43. Переписка с Л.Карелиным - автором повести "Головокружение" ("Юность" № 9, 1971) , 1971-72гг.

Первое письмо было направлено в два адреса:  Я.Янской - автору полемических заметок "Вино и виноград"(ЛГ от 24.11.71) и. Л.Карелину

Чувствую себя обязанным высказать несогласие с огульным осуждением повести "Головокружение" в статье И.Янской. Повесть Карелина произвела на меня слишком большое впечатление, чтобы можно было спокойно пройти мимо этой ругани.

"Автор ни на минуту не ввел читателя в заблуждение, насочинив бог знает что вокруг своего Лебедева", - сообщает И.Янская. Но тогда мне, рядовому и, наверное, даже типичному читателю, остается только засомневаться в собственном существовании. – Уж что угодно, но в истинность событий, описанных в повести, верится безоговорочно! Уж слишком жизненны по своей неожиданности повороты, уж слишком необыкновенна ситуация, ярки и реальны детали, уж слишком… - чтобы не понять – выдумать все это от начала до конца невозможно, на такую выдумку невозможно решиться, чтобы не поверить: да, этот или подобный ему случай произошел где-то во Фрунзе или Алма-Ате, а автор повести лишь по-своему его домыслил и объяснил.

И.Янская хотела бы "логики в поступках героев" повести, сводя последнее лишь к требованию, чтобы не было отступлений героев от выдвинутой ею же примитивной схемы житейского анекдота: "Костя Лебедев, недалекий и смирный парень, и Ксана, стандартная и красивенькая девица, "продались за солидный куш" наследства и должны были бы нарожать детей и жить в мещанстве вплоть до смерти, но вместо этого мучаются и даже погибают, не подчиняясь этой "анекдотической" логике".

Наверное, автору повести будет нетрудно с фактами в руках о прототипах доказать И.Янской правоту логики повести, но, честно говоря, он сам виноват в преувеличениях критика. Я имею в виду главную дидактическую идею повести – осуждение любви людей к личной собственности, которая, мол, привела к смерти двух прекрасных молодых людей. Но повесть так сильно и хорошо написана, что без труда видишь всю искусственность этой основной для автора, но – неверной мысли.

Разберемся подробнее. Повесть так построена, такие в ней созданы свет и тени, такие расставлены точки, чтобы читатель сразу и безоговорочно ответил – да, во всем виноваты деньги и наследство врача-профессора Лебедева. Действительно, не было бы у вдовы профессора в молодости душевной лени и чрезмерного стремления к комфорту, были бы у них собственные дети-наследники, не было бы тоски и одиночества, не было бы нужды вызывать из Москвы племянника Костю и устраивать в пожарном порядке его свадьбу, следовательно, не было бы финальной катастрофы.

Однако, на деле, лишь этими внешними обстоятельствами и ограничивается роль "наследства". Уже со стороны второго представителя "мещанского мира" – отца Ксаны – денежные мотивы в устроении свадьбы дочери играют лишь самую второстепенную роль. Главное же в том, чтобы уберечь дочь от связи с поэтом Туменбаем, чуждым для него, как по складу жизни (поэтическая вольница), так и по национальным традициям (для старых людей эти предрассудки очень важны), и в том, чтобы уберечь душевный покой умирающей жены. Да и вообще, пожилые люди старых традиций и любого достатка любят устраивать "счастье" своих давно взрослых детей, идти на "заговоры и сговоры", как и в случае Кости и Ксаны. Конечно, принадлежность отца Ксаны к кругу знакомых мещанистой вдовы, их духовная близость во взглядах на комфорт, можно рассматривать как необходимое условие злосчастного брака. Но и только!

Во время Костиных "смотрин" отца Ксаны привлекает в юноше, прежде всего, чистота, характер, достоинство ("вступается за честь отца"), эстетический вкус, искренность. Это главное. И не без горечи он противопоставляет Костю своему собственному сыну, равнодушному и циничному Григорию.

Ну, хорошо, а сами Костя и Ксана – играют ли в их отношениях и судьбе деньги наследства хоть какую-нибудь существенную роль? – Да ровно никакой! Были бы у отца Ксаны и вдовы профессора деньги или нет, 19-летней Ксане все равно пришлось бы решать мучительную проблему выбора: или забота о самочувствии матери, волновать которую – значит убивать ее, и как условие этого – расставание с любимым и свадьба с Костей. Или всепоглощающая любовь, смелая любовь на всю жизнь, без оглядки – даже на переживания родителей и возможную смерть матери.

