| предыдущая | оглавление | следующая |
Сейчас, приступая к описанию жизни своих предков, я
призадумался, с кого начать. Ясно, что у каждого из нас были отец и мать, у
большинства есть и жива память о дедах и бабушках. К сожалению, память о
прадедах и прабабушках в нашей памяти дырявая, а про следующее поколение прямых
предков и говорить нечего. Кроме изредка сохранившихся имен и прозвищ
задержались в родовой памяти лишь легенды и слухи.
Вот, например, только благодаря частому поминанию в церкви усопших моя бабушка Полина Михайловна Шевцова донесла до нас имена не только своих родителей, Михаила Сергеевича и Варвары Васильевны, но своей бабушки Марии и деда Сергея Александровича Шевцовых, а значит, и прадеда - Александра.
Если считать среднее время жизни одного поколения 25 лет, то Александр жил на Северской Украине в начале 19-го столетия, т.е. во времена Пушкина, Гоголя и их литературных героев. Уже для моих детей прапрапрапрадед Александр Шевцов считается предком в 7-м поколении и согласно киргизскому народному обычаю (если верить Ч.Айтматову) они могли бы именоваться благородными людьми, конечно, если бы помнили деяния своих предков и хранили честь их имени. Так что не только мы не благородны, но и дети и даже внуки наши не посмеют причислять себя к благородным людям, если я им не помогу.
И потому начну с материнской линии.
Бабушка Поля рассказывала, что ее семья издавна проживала в
деревне Нечаевка Курской губернии и, несмотря на многодетность, считалась весьма
зажиточной. Достаточно сказать, что, выходя замуж, Поля получил
а от отца по местным понятиям богатое приданое - десятину
пахотной земли, что сделало моего деда Митрофана состоятельным,
«справным» хозяином. А ведь кроме Поли у
Михаила Сергеевича Шевцова было еще пять дочерей Феня, Татьяна, Галина, Акулина,
Марфа и сыновья и, видимо, они получали столь же значимое приданное. У меня
создалось впечатление, что уроженцы русской Нечаевки принадлежали к весьма
распространенному в Курской губернии разряду однодворцев, т.е. потомков
обедневших, но лично свободных «детей боярских» (в 1985 году мы записали
диафильм "Курско-Белгородская
земля", в котором используются сюжеты романа писателя пушкинского времени
Нарежного о похождениях курского однодворца-князя Чистякова), или может,
потомков ратников храброго войска путивльского князя Игоря Святославича
(см.фильм «Украина 1, Северская»... Но самая красивая версия - о возможной причастности предков бабушки
Поли к свите путивльской княгини Ярославны и ее сестры Марии Васильковны,
киевской княгини и, одновременно, возможного автора великого «Слова о полку
Игореве» (догадка Е.А.Белякова). Она даёт объяснение и особой приязни моей мамы
к рассказам о древнем Путивле. Возможно, на маму каким-то мистическим
образом, помимо ее воли, влияли столетия путивльских родственников.
Никогда я не слышал от бабушки Поли каких-либо упоминаний о крепостном состоянии её предков, в отличие от моих родственников по отцу из центральной Украины, Черкащины. Может, именно ореол стен старого Путивля, еще от Игоря и Ярославны, хранил их свободу и землю. И даже при царе Борисе Путивль помнил о своей свободе - став оплотом первого победоносного войска Григория Самозванца и всех последующих битв Смутного времени (см.диафильм «Украина»ч.1)
Однако спустя века, эти земли вошли в Курскую губернию, в XX веке основная их часть, вместе с маминым родным селом Гвинтовое и Путивлем - отошла к Украине, была включёна в ее Сумскую область.
Жители села Гвинтовое не были русскими потомками укорененных в
этой земле путивлян. Их предки - украинские казаки, выселившиеся из
черниговского города Нежина и имевшие в своей родовой памяти совсем иной,
печальный опыт жизни под польскими панами и разгульными казаками, опыт Смуты
революцонных войн и последовавший за ней вековой Разрухи, которая кончилась
практически доброльным переселением ранее свободных казаков в царские пределы,
под самодержавную власть московского царя. Словарь Брокгауза основание села
Гвинтовое в пойме реки Сейм в 14 верстах от уездного Путивля жёстко
не увязывает с нежинским полковником Матвеем Гвинтовкой, но нам хочется это
сделать. Можно сказать,что он был первым в роду "самостийцем" и правозащитником!
Однажды он попытался отстоять записанные по договору права вместе с наказным
гетманом Многогрешным, но заподозренный вместе с гетманом в желании отделиться
от России, был сослан в Сибирь и там окончил свою жизнь.
