4.10 М.Я.Гефтер. Отрывок из письма от 26.2.81г.

…Мы пережили здесь – и еще недопережили – трудное время. Трудное с самой важной точки зрения – отношения друг к другу. Я целую неделю читал составленный Лилей отчет о бедствиях, страданиях и исканиях Вити Сокирко, отчет в документах – всех без малейшего исключения. Признаюсь, что такая степень открытости, искренности для меня была бы недоступной. Читать все это было и тяжело, и необходимо. Обсуждать с банальной позиции (хорошо ли он себя вел или плохо, правильно или неправильно?) – бессмысленно. Чересчур непроста вся эта история – и не только в индивидуальном, Витином "разрезе". Капитуляция? – нет. Капитуляцией было бы признание "Поисков" клеветой, а он не только не признал этого, но и твердо отстаивал противоположное на суде (тем самым – по сути – доказывая незаконность преследований и суда). Но если не капитуляция, то что?

Поражение. Его поражение – и, смею утверждать, наше поражение. Мы потерпели его не в качестве инакомыслящих, какими остались: и он, и другие. Мы потерпели его как люди, которые надеялись добиться перемен, сдвинуть с места, если не большинство, то многих. Остаться наедине с собой – и есть поражение. Для меня (возраст, образ жизни!) это тяжело. Для таких, как Витя Сокирко,- невыносимо. Они не могут и не хотят жить кандидатами на выезд. Они не хотят и не могут просто уйти в "обыкновенную" – частную жизнь, а другой – для недиссидента – нет, что бы там он про себя ни думал. Какой же выход? Сокирко искал его в компромиссе, компромиссе между диссидентом (!) и властью. Отвергая "клевету" он оставался (и остался!!) диссидентом. Другая "сторона" вынуждена была признать его таковым – в обмен на покаяние и отказ от прежней деятельности. Не слишком ли тяжелая цена? Может быть, и слишком. Не мне судить отца четверых детей. Но испытание, которое он поставил – не на другом человеке, а на самом себе – смею думать, не останется безрезультатным для всех способным думать, к каким бы выводам они, при этом, ни пришли… Сторонники и поборники диалога в наших условиях (мы не Польша, катастрофа у нас может быть началом конца для всех на этом шарике!), если, конечно, они не собираются оставаться в сфере "чистой мысли" и нравственных проповедей, вынуждены – и обязаны! – делать тот или иной шаг (шаги) от диалога к компромиссу. Открытый вопрос – какой компромисс и с кем. Но именно: открытый.

Витя Сокирко открыл его не в идеальных условиях и не в самой лучшей форме (это он и сам признает). Но стоит ли "закрывать" его, этот открытый вопрос, с помощью высокомерных назиданий и не идущих к делу сравнений? Заранее знаю, что кто-то скажет: вот они, русские, всегда такие (и до Федора Михайловича Достоевского, и после него). Отвечаю: я сам такой русский. Живу сомнением, недовольный собою и пуще всего на свете отвергающий, презирающий самодовольство (любое!)…"

Событие 70. 13 марта к нам пришло первое письмо из лагеря от Валерия Абрамкина. Как говорит Катя, впервые такое большое и открытое письмо. Очень хорошее. Я даже чуть пожалела, что не сохранила черновик первого письма, которое Витя послал Валере в лагерь. Помню что оно мне не понравилось, показалось черствым и шаблонным, но, наверное, это оказалось не главным.

События 71. С марта 81 года от нас начала отступать пора оправданий за Витин выход из тюрьмы и моей тревоги, что его снова могут посадить. Прекратились вызовы к следователям и контакты с "коллегами". Хотя известно, что Бурцев дело по "Поискам" не прекратил, а продолжает вызовы и обыски и даже хвалился, что теперь его не дергают по мелочам и он может заниматься этим делом "более вдумчиво".

Довольно долго Витя ждал, что "коллеги" выполнят свое твердое обещание о встрече с профессором-экономистом, к которому его возили из Бутырок, и он продолжит конструктивный разговор о возможных экономических реформах с авторитетным представителем власти. Однако это обещание выполнено не было, а звонить и настаивать Витя не стал – видимо, с ним просто не желали беседовать, раз содержание этих бесед не может быть "строго конфиденциально". С надеждой прямого диалога пришлось расстаться, вернувшись лишь к разговорам и письмам.

Постепенно разъяснилась обстановка и в отношениях с друзами и знакомыми. В конце апреля пришло насмешливо вежливое письмо от Г.С.Померанца с благодарностью за критику его статьи "Цена отречения" и подтверждением, что "между нами вырыта пропасть". Витя сдержанно ответил и этим, по-видимому, наше знакомство окончилось. Как нам рассказывали, статья "Цена отречения" имеет большой успех среди читателей самиздата (хотя существуют и возражения), что можно приравнять к косвенному осуждению Вити. Многие из наших друзей целиком согласны с этой статьей Померанца, но продолжают общение с нами просто "по жалости", "прощая выход из тюрьмы, как понятную слабость" и т.д.. У них трудное положение, тем более, что Витя не только не помогает им в этом, а даже усугубляет пропасть, подчеркивая, что не желает забывать "опыт 1980 года", как свой личный позор, настаивая, что добивался соглашения в тюрьме не по слабости, а сознательно. Как раз это "упрямство" больше всего отталкивает от нас друзей. Кстати, и Г.С.Померанц порвал с нами не из-за самого выхода из тюрьмы, а уже после встречи 12.11.1980г.

В апреле Витя закончил печатать "Бутырский дневник", в котором соединил свои тюремные воспоминания, впечатления о прочитанных там книгах и мой дневник за то же время – не для широкого чтения, даже среди знакомых, а больше для памяти. Все же его читали, и как мне уже говорили, что именно это чтение окончательно убеждает в отрицательном отношении к Витиным действиям в прошлом году (думаю – не убеждает, а проясняет). Наконец, последняя из "бутырских работ" – диафильм "Наши пансионаты", в котором Витя как бы подытожил в последний раз свое понимание событий 1980г., также вызвала среди наших друзей чувства стыда и неловкости. Из нашей дружбы и хороших отношений они как бы стараются забыть позорную страницу Витиной биографии, а он ее упрямо вытаскивает, объясняет (или в их понимании - "оправдывается"). Этот диафильм, наверное, будет особенно долго ссорить нас с друзьями, потому что его можно показывать и обсуждать много раз, потому что он не позволит загладить неловкую память.

И все же теперь, когда все, что можно, о 1980 годе написано ("архив", "дневник", "диафильм"), и жизнь невольно требует иных тем, непонятная ситуация прошлого года и в самом деле начнет забываться, как бы ни сопротивлялся этому Витя, а это – перестанет ссорить нас с людьми. И очень надеюсь на это, тем более, что у него много долгов – и по работе, и по кавказским и волжским диафильмам, и по письмам.