То же самое с Костей. Не было бы тетушкиного вызова, Костя Лебедев мог бы приехать сюда просто на практику, или даже быть обычным жителем этого города и сокурсником Ксаны, влюбленным в нее до беспамятства и вполне приемлемым для родителей. Деньги не имели никакого отношения к тому выбору, который должен был сделать Костя – отказ от брака с любимой девушкой, которая его не любит, но согласна стать его женой, или брак и любовь к ней, без оглядки даже на потерю своего достоинства, даже на невольную подлость своей любви.

Противоречие очень жизненное, очень мучительное! В такой переплет, когда приходится выбирать между исполнением противоречащих моральных требований равной силы, человек попадает часто, всю жизнь. Вспомним хотя бы знаменитый пример из французского подполья: долг перед Родиной требует моего участия в Сопротивлении, а долг перед больными родителями – охранять их спокойствие. Да зачем примеры, положения, когда приходится выбирать не между добром и злом, а между различными видами добра, причем невольный отказ от одного вида добра приносит соответствующее зло, в такие положения мы попадаем и сегодня, и потому так сочувствуем и переживаем эту историю.

Герои повести очень молоды, любят они очень сильно, отказ от любви для них невозможен, равносилен смерти, поэтому они выбирают любовь без оглядки. Наверное, они были неправы, наверное, Косте надо было преодолеть соблазн насильственного соединения с любимой, а Ксане – отказаться от любви к Туменбаю (так и хочется сказать – временно, но вспоминаешь, что это означает – до смерти матери, и понимаешь подлость самой такой мысли), но не идти на брак с Костей. Но их решения – это их решения, молодых и пылких, непрочных и немудрых.

Вспомните, в этой истории первое и действительно самое правильное и мужественное решение принимает Туменбай – из уважения к матери Ксаны навсегда отказывается от своей любви. А дальше следует второе и центральное решение Ксаны. Проблем выбора между любовью и матерью она самостоятельно решить не успела – за нее решил Туменбай. Но, тем самым, он придал новый аспект терзаниям Ксаны – ее "бросили". Ну, а дальше – стремление ублажить мать, оскорбленное женское достоинство - "любимый сбежал" – как же ему не отомстить, и слишком современные взгляды на свою сексуальную свободу ("не девушка" – это все равно, выйду замуж за любого – потом разойдусь) – все это толкает Ксану на требуемый семьей брак.

Расплата за эту ошибку совершенно закономерна. Просто невозможно представить, чтобы такой насильственный и случайный брак столь молодых и ярких людей мог остаться прочным. И, действительно, обалдевший, действующий как в тумане под страшным гипнозом, потерявший все свое достоинство, все понятия о дозволенном и недозволенном, о возможном и невозможном (помните его первое "преодоление самого себя" – у пропасти!) Костя должен был, в конце концов, после отрезвления, придти к моральному краху. В таких состояниях вполне возможны (в жизни) и несчастные случаи, и самоубийства. Но в повести до такого отрезвления Костя еще не дошел. Зато осознала все Ксана. Утро после первой брачной ночи было концом ее любви к Туменбаю. Может, до этого она еще не до конца всерьез принимала собственное решение, может, ей до сих пор еще верилось, что весь этот флирт и брак, любимому в отместку, вдруг исчезнет, и все вернется и образуется. И вот приходит к ней сознание, что сделана уже непоправимая ошибка, что уж теперь Туменбай потерян навсегда. Но, хотя разум все понял, но сердце – нет, инерция тела требует отчаянного действия – оно живет уже совсем бессмысленной надеждой на совершение невозможного, на чудо встречи с "тигром". Так приходит решение этой безумной поездки в горы двух уже погибших людей.

Оба надеются на невозможное: Ксана – на чудо возвращения любви Туменбая после своей измены, Костя – на чудо завоевания любви чужой любимой. Оба готовы ради этого чуда на невозможное, обоим уже не дорога собственная жизнь, оба – в самом пике головокружения. Отними у них надежду на невозможное – и они будут искать смерти как единственного исхода. Но смерть приходит сама. Они так захвачены своей внутренней трагедией, что несчастье должно случиться обязательно. И оно случилось – на первом же крутом повороте перед пропастью.

Повторяю, давно на меня современная литература не производила такого впечатления. В течение нескольких дней я не мог отделаться от мыслей: кто же виноват в этой трагедии? – Умирающая мать? Сошедший с ума от горя отец? Вседарящая тетка? Деньги?

