| предыдущая | оглавление | следующая |
"Первые признаки моего грехопадения появились ещё в 1955году, когда я отдал уважаемому историку и директору школы на консультацию свои недоумения в письменном виде после чтения "Краткого курса ВКП(б)". Ответы на свои вопро-сы я не получил, зато с заводского парткома от школы запросили данные об отце на предмет выяснения причин уклонений сына... На моё счастье уже готовился ХХ съезд, и коренные изменения готовились не в моей судьбе, а в судьбе всей страны. От меня же доброжелательные учителя посоветовали только сжечь все "неправильные бумаги". Я это обещал и действительно сжёг наиболее сомнительные из них на газовой плите"
С вынужденным уходом из школы моих
преследователей жизнь в классе нормализовалась. У меня появились школьные
приятели. На переменах мы без обид обменивались пинками и тумаками, ходили домой
друг к другу, но мировоззренческие споры начали случаться только в 8-м классе с
Валерой Антиповым и Витей Гнеденко. С обоими бывали долгие обсуждения и
разговоры по душам, но в студенческие годы наши встречи стали редкими, пока не
пресеклись совсем - наши интересы разошлись. Например, Витя Г. (лучший математик
в нашем классе и любитель стихов Б.Пастернака) после окончания мехмата МГУ
поступил в какую-то контору КГБ по чисто профессиональным интересам.
В общественной теме я был всегда один, кружка единомышленников у меня никогда не было ни в школе, ни потом. А «собеседники» для меня выискивались из числа персонажей и авторов книг или воображаемых представителей власти, к которым я обращался со своими вопросами и предложениями. Но это - потом...
Весной 1953 года умер Сталин. Никакого потрясения от этого ни я, ни близкие мне люди не испытали, не было даже желания участвовать в его печально знаменитых похоронах. Тронул меня лишь один момент на траурном митинге в актовом зале школы, когда старый и любимый «словесник» старших классов вдруг сказал со слезами на глазах: «Если бы можно было свою жизнь отдать за Иосифа Виссарионовича, я отдал бы ее, не задумываясь!» Я не мог не верить уважаемому человеку, но вместе с тем было отчего-то стыдно за его слова, как за фальшь или глупость... Наверное, к тому времени я был уже достаточно затронут инакомыслием.
Но пару месяцев спустя я вступил в комсомол, будучи уверен, что в отличие от забюрокраченной и давно надоевшей смешной пионерии, комсомол - это серьезно, и в нем можно приносить реальную пользу. Так, вместе с отторжением от реального подполья хулиганья у меня возникал естественный импульс к конструктивному участию в существующей властной системе. А внушенные семьей понятия об опасности прикосновения к власти забывались ради очередной попытки молодого щенка изменить мир. Конечно, забывались они лишь временно.
Комсомольские иллюзии развеялись у меня даже быстрее пионерских - уже к окончанию школы. Этому способствовало неожиданное назначение секретарем школьной комсомольской организации, произошедшее в год соединения мужских и
Витя во втором сверху ряду справа
женских школ в 1954 году. В числе немногих парней в 9-м классе женской школе оказался и я, и тут же по рекомендации волевой директрисы Ирины Ивановны был «избран» на ключевой в школьной иерархии пост школьного комсомольского секретаря. Наверное, ей хотелось как-то активизировать девчоночье большинство, вызвав их эмоции и амбиции. Но послушные девочки спокойно голосовали так, как им советовали и при моем избрании, и в последующих мероприятиях, «рекомендуемых» (навязываемых) через меня райкомом и парторгом школы.
Думаю, надежды И.И. на меня не оправдались, хотя к своим обязанностям я относился крайне старательно, почти как положительная девочка, стремясь делать сообща хорошие дела, но почти все эти дела были запланированы сверху, забюрокрачены и формализованы. Бывшая женская школа была при Сталине заморожена в еще большей степени, чем мужская, и потому начатки действительного интереса к общению у девчонок и ребят оттаивали крайне медленно: самодеятельные спектакли, новогодние праздники, танцевальный кружок - это все возникало, но как-то вне «рекомендаций», да и вне моих собственных книжных увлечений. Я с удовольствием занимался новогодним оформлением школьного зала или участвовал в постановке «Горе от ума», но из-за книжной неприязни к «мещанству» не мог себя заставить пойти в танцевальный кружок или хотя бы завести нормальную стрижку головы вместо традиционной в мужской семилетке стрижки «под ноль» (с последней я расстался лишь на старших курсах института, когда меня окончательно достало чрезмерное внимание окружающих и парикмахеров к моей «нулевой стрижке», ставшей каким-то вызовом - чудачеством). Но мои личные особенности я никому не навязывал: не рвался, например, закрывать танцкружок... или остричь ребят наголо. Выходит, я не был ни лидером и ни политиком, и, кстати, оставался таким всю жизнь .
