, но косвенно она осуждает и наших либералов.

"Всю жизнь проведя под коммунизмом, я скажу: ужасно то общество, в котором вовсе нет беспристрастных юридических весов. Но общество, в котором нет других весов, кроме юридических, тоже мало достойно человека (аплодисменты). Общество, ставшее на почву закона, но не выше – слабо использует высоту человеческих возможностей. Право слишком холодно и формально, чтобы влиять на общество благодетельно. Когда вся жизнь пронизана отношениями юридическими – создается атмосфера душевной посредственности, омертвляются лучшие взгляды человека".

Дальше эта критика конкретизируется:

"И государственный деятель, который хочет для своей страны провести крупное созидательное дело, вынужден двигаться осмотрительно, даже робкими шагами. Он все время облеплен тысячами поспешливых (и безответственных) критиков, его все время одергивает пресса и парламент. Ему нужно доказывать высокую безупречность и оправданность каждого шага. По сути человек выдающийся, великий, с необычными, неожиданными мерами, проявиться вообще не может – ему в самом начале подставят десять подножек. Так под видом демократических ограничений торжествует посредственность.

Подрыв административной власти повсюду доступен и свободен, и вся власть западных стран резко ослабла. Защита прав личности доведена до той крайности, что уже становится беззащитным само общество от иных личностей (аплодисменты), и на Западе приспела пора отстаивать уже не столько права людей, сколько их обязанности (аплодисменты)…"

Однако, декларируя умаление защиты прав человека на Западе, А.И.Солженицын тем самым говорит и для советских диссидентов: борьба за права человека – должна иметь пределы. И, судя по словам А.И.Солженицына, эти пределы определяются ничем иным, как эффективностью работы государственных деятелей, административной машины! – Странный вывод сделан автором "Архипелаг Гулаг", но столь же удивительны его выводы о свободе печати и права на получение информации:

"Пресса имеет возможность и стимулировать общественное мнение, и воспитывать его извращенно… под лозунгом: "Все имеют право все знать" (аплодисменты). Ложный лозунг ложного века: много выше утерянное право людей не знать, не забивать своей божественной души – сплетнями, суесловием, праздной чепухой (аплодисменты). Люди истинного труда и содержательной жизни совсем не нуждаются в этом избыточном, отягощающем потоке информации… Если на коммунистическом Востоке журналист откровенно назначается государственным чиновником, то кто выбирал западных журналистов в их состояние власти? На какой срок и с какими полномочиями?"

Конечно, эта критика относится целиком к Западу. Для нашей страны А.И.Солженицын считает актуальной борьбу за права человека. И все же:

"Да, невозможно обществу оставаться в такой бездне беззакония, как у нас, но и ничтожно ему оставаться на такой бездушевной юридической гладкости, как у вас. Даже человек, исстрадавшийся под десятилетиями насилия, тянется к чему-то более высокому, более теплому, более чистому, чем может предложить нам сегодняшнее западное массовое существование…"

Я думаю, что при сознании такой сугубо относительной ценности прав человека борьба за них будет в будущем все более затруднительной (не дай Бог, и правозащитная деятельность диссидента приведет к созданию правового, т.е. западного по типу общества, что, с точки зрения А.И.Солженицына, отнюдь не является приемлемым выходом, а едва ли не худшим злом по сравнению с сегодняшней надеждой…).

Такие же настроения свойственны и некоторым "здешним" почвенникам. Уже упоминалось, что Дубровский согласен с правозащитной деятельностью, но протестует против попыток возвести ее в ранг теории, т.е. глубоких убеждений. Михайлов упрекает Янова в чисто правовом формализованном подходе ("плод разумного эгоизма и рассудочной филантропии"). Обрисовывая взгляды либеральных правозащитников, как "гуманистические", Михайлов предсказывает беды от их распространения:

"Навязанная народу гуманистическая утопия не исказила, как видно, его сокровенной души, но не дает ей выхода и правильного развития. И люди, берущие ответственность за судьбы страны и вновь предлагающие ей следовать по пути усовершенствованного гуманизма, должны понимать, куда они нас зовут, и учитывать невидимые, но неустранимые и конструктивные основы народной жизни…"

Вместо правозащитной деятельности, потерявшей свой ореол и несомненную ценность, в будущем все больше будет выступать задача миссионерства, обращения в православие заблудших "гуманитаристов". Согласиться с таким "креном", с таким "осуждением Запада" – невозможно, хотя и можно понять его неизбежность для православных почвенников. Остается только сожалеть…

Солженицын говорит:  "Если меня спросят: хочу ли я предложить своей стране в качестве образца сегодняшний Запад, как он есть, я должен буду откровенно ответить: Нет, ваше общество я не мог бы рекомендовать как идеал для преобразования нашего. Для того богатого душевного развития, которое выстрадано нашей страной в этом веке – западная система в ее нынешнем духовно-истощенном виде не представляется заманчивой. Даже перечисленные особенности вашей жизни приводят в крайнее огорчение.