Конечно, нельзя выдавать свое мнение за окончательное решение, но, мне кажется, что как во всякой истинном трагедии – одновременно виноватых нет и виноваты все. Старшие виновны тем, что слишком любили младших и навязывали им свои вкусы и представления о жизни, счастье и людях, молодые виноваты своей молодостью, тем, что, став взрослыми по паспорту, еще не могли защитить себя, свою суть и душу.

Ну, а деньги старших!? – Главный виновник, по мнению автора? Об этом мы уже говорили. Деньги, личное имущество – в наших условиях не могут играть большой, а уж тем более – определяющей роли. Остается только удивляться таланту автора, который даже при неверной идейной посылке сумел не исказить логики характеров и воспроизвести настоящую жизненную трагедию.

Почему же автор не прав, обличая "зло денег"? – Да потому, что просто нет такого зла. Добротный дом, богатый сад, со вкусом сделанная мебель, красивые вещи и пр. и пр. – все это совсем не зло, а наоборот, "добро" (даже в народном смысле - "жить-поживать, добра наживать"), а деньги , как их представители и представители человеческого труда, воплощенного в этих вещах, – тоже не зло, а добро. И любая попытка их опорочить – безнадежна, стара и бесперспективна, как и любые иные попытки опорочить техническую цивилизацию и вернуться к "естественной" и "моральной" бедности. Особенно у нас, при отсутствии частного капитала.

Ситуация, когда хороший и достойный нашего сочувствия человек продается ради денег, еще мыслима в условиях, когда эти деньги могут быть капиталом, т.е. "делом", т.е. возможностью дальнейшей работы, карьеры, роста, самопроявления и т.д. Но в наших условиях, когда деньги служат лишь для потребления, и на наследстве любой величины никак нельзя построить собственной жизни – самопродажей могут заниматься лишь такие циники и бездельники, как Григорий, не способный вызвать в нашей душе ни капли сочувствия, не говоря уже о чувстве трагедии. Но ведь не о таких речь. Наоборот, именно стремление к обладанию материальными и, след., духовными благами, является одним из главных столпов экономики нашего общества – психологической основой материального стимулирования. Закрывать на это глаза, воспевать бессеребренничество как принцип, воспитывать недоверие и отвращение к миру красивых вещей, к миру материальной культуры – такая отрыжка воззрений эпохи "военного коммунизма" не может завоевать сочувствие в наше время.

Действительно, если что и "накручено" лишнего в повести вокруг Кости Лебедева – так это навязчивые описания тетушкиных богатств и приписывание им несвойственной роли, как следствие неверной посылки Л.Карелина. Но, как ни странно, именно неверная мысль автора повести принята И.Янской за основу, а затем успешно сведена к анекдоту. Рядовому же читателю приходится самостоятельно извлекать и отбрасывать из замечательной повести Л.Карелина анекдотические идеи, и лишь после преодоления этого раздражения получать возможность полностью отдаться переживанию и сочувствию еще одной трагедии на вечную тему любви.

Вот и все, что мне хотелось высказать. И в заключение еще раз – большое спасибо автору повести, и пожелание критику – быть более внимательным и сдержанным в своей работе. 30.11.1971 г. Инженер Л.Ткаченко (Здесь и далее под Л.Ткаченко следует понимать В.Сокирко).

Уважаемый товарищ Ткаченко!

Из редакции "Юности" мне только три дня назад передали Ваше письмо, и поэтому я так запаздываю с ответом Вам.

Ваше письмо тронуло меня и, если хотите, изумило. Как же так, подумалось, вот живет где-то человек, вовсе не литератор, не критик, и все же вот, куда как больше критик, чем многие и многие заправские мастера этого дела. Ваше письмо о "Головокружении", конечно же, критическая статья, и как раз такая, какая и должна получаться у критика: со своим взглядом на прочитанную вещь, со своей эстетикой, своей, не на поводу у автора, мыслию о прочитанной вещи. Я могу, как автор, не согласиться с чем-то в Вашем разборе, но я не могу не уважать этот ход рассуждений, т.к. он свеж, самостоятелен, продиктован искренним движением души.

Что же касается критика И.Янской, которую Вы пытаетесь просветить, то вот она как раз не критик. У нас множество таких, около и даже внутри литературы. Это поокончившие всяческие филфаки дамочки, которые туда сунулись не в силу призвания, а по инерции, т.е. в силу тяги к чистой и умственной деятельности. Ну, кончили филфак, надо же и показать себя, и они показывают. И в фельетонном стиле особенно бойко, т.к. фельетон не требует мысли, он, подобно скверным щам, может пройти в горячем виде, только в шибко горячем. Надобность в таких шибко горячих щах есть всегда. Итак, не будем говорить об изготовителях скверных щей, а поговорим о Вашей статье.