Через год комитетские девочки сместили меня с должности школьного секретаря по совету той же Ирины Ивановны, чему я был откровенно рад. Моим преемником стал парень из только что пришедших и младших. Он был совершенно иного, карьерного склада, и впоследствии я слышал о нем дурные и мало интересные мне оценки... Гораздо больше меня интересовала судьба Ирины Ивановны, которая стала для меня первым лицом власти, которому я доверил свои первые «вопросы», но потом просто потерял ее из вида (по слухам она была женой какого-то видного партработника и вполне могла поменять место жительства и работы в связи с его новым назначением).
1953-56 годы - время советской истории, название которого «оттепель» было подсказано чутким к переменам И.Эренбургом, опубликовавшим повесть с таким же названием. Оттепель длилась меньше трех лет - от похорон Сталина в марте 1953 до разоблачения культа его личности в начале 1956 года, после которого началась хрущевская «весна», мол, растопившая ледяной монолит сталинизма. Действительно, внешне режим в стране оставался прежним, но на деле сильно изменился. Хрущев организовал заговор и расстрелял главу МГБ-МВД (главной репрессивной машины в стране) Берию и его основных соратников, прекратил одиозные политические дела против еврейских врачей, провел чистку органов и частично амнистировал заключенных. Потом аппаратным путем был смещен председатель правительства Маленков, главой партии и страны стал Хрущев со всеми прожектами, которые подсказывали ему новые и амбициозные «прогрессивные» кадры. Время это мне кажется очень похожим на первые годы правления Горбачева - от похорон Черненко до возвращения из ссылки Сахарова и иных диссидентов, когда стали выделяться из КПСС «демократические политики».
Кстати, такие термодинамические сравнения общественных изменений в России с ее диктаторским «подмораживанием» или либеральной «оттепелью» были довольно популярны в разные периоды российской истории и, по-видимому, основаны на глубинном сходстве этих процессов, что стало одной их интуитивных основ моей термодинамической веры, о чем речь пойдет позже.
Ирина Ивановна мне и видится такой прогрессивной деятельницей нашей первой оттепели, тоже находившейся в поиске новых инициатив и ускорений. Что хорошего в школе она успела сотворить, я не помню, кроме одного грандиозного по связям и средствам дела: строительства отдельного спортзала - такого не было ни в одной из филевских школ (физкультурой всегда занимались в обычном классе, освобожденном от парт). Думаю, это было самым полезным из ее дел.
Я столь подробно вспоминаю свою директрису, потому что именно ей год спустя поверил чтение своей первой диссидентской записки в виде вопросов по ходу конспектирования знаменитого «Краткого курса истории ВКП(б)». Я этим занимался в свои последние школьные каникулы в пересменках между матросскими вахтами на речном буксире - одно из самых богатых воспоминаний моей жизни, когда соединилась настоящая и даже красивая работа и настоящая по свободе мысль. Текст не сохранился, но он был вызван самим первоисточником, и содержал банальное по простоте и в то же время искренности недоумение: почему неистребимы корни бюрократизма в партии? А перегибы политики раскулачивания? Почему отменили «парт-максимумы»? Причины неистребимости «мелкобуржуазного (социал-демократического) уклона», еврейского вопроса и «великодержавного шовинизма» и т.д. и т.п.
Почему я обратился со своими вопросами именно к И.И.? Теперь я понимаю, что в то время просто не хотел получать неоднозначные ответы, ибо мальчишеская душа жаждала не поиска истины, а ответа на вопрос: «Что надо делать сейчас?» А в уверенной и деловой Ирине Ивановне я видел как раз такого человека, который знает «как надо!»
Однако ответ я получил далеко не сразу, где-то в октябре 1955 года и лишь окольно. Со мной И.И. больше никогда и ни о чем не разговаривала, не встречалась глазами даже при прямой встрече.
