Диссидентский суд

Мне осталось досказать немногое.

И Бурцев, и "коллега" пытались "по долгу службы" использовать моё освобождение. Первыё привлекал меня как благонамеренного свидетеля на процесс Терновского. Второй "продал" меня корреспонденту АПН, и они оба выпросили новое заявление для печати на основе моего первого варианта. Почему это случилось?

Вначале я не мог толком объяснить даже Лиле свою непонятную уступчивость. Ведь я был уже освобождён официальным судом, мог послать к чёрту всех корреспондентов, не принося ни себе, ни, что важнее, Лиле всех последующих переживаний. Даже я сам пускал в ход объяснения природной мягкости, уступчивости, естественной благодарности. Однако думаю, что была более глубокая причина: я действовал по интуиции из стремления к прояснению достигнутого в тюрьме ещё первого и нравственного, безо лжи, компромисса.

Ведь действительно, моё заявление на суде было чужим, ему невозможно было верить. И как глухо сообщил мне "коллега", ему никто и не поверил, ни на Западе, ни в диссидентской среде, отнеслись как к документу, полученному под давлением тюрьмой, лишь как к плате за выход. Это не устраивало ни меня, хотевшего ни лжи, а компромисса властей с моим лояльным инакомыслием, ни низовых "коллег", которые знали, что заявление Сокирко – не просто ложь, что в начале оно было искренним.

Однако, как ни странно, это положение устраивало наших антагонистов: "высшее начальство" считало, что Сокирко – обычный советский человек, правда, заблудший, но полностью раскаявшийся (иными могут быть только враги), диссидентские максималисты могли обоснованно считать, что Сокирко только слицемерил, пошёл против своих убеждений прямо на суде ради физического освобождения (по их мнению, искренне думать можно только по-диссидентски, всё остальное – лицемерие, двоемыслие). Лживое заявление на суде давало основание для обоих толкований и укрепляло их антагонизм: 1) Сокирко говорит очевидные советские штампы и, значит, он заблудший, но исправившийся человек, 2) Сокирко очевидно говорит от страха и под давлением, значит, про себя он думает как диссидент.

В принципе, на этом можно было бы подвести черту и тем перейти в молчащую интеллигенцию шаблонно – советскую с вида и яро-диссидентскую внутри. Тем более что условия моей "капитуляции" были небывало лёгкими и даже "почётными", плюс человек в личном плане "хороший", четверо детей и т.п.

При таком "естественном" исходе, при моём молчании, осталась бы в неприкосновенности и вне сомнений антагонистические системы ценностей, отражённые в официальной прессе и публично выраженные эмигрантско-диссидентскими материалами и радиоголосами. Компромисса, которого я добивался в тюрьме, и на который вроде шли "коллеги" в тюрьме, как бы и не существовало. Этого хотели "высшие", но не устраивало низовых участников соглашения. С двух сторон и по-разному мы жалели о том, что не был принят и осуществлён именно первый вариант моего заявления. Я жалел, потому что он хоть неточно, но выражал мои убеждения, а "коллеги" жалели, потому что этот вариант был убедительнее, тоньше, честнее, потому что он показывал, что в тюрьме воздействуют не только давлением, что Сокирко и впрямь противоречит господствующему ныне диссидентскому максимализму.

Вот почему я пошёл на возвращение к "тюремному компромиссу", вот почему согласился подписать второе заявление для АПН 24 октября, повторив в нём тюремный вариант в смягчённой форме. Правда, уже через два часа я от него отказался, потому что по Лилиной реакции понял, что на свободе я уже не имею право говорить чужим языком, уступать в выражениях и т.д. и поддаваться уговорам и упрашиваниям.

Зато благодаря этому "сбою" я получил моральное право написать действительно свой, окончательный вариант заявления своего компромисса, так называемый "проект интервью для западных читателей", который и послал в АПН официально как последнее и достоверное изложение своей позиции лояльного инакомыслия, отказа от оппозиции, базирующейся только на западной поддержке. Этим заявлением я фактически зачеркнул ложь на суде и вернулся к нравственно чистому, первоначальному компромиссу. "Высшее начальство" об этом, наверное, просто не знает, ну и пусть. Важно, что я нахожусь на свободе на своих компромиссных условиях.

Интересно, что для Софии Васильевны написанное мною последнее и взаправду моё "интервью" оказалось хуже и неприемлемее, чем составленное под мягким нажимом и в казённых фразах заявление для АПН. Именно потому, что последнее можно толковать, как результат нажима. Когда такое толкование стало невозможным, а компромиссный характер моего поведения – очевиден, диссиденты-максималисты перестали меня жалеть. Может, самые дорогие мне люди из них выступили с публичным осуждением: сначала "Открытое письмо В.Сокирко (К. Буржуадемову) С.В.Калистратовой", а потом статья Г.С.Померанца "Цена отречения". У меня нет права на публичность, потому на первое открыто отвечала Лиля, поместив в приложении как доказательство большую и наиболее важную часть записи моего суда и приговора, а также последний мой "Проект интервью". Это было главным. Через мои ошибки и срывы, через публичную полемику, но моя настоящая компромиссная позиция была обнародована, и теперь её стало невозможно игнорировать, обойти вопрос: чем же был мой выход – лицемерным отступничеством и капитуляцией или попыткой осуществления реального компромисса, поисками формы существования легальной оппозиции. На письмо Померанца, я смог ответить только частным письмом, зафиксировав его собственное отречение от идеи диалога в пользу максимализма.

Конечно, окончательную оценку моего выхода даст только жизнь, точнее, насколько успешными будут мои поиски форм правильного существования.

Форма журнала "Поиски", откровенно ориентировавшегося на западную печать и на противостояние властям, для меня сейчас является непригодной, как и весь подобный самиздат, предназначенный лишь для того, чтобы стать тамиздатом. Такой самиздат почти автоматически попадает во власть максималистских настроений и начинает играть нелояльную по отношению к существующему государству политическую, а главное внешнеполитическую роль. Первое – понятно, второе следует исключать.

Что должно быть взамен? Пока не знаю.

У меня самого есть сферы работы, пусть ограниченные только узким кругом знакомых, а именно – диафильмы и дневники для друзей.

Право на такое творчество и локальное самовыражение у меня никто не отнимал и даже не оспаривал. А работы и здесь столько, что с головой хватит на долгие годы. Не говоря уж о неоконченных поисках своего лица в основной, профессиональной работе, исконного сочетания хорошей, общественно полезной работы с активной гражданственной позицией и ответственностью, в постоянных обоснованиях и требованиях необходимых общественных, прежде всего экономических реформ.

Что же касается главных «поисков взаимопонимания», то тут сама жизнь покажет…