Mнe передали ее как раз на читательской конференция по "Головокружению". В библиотеке им.Погодина, где эта конференция проходила, собрался разного возраста народ, были и старики, и молодые. И разговор получился интересный. Я понял, что повесть все же затронула и тех, кому она даже и не близка проблемой, ну, а тех, кому близка, затронула даже весьма серьезно. Но об угаданном Вами в повести говорили мало. Вы же угадали главное: трагедию. Говорили же больше о том, что Вам кажется ошибочным в повести, об этом самом погрязании иных из нас в вещах, в благополучности.

Ваши соображения мне симпатичны, хотя все же и несколько не убедительны. Нет, власть вещи, власть денег и у нас начинает набирать силу, причем силу очень традиционную для человеческого общежития. И т.к. ныне у нас не просто с высокими верованиями, для многих и многих наших сограждан вера в божественную силу денег и вещей стала заменителем. Это ли не грозная опасность? Но педалировать, конечно, на это только нельзя было в повести. И потому-то я и ушел уже где-то в первой ее половине к другому, туда, куда потянули обстоятельства событий, куда и как пошли в силу своих характеров герои. Одна из главнейших заповедей для всякого писателя: дав жизнь своему герою, не насилуй его волю, не тесни его характер, следуй за ним, а не подталкивай его. Сюжет тогда правдив, когда он не жмет, как новая обувь, и не подобен поезду, которому никуда не деться без рельсового пути.

Были ли у меня прообразы? Да, конечно. Известна ли мне подобная история? Не совсем подобная, но с подобным роковым исходом – да, известна. Больше скажу: уже по выходе повести я стал получать письма, и мне стали рассказывать читатели о подобных случаях, когда молодые души, как бы вырвавшись из-под руки досматривающей и направляющей, но грубой и глупой, гибли в силу, вроде бы, роковых обстоятельств.

И последнее. Вся повесть, как я определяю ее жанр, из породы повестей-предостережений. Эта литература, где все учительство не в тексте, а в сути события – не из легких для чтения. И потому иным трудно, не уютно читать мою повесть. Куда уютнее читать нечто такое, где все идет по шерсти т.с. И потому-то, прежде всего, меня стараются не понять поверхностные критики. Им что-то не нравится, их что-то в повести беспокоит, их мозгам вдруг задается какая-то сверх меры работа. Когда же мы злимся, мы чаще всего бываем не правы.

Вам же, дорогой товарищ Ткаченко, сердечное спасибо за взволнованный и умный разбор моей повести. Буду рад, если Вы прочтете мой роман "Землетрясение" (жур. "Дружба народов" за 69 г. 3-4 номера и отдельн.изд. "Сов.пис"). Буду рад, если Вы, прочитав этот роман, напишете мне о нем свое мнение.

Пользуюсь случаем, чтобы поздравить Вас с наступающим Новым Годом, пожелать Вам счастья. Дружески жму руку. Лазарь Карелин. 26 дек. 1971 г.

Москва, K-64. ул. Чкалова, д. 2/50, кв.24. Лазарь Викторович Карелин.

Уважаемый Лазарь Викторович!

Вы, конечно, понимаете, что Ваше письмо изумило меня много больше, чем Вас – мое. Ведь я не ждал никакого ответа и вдруг – такая роскошь, признания нужности твоей мысли – и именно с Вашей стороны! Глуповатое выражение самодовольства до сих пор не сошло с моего лица, хоть я и сгоняю его всеми силами. Чтобы избавиться от этой напасти, пишу это второе письмо, к которому, думаю, Вы отнесетесь сдержаннее. Неожиданная тога "критика" спадет, и я успокоюсь у своего читательского корыта.

Позавчера в Ленинке проглотил Ваш роман "Землетрясение". Это было быстрое и целеустремленное чтение: я знал заранее, что буду Вам писать. Причем заранее догадывался, что роман подействует на меня меньше, чем "Головокружение": ведь более поздняя вещь и должна быть совершеннее, а главное – я слишком сильно переживал "Головокружение", чтобы надеяться на повторение этого. Такие вещи случаются не чаще раза в несколько лет.

Думаю, что Вы не обидитесь за эту откровенность, хотя и уверен, что "Землетрясение" для Вас важнее и дороже последней повести (в силу его автобиографичности).

Прежде всего, роман мне показался менее цельным, чем "Головокружение". Он как бы распадается на три самостоятельных темы: 1) тема любви Мариам; 2) производственная тема; 3) тема ашхабадского землетрясения.

