4.29 Запись беседы с "коллегой следователя" 20 октября 1981г.

19 октября на работу мне позвонил "коллега следователя", который вел мое дело со дня выхода из Бутырского изолятора до последнего контакта с ним в феврале этого года и попросил о встрече, чтобы "подвести итоги Вашего пребывания на свободе". Такое отчитывающее начало уже не предвещало ничего хорошего, что и подтвердилось на следующий день в Октябрьском райотделе КГБ с 12 до 15 час.

После вежливого расспрашивания про самочувствие и семью и обычных попыток: "Над чем работаете? Что читаете (не Самиздат ли)? Новых самиздатских журналов не встречали? Неужели не Вы писали рецензию на "Поиски и размышления"? А псевдоним себе новый не придумали?" – разговор пошел в непривычно жесткой манере. Для меня он был тяжелый и захватывающий, поэтому передать я могу только уловленную памятью суть, как сам понимаю, не разбираясь, что в моем собеседнике было от сотрудника, что от его личности, что от моего представления о нем. Конечно, самое важное – это его первая ипостась, но попробуй, выдели ее. Тем более, что разговор был полон двусмысленностями и намеками, ибо связанный условием не открывать передо мной оперативных сведений (чтобы не обнажить источники этих сведений), собеседник больше говорил обиняками и угрозами. Однако, как я понял, им известно достаточно много, может, основное про мою нынешнюю духовную жизнь. Можно было бы гадать – откуда? – от прослушивания квартиры, от осведомителей (наиболее простой и эффективный путь), анализом разговоров и т.п. – но я никогда не думал и не хочу думать о конспирации: захотят – узнают. И вот, они знают и крайне недовольны "моей активностью".

"Виктор Владимирович, Вы очевидным образом забываете, что суд освободил Вас от наказания лишь условно и не для того, чтобы Вы сейчас занимались внутренним самиздатом и проявляли иную активность? Разве в лагере на нарах Вы смогли бы сочинить "Дневник бутырского заключенного?" Или обрабатывать в своем духе приходящих к Вам людей – диафильмами соответствующего содержания? А мы ведь за Вас несем перед судом ответственность… Вполне понятно, что Вы находитесь под особым наблюдением…

Говорите, что стараетесь выполнить взятые год назад обязательства? – Это так лишь с Вашей точки зрения, да и то в небольшой степени. Вот убедитесь: два майских номера "Посева" – органа махровой антисоветской организации НТС – с Вашими статьями: "Экономика-1990" и "О союзе диссидентов и сталинистов". Как они туда попали?"

Я объяснил, что обе статьи написаны еще до ареста, переданы в Самиздат, а "Экономика-1990" даже послана в "Правду", откуда получен ответ на нее. В "Посев" попали без моего ведома, как из обычного свободно распространяющегося самиздата. И с этим я ничего не могу ни делать, ни протестовать, тем более, что с содержанием этих статей я до сих пор согласен, а насколько пресловутая НТС плохая и как плохо она могла использовать мои статьи, - я не знаю, не имею достаточной информации, чтобы судить, в какой степени использованы мои статьи. Могу только официально возражать против самовольной редакции их (например, в статье "О союзе со сталинистами" кардинально изменена последняя фраза – вместо "за твердую и либеральную, прочную и развивающуюся Советскую власть" – оставлено: "за твердую и либеральную власть").

Однако выдать соответствующий номер "Посева" мне для сверки и анализа "коллега" не имел права. Другое его предложение: снять трубку и позвонить в Париж Егидесу: "Мол, слушай, Петр Маркович, дай команду, чтобы меня больше не печатали, а то ведь душат!" я отклонил как шутку. Не захотел и писать объяснение в письменном виде. – Уж лучше следовательский протокол в установленном порядке.

Аналогичные претензии были высказаны из-за опубликованных "Хроникой" моего послесудебного "Заявления для западных читателей" – но эта история ему самому была прекрасно известна, в феврале даже утверждал, что вся "полемика с Каллистратовой" больше всего пользы принесла им, т.е. "безопасности государства". Видимо, отметил эту публикацию "Хроники" как мой очередной "грех" из принципа.

