Л.Ткаченко. Интеллигент, что это такое? 1968 г.

Мама моя, кубанская казачка: 5 классов до войны и еще 2 в сорокалетнем возрасте, постоянно и сильно мечтала о том, чтобы мы с братом стали грамотными, интеллигентными (по ее терминологии - "умными и благородными") людьми. Мы оба инженеры, брат к.т.н., доцент, я м.н.с., кончила аспирантуру. Грамотней некуда. Это мамино желание выполнено безоговорочно. Но интеллигенты ли мы? Выбрались ли мы в эту высшую касту? Где ее границы и в чем ее суть? Мне очень важно разобраться. Мамина сильная тоска по "благородству" вошла в меня, хотя я еще долго это не осознавала, а теперь, осознав, не жалею. Но понятие "благородство" в моем мозгу трансформировалось, отошло частично от маминого, потому что и обстановка, и друзья, и книги у меня другие.

Так что же хотелось маме? Она не анализировала свое желание, ей некогда было искать термины и расставлять все по полочкам – она работала помногу и трудно. Но ей попадались люди, не похожие на нее, на большинство, она им удивлялась и завидовала. Люди эти, как правило, прежде всего были хорошо одеты. Ее одежда все наше детство была более, чем скромная.

Одежда, умение ее носить, уверенная, достойная манера держаться, говорить, вернее, выговаривать фразы не простонародные, отсутствие суетливости – вот то, что лежало на поверхности и от чего замирало мамино сердце.

Мне сейчас кажется, что долгое время мама просто не верила, что в этих одеждах могут быть упрятаны неблагородные души, и просто отождествляла одежду с человеком. Поскольку ей общаться с благородными практически не приходилось, то ничто не мешало ей сделать из них идеальных людей, этакой кастой, куда ей не попасть, но зато она могла сильно желать детям своим оказаться в том раю.

Единственный путь выбиться в благородные, как я уже сказала, ей виделся в нашей грамотности: будет ученость, будут деньги, пышные одежды, довольство собой - "благородность". Этот путь казался ей самым надежным, самым верным, как человеку глубоко порядочному.

Да, она учила нас; что культурно, а что нет, как себя вести, что говорить. Это было синтезом увиденного у благородных и собственного переложения, дофантазирования. Она до сих пор огорчается, что я казацкой породы – крупная, с большими ногами и руками, темным не нежным лицом и тяжеловесной походкой. Она и походы-то наши отвергает потому, что они никак не занятие для благородных девиц. Правда, немалой долей сюда примешивается страх за дочку: "Лучше бы училась танцевать – благородно". Музыке нас учили – благородно. На фортепьяно денег не было, а на скрипку для брата и мандолину для меня наскребли.

Зато баскетбол мой еле терпели, подружек моих, по-преимуществу простых и грубоватых, часто неважно учившихся, но с которыми мне было легко и естественно, мама старалась отвадить. А с "благородной" Лидой Маркиной из-за сдержанности мы сходились часто, но ненадолго. Лида и сейчас неплохой человек, умница, простушкой не стала, правда, но мне её мир не кажется удивительным,да и просто меня к ней не тянет. А те девчонки, все уже мамы, пережившие далеко негладкие годы, стали на редкость добросовестными, порядочными людьми, не став "благородными". И я горжусь, что дружила с ними, я не могла по естеству своему дружить только с Лидой. Мое естество хотело простоты, понятности, чистоты.

Мама если не видела, то чувствовала дальше, больше меня. Её чувства говорили, что путь в благородство лежит через душевную сложность и потому, желая мне добра, благословляла дружбу с Лидой. Лида к тому же хорошо училась – значит, шла туда же.

Очень гладкая моя жизнь – лад между родителями (мама все терпеливо прощала отцу, а тот из любви к детям был очень приветлив в семье), учеба без надрыва, привычка быть отличницей, первой, ведущей – в классе, в школе, на Детской железной дороге – убеждали меня в правильности жизненных позиций, не вызывали потребности в психоанализе. Боли других задевали тогда, когда это были явные боли. Спрятанное, сокровенное, полутона – меня не касались. Я этого не видела. Жизнь была написана яркими красками (не без черных, конечно), с четкими контурами.

У Лидиных родителей непрерывные нелады, болезнь отца, неумение Лиды поделить любовь свою между родителями – оттого и наверно еще от других неизвестных мне причин: повышенное самолюбие, спрятанное за гордость, почти высокомерие. Неудачная отметка (математика шла с трудом), плохая одежда, плохая еда (это у них было нередко – отец болел) – все делало рубцы в ее душе, заставляло еще выше подымать голову и не позволяло удерживать друзей. Гордячка, а кругом простые и славные девчонки, которые и привязчивы, и с которыми легко.

Конечно, вникни я в Лидин мир, научись понимать по сдержанным внешне выражениям внутренние страсти и беды, научись сопереживанию, не был бы так печален конец моего алтайского похода, не упало б так низко мое самоуважение.

