| предыдущая | оглавление | следующая |
Хотя ранее, 29 мая, на допросе после задержания на станции м. "Беляево" я уже отказывался давать показания по этому делу, но 10 июля был вызван ст.следователем Бурцевым на допрос в качестве свидетеля.
Выслушав еще раз мотивировку моего отказа, следователь, по его собственному выражению, два часа со мной "балакал" на мировоззренческие темы, обсуждая, например, такую проблему, как следует называть существующий у нас строй – социализмом или государственным капитализмом и т.п. Потом, как бы спохватившись, изложил этот неофициальный разговор протоколом на три листа, несмотря на мои протесты. Закончив, он зачитал вслух свое творение, провоцируя меня на оценки и исправления. Не добившись, однако, соучастия в этом "творении", записал коротко: "Протокол свидетель выслушал, от замечаний и подписи отказался" и пообещал вызвать через неделю снова.
Самым важным при этой встрече было предложение написать обязательство ничего не писать больше "такого" и "тогда мы выведем Вас из этого дела". В ответ я объяснил, что, конечно, боюсь тюрьмы и, конечно, хотел бы избежать уголовного преследования, но не путем отказа от выражения своих убеждений, равнозначного духовному самоубийству. Кроме того, мое членство в редакции "Поисков" вполне сознательно и добровольно и вызывается чувством долга. Кто-то должен начать дискуссию о путях развития страны, начать поиски альтернатив и взаимопонимания – без этого страна придет к тупику, к катастрофе.
Да, я – слабый человек и разрываюсь между гражданским долгом и жалостью к своим близким. И все же постараюсь выдержать – и увольнение, и выселение из Москвы, и незаконный суд, и неизбежный после этого лагерь. Если за попытку выпуска дискуссионного машинописного журнала необходимо платить годами лагерей – пусть моя очередь будет одной из первых. Зато детям не будет стыдно за меня. Давать показания по делу о "Поисках" не буду и изменю эту позицию, только если над журналом будет устроен по-настоящему открытый суд, который перед всем обществом сможет убедительно доказать, что мы виновны в заведомо ложных измышлениях и стремились к клевете. Но такой суд нас, конечно, оправдает.
В течение последующих двух недель Ю.А.Бурцев вызывал на допросы моих знакомых, видимо, используя отобранную при обыске телефонную книжку (среди них – Е.Барабанов, М.Богоявленский, Г.Григорьянц, М.Милованова, Г.Померанц, И.Яскевич и др.) Видимо, подобная "допросная облава" должна была стать видом психологического воздействия на меня самого.
Это и подтвердилось на следующем допросе 24 июля, продолжавшемся 5 часов подряд. Следователь начал его с возложения на меня ответственности: "Ведь Вы не желаете отвечать, вот нам и приходится искать сведения у других. И будем вызывать дальше. И родственников тоже. Это наша работа. Вы вот в отпуск собираетесь, а придется приходить сюда через день весь август…"
Пять часов допроса были заполнены изнурительным разговором о сути моих убеждений и прогнозов (которые я считал обязанным не скрывать от кого бы то ни было, тем более от представителей власти), перебиваемых неожиданными вопросами о членах редакции, авторах, псевдонимах, знакомых, деньгах, "связях с заграницей" и т.д. и т.п., на которые я монотонно отказывался отвечать. Я соглашался разговаривать только о наличии или отсутствии заведомо ложных измышлений в материалах нашего журнала, ибо только это в принципе может быть предметом следственного разбирательства, а не факты нашей частной жизни. В ответ следователь или утверждал, что не может говорить о конкретных наших измышлениях, потому что это "следственная тайна", или, что "наличие клеветы" будет установлено экспертами, а еще чаще так: "Раз мы говорим, что это клевета, то так оно и есть. Суд не Вам, а нам поверит". Однако ни разу следователь не опроверг моего утверждения, что все процессы над "самиздатчиками" по ст.190-1 проходят без установления заведомости ''ложных измышлений". Преступность проведения таких процессов над невиновными для меня очевидна.
Собственные же попытки следователя проанализировать наши материалы и доказать их "клеветнический характер" были беспомощны и неубедительны.
Согласившись, что о "Поисках" я могу не давать показания, как фактически подозреваемый, он настаивал на показаниях об иных изъятых у меня самиздатских материалах. Чтобы избежать препирательств, я зафиксировал мотивы моего отказа в протоколе примерно так: "Отказываюсь давать показания по делу о "Поисках" и обо всех изъятых у меня материалах самиздата, поскольку они не имеют отношения к заведомо ложным измышлениям и не могут быть объектом уголовного преследования. Я не желаю самооговора". Уже на следующий вопрос, занесенный в протокол, следователь отвечал сам. Впрочем, он оказался единственным, и я был отпущен с уведомлением о следующей явке через день.
28 июля был последний в этом месяце допрос. Кончился он еще менее результативно - следователь даже не оформлял протокол. Разговор несколько напоминал торг: я не понимал, какое право имеет следователь лишать меня законного отпуска, хотя и соглашался, что он имеет силы сделать это и без всякого права, а следователь тревожился, как меня отпускать, если я буду и дальше "сочинять вот такое".
В конце концов, уловив мою фразу, что постараюсь учесть его замечания, хотя, конечно, ни о каких обязательствах речи быть не может, он отпустил: "Ладно, идите, но надеюсь на Вашу совесть – ничего не сочиняйте, не творите такого… хотя бы месяц!" 28.7.1979г.
P.S. Надеюсь, что составление этой записи Юрий Антонович Бурцев не сочтет за "такое". Это ведь лишь описание наших встреч.
Событие 11 . 1 ноября 1979г. была арестована Т.М.Великанова и в этот же день Московское УКГБ провело по ее делу обыск в нашей квартире (третий), причем целый день продержали дома нас всех, даже старших детей, изъяли самиздат и третью машинку. И снова все телефонные книжки.
Витя написал письмо об аресте Тани Великановой, которое потом подписали В.Абрамкин и В.Сорокин.
| предыдущая | оглавление | следующая |