Главной целью беседы и ее сутью были не эти "новости", а длинный и профилактический разговор о тех серьезных предпосылках к нарушению договоренностей, которые я создал в прошедший год. Собеседник проявил неплохую осведомленность о моих делах. Намеками даже давая понять, что знает и о диафильмовских пятницах, и о письменных дискуссиях о смысле моей позиции после суда, и о бутырском дневнике он говорил без обиняков: "Вот, оказывается, для чего Вы использовали записи, которые мы разрешили Вам взять из изолятора? (на деле мне вернули только часть тюремных заявлений и отметок о прочитанных книгах)… хоть бы дали почитать. Я почитаю и решим: если там ничего – то пусть, а если нет, то собрать все экземпляры нам… или это уже физически невозможно: "(Отклоняю и это предложение, потому что записи мои личные, для близких друзей, печатать их я не собираюсь, на Запад попасть они не могут, да кому интересно читать дневник "изменника"?) - "Это Вы ошибаетесь. А вот если "Посев" все же напечатает Ваши записи, ну, в качестве "воспоминаний бутырского заключенного" – что Вы на это скажете. Как нам тогда поступать?" - "Да, это будет нарушением моих обязательств, но убежден, что это не произойдет!"

Но самой болезненной для меня оказалась настойчивая рекомендация прекратить показ диафильмов, притом, кажется, всех "тенденциозных". А что это значит? Ведь везде я выражаю свое мнение, т.е. тенденцию. – Значит, все. – А если придут друзья со своими диафильмами, их тоже нельзя? – Смотрите на стороне! Недопустимо показывать тенденциозные диафильмы, искажающие нашу действительность. Вы не согласны? Тогда покажите их нам, или пригласите меня к себе домой на фильм. Я посмотрю и, может, доложу – все нормально? Не хотите? А тогда возьму и приду без разрешения на вашу пятницу (потом он несколько раз открещивался, убеждая, что лишь случайно "попал" на пятницу, а не на среду или четверг)… ведь не выгоните же?" (Я объяснил, что показывать фильм ему не могу не из-за лично плохого отношения, потому что не могу соглашаться на цензуру своей частной жизни).

- Да какая это частная жизнь? Имейте в виду и без всяких шуток, заметная фигура Сокирко, как участника дем.движения уже 20 лет, знающего человека, экономиста и т.д. в доме, где он обрабатывает несведущих людей в своем духе – нас глубоко не устраивает. Допускать такое положение мы не можем и не допустим. Не сделаете выводов – отнимем ваши фильмы. Вы должны учитывать, как сейчас осложнилась международная обстановка, особенно в ближних странах. Распустили там – и вот. Так что выводы делать из этого опыта совершенно необходимо.

- Я отвечал, что такую неожиданную эскалацию требований невозможно выполнить, что фильмы мы делаем и показываем уже много лет и не мыслим без них своего существования, что это прямое вмешательство в частную жизнь, за которым, видно, последует запрет на встречи и обмен мыслями с друзьями.

- "Вот Вы опять все преувеличиваете и искажаете, хотя сами прекрасно все понимаете! Однако я не буду навязывать Вам решений. Решайте сами, но только не обижайтесь и на последствия".

(На следующий день Лиля звонила "коллеге следователя" сама, спрашивала с недоумением: "Как же можно запрещать семейные диафильмы. Вот придут знакомые – что же всем объяснять, что диафильмы запрещены?" На это было отвечено предложением о встрече, а к концу дня мы получили по телефону следующее: "Запрещать я Вам ничего не могу, это Вы неправильно меня поняли. Пожалуйста, собирайте народ, крутите фильмы, но – хорошие! Показывать же фильмы тенденциозного содержания Виктору Владимировичу нельзя, иначе будут приняты соответствующие меры).