Итак, к институту я представляла собой здоровую, пухлощёкую девицу, с минимальным запасом интеллигентных манер, не самоуверенную, но все же достаточно уверенную, чтоб одной из класса решиться поехать в Москву учиться, непритязательную, любопытную, жадную до незнаемого (основные московские музеи - за неделю), романтическую, восторженную, общительную, но провинциально благопристойную (знакомство на Новодевичьем кладбище), "идейную", т.е. напичканную коммунистическими догмами, абсолютно не трансформированными в мозгу, не допускавшую, что у нас в стране может быть что-то нехорошо.

Что касается "благородства", то мне, по правде говоря, хотелось вдохнуть запах мира "загадочного, под дымкою туманной". Мне представлялось, что это, в основном, мир людей искусства, мир утонченной сложности, непонятных мне разговоров, взаимоотношений, мир, в котором мне нет места, но у двери которого хотелось постоять. Нет места, потому что я толстая, неуклюжая, не знаю, как себя держать, неразвитая, а там сплошные интеллектуалы, куда уж мне и т.д. Опять же я думала, что мои наряды там будут дико бедно выглядеть (в своем кругу тоски по нарядам не ощущала, мама старалась, одевала, хоть я и сопротивлялась).

Мой идеал был, видно, также расплывчат, как и мамин.

Началась учеба. Люди вокруг были простые, понятные, без "дымки". Иногда речи были еретические, чужое понимание искусства удивляло. Но не возникало ощущения своей неполноценности. Было лишь любопытство: что ж они там находят и неужели Сережка в самом деле различает, как играет оркестр одну и ту же вещь с разными дирижерами. Я удивлялась Сережке, но верила, что и сама научусь. При этом я не льстила себе нисколько, что, дескать, приобщаюсь к миру благородных. Просто здоровое любопытство – хочу все знать. Тот мир был недосягаемо далек. Андрей воспринялся, как вестник того мира, как приглашение войти туда. Его колоссальная эрудиция, явная незаурядность (дипломник читает лекции и ведет семинары по сопромату, да еще так занимательно), его чудовищные, но так убедительно уложенные мысли по науке, искусству, политике – все убеждало, что он оттуда.

А потом пошли горы, походы и опять концерты, театры – "благородный мир" отодвинулся, а после Андрея что-то потерял. Я уже не населяла его идеальными людьми, уж очень меня коробила привычка Андрея врать по мелочам. Он же и научил меня сомневаться, заставил пересмотреть многие свои догмы. Опять у меня были славные, понятные, равные друзья. Еще больше мне хотелось знать и видеть. Опять повысилась степень самоуважения. Конечно, год от года я менялась (уж очень насыщенные были годы людьми и событиями): страсти подруги, целина, мои влюбленности – все колебало мою дубоватость, развивало чувства. Но сложной и тонкой к окончанию института меня назвать нельзя. Я специально не стремилась к усложнению -не было необходимости.

Отрезвляющим был разговор с Галей П. после алтайского похода, когда вдруг раскрылась примитивность моей психики. С того времени мне совсем перехотелось в благородные, мне нужно было догнать ребят из своей туристской группы. Гонка продолжается до сих пор, я всё ещё съеживаюсь в Галином обществе, стыдясь обнаружить примитивность в мыслях, понятиях, чувствах.

Итак, в благородные я не выбилась (в мамином понимании), и идеал сменился, конкретизировался. Мне хочется быть теперь не благородной, а интеллигентной. Стремление стать интеллигентом мне кажется более стоящим, тем более, что это не расплывчатое, а реальное понятие, и среди моих знакомых есть люди, которых очень хочется так называть.

По Дорошу: "Русская интеллигенция… не просто социальная прослойка, состоящая из людей, обладающих определенным образовательным цензом и занимающихся так называемым интеллигентным трудом, это прежде всего – категория нравственная… редкая моральная чистота, совестливость и человечность определяют лицо русской интеллигенции".

Конечно, хорошо тому ребенку, что растет в интеллигентной семье, в кого интеллигентность входит органично. Но интеллигентность может быть вновь приобретенной. Это очень трудно, но нужно сделать, и поддержать желание может мысль, что детям от этого будет хорошо, нужно подготовить для них почву.

Чехов из своего опыта утверждал, что "тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля"… Да, все эти действия несомненно нужны, чтобы узнать многое-множество, разобраться, критически отнестись.

Но какая тренировка должна развить человеческие интеллигентные качества? Опять же по Чехову – требование к интеллигентам: "Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, легки, вежливы, уступчивы… Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, что не увидишь простым глазом… Они чистосердечны и боятся лжи, как огня. Не лгут они даже в пустяках. Ложь оскорбительна для слушателя и опошляет его в глазах говорящего. Они не рисуются, держат себя на улице так же, как и дома, не пускают пыли в глаза меньшей братии… Они не унижают себя с той целью, чтобы вызвать в другом сочувствие… они не суетны… Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомство со знаменитостями… Если они имеют в себе талант, то уважают его… Они воспитывают в себе эстетику".

Чего-то не хватает в этом определении, но попробую применить к себе и к брату:

1) Уважение личности – отсюда снисходительность, мягкость, вежливость, уступчивость.

Больше понимаю это как равенство, т.е. равно уважительно