Ответ пришел почти одновременно с трех сторон. Во-первых, историчка нашего класса и вместе с тем парторг школы, очень хорошая и даже способная краснеть женщина (удивительное свойство в ее положении), специально уединилась со мной и сказала, что по просьбе И.И. она познакомилась с моими вопросами и обязана сказать, что многие из них нехорошей, даже враждебной направленности. Конечно, многие из моих вопросов очень просты и потому не заслуживают ответов, но главная проблема заключается в плохих вопросах, и мне надо очень хорошо думать, откуда у меня, комсомольца, взялись эти враждебные вопросы и кто мне их внушил... Мои естественные ответы, что я читал только «Краткий курс... » и никто ни в чем на меня влиять не мог, ее не останавливал, она твердила лишь одно: «Вам нужно очень и очень хорошо думать... .»
Второй сигнал был еще вздрюченней - от моего старого библиотекаря Петра Петровича из прежней школы, который нашел мой адрес и приплелся на дом: «Витя, что Вы там написали?» Он даже не объяснял мне, откуда ему стало известно, а я и не спрашивал, чувствуя его страх. Я просто принес свой конспект и протянул его... . Читал он недолго и вывод сделал однозначный: «Все это лучше даже не обсуждать, а сразу сжечь, потому что писать так нельзя, могут запросто посадить - и не только Вас». Не верить Петру Петровичу я не мог и сжег свои вопросы-сомнения практически все и сразу, что успокоило его, но немного... Потом, уже я навещал его пару раз, но у нас уже не было тех свободных разговоров, как раньше в библиотеке у очередной раскрытой мною книги. Как будто между нами стояла пережитая жуткая тревога от крыла «черного ворона» и общего решения: «Сжечь, не обсуждая!». С Петром Петровичем как будто повторилась история с мамой, когда она увидела, что я способен во всеуслышанье рассуждать на запрещенные темы и потеряла способность об этом разговаривать вообще... Впрочем, Петр Петрович не совсем уж потерял дар речи. У меня остались в памяти два ярких разговора. В одном из них он довольно уныло рассказывал о философской диссертации своего сына на тему идеальной классификации наук, что поселило даже у меня скепсис по отношению к любым формам схоластичного мудрствования, а в другом, может, последнем разговоре (через несколько лет военные контузии его все же добили) он очень настоятельно и почти по-отцовски пытался оберечь меня от поступления на истфакт МГУ: «Лучше становитесь инженером - всегда будете иметь возможность жить, честно зарабатывая свой хлеб. Профессии же честного историка просто нет, в жизни Вам придется стать преподавателем истории в школе и вечно врать, быть на деле политической проституткой... »
Я не мог не почувствовать правоты слов своего учителя и потому целиком последовал его совету, получив техническое образование. И хотя впоследствии не раз у меня возникало сожалению о предмете, к которому меня тянуло всю жизнь, но я никогда всерьез не пожалел о своем выборе. Ведь если бы я был именно историком по душе и призванию, то им, наверняка, и стал бы вопреки первоначальному выбору. А становиться ради карьеры «политической проституткой»?.. Нет уж, правильней было оказаться тем, кем я стал. Так что, спасибо Петру Петровичу, светлая ему память...
Но я вернусь к теме своей первой диссидентской записки Третий сигнал о реакции на нее дала мама, пересказавшая слова отца, что его вызывали в заводской партком и спрашивали, что случилось с его сыном, у которого, откуда-то проявились враждебные настроения. Отец обещал разобраться. Они оба успокоились, когда я объяснил, что все понял и все сжег «прямо вот на этой камфорке!» (может, даже пепел показал) и сообщил, что со мной уже много разговаривали - и парторг школы, и Петр Петрович, которого они знали и уважали.
На этом собственно, вся эта страшная моим близким история благополучно закончилась, если не считать мелочей: смещения с должности комсомольского секретаря, а в конце школы - почти демонстративного лишения серебряной медали (чем я даже гордился). Тогда я был уверен, что весь этот неожиданный страх нагнала Ирина Ивановна и естественно, винил ее про себя в личном предательстве: ведь я обратился к ней сам и ждал только ее ответа, как ответил бы мне Петр Петрович, а она ничего не сказала, но звонила в соседнюю школу и на завод о каких-то враждебных влияниях. Боялась, что ли?
Сейчас я думаю,что Ирина Ивановна вместе со своим высокопоставленным супругом не просто побоялись, а элементарно физически ужаснулись... Хотя верхушка МГБ вместе с Берией была уже разгромлена и органы частично зачищены, реально никто еще не знал, что это не очередная кампания типа 1938 года, когда в «преодолении ежовщины» погибло много чекистов, а сущностная перестройка органов под более открытое хрущевское руководство. Об этом, как о «преодолении преступлений культа личности» страна узнала лишь в начале следующего года из доклада Хрущева на ХХ съезде КПСС. А до того существовал лишь старый, еще не опровергнутый опыт, что смелая болтовня безусых старшеклассников может в глазах органов обернуться антисоветским враждебным кружком, который в полном составе вдруг окажется в тюрьме, а их родители, знакомые и, главное, учителя подвергнутся тройной проверке с потерей партийности и карьеры.