…Мой собеседник продолжает: "Да, мы знаем, что вы заняли определенную позицию и стараетесь на ней удержаться, выступая как бы на два фронта. С одной стороны, как бы пытаетесь выполнить свои обязательства, взятые на суде - "искупить честным трудом свою вину", а с другой стороны друзьям показываете, что остались прежним и активным, что занимаете особую независимую позицию. Но из этого ничего не может выйти. Если так пойдет дальше, Вы кончите тем же. И даже Ваши споры и дискуссии с экстремистами бесполезны и даже вредны. Чему Вы удивляетесь? Да кто же говорит, что не надо возражать экстремистам?…

Пожалуйста, возражайте… один на один. А широко оповещать об этом своих знакомых, да еще в целях якобы объективности распространять среди них эти критикуемые Вами воззрения – это на деле только играть им на пользу. Ведь в этих спорах фанатов – и Вы тоже фанат – каждый остается на своем и только укрепляется. Вот недавно я снова перечитывал Ваши "Поиски" и снова поразился – чего там только ни наговорили, не нагромоздили, каждый о своем, а на деле сходятся, это чувствуется, только в одном: "Долой советскую власть!" Раз эта власть нас не слушается, значит, долой, убрать их, чтобы не мешали! Как ни крутили. А итог один. И это не только "Поиски" – все диссиденты такие, все фанаты, только себя слышат, а в споре только в одном сходятся, в антисоветизме, и всех, кто с ними соприкасаются, туда же втягивают. Как какие-то сорные семена, плевелы в насыщенном растворе, центры кристаллизации в сбитой с толку массе. И Вы тоже такую роль играете, хоть и говорите о лояльной оппозиции. Что никакой лояльности у диссидентов не может быть, это опыт доказывает. Все они антисоветчиной кончают…

…Я – защитник статус-кво? – неверно! Наша социальная система развивается, это динамическая система, но это развитие надо защищать. И разлагать ее всякими неприемлемыми и даже враждебными, инспирированными из-за рубежа требованиями, мы не позволим…"

Я возражал. Мы горячились. В какой-то момент у меня даже замутилось в голове от осознания, с кем я спорю, с кем веду обычный диссидентский спор, почти диалог и на равных. Особенно, когда мой собеседник воскликнул: "Ну, вот мы сейчас с Вами ведем диалог, ну и что толку, разве Вас убедишь, только больше на своем стоите. О диалоге, о компромиссе даже говорится очень много, а на деле никакого компромисса и в помине нет, на деле – только долби эту власть". – И при всем этом мой оппонент не скрывает, что он является сейчас не частным лицом, а должностным. Но как раз этим-то он и был мне жутко интересен (хотя понять, в каких утверждениях он был лишь частным лицом, трудно). Я говорил, что если он беспокоится о безопасности государства ближайшей и близоруко, то я – думаю о будущей безопасности, с гораздо более дальним прицелом" (Его оценка: "Удивительная демагогия!") – Нет, потому что без проведения уже давно назревших экономических и культурных реформ венгерского типа страна придет к катастрофе, как в Польше. Это очевидно не только мне, но уже многим.

- Виктор Владимирович, Вы можете быть уверенным, что все ценное из венгерского опыта будет у нас использовано".

- Да бросьте! Ведь не в отдельных "ценных элементах" дело, а в главной сути этой венгерской реформы. А я как раз не вижу ни понимания, ни готовности принять эту главную суть. Так как же мне не беспокоиться за будущую безопасность? Как же мне не быть в лояльной оппозиции? – Нет у меня иного выхода. И зря Вы не верите, сводя меня к антисоветизму. Лояльная оппозиция – это тот, кто не против власти, а против ее неверных решений, по правилу: "я тебе, король, верен, но ты, король, неправ!" А Вы меня толкаете или к равнодушию и наплевательству, или к экстремизму. Вспомните, при встрече в тюрьме с экономистом говорилось о возможности моего участия в конструктивной работе, о встрече с ним после суда – а где Ваши обещания? Теперь Вы начинаете ограничивать меня и в частной жизни, в диафильмах, завтра пойдете еще дальше…

- Да, год назад мы сделали определенные выводы из занятой Вами позиции и на суде, и после суда, решив, что нельзя во всем идти Вам навстречу. Но, впрочем, к вопросу о встрече с этим экономистом можно еще вернуться. А то, что Вы действуете из желания добра – то только потому и возимся с Вами. А иначе о чем разговор – перед каждым путь прямой известно куда… Но еще раз повторяю: ищите сами, чем можете быть полезны, не вступая в противоречие с интересами государства, как это происходит сейчас. Пишите официальные письма, думайте, ищите, но не становитесь объективно в положение наших противников. Все диссиденты, хотят они того или нет, может, некоторые вроде Вас и не хотят, но объективно становятся противниками власти, их в это втягивает сам скользкий путь, похвалы из-за рубежа. И как бы они ни спорили между собой, но сходятся, в конце концов, лишь в подрывных целях. В общем, Вы должны воспринять этот разговор очень серьезно, а предостережение ответственно, должны понимать, что говорится это не просто.

