| предыдущая | оглавление | следующая |
Но прежде чем описывать свое взросление, в основном, на книгах, я должен
описать влияние на меня своих ближайших родственников по маме, близких мне по
возрасту: её младшей сестры Сони и еще более младшего брата Степы.
Они тоже были Глобенками, но совсем не похожими на деда и
бабушку. Он уже не были ни православными, ни деревенскими, а стали городскими
советскими пионерами, позже комсомольцами. Вот их фото примерно 34 года.
Обычная слободская приезжая семья. В них еще видна
деревенская бедность, почти голытьба, буквально спасенная отцом из голодомора и
попавшая, почти сразу в московские пионеры. Правда, в свою способность
прокормить младших детей в городе, Митрофан не сразу поверил, да и
опасность внезапного ареста еще долго висела за спиной. Наверное, с этим
связана его попытка устроить девятилетнюю Соню в няньки (Сонина обида
нашептывала, что было ей тогда всего семь лет). От Сониного рассказа веяло
паническим страхом ребенка, которого родной отец держит крепко за руку и
расспрашивает совсем чужих тётек-дядек, гуляющих в Филёвском парке, «не нужна ли
в няньки их ребенку семилетняя девочка, вот эта, да, совсем дешево, за
кормежку...» И может, чувствуя страх ребенка, москвичи не принимали «выгодное
предложение». Пришлось деду перестать пристраивать Соню, и ей досталось обычное
детство, в котором были родительские заботы, школьная жизнь, подружки.
Со Степой Митрофану было, наверное, проще - он стал обыкновенным филевским мальчишкой. Я об этом сужу по запомнившему разговору с давно уже выросшим Степаном. В то время (начало 70-х годов) наша дочка Галя ходила в детский сад, расположенный в Филёвском детском парке. «Детский парк, - с удовольствием протянул Степан, - мы в нём гоняли футбол, и один раз к нам приехал в сопровождении заводского начальства сам Хрущев. Он был тогда первым секретарем Московского горкома партии. Хрущев был свойским дядькой. Он спросил нас: "Как Вам играется, пацаны?" И даже классно ударил по мячу. Все это было давно. Хрущеву в то время было, как и моему отцу, около 40 лет»
Но, кстати, знакомство на футболе с самим Хрущевым Степана не избавило от отцовской выволочки за плохую учебу... Не знаю, насколько справедливым было такое наказание, но именно под этим предлогом на одни из последних летних каникул отец устроил его на работу на своем заводе, к знакомым мужикам в бригаду печной сварки труб. Это была довольно тяжелая работа (я знаю потому, что сам через 30 лет проработал неделю помощником прокатчика на трубосварочном стане в ночную смену, а это было легче), но Степа выдержал испытание с честью и в последующие годы учился только на «хорошо». Урок отца пошёл ему впрок. После окончания седьмого класса он поступил в Лесотехнический техникум и кончил его в 44 году, после чего был призван в армию и служил в Черниговском запасном авиаполку в качестве техника по вооружению. В 1946 году его демобилизовали.
Соня же кончила школу в 41году и поехала погостить к сестре Насте, где и попала под немецкую оккупацию. Война Гвинтовое почти не затронула, но многие годы Соне пришлось писать в автобиографии, что в войну была в оккупации, родителям приходилось следить, чтобы Соня об этом не болтала.
Впрочем, каких-либо серьезных ограничений в работе и передвижении, Соня, как я понял, не испытала. Она вслед за Степой поступила в лесотехнический техникум, в комсомол, потом на работу в Министерство. Я со смехом вспоминаю ее рассказ времен учебы в лесотехникуме, как ее посылали на работу с военнопленными немцами на лесные делянки. И как она, имея небольшой росточек, взбиралась на подходящий пень и обращалась к приданным ей заключенным; «Фрицы! Слушай мои пояснения!.. Ясно!?» А ведь года еще не прошло, как она сама вполне могла оказаться в числе ост-арбайтеров, угнанных уже в Германию и слушающих там совсем другие команды.
Фото 41 года. Настя и Соня в Гвинтовом. Между ними их двоюродный
брат Фёдор Иванович, который потом погиб на войне
Мое общение с Соней происходило
в годы нашей жизни в мазиловском доме при её гостевании перед очередной поездкой
в качестве пионервожатой в пионерский лагерь для детей министерских сотрудников,
Почему-то начальство любило ее туда засылать. Именно от Сони я услышал о нравах
пионерских лагерей и она приносила детские книжки, в числе которых были не
только сказки, но и любимый том рассказов Гоголя про Украину. В соединении любви
Сони к стихам («Евгения Онегина» она читала наизусть) и к спектаклям (с детства
помню ее фото в костюме какой-то модной дамы некоего любительского спектакля), я
чувствовал в ней и свой упушенный для любви к искусству шанс.