Вот где таился ужас до потери смысла бытия. Конечно, ни о каких самостоятельных внушениях и исправлениях «загнившего сосунка» не могло быть речи - мало ли с кем он связан и не следят ли за ним славные органы уже сейчас... Сам он заслуживал лишь безжалостной хирургии, чтобы не заражал остальных, а важнее было не пострадать самим. Спастись можно было только мгновенным доносом и соответствующим покаянием со ссылкой на то, что пришел он в школу совсем недавно.
Наверное, так и было... Но вот реакция со стороны принявших сигнал органов, думаю, оказалась много снисходительней, ну, примерно такой: «Смотри, педагоги наши совсем оборзели, видят враждебность в обыкновенных вопросах желторотого мальчишки, которого надо просто наставить на путь истинный, а не сажать. Дай им волю - всех пересажают. Своей учительской работы делать не хотят, на нас ее сваливают, а потом нас же будут обвинять в бериевских перегибах. Нет уж, дудки... Конечно, раз сигнал есть, надо провести проверку, нет ли кого еще за этим мальчишкой, может, негласный надзор установить, в его деле за всеми этими сведениями должна стоять запись о проведенных воспитательных беседах со стороны педагогов и родителей. И хватит ему - сам одумается»
«Одуматься» как следует я просто не успел: ХХ съезд КПСС снял страх опасности задавания вопросов.
Конечно, подобные соображения местного чекистского начальства - лишь моя реконструкция, но думаю, она недалека от истины. Это означает, что уже в 1955 году 16-летний инакомыслящий Виктор Сокирко был замечен «недреманным государевым оком», но благодаря негласной хрущевской перестройке не уничтожен, а спасен от доноса испуганного «прогрессивного» директора школы. Также думаю, что и потом внимание ко мне со стороны органов (именно как к сомневающемуся, но своему) никогда не исчезало вплоть до настоящей, горбачевской «перестройки», но вот не погубило, а дозволило жить почти свободно, т.е. лишь в тени Бутырки. Думаю, что с такой невидимой «защитой» (или недостаточной «прополкой») прожил жизнь, наверное, не один я... Иначе откуда взялись бы диссиденты?
Моя тогдашняя жизнь состояла не только из чтения и учёбы, но многое забылось. Так, почти сгладились впечатления от частых поездок на трамвае вдоль Кутузовки и Дрогомиловки на Плющиху в школьный отдел Киевского райкома комсомола, но зато долго помнились еще более частые воскресные поездки-походы в два букинистических магазина на Арбате. Постепенно они заменили мне Петра Петровича и его библиотеку: на Арбате выбор был большим, а денег на старые дешевые книги нужно было немного. Я и сейчас, перебрав свою библиотеку, собранную, в основном, в школьные и студенческие годы, мог бы вспомнить, как знакомился с классикой, с её героями, становящимися образцами для меня и моих сверстников. Помяну только романы Гюго - «93», «Отверженные», и особенно любимые мною «Труженики моря» (хотя в моряки я так и не пошёл).
Очень трудным было знакомство с романами о предательстве, о чём надо рассказать подробней, потому что возможно эти впечатления мне аукнулись в середине жизни, когда сам столкнулся с подозрением в возможном предательстве. Понятно, что сначала были прочитаны «Овод» и «Как закалялась сталь», в которых действовали герои и противники, но не предатели. Новозаветная же тема предательства для меня началась с романа Веры Кетлинской «Мужество», в которой описывается строительство знаменитого города Комсомольска-на-Амуре. В числе его строителей была коммунистка Клара, которая смогла обуздать свою любовь к мужу-доценту и донести партии на его уклонение от партийной линии, что кончилось арестом и отправкой его в амурскую тайгу. Там они по воле автора случайно встречаются только для того, чтоб Клара смогла убедиться в своем мужестве, «каленым железом выжигающем в ней самой антипартийную порчу». На меня эта литературная придумка производила жуткое впечатление, ибо перед глазами вставало усталое лицо Милиции Антоновны, которая не доносила на своего погибшего супруга, а лишь спасала от гибели их общего сына. Так что у меня возникало лишь одно недоумение: как можно было так клеветать на реальных жен репрессированных и называть «мужеством» реальное предательство?