Несомненный факт: расслабление человеческих характеров на Западе и укрепление их на Востоке. За 6 десятилетий наш народ, за 3 десятилетия – народы Вост.Европы прошли душевную школу, намного опережающую западный опыт… Смертно давящая жизнь выработала характеры более сильные, более глубокие и интересные, чем благополучие регламентированной жизни Запада. Поэтому для нашего общества обращение в ваше означило бы в чем повышение, а в чем понижение – и в очень дорогом.

Запад, наконец, отстоял права человека и даже с избытком – но совсем поблекло сознание ответственности человека перед Богом и обществом. В самые последние десятилетия этот юридический эгоизм западного мироощущения окончательно достигнут, и мир оказался в жестоком духовном кризисе и политическом тупике. И все технические достижения прославленного прогресса, вместе с Космосом, не искупили той моральной нищеты, в которую впал XX век и которую нельзя было предположить, глядя даже из XIX-го".

Выходит, что обеспеченность прав человека ("юридическая, регламентированная, обеспеченная жизнь") и душевные качества людей, их вера – чуть ли не противоположны друг другу. Может, находясь на Западе, в тоске по Родине и неизбежном идеализации ее некоторых черт, в такое противопоставление можно и поверить, но находящиеся в стране убеждаются на каждом шагу и в огромном распространении безверия, и в расшатанности моральных понятий, и в пьянстве, и в невысокой культуре и т.д. и т.п. – гордиться перед Западом просто нечем. И потом – ведь именно в западных правовых государствах религиозных верующих гораздо больше, чем у нас, ведь именно западная культура пользуется широким признанием в нашем обществе, ведь именно западное общественное мнение раз за разом бескорыстно и неутомимо возвышает свой голос против ущемления прав человека во всем мире. Правовой образ жизни и законопослушность большинства западных людей совсем не означает ни их духовного оскудения, ни потери веры, ни роста пороков и преступности (как можно сравнивать показатели пороков на Западе и у нас при отсутствии достоверных данных?)…

Другое дело, что А.И.Солженицыну и иным почвенникам может многое не нравиться в правовом обществе – например, разнообразие вероисповеданий и отсутствие абсолютного авторитета единой национальной церкви, или инерционность общественного управления, когда руководители, прежде чем принимать какие-то важные для общества решения, вынуждены длительное время убеждать его в правильности этих мер, или рационализм и индивидуализм западных людей, их привычка к повседневному расчету и самостоятельности… Конечно, многое на Западе для нас непривычно и чуждо. Но так ли уж оно плохо? И не связаны ли неразделимо эти "минусы" с "голосами", как это считают многие либералы? – А потом, не следует и преувеличивать отличия правового образа жизни от привычного нам. Конечно, в первом случае сфера разума и расчета при оценке поступков людей несколько теснит сферу чувства и интуиции, но – лишь теснит, а не уничтожает. "Теплое чувство" свойственно гражданам правовых государств. И сейчас, и в будущем, ограничивая чувство, разум только отшлифовывает и углубляет его.

Гуманизм или православие?

Упрек в гуманистическом утопизме присутствует в очень многих статьях "Вестника-125":

Солженицын: "Остается искать ошибку в самом корне, в основе мышления Нового Времени. Я имею в виду то господствующее на Западе миросознание, которое родилось в Возрождении, а в политические формы отлилось с эпохи Просвещения…

Сам по себе поворот Возрождения был, очевидно, исторически неизбежен. Средние века исчерпали себя, стали невыносимым деспотическим подавлением физической природы человека в пользу духовной. Но и мы отринули из Духа в Материю – несоразмерно, непомерно. Гуманистическое сознание, заявившее себя нашим руководителем, не признало в человеке внутреннего зла, не признало за человеком иных задач выше земного счастья и положило в основу современной западной цивилизации опасный уклон преклонения перед человеком и его материальными потребностями… как если бы человек не имел более высокого смысла жизни… Сама по себе обнаженная свобода никак не решает всех проблем человеческого существования, а во множестве ставит новые.