Конечно, в любом романе много таких линий развития, но все они, в конечном счете, увязываются в целое – тем самым "предостережением", о котором Вы писали в письме. Мне самому кажется странным впечатление о разнородности романа – ведь я убежден, что в жизни было все именно так, как Вы описываете. А в жизни, конечно, все взаимосвязано и взаимообусловлено. И если роман не производит впечатление цельности и единства, то, наверное, это происходит от его чрезмерной сжатости и неполноты, от того, что не все нужные жизненные связи вскрыты и отображены, мне даже кажется, что "Головокружение" – это чисто однотемная повесть, "Землетрясение" же – сложнее повести, но не доросло до цельности многотемного романа.

Пишу это, и сам удивляюсь своей наглости. Однако Вы сами вызвали джинна из бутылки, вот я и стараюсь, как могу. Тем более, что понимаю случайность своей критической роли. Ведь если бы в "Головокружении" не было бы Вашей антиденежной дидактики, то я был бы только по-читательски взволнован, а затем возмущен бранью Яновской, но не было бы такого острого желания возразить Вам, заново продумать поступки героев и найти им правильное (с моей точки зрения) объяснение.

За последнее время я уже привык к многократно повторяемому тезису о том, что "заданность", "идейность" – вредны, губительны для художественного произведения и потому недопустимы. Но на Вашем примере убеждаюсь, что это не так. Вот "Землетрясение" – одна правда, без всякой "заданной идеи". Но оказывается, что этого мало! Появляется "Головокружение" – тоже несомненная правда, но освещенная Вашей мыслью, болью, предостережением – и я взвиваюсь на дыбы, да-да, все именно так, и только так, и случается в нашей жизни, и, боже мой, как же нам нужно измениться, чтобы такие трагедии не случались!

- Или наоборот: нет-нет, весь этот ужас произошел совсем не потому, совсем не потому, совсем по другим причинам, и нам надо быть вот такими и такими-то!

Равнодушие невозможно, потому что: 1) дана несомненная правда, неискаженная жизнь – это главное для пробуждения чувства читателя; 2) высказана Ваша заинтересованная точка зрения – и у читателя пробуждается собственная мысль.

К сожалению, в "Землетрясении" Вашей оценки произошедшего я не уловил. И если она даже есть, то недостаточно выпукло для рядового читателя выражена. Поэтому-то не возникает и потребности в переосмыслении романа: "Да, так было в Ашхабаде 1948 г. Ну и что? – Да, жалко погибших, но ведь виновно лишь стихийное бедствие, его могло бы и не быть". Простите, но единственный ясный вывод из "Землетрясения" - "надо идти на антисейсмические излишества", но это и так всем понятно, из одного факта землетрясения, и возражений никаких не вызывает.

Однако я все же попробую себя изнасиловать и наскрести из скудости собственных соображений:

Тема любви. Честное слово, мне очень нравятся сильные, всепоглощающие чувства Ваших героев. Жить становится светлее, когда убеждаешься, что такое еще есть на белом свете (хотя и не сомневался в этом нисколько). И все, что связано с этим – даже поглупление сильных мужчин, даже некоторая "животность" гибких женщин – все это, правда, очень человечно и очень хорошо. И я Вам снова благодарен за рассказ о Мариам, Володе и Денисове. Но все же этого мне мало.

Я ощущаю неудовлетворенность именно от того, что эта история "нашей Кармен" так насильственно и нелепо была прервана землетрясением. Как будто кто-то в самый разгар шахматной битвы взял да и смел рукавом фигуры с доски. Вы же знаете, Лазарь Викторович, что трагедия развивается закономерно, как в "Кармен" или в "Головокружении", а в "Землетрясении" она так и не достигла своей естественной развязки, хотя последняя и намечалась. Например, возможен был такой вариант: Воробьев успешно запутывает и запугивает Мариам, и реально доводит ее до, скажем, политического обвинения (что равносильно гибели). И вот тут-то, в час испытания, должны были выясниться характеры героев: видимо, робкий и самоотверженный Володя Птицын (который, вообще-то, мне мало симпатичен из-за своего безволия и потерянности) геройски заступается за Мариам (может, даже убивает Воробьева), а представительный и дружественный Денисов – напротив, стушевывается и предает свою любовь. Вот тогда бы читателю пришлось бы по-своему оценивать всех трех, соглашаться или не соглашаться с Вашей оценкой (потому что и Вам невольно пришлось бы оценивать и Денисова, и Володю, и Мариам – и все их предыдущие поступки). Вы скажете – но ведь именно так было в реальной жизни! Но что же делать – это нужно для литературы. Сошлюсь на случайно подвернувшегося под руку С.Лема: "Очень литературной – в профессиональном смысле этого слова – является привычка, стремление создавать именно нечто целостное, т.е. определенное упорядочение, последовательность событий, которые каким-то образом замыкались бы и взаимно объясняли друг друга… Так повелось издревле, ибо что такое, например, мифы, как не навязывание видимости порядка даже таким явлениям, которые его в себе не содержат?" ("Высокий замок").