Соня, как самая младшая и
«обижаемая» отцом часть семьи, конечно, мечтала выйти замуж, понятия о
замужестве имела самые возвышенные и потому неверные, а значит, была обречена на
ошибку. И она сделала ее самым банальным способом, полюбив залетного шофера
Анатолия, и, как выяснилось довольно скоро, недавно отсидевшего срок и не
имевшего даже своего угла. У Анатолия оказалось довольно ума, чтобы не только
понравиться Соне, но и прописаться в дедовой квартире, несмотря на его
возражения. Тогдашний закон был на стороне «молодых». Но после нескольких
ужасных сцен, Соня Анатолия просто возненавидела, рожать ребёнка от него не
захотела. Спасти ее могли только близкие: родители и старшая сестра. Таня была
знакомы с врачами из поликлиники и смогла с ними договориться на совершение
подпольного аборта, гарантируя не только помощь в операции, но все необходимые
условия и скрытность... Это был обычный зимний день. От меня требовалось
наносить много воды и «долго ходить в кино» (кажется, тогда как раз шло «Падение
Берлина»).
Всё прошло благополучно, без осложнений. Анатолий же как-то быстро после
этого исчез из жизни Сони и из дедовой квартиры. Наверняка не обошлось без
понятной ментовской угрозы, типа «будешь возникать - сядешь серьезно!» Но для
Сони эта печальная история с абортом и разводом оказалась несомненным благом,
приуготовив ее к встрече с истинно любящим ее человеком Игорем Николаевичем
Мендриным. Он был
ее коллегой по Министерству и пришел туда из армии, вернее, из флота времён
советской оккупации Порт-Артура, в которой он участвовал как моряк
Тихоокаеанского флота. Он был неразговорчив и скромен и потому никаких рассказов
о флотском быте я не помню, как будто их и не было.
Теперь Соня поселилась в десятиметровой комнате Игоря и его мамы, в деревянном доме на окраине Москвы. Здесь же родился любимый сыночек Коля. Через несколько лет в жизни Сони произошла серьезная перемена: Игорь Николаевич закончил заочный лесотехнический институт и уехал вместе с женой и сыном главным инженером в один из мурманских леспромхозов. Я не помню, сколько лет провела эта семья в суровом мурманском климате, но в Москву Игорь Николаевич вернулся уже госплановским работником и в нормальную панельную квартиру в Новогиреево. Вскоре им был выделен дачный участок недалеко от станции Морозки.
Мама Игоря, бывшая дворянка, к тому времени скончалась, сын Коля из шумного пацана превратился в малоуспевающего школьника (у него, к сожалению, оказался какой-то врожденный «диагноз», что к окончанию школы дало ему освобождение от армии).
Их семейная жизнь как-то выровнялась на среднемосковском уровне, вплоть до конца, который наступил неожиданно рано.
Но первой в земле близ Морозок упокоилась моя бабушка Поля (на левом фото она
с дочкой Настей). Она скончалась 2 июня 1976 года. Ей было 82 года. В шестидесятых она
похоронила и супруга, и его брата - Митрофана и Ивана Степановичей, а за
свой последний год проводила на вечный покой дочерей: болевшую нефритом
Татьяну и ничем не болевшую, но решившуюся пойти на пенсионный отдых Настасью.
Так что к спокойному уходу к Богу, в мир иной, моя бабушка была готова.
В нашей памяти осталась последняя встреча с ней на даче в Морозках, примерно
за год до ее смерти (диафильм «Два
Переславля»), и ее улыбка с вечным заветом «Не серчай!». Последние годы
бабушка провела, слава Богу, в какой
-то гармонии
,
в ближайшем общении с Соней, всегда жалевшей ее. Тем более
что Игорь Николаевич практически закончил к тому времени строительство дачного
дома на своем участке и всё, наконец, устроилось, как у «людей». Правда, была у
него еще одна мечта - собственная машина, но этой (наверное, и Коли-Сониной)
мечте осуществиться так и не удалось...
Прошло еще 8 лет, и в таком же месяце - июне, на той же даче скоропостижно умирает Соня. Я не помню от чего. Знаю только, что последние годы она безуспешно боролась с высоким давлением. На проводах присутствовала осиротевшая семья Глобенко и молодые родственницы со стороны бабушки Поли, живущие в подмосковном Барыбино. Был, конечно, совершено потерянный Игорь Николаевич.
Он даже производил впечатление помешанного, особенно когда упорно возвращался
к тезису о том, что врачи ошиблись, и Соня совсем еще не умерла. Нам оставались
только надеяться, что это помешательство у него пройдет после похорон. Но этого
не случилось - он много времени стал проводить на могилах бабушки и Сони,
приезжая туда из Москвы чуть ли не каждый день. И однажды жители деревни, на
кладбище которой были похоронены бабушка и Соня, увидели на могиле Сони
застывшее тело Игоря Николаевича. Он умер, как лебедь из русской легенды после
гибели подруги, и был похоронен, конечно, в той же оградке. Умер от своей
безысходности, хотя на деле был очень нужен сыну. Тот, хотя давно формально был
взрослым и даже окончил автомобильный институт, но на деле, был откровенно слаб
на головку и нуждался в житейском поводыре в виде мамы или умной жены. И как
жаль, что Соня и Игорь Николаевич так и не успели женить сыночка на бойкой
девушке... И ведь находилась такая в числе барыбинских родственниц. Я помню, как
ее к нему подводили... Но Коля уже сорвался с материнской узды на «свою дурную
свободу» и потому из этой запоздалой семейной попытки спасения (путём пристройки
Сониного сына и его свободной квартиры, даже двух - и бабушкина была на него
переписана) ничего не получилось. Почему?
Да, причина банальна: Коля был во многом просто "дурным парнем" из-за своего стремления быть умнее и значительней самого себя. Скромность и не очень большие, но очевидные достоинства Сони и Игоря Николаевича в нем как бы вырождались, аннигилировались в огне его постоянного критиканства родителей. То, что в Соне меня восхищало, например, ее любовь к гитаре и стихам, у Коли вызывало лишь раздраженные, шуточки и отторжение, и это встречало у нас, его окружающих, глухое непонимание. Аналогичные пренебрежение у Коли вызывал отец, все делавший прежде всего для него. Все это сильно огорчало Соню, но жаловаться ей было не на кого и оставалось только надеяться на будущие изменения. Дождаться же изменений к лучшему не удалось ни отцу, ни матери.
Все доставшееся от родителей наследство: квартира, дача, образование были
пущены Колей на распыл и расточение. Коля попал в разряд печально
известных «жертв психического террора». В наших пасхальных встречах с
родственниками, традицию проведения которых принял на себя самый старший теперь
в семье Степан Глобенко, мы все чаще слышали от еще приходившего Коли Мендрина
рассказы, как мучают его за стенами квартиры радиоголоса с угрозами и
оскорблениями, и пропускали их мимо ушей. В те годы не вызывавшие нашего доверия
люди пугали друг друга подобными рассказами, и мы приняли для себя им не верить.
Коля стал активным участником массовых поселений на Красной площади разных
протестантов, в том числе и протестующих против психотеррора и требующих
возможности переезда на Запад, якобы свободный от этого страха. По влиянием
своих новых знакомых, Коля официально отказался от советского гражданства, сдал
паспорт и выехал в еще безвизовую Чехословакию, откуда намеревался перейти в
«свободную от коммунизма» ФРГ. До намеченного городка Коля доехал, но при
путешествии пешком через погранзону был задержан чешской полицией и отослан в
Москву без права возвращения в свободный мир и без всяких прав где-либо жить и
работать в Росси (ведь он отказался от российского паспорта). «Новые друзья»,
«помогшие» ему избавиться от родительской и дедовой квартир и дачи, правда,
помогли найти жилье и работу. После неудачной поездки на запад прекратились его
приходы на Пасху к Степану. Только иногда он показывался к двоюродной сестре
Лиде по старой памяти с той поры, когда она еще приезжала к его родителям на
дачу, и рассказывал что-то успокоительное о себе. Работал он сварщиком в
какой-то строительной бригаде, в командировках, жил в общежитии, естественно,
одинок, на жизнь не жаловался, про «радиоголоса» ничего не говорил.
Нас
успокаивало, что Коля живой, а дальше -«как Бог даст!» Последний раз Лида
специально мне звонила после прихода Коли, который опять рассказал что-то
успокоительное про сварку и общежитие, как будто именно в этом он нашел свою
гармонию и захотел, чтобы Лида об этом узнала... Но я это известие связал со
своим обращением к районному следователю с просьбой помочь установить
местожительство Николая Мендрина, ранее прописанного.по адресу бабушки..,
поскольку у нас, его родственников, есть опасение, что он или убит, или
неправомерно содержится в психбольнице из-за желания лиц, заинтересованных в
окончательном обладании этой квартирой. По запросу я получал телефонное
разъяснение, что в связи с неоплатой счетов квартира поставлена на учет, а все
имевшиеся в ней вещи куда-то сданы на хранение. В разговоре я объяснил
следовательнице, что меня волнует, прежде всего, судьба самого Коли, а не старых
вещей и даже квартиры. И вот показав Колю Лиде, люди, которые наблюдают за
судьбой выморочных квартир, дали понять обеспокоенным родственникам, что их
беспокойство понятно, но оно неосновательно, ибо он жив и здоров.
Щемящая судьба наших родных, ныне покоящихся на церковном кладбище в Подосиновиках близ станции Морозки: бабушки Поли из рода Путивльских однодворцев, тети Сони из рода московских раскулаченных пролетариев и дворянского сына Игоря Николаевича, беспокоит нас. Каждое лето, после Пасхи мы посещаем их могилы и грустим, уже почти не надеясь, что единственный сын Коля Мендрин вдруг откликнется на родной зов из земли.
В апреле 2010г Коля позвонил, мы встретились и съездили на кладбище в Морозки. И опять Колин телефон не отвечает
| предыдущая | оглавление | следующая |