И еще: перестаньте использовать имя своей жены в качестве своего секретаря. Обмануть это никого не может, а бед принести, сами понимаете, может много. И не забывайте своей ответственности перед семьей, перед сыном в институте и остальными тоже. Думайте".

Что было еще?

На мой вопрос, как нравится ему, что в парижской "Русской мысли" меня заклеймили в "самопредательстве и просто в предательстве" (С.Пирогов), он сделал вид, что в первый раз об этом слышит и даже вежливо убедился: "Какой же Вы предатель? Разве Вы сами так считаете?" – Нет, я так не считаю. - "Ну, вот видите, опять они врут". – Да нет, это только их негативная оценка. Причем Пирогов считает, что заслуга моего "мягкого освобождения" исключительно Ваша".

На вопрос о судьбе дела "Поисков" и прошении Глеба в ЦК о его закрытии, он опять отделался незнанием этого заявления (раз оно идет по иному ведомству). Что же касается дела, то, наверное, его закроют когда-нибудь, как только товарищи с "Поисками и размышлениями" разберутся, - не век же ему длиться? Что касается заявления Вашего Глеба и его обещаний – то, тьфу, грош им цена. Вы – плохой человек (в известном смысле), а Ваш Глеб – в 100 раз хуже.

Напоследок и кстати, я осведомился, что им известно о попытке исключить из университета сына В. и С.Сорокиных – Володю – за якобы несданный зачет? – Он, конечно, ничего такого не знал, хотя вот слышал, что его младший брат Руслан поступил в институт электронного машиностроения, а сам Володя по настроениям вроде такой же, как и папа… - "А с тем случаем, конечно, сами разберутся".

На прощание он в очередной раз просил о "конфиденциальности нашей встречи, хотя бы относительной – и я снова обещал: ни имени его названо не будет, ни сам факт этот "Запад не узнает", но скрывать ее от своих друзей я не могу… Пожали друг другу руки и я поблагодарил за беседу: Спасибо!"

…"И пошел, повеся голову, словно пес, гремя ошейником,

Не туда, куда мне хочется, а туда, где "Ать, два, три"…

Ушел, а на душе было муторно и от громадности предъявленных вдруг и неожиданных требований, от бессилия уразуметь, как же теперь жить без диафильмов? И от собственного "Спасибо". Впрочем, от последнего – в наименьшей степени, потому что я понимал, что мой собеседник в этой беседе не только олицетворял всю громаду людей с их отношением к инакомыслящим: "Расстреливать их надо", но в каком-то смысле защиту от них – и более мягким переводом "расстрелять" – на "мы не допустим", и от своевременного предупреждения. Ведь это много лучше неизвестности и игры в "кошки мышки" (может, такие игры в конспирацию для кого-то увлекательны, но не для меня).

Но вот только как поступить с этим предупреждением? Когда его требования, действительно, душат?

- Честно не согласиться – и отправиться в тюрьму?

- Согласиться внешне, но делать тайком, чтобы через некоторое время (ведь под надзором) – попасть туда же?

- Согласиться взаправду сейчас и соглашаться под угрозами в дальнейшем, зная, что такие требования кончатся лишь тогда, когда действительно "придушат" мое инакомыслие, все средства моего самовыражения, "перекуют до основания"? (Хотя сам "коллега" эту цель отрицал: "Если я скажу своему начальству, что Сокирко "перековался", то мне скажут: "вы совершенно не разбираетесь в Сокирко")?

Где же граница той частной жизни, в пределах которой я могу жить, т.е. поступать свободно? Ведь, уходя из тюрьмы, я был уверен, что "диафильмы мне останутся". А оказывается…

Раньше меня защищала некоторая неизвестность, невыделяемость из общего фона и, может, "их опасения очередного шума на Западе из-за новых преследований". Теперь от защиты западных протестов я отказался сам, а надзор за мною стал плотен, быстр и эффективен.