В "Землетрясении" поведение героев лишь случайно: Денисов лишь случайно оторвался от Мариам и не спас ее, а чудом уцелел сам. Володя лишь случайно увидел гибнущую Мариам и погиб. Все могло быть совсем наоборот, и что же – надо было делать иные выводы? Нет, в данной ситуации нам остается право только на один вывод: не надо жалеть деньги на антисейсмические мероприятия, что опять же – бесспорно.

Автокрушение в "Головокружении" – только внешне случайная катастрофа. На деле же – это закономерная "случайность", закономерный итог жизни героев и повести. Землетрясение же в романе разрушило не только город, но и трагедию любви ашхабадской Мариам.

Производственная тема. Она меня тоже не удовлетворила своим решением. Здесь помешало уже не землетрясение, а то обстоятельство, что у Лени Галя оказался запасной выход из невыносимой ситуации – бросить кино, став писателем, что, конечно, выход для прирожденного писателя, случайно попавшего на киностудию (на деле в те времена быть писателем значило не меньшую трагедию, чей быть кинорежиссером), но никакой не выход для прирожденного киношника. А для Вашей производственной линии – уж лучше бы не было этого квазивыхода. Лучше бы Леня безобразно спился – это было бы естественнее и правдивей (в смысле – типичней). Тогда бы Ваша производственная трагедия достигла бы полной глубины и невыносимости – как это и было в то время. "И до чего же гнусная была тогда жизнь – и в науке, и в литературе, и в колхозе, и на заводе! Боже, до чего же сейчас хорошо! Хоть и не всегда сладко", - так у меня формулируется впечатление от этой линии романа: только голое чувство от созерцания той жизни, но мысль все же не пробудилась.

Наконец, тема самого землетрясения. Основная тема, если судить по названию романа, но самая бедная по материалу и потому, как мне кажется, самая слабая. Гибель большого города – огромная тема. Подлинно трагичная тема – потому что случайность ашхабадского землетрясения – лишь в наших глазах – случайность. Но не с точки зрения сейсмологов!

Конечно, я толком ничего не знаю, но интуиция и здравый смысл подсказывают: не могли сейсмологи не предупреждать об опасности. Но к ним не прислушивались. И в этом трагедия. У Вас же об этом сказано лишь вскользь, почти в шутку, что, мол, уцелел один дом с антисейсмическими "излишествами". Великолепная деталь. Но ее мало. Ее даже можно не заметить, тем самым пройдя и мимо виновников, строивших город наспех, на авось, лишь бы план сбыть, лишь бы отрапортоваться. А ведь народ, который здесь издавна жил, видимо, знал, как избегать опасности землетрясений – старая мечеть не разрушилась (между прочим, Вы, наверное, знаете, что в 1964 г. ее позорнейшим образом доконала – но уже рука человеческая). Почему жe жители Ашхабада в своих частных домах забыли древние приемы антисейсмического строительства? Кто, или, может, что тут виновато?? – Я не знаю, кто виноват, но, во всяком случае, догадываюсь, что здесь есть в чем разобраться и исследовать "с пристрастием". Но, к сожалению, в романе этого ничего нет, как будто Вы настолько ослепли от горя гибели своих друзей, что не стали и разбираться ни в чем, а зажали сердце в кулак и уехали с глаз долой.

И еще мне показалось, что Вы не всю правду рассказали об ашхабадском землетрясении – о мародерстве и грабежах, о войсках и эпидемиях и т.д. Может, об этом не разрешается говорить – даже сегодня? – тогда, значит, не пришло еще время для описания этой трагедии. Что поделаешь! Но мне совершенно ясно: если даже я, лишь мельком слышавший об 1948 г., заподозрил у Вас – неполную правду, то для очевидцев такие умолчания будут нестерпимы. – Но, в общем, я не знаю.

Кстати. В 1966 г. мы с женой два дня пробыли в Ашхабаде и на его главном проспекте Свободы видели закрашенную, но отчетливую старую табличку "…Сталина". Сейчас это воспоминание меня очень мучает: "Неужели Вы соврали ради красного словца Лени?" Предположение же, что в 1948 г. был проспект Свободы, потом он стал Сталина, а затем снова – Свободы, кажется мне невероятным. Как же было на самом деле?