…В основе гуманизма и всякого социализма можно разглядеть общие камни: бескрайний материализм, свободу от религии и религиозной ответственности (при коммунизме доводимую до антирелигиозной диктатуры), сосредоточенность на социальных построениях и наукообразность в этом (Просвещение XVIII в. и марксизм)… Не случайно все словесные клятвы коммунизма – вокруг человека с большой буквы и его земного счастья. Как будто уродливое сопоставление – общие черты в миросознании и строе жизни нынешнего Запада и нынешнего Востока! – но такова логика развития материализма…

Причем… сильнее, привлекательнее и победоноснее оказывается то течение материализма, которое левей, и значит, последовательнее (аплодисменты). И гуманизм, вполне утерявший христианское наследие, не способен выстоять в этом соревновании… Либерализм неизбежно теснится радикализмом, тот был вынужден уступить социализму, а социализм не устоял против коммунизма.

…Катастрофа гуманистического автономного безрелигиозного сознания… Мерою всех вещей на Земле оно поставило человека – несовершенного человека, никогда не свободного от корыстолюбия, самолюбия, зависти, тщеславия и десятков других пороков. И вот ошибки, не оцененные в начале пути, теперь мстят за себя… Слишком много надежд мы отдали социально-экономическим преобразованиям, а оказалось, что у нас отбирают самое драгоценное, что у нас есть: нашу внутреннюю жизнь. На Востоке ее вытаптывает партийный базар, на Западе – коммерческий (аплодисменты). Вот каков кризис: "не то даже страшно, что мир расколот, но что у главных расколотых частей его – сходная болезнь. Если бы, как декларирует гуманизм, человек был рожден только для счастья – он не был бы рожден для смерти. Но оттого, что он телесно обречен смерти, его земная задача, очевидно, духовней: не взахлеб повседневность, не наилучшие способы добывания благ, а потом веселое проживание их, но несение постоянного и трудного долга, так что весь жизненный путь становится опытом главным образом нравственного возвышения: покинуть жизнь существом более высоким, чем начал ее.

Если не к гибели, то мир подошел сейчас к повороту истории, по назначению равному повороту от Средних Веков к Возрождению – и потребует от нас духовной вспышки, подъема на новую высоту обзора, на новый уровень жизни, где не будет, как в Средние Века, предана проклятью наша физическая природа, но и, тем более, не будет, как в Новейшее время, растоптана наша духовная (аплодисменты).

Этот подъем подобен восхождению на следующую антропологическую ступень. И ни у кого на Земле не осталось другого выхода, как – вверх!" (долгая заключительная овация).

Мне кажется, что критика гуманизма, как учения, провозгласившего главной целью самого человека и его потребности, во многом справедлива, но относится она лишь к примитивному гуманизму. С более глубокими гуманистическими учениями как, например, А.Швейцера, где главной целью является – сама жизнь человечества в мире, этой критике не справиться. Она просто бьет мимо цели и вдобавок в запальчивости грешит преувеличениями: и необходимость для всех религиозного обращения, и неуклонность линейного возвышения к вершинам, и даже переход к новому, более высокому антропологическому типу человека (кстати, логичный вывод из задачи нравственного самосовершенствования, как главной цели людей)…

Крепнет моя уверенность в том, что основная причина нападок почвенников на "гуманизм" лежит в нерелигиозности многих современных либералов. Дело не в гуманизме, а именно – в нерелигиозном характере веры многих либералов. Для православных почвенников вера и религия есть одно и то же, и потому многие из них искренне не понимают, что атеизм (или материализм) – это тоже вид веры, способный вдохновить человека на большие добрые дела.

Дело осложняется тем, что в нашем понимании атеизм часто соединяется с Богоотрицанием, что неверно ни терминологически (атеизм не есть антитеизм), ни фактически: настоящий атеист, признающий Бесконечность и, следовательно, неизвестность Мира в целом, никогда не будет утверждать наличие или отсутствие Бога в этой Неизвестности. Он не верит только в существование Бога в известном мире, противоречащего нашему знанию, не верит в возможность через молитву управлять миром и собой (через Бога, т.е. через Бесконечность). И еще атеист не верит, что Бога, т.е. Бесконечность, можно познать, что о нем можно что-то утверждать и даже называть – то Буддой, то Христом, то Аллахом. Можно сказать, что настоящие атеисты – это самые скромные люди, которые не знают, есть ли Бог, но знают, что знать это в принципе невозможно. Напротив, религиозные люди – самоуверены и убеждены, что знают о Бесконечном многое, и что именно они строят свою жизнь в согласии с Бесконечным Богом. Страшная гордыня, сколько из-за нее было бед…

Зато атеисты убеждены в реальном существовании человечества и необходимости неустанной работы для обеспечения его существования впредь. Не счастье, не материальные блага отдельному человеку, а именно выживание человечества в мире – вот что стоит основной целью. Связь этой цели и действенной морали именно в атеизме понятнее и крепче всего, и потому это безрелигиозное учение распространяется как на Западе, так и у нас, несмотря на все естественное отвращение к господствующему ныне госатеизму.