Единственное, что меня может сейчас защитить – это активная искренность в убеждениях и честность в лояльности, в отношении к ним, что должно вынудить и их к пониманию меня и к предоставлению возможности жить, оставаясь самим собой, хотя бы в узких рамках. Да, слабой кажется такая "защита" собаки, подставляющей горло, - но другой нет.

Ведь именно такую "защиту лояльности" я использую на деле – и в выходе из тюрьмы, и в нынешнем предупреждении – ибо и вправду, допустить сейчас меня в качестве центра кристаллизации нынешнего общественного недовольства, диссидентского супа они не могут – как по долгу службы, так и по убеждению.

Ведь в его словах о том, что споры диссидентов между собой приводят лишь к одному: "Долой эту власть!", несмотря на явное преувеличение и неполноту, есть и какая-то тревожная правда, подтверждение которой я нахожу даже в истории наших "Поисков", начавших с "Приглашения всех" к взаимопониманию в 1-м номере, а кончивших сейчас зарубежными выпусками, издатель которых П.М.Егидес объявляет, что "Поиски" всегда были заняты "поисками противостояния тоталитарным мерзостям". Даже учитывая, что главная вина за такую нашу эволюцию лежит на органах преследования, это не снимает ни нашей вины, ни его конечной правоты: кто бы там ни был виноват, а эволюция от диалога к тотальному противостоянию – налицо. Но не могу я согласиться с неизбежностью такой эволюции. Хотя и понимаю, что власть сейчас именно такая и иной пока быть не может. Как же инакомыслящему не становиться ее врагом, как же оставаться верному ей?, не изменяя вместе с тем своему инакомыслию?

Так же как в споре с диссидентами-экстремистами я чувствовал в его словах железную логику: середины быть не может, и если стоять на позиции сохранения жизни и безопасности страны и государства, то надо отказаться от инакомыслия! Наверное, именно такое искреннее убеждение и поддерживает его упрямую партийность – вопреки всем ясно видимым отрицательным фактам, вопреки всем доводам инакомыслия.

Наверное, это мировоззрение сходно с убеждением умных монархистов в дореволюционной России: хотя нынешние министры глупы и нечисты, как гоголевские городничие, но они хоть знают свое нынешнее дело, а их слабость тем более не позволяет критиковать и подрывать их и без того слабый авторитет, потому что рвущиеся на их место всякие революционные Хлестаковы – гораздо хуже, они просто погубят Россию (кстати, такое предчувствие и осуществилось в фигуре Керенского – и ведь вправду, не нашлось никого другого). А что городничий – мерзавец, то может, как-нибудь поумнеет, получшеет, само собой все образуется, а сейчас надо только держаться и устранять всех Хлестаковых… А ведь и правда, среди диссидентов немало и Хлестаковых, и мрачных идеалистов. И если когда-нибудь, не дай Бог, мы увидим какого-нибудь воцарившегося Хомейни, а за "установление правды" возьмется, например, тот же С.Пирогов (милейший человек – как меня убеждали), то грозить мне будет уже не 7+5, а простым "к стенке ради свободы", ибо как же иначе избавляться от "чумного крысиного стада?"

…А может, я наговариваю, и мой собеседник в самом деле выразил их общую уверенность, что власти способны к переменам, к венгерскому пути? – Но тогда почему такая боязнь за власть? Как будто она рухнет от любого открытого замечания и искренней критики? Ведь в такой боязни и проявляется отсутствие веры и есть убедительный признак будущей апатии и развала… Неужели мы и вправду так безнадежны? – Но если это так, то все равно единственным спасением является не статус-кво, а движение к реформе, завоевания инициативы на пути общественных изменений. Как же они этого не видят?

Что же мне остается?

-Я снова заужен и ограничен. Мне снова "тактично" предлагают думать и жить про себя. Мне остаются только двусмысленные слова: "Ищите, Виктор Владимирович, ищите, как жить и не нарушать государственные интересы". Они подразумевают, что как бы я ни искал, а приду только к единственно возможной позиции "партийного молчания".

Но я хочу толковать эти слова по-иному, как шанс, в их самом прямом смысле. Только это и оставляет надежду. 25.10.81г.