Ну вот, кажется, и все, что я могу сказать "критического" о "Землетрясении". Еще раз извините, что роман я читал слишком быстро и взахлеб. В школе нас учили оценивать литературные достоинства, композицию, стиль, язык и пр. Ничего из этого я не усвоил и не умею. Одно только знаю: читал Вас с большим удовольствием, верю почти каждому слову. Мне нравятся Ваши герои (вернее, как они достоверно написаны) – особенно Леня и Мариам. Меньше – Володя и Денисов. Последний – из-за шаблонной ситуации литературы 50-х годов: был развал, потом приходит новый руководитель, энергичный и передовой, и все в мгновение ока изменяется… Только в конце романа Денисов из привычной фигуры становится живым человеком. Наверное, следовало сразу раскрыть его канадскую эпопею и этим отойти от привычного для читателя облика. Но я кончаю.

Хочу только еще раз коснуться главного для меня вопроса: о вине денег в "Головокружении". Я рад, что Вы, кажется, склонны со мной согласиться, что в любви Кости и Ксаны деньги не играли решающей роли. Но, конечно, это совсем не зачеркивает громадной и вечной, как мир, денежной темы. И я буду с Вами вынужден согласиться: да, "власть денег" существует тысячелетия и будет существовать еще долго. Мы сегодня – не исключение.

Еврейские пророки проклинали ростовщический блуд Вавилона и создавали великий анатизм иудейской веры. Затем апостолы проклинали продавшийся и развратный Рим и обратили народы в христианскую веру. Потом Реформации, затем Революции… Сейчас новые пророки проклинают "капиталистический блуд" Нью-Йорка и в корчах ЛСД рождают новую религию, в то время как в Китае приверженцы "высоких идеалов" и "высокой бедности" громят ревизионизм-капитализм. Я понимаю, что вопрос громаден. Я даже думаю, что это самый главный вопрос – не только для меня, но и для всех нас, для всей эпохи. С кем же Вы – с создателями великих цивилизаций – Вавилона, Рима, Парижа, Нью-Йорка, Москвы – или с создателями "высоких верований", великих религий - иудаизма, христианства, маоизма?… Думаю, что это деление проходит и у нас, даже в нашей литературе – ну, скажем, между А.Твардовским и В.Кочетовым.

Вы пишете, что "власть денег" у нас растет, а с "высокими верованиями" – неблагополучно. Вас это удручает. Меня же радует, наверное, потому, что я вижу в этом процессе иной смысл: растет терпимость, научный (сомневающийся) подход к истине; вместо администрирования в экономике укрепляется экономический (т.е. денежный) подход, увеличивается материальное и духовное достояние народа. Понятно, что Вам кажется опасным – распространение погони за материальными благами вместо устремленности к духовным богатствам. Но, уверяю Вас, что такое уменьшение "духовности" общества – лишь иллюзия. Убежден, что и раньше люди также гонялись – только не за автомашинами и дачами, а за куском хлеба и отрезом материи. И так же убивали на это всю жизнь. Только тогда у Вас не поднялась бы рука упрекать людей за эту жажду куска хлеба, поскольку его необходимость Вам очевидна. Сегодня Вам так не кажется, хотя завтра Ваш внук наверняка будет считать отсутствие личной автомашины и квартиры – крайней ступенью бедности. Конечно, очень бы хотелось, чтобы человек, удовлетворив только минимум потребностей, сразу хватался за культуру и богатства духовные. Зачастую так и бывает: родители бьются за материальный достаток и учебу детей, дети пользуются этим относительным достатком и дилетантски потребляют искусство, внуки – становятся аристократами духа. Но это как раз не правило. Духовный рост всей массы людей не может идти так быстро. Народ меняется – лишь столетиями, да и индустрия современная нуждается не только в интеллектуалах, но, главным образом – в людях физического труда, для которых излишнее образование – лишь помеха в производственном процессе. С материальной направленностью многих людей поневоле приходится мириться. И никакие "высокие верования" не могут зачеркнуть этой экономической необходимости. А вот повредить экономике, благосостоянию и прогрессу экономики в сторону увеличения роли умственного труда – могут!..

Но, я чувствую, что этот разговор не может быть коротким и исчерпывающим, тем более – в письме. Хотя продумано мною по этому поводу – много. Поэтому если Вас действительно интересует эта великая тема, то буду рад встретиться в удобное для Вас место и время.

Мой домашний телефон – 148-69-54 (спросить Виктора или Лилю).