И если некоторым атеистам необходимо избавиться от недооценки религиозного мировоззрения любого типа, то и религиозным людям нужно избавиться от смешения примитивного госатеизма и атеизма, как глубокой личной веры. Тогда не будет таких недоумений, которые звучат, например, в словах И.Р.Шафаревича:

"О неосознанном религиозном смысле музыки Шостаковича… Автор придерживается того рационального и атеистического мировоззрения, в котором воспитана большая часть современного интеллигентного человечества. И оно не дает никакой точки опоры для размышлений о смерти… На почве господствующего сейчас мировоззрения все мысли о смерти сразу же натыкаются на стену. С этой точки зрения здесь и вопросов нет – есть только констатация факта… Но проблема смерти теряет смысл. Вот еще одна загадка! Как может автор, который, судя по всему, что мы о нем знаем, стоит на этой точке зрения, сказать о смерти что-то столь несомненно значительное?

…Проблема смерти рассматривается христианскими мыслителями от ап.Павла – до русского философа Федорова, автора концепции "общего дела" христианского человечества – воскрешения предков…

Последние несколько веков выделяются изо всей истории тем, что это, вероятно, те единственные столетия из насчитывающей много десятков тысячелетий истории человечества, когда религия не является для него основной руководящей силой… Великие географические открытия, стремительное развитие науки и техники, промышленные революции, борьба за всеобщее избирательное право, создание индустриального и сверхиндустриального общества – вся эта деятельность, если не была враждебна религии, то протекала совершенно независимо от нее, как бы в другом пространстве. Но проявляется и прямая вражда религии, она просто отбрасывается без попытки заменить ее чем-то высшим. Как бы ни оценивать роль религии, представляется весьма вероятным, что благодаря этому происходит грандиозное духовное опустошение человечества, которое может привести к его духовной (а тогда, вероятно, и физической) гибели. Возникает основной вопрос: является ли эта тенденция последних веков лишь временной болезнью человечества, или необратимым процессом?"

Вышеприведенные тексты Шафаревича, как мне кажется, есть примеры естественного непонимания атеизма.

Так, утверждая смертность тела, атеист никогда не будет утверждать смертность души. Правда, под душой он понимает не что-то материальное, отдельное от тела, как это трактуется зачастую в некоторых религиях ("душа вылетает из тела, наблюдает его со стороны, просачивается через стены, как сгусток некоего поля"… и прочие фантазии), а весь комплекс мыслей, памяти, чувств, интуиции, психических качеств, материализуемого в поступках, словах, письме и другом творчестве. Тело умирает, а душа его, т.е. слова, мысли, дела, память остается в обществе. Даже когда из памяти потомков изглаживается самая память об умершем индивиде, его душа – не исчезает, а продолжает жить и функционировать (уже в безличной форме) в социальном опыте всего человечества – его главном богатстве и средстве выживания. Душа человечества – это совокупность душ всех живших и живущих ныне людей, материализованная в объектах духовной и материальной культуры, в языке, традициях и т.д. В отличие от буддийской нирваны, душа человечества – реальная основа нашей жизни.

Мы привыкли относиться к вышеприведенным соображениям, как к чему-то само собой разумеющемуся и условному. Но это истинная правда и глубинная основа атеистической веры в бессмертие души. И, в отличие от мнения Шафаревича, у атеистов, конечно, существует и обширная база для размышлений о бессмертии своей души после телесной смерти для подготовки к ней.

А с другой стороны, даже глубокое православие не избавляет от примитивизма в размышлениях о смерти. Так, учение Н.П.Федорова, о котором Шафаревич отозвался столь высоко, что замкнул им ряд религиозных мыслителей, начатых ап.Павлом, сводит проблему уничтожения смерти и воскрешения предков к собиранию атомов, из которых состояли тела предков, уверяя при этом, что если материальные частицы будут точно сложены, то и душа – появится тоже!

Мне хочется надеяться, что атеисты-либералы и православные почвенники будут прислушиваться больше друг к другу, преодолевая естественное первоотталкивание разных вер и взаимообогащая друг друга.

Пристрастный суд и запальчивая полемика должны уступить место спокойной работе и взаимоуважению. Ради России. 1978 г.





предыдущая оглавление следующая


Лицензия Creative Commons
Все материалы сайта доступны по лицензии Creative Commons «Attribution» 4.0 Всемирная.