Суд

До понедельника у меня были две важные встречи – с назначенным судом адвокатом и С.В.Калистратовой.

Адвокат Лившиц – пожилой, усталый, но очень заинтересованный. Уже успел почитать материалы дела, но говорил, что следует суд отложить на неделю, чтобы лучше с ними ознакомиться. Затяжка мне совсем не нравится, да и само участие адвоката тоже. Ведь от его усилий ничего не зависит, а мои личные возможности для высказывания на суде при нём сильно уменьшаются. Очень важно было бы иметь свою защитительную речь, раз своё последнее слово я запродал "коллеге" ещё в Бутырке. Поэтому разговаривал вежливо, но решил сделать всё возможное, чтобы защищаться самому.

Встречи с Софьей Васильевной, давней нашей знакомой и главным нашим консультантом по делу 1973года, я хотел сразу после выхода, но поостерёгся перегружать её своими обязательствами "конфиденциальности". Поэтому встретился в последний день перед судом, в воскресенье.

Встреча была очень напряжённой. Казалось, Софья Васильевна лишь с трудом сдерживает выражение своего крайне негативного отношения к моему выходу. Однако прирождённый адвокат в ней взял верх, и она ответила на все мои вопросы. Теперь я мог быть спокойным по части защиты – мне дадут говорить спокойно, если можно применить такое определение к ситуации, когда знаешь, что за опровержение обвинения в клевете тебя могут осудить не условно, а действительно, и ты уже завтра потеряешь свободу.

Наверное, со стороны мой суд выглядел идиллией соглашательства и уступок в сравнении хотя бы с последующими судами Валеры и Юры, но субъективно оба дня я чувствовал себя выходящим на бой сразу на два фронта – и против обвинения в клевете и за свою реальную свободу, за свои душу и физическое тело. Одновременно. Моя тактика: выполнив обязательные бутырские условия, в остальном как можно более полно (но и лояльно) выразить своё понимание дела и убеждения. Думаю, что в главном мне это удалось.

Утром 29 сентября мы с Лилей едем на Каланчёвку, как на работу. На выходе со станции "Комсомольская" встречаем весёлого "коллегу". Он осведомляется о самочувствии (я и вправду загрипповал и ходил на суд с бюллетенем в кармане), вручает мне рукописный текст моего Заявления, где мы на ходу переправляем число и добавляем "в суд". Уточняет, что в списке присутствующих на суде будут от нас супруги Оболонские и высказывает ещё раз просьбу: "Я понимаю, что Вы не можете называть свои работы клеветническими, но может, о других авторах Вы не будете так утверждать? Неужели Вы и Петра Марковича считаете во всём правым?" Эта давняя и навязчивая тема на меня действует как красная тряпка на быка: "Опять Вы об этом… Зачем Вы трогаете бутырские договорённости?" И "коллега" замолкает. Я сообщаю, что из-за адвоката суд, возможно, перенесут на неделю. Как я и рассчитывал, "коллеге" это очень не нравится и он советует твёрдо отказываться от адвокатских услуг, а суд удовлетворит просьбу (так и получилось: адвокат покинул зал суда "на цыпочках", а я получил возможность высказаться в защитительной речи столь полно, что нужды в последнем слове у меня и вправду не было).

---

Перед зданием суда встретились с немногочисленными свидетелями и с Олей, Сашей, Соней Сорокиной. Надеялись, что Соня пройдёт в суд (всё равно больше никого не было), на этаж её пустили, но «список присутствующих на открытом суде» обойти оказалось невозможным.

В отличие от суда 1973года на этом (как потом оценил Тёма – среднем) процессе при таком же количестве публики (18 мест), зал был гораздо больше и радиофицирован. Был прокурор – небольшая пожилая женщина в очках и тёмном мундире с лицом, чем-то напоминающем Геббельса. Зато суд был почти таким же: интеллигентного покроя судья (только женщина вместо мужчины) и простоватые заседатели. Впрочем, нынешние заседатели: один под 30лет, а другой под пенсионера, казались мне живее и человечнее.

Начался суд. У нас есть его протокольная запись, и она гораздо лучше передаёт, о чём говорилось оба дня, чем воспоминания, и потому я только передам собственное общее впечатление.

Моя задача была трудной, но понятной: не противореча формально бутырским обязательствам и заявлению, отвергнуть обвинение в адрес "Поисков" и экономических сборников, объяснить мотивы и причины наших действий. Думаю, что это всё мне удалось, начиная от ходатайства о вызове специалистов из идеологических институтов (отклонено), через объяснение своих мотивов на допросе обвиняемого и допросах свидетелей к главному - защитительной речи. А в перерывах я встречался с «коллегой», который, оказывается, по радио слушал весь процесс. Поскольку я выполнял свои обязательства. Он был спокоен, но после защитительной речи выглядел страшно раздосадованным. Я готовил её полночи и прочитал полностью, несмотря на то, что перед этим прокурор запросила у суда лишь условного осуждения, и, следовательно, моя защита с точки зрения наказания уже лишалась смысла.

Наверное, на это и был расчёт «коллеги». Но для меня в опровержении всех без исключения 10 пунктов обвинения самое главное было сохранение самого себя, был риск и потому страх и радость от преодоления и оттого, что всё же сказал всё намеченное. Суд удалился на совещание для вынесения приговора, а "коллега" в коридоре возмущался "нарушением договорённостей" (это неправда), обидой, нанесённой советскому суду (может, это правда), неудобным положением, в которое он поставлен (тоже, наверное, так), неизвестно теперь, какое решение примет суд (этого мы и так боялись). Я оправдывался тем, что для защиты надо просто приводить все возможные аргументы без исключения.

Суд полностью повторил обвинительное заключение и… просьбу прокурора. Лиля была неприкрыто счастлива (она боялась много больше). Успокоился и я: процесс проведён так, как хотел. Теперь осталось только запомнить, записать, сделать достоянием архива, овеществить, т.е. материализовать для друзей и времени.

Так кончился этот странный процесс по ст.190 –1 УК РСФСР, где "преступник" и его друзья гуляли в коридоре и обедали в буфете с судьёй и заседателями, где прокурор сама просила фактического освобождения от наказания и где "почти дружбе" с "коллегой" был нанесён серьёзный урон. Сам суд уговоров не нарушил, а вот реакция начальства – совсем иное дело.

В вечер окончания суда, 30 сентября, я окончательно вернулся домой.