Очень жалею, что не успел послать Вам это письмо до Нового Года, поэтому

Поздравляем с наступившим Новым годом! 31.12.1971.

Уважаемый товарищ Ткаченко!

(Кстати, никак не дознаюсь из Ваших писем о имени Вашем и отчестве).

Конечно, не стану скрывать, Ваша прохладная оценка моего романа меня огорчила. Этот роман дорог мне, он пережит, и я все еще никак не освобожусь от ощущения чуда, что смог написать его и напечатать. Вы говорите где-то в письме, что, де, может время еще не приспело об этом писать, если нельзя написать все до конца по правде. Ну, во-первых, я писал все по правде, а во-вторых, некоторые детали, которые я действительно опустил, станут предметом литературы, увы, лет через сто, поскольку человечество не любит слишком живых свидетельств, уважая реставрацию фактов. И тут же, кстати, скажу об улице Свободы. Да, так оно и было: до землетрясения улица называлась Свободой, когда упал город и его начали перестраивать по иному плану, но с сохранением этой главной магистрали, - ей было дано и главное имя той поры, а где-то в году 57-м эта улица снова обрела свое изначальное имя.

Спорить с читателем автору не положено. Автору дано убеждать только своей работой. Посему, возражать Вам по существу Ваших замечаний по роману не стану. Скажу лишь, что в "Землетрясении" не три темы, как Вы считаете, а две: землетрясение психологическое, социальное и… сейсмическое.

Вы и в этом письме интересно излагаете свои взгляды, которые не могут не заинтересовать, т.к. продуманы, подкреплены прочитанным. Но чуть-чуть от Ваших рассуждений, т.с., отдает инженерией. Не согласны? Есть в них, на мой взгляд, некая чрезмерная рассудочность, некое желание все пронумеровать и снабдить формулировкой. Да, конечно, пускай люди становятся все более зажиточными – тут спора нет. И все же, была эпоха Возрождения и был Ганзейский союз. Еще ближе пример. Был у нас НЭП и в те же годы была очень молодая и бескорыстная пора Революции. Есть времена, которые не поддаются анализу, если говорить об истории народов. Вы знаете об этом. Никто из самых великих умов не сумел и не сумеет объяснить древних греков, равно как и древних римлян. Что же касается нашего с вами времени, то мы с Вами и подавно не сможем выступить в роли установителей истин, пребывая в естественной для современников роли участников событий. И потому один участник судит так, другой – эдак. Пройдет время, и кто-то в будущем что-то найдет разумного то в одной сумме идей прошлого, то в другой. Время же наше лет через сто-двести будет названо, как ныне названы все пройденные человечеством эпохи. Жаль, мы не узнаем, в какое все-таки время мы жили. Хотелось бы, чтобы оно оказалось не переходным, а, собственно, созидающим.

Повидаться с Вами мне очень хочется. И я попытаюсь организовать такую встречу в духе 19-го столетия, как только разделаюсь со своей новой повестью, которая очень что-то трудно у меня пишется. Думаю к весне все же закончить ее и снова стать свободным человеком.

Роман "Землетрясение" лишь звено – самое любимое – в моей большой книге исповедального (модное словцо!) ряда. Посылаю Вам свою совсем недавно вышедшую книжку, куда включены еще две повести из этого ряда, есть и еще одна уже вышедшая: "Путешествие за край солнца". А вот сейчас как раз я и пишу последнюю повесть этого цикла. И буде она у меня выйдет, я смогу считать, что написал книгу в целом, нет, не о себе, не столько о себе, а о времени, соучастником которого я оказался.

Крепко жму Вашу руку. Рад, что на Руси все так же в традиции думающие люди, как то было во времена Добролюбова. Ваш Лазарь Карелин. 2 января 72 г.

Уважаемый Лазарь Викторович!

Все получилось, как и ожидалось: Вы рассердились за последнее письмо и вернули меня к читательскому корыту. Ей-богу, я доволен! Только, ради бога, простите за боль, что я подчинил: догадывался, что "Землетрясение" вам дороже других своих книг, но не знал, что до такой степени.

Большое спасибо за подарок – он мне очень дорог, тем более, что Вы понимаете: эти короткие повести не могут мне не нравиться. Взбудораженный "Землетрясением", я был удовлетворен и ублажен законченностью и совершенством повестей (и, конечно же, их интересной правдой). Скажите, Лазарь Викторович, а Ваш "Младший советник юстиции" и другие прежние вещи – так же хороши, как этот новый цикл, или все началось лишь с "Землетрясения"?

От души желаю успешной работы. Ответа не жду. До свидания.