Во второй раз тему предательства поднимала Ольга Форш в историческом романе «Одеты камнем», где речь шла о замурованных на десятилетия в Шлиссельбургскую крепость народовольцах. Но роман написан от имени выдуманного якобы прекраснодушного народовольческого друга, оказывающегося на деле не их связным и покровителем, а жандармским пособником и погубителем, и потому прибрел зловещий смысл. Главными обвиняемыми у автора оказались не жандармы-противники, а прекраснодушные интеллигенты-попутчики, не способные встать в ряды бескомпромиссных борцов и уже потому обреченные на предательство, на судьбу Иуды. Эта часть интриги меня завораживала больше всего, может, потому что я уже тогда догадался, что раз не могу бить противника по лицу, то не смогу быть и твердым борцом... Только последующая жизнь, в которой реальных предательств у меня не случилось, а также «Каратели» А.Адамовича, где он описал, как эсэсовцы выращивали предателей, убедили меня, что поскольку готовность к смерти в случае «загнанности в угол» у меня все же есть, то от обязательного предательства я уйду. Ибо есть шансы добраться до достойной смерти раньше. Но все равно страх перед своим предательством под соблазном «доводов разума» подобно отрицательным интеллигентам в «Двух капитанах» Каверина или в «Русском лесе» Леонова у меня долго оставалась.
Завершал длинный предательский список двурушников-интеллигентов меньшевик Клим Самгин, герой последнего и самого большого романа М. Горького, в образе которого Горький буквально рассчитался со своими многолетними друзьями по зову ленинской, а потом и сталинской части своей уркаганской души. Только теперь становится мне понятно, что хотя нашим любимым российским писателем является В.Г.Короленко, но главным писателем России был и остается до сих пор старый бомж Горький.
К окончанию школы у меня случилось знакомство с двумя почти взрослыми деревенскими девочками - моими сёстрами, шестнадцатилетней Лидой Голубцовой из Гвинтового и восемнадцатилетней Марусей Крицкой из Шевченкова. Как попала Маруся в нашу семью, я уже рассказал, а
мою старшую тётю Настю и ее единственную дочку Лиду позвал в Москву дед Митрофан при полном согласии бабушки Поля. Они считали это своим долгом. Сперва Настя привезла Лиду, естественно, в девятиметровку стандартного дома на Станционной улице, поручив мне подготовить ее к учебе в московской школе. Никаких трудностей я не испытал, потому что дед сразу решил, что ей надо идти в школу рабочей молодежи. Через пару лет Лида уже работала маляром на соседнем авиационном заводе Хруничева - почти до конца жизни по примеру своей мамы.
В то же году (1955) моим родителям, как уже заслуженным заводским работникам, завод предоставил две небольшие комнаты в бывшем дедовом стандартном доме с обещанием скорого слома и переселения в новый заводской дом, что через пять лет и произошло. Дед (он в этом году вышел на пенсию) и бабушка вместе с Настей и Лидой заняли свой освободившийся от нас дом в Мазилово. Дедова душа, наконец, могла успокоиться: он вернулся пусть к небольшой, но живой земле, при устроенных детях и внуках, и мог посещать церковь, которой верил... К сожалению, и последние годы деду не удалось прожить спокойно. В конце правления Хрущева Москва вступила в пору наступления дешевых пятиэтажек и дешевого поверхностного метро, что означило почти полное уничтожение бассейна речки Фильки и ее деревень. Конечно, деду с бабушкой не предложили вернуться в дом без удобств, они переехали в однокомнатную квартиру в новом доме, но там Митрофан стал быстро угасать, перенёс инсульт, прикотором у него отнялась правая сторона и отнялась речь и, не дожив до 70лет, умер в 1963года.
И мне верится, что мой дед Митрофан, его Память, приняты в нашем главном, духовном мире с приязнью и пониманием.
Проводы деда Митрофана. В первом ряду: сын Степан, бабушка, дочери Настя, Татьяна и Софья, во втором ряду: мой отец, в середине ряда Маруся Крицкая (Гордеева) и Мария Никитична -жена Степана, остальные - бабушкины родственницы. На правом снимке Настя и её сватья.
Не оказался долгожителем и его брат Иван, он умер раньше Митрофана, в 1961году, ещё раньше ушла из жизни его жена Евдокия Сидоровна.
Иван Степанович в 1958г
Похороны Ивана С. В нижнем ряду : сын Игнат, дочери Анна и Надежда, возможно, бабушкина сестра Феня, бабушка Поля; в верхнем ряду муж и сын Надежды и моя тётя Настя
| предыдущая | оглавление | следующая |