Как известно, последним мятежом украинского гетманства была безнадежная и потому бессмысленная измена царю Ивана Мазепы, потому что уже задолго до этого «бунта» своим свободолюбивым козацким заветам изменили сами переселившиеся в пределы России украинцы. И хотя они оставили себе дедовы прозвища и язык, но по своим привычкам стали в гораздо большей степени подданными царя, чем исконные русские в Путивле, также как выходцы из Запорожья, переселившиеся на Кубань, на Дон и в Сибирь. Сейчас Украина избавляется от имперского морока и в будущем, надеемся, покажет братской России пример возврата к своим историческим корням на «пути из варяг в греки».
Украинские беженцы в Гвинтовом не были справными хозяевами в сравнении с путивльскими старожилами. Конечно, часть пришедшей с ними окультуренной поляками «старшины», вроде гетмана Мазепы, сама старалась как можно быстрее обогатиться, но к бедной и безземельной семье Глобенко это никак не относилось. Судя по краткой справке бабушки Поли, у ее свекра Степана Афанасьевича Глобенко было только небольшое подворье (мы его видели) и немного детей: две дочери Феодора и Василиса и два сына Иван и Митрий (Митрофан).
Дочь Ивана Степановича, Анна Ивановна 1928 г.р., продолжающая
жить в Гвинтовом,
сохранила семейное фото 1913 года, где
слева - её бабушка, а моя прабабушка Ирина Андреевна;
справа - родная тётка Анны Ивановны и моя двоюродная
бабушка Василиса, в замужестве Зайцева. Между ними стоит мама Анны Ивановны
Евдокия Сидоровна с двумя детьми Колей и Игнатом. С портретов в большой комнате
Анны Ивановны смотрят её бравый отец - унтер-офицер в том же 1913 году.
На коленях у Василисы сидит мой двоюродный дядя - будущий пермский адвокат Семён Иванович Зайцев
С.И. перед войной учился в Харьковском юридическом институте и остался верен дружбе с моими родителями до глубокой старости. Он приезжал много раз Москву и даже бывал на даче в Усадково.
На семейном фото рядом с ним старшая дочка Таня, Люба на руках у бабушки и Надя на руках жены Даши Дядя Сеня рано потерял родителей и фактически вырос в детской колонии Антона Семеновича Макаренко, которым искренне восхищался, как отцом родным. Многие годы детства дядя Сеня считался не только моим харьковским,но и уральским(пермским) родственником, у которого трагически погибла (по медицинской халатности) жена, мать его троих осиротевших дочерей.
Второй раз мы приехали в Гвинтовое уже через тридцать с лишним лет по совету молодого священника и богослова -отца Владимира Голубцова, внучатого племянника Анны Ивановны по мужниной линии, и его матушки Настасьи, уже родившей четверых деток (на правом фото Анна Ивановна с отцом Владимиром, на левом- она же с двумя своими правнуками и Настасьей).
Мы были счастливы лично познакомиться с дочерью последнего из рода "Степенкив" - Ивана Степановича Глобенко, прямого потомка нежинских козаков.
Анна Ивановна по мужу Голубцова , а двоюродный брат её мужа, Михаил Васильевич Голубцов, женился на Витиной тёте Насте. Был он, по словам Анны Ивановны, уважаемым человеком- трактористом, а дома -тихим, жену слушался. В их браке родилась Витина двоюродная сестра Лида, выросшая без отца, т.к. он погиб на войне.
Оба брата Иван и Митрофан с Первой мировой вернулись живыми и здоровым. В годы НЭПа Иван, будучи более разбитным, чем брат, входил в сельский актив и стал одним из первых председателей сельхозкооператива. Труднее, но, в общем, благополучно прошлась первая война по Митрию. На фронт он попал уже в разгар окопной войны, судьба и его хранила и от пуль-газа, и от плена, и даже от сильного влияния на фронте большевистской агитации. Незадолго до смерти он рассказал мне, что на фронте все же поддался агитации и записался в партию большевиков, но когда наступила стихийная демобилизация, то, едучи в домой, он выбросил в окошко теплушки свой членский билет. Вот так просто отказался от дореволюционного стажа и практически всю жизнь молчал о своем «грехе», «исповедавшись» лишь своему старшему внуку после его исключения из комсомола. Впрочем, может, это и не было исповедальным признанием... Разговоры у меня с ним случались редко и шли они не в связном рассказе, а в виде оценочных примечаний. Например: « Когда в детстве я бегал к морю, в Одессу, то жил вместе с хлопцами в порту и ничего, выжил». Или так: «Когда в гражданку в село заходили красные или деникинцы, я в лес убегал... Совсем недалеко... Сколько раз мобилизовали, столько раз и убегал».
Видно в эти годы он приобрел и свою хмурую индивидуальность, и
стремление отстоять свой путь даже наперекор старшему и общительному брату
Ивану. До Первой войны им пришлось жить рядом: разными домами, но на одном
отцовском подворье, что было несладко. Об этом я знаю по редкому отзыву моей
младшей тети Сони. Попав в годы Второй войны в родную деревню, она привезла
оттуда старую сельскую сплетню про «братьев Степанкiв», которые вечно ссорились
или даже дрались из-за бабских склок и худых горшков. Мне в это верится с
трудом, и зная сердобольность и незлобивость своей бабушки, я мог подозревать в
сварливости лишь Евдокию Сидоровну, которую совсем не знал, но неизбежность
женских склок в условиях столь скученного подворья вполне понимал и даже
сочувствовал.
Выбирались из таких почти коммунальных условий Митрофан и Поля очень медленно, с трудом накапливая деньги и материалы для своего дома. Вдобавок у них беспрерывно рождались дочери: Настя (1913г.), Таня (1915г.),
потом Варвара и Акулина. Две последние не выжили. В 1924 году появилась последняя дочка Соня, а в 1926 году родился, наконец-то, долгожданный сын, названный в честь деда - Степаном.
Скорее всего, после рождения сына семья стала строить свой дом. Поскольку он был исполнением мечты, то оказался достаточно большим, и после «раскулачивания» деда дом раскатали по брёвнам и перевезли в соседнее село Коновалово, где собрали школу.
К сожалению, ни мама, ни бабушка ничего не рассказывали мне о стройке своего дома, как будто ее и не было. Помня, как грубо дед достраивал и дополнял купленные в подмосковном Мазилово полдома, мне трудно представить, что как-то по-другому он строил в молодости дом в Гвинтовом. Скосившиеся и рассохшиеся стены мазиловской бревенчатой избы дед не перекладывал, а скреплял железными болтами и поперечными деревянными стойками (лесинками) и болтами, вместо деревенского забора ставил привычные для подмосковных огородов обрезки труб как столбы, опутанные ржавой железной обрезью взамен штакетника (кстати, возможно от деда Митрофана я унаследовал такой же примитивный, скорее, даже ленивый характер ведения домашнего хозяйства, что никак не могло радовать ни его, ни моих женщин).
А в целом, моя детская жизнь была несравнимо легче и благополучней маминой. Но зато у меня не было, как у Тани, ни родного конька «Гнедка», ни разумной дворовой собаки по кличке Соболь, которая любила прятать куриные яйца между своими могучими лапами, чтобы искоса ими любоваться. Маленькая Таня дружила с могучим Соболем, который, может, и не крал яйца, а просто подбирал их за неаккуратными курами (я сам в Мазилове подбирал и тем спасал яйца от гибели), но взрослые хозяева Соболя этого не понимали и потому на бедного пса несправедливо «серчали». Митрофан даже бил его, а Татьянка сильно жалела.
Не сомневаюсь, что новый дом со временем был бы украшен женскими руками и полюбился бы женщинами до славных воспоминаний у внуков, если бы на то было время, но времени не оказалось из-за коллективизации и раскулачивания.
И потому из редких воспоминаний мамы о родительском доме в моей памяти встает не он, а бедная холодная старая хата, откуда даже выходить на двор приходилось зимой по снегу, босиком, если не удавалось подхватить обувку более старшей Насти. Мама говорила, что именно в детстве застудилась, заболела нефритом, и всю жизнь над ней висела нежелательность беременности. Из-за нефрита и сопутствующих ему болезней она и умерла так рано, в 60 лет, далеко до конца своего жизненного срока.
И всё-таки мама передала мне свое детство природной девчоночьей
радостью от общения с конем Гнедко, когда тот дозволял босоногой наезднице
забраться на его спину и мчал ее, держащуюся за его гриву, по широкому лугу к
царственному и раздольному Сейму,
где аккуратно скидывал прямо к его страшным омутам с
легендарными сомами, умудрявшихся, по рассказам, затягивать в воду даже молодых
лошадей. Правда, про реальную гибель купающихся девчонок мама не слышала, но вот
опасность быть «испорченной» в соседнем лесу чужими хлопцами вполне сознавала и
очень этого боялась.
Мама и отец на Сейме, 1940г.
Ещё одно светлое воспоминание: вместе с другими детьми сборы в бутылку вредителя долгоносика на плантации буряка в бывшей панской экономии. Может, от родительских похвал за впервые принесенный домой заработок, а может, от детской соревновательности, но чистая радость от работы у нее в детстве была и как-то меня обогрела. Наверняка, такое старание было родителями отмечено и покупкой для Тани ее собственной обувки, тем более что уже ей надо было ходить в начальную школу, где она очень старалась. Хотя, куда денешься, чем больше было земли, тем больше обмолота на взрослых и детей, и потому в школу ходить пришлось мало.
И когда пришли злые годы ее вынужденного бегства из родного села в Харьков, тогда выявился природный талант Тани к учебе: имея за плечами неоконченную начальную школу, она сдала экзамены за среднюю школу и смогла поступить в лечебный (фельдшерский) техникум.
| предыдущая | оглавление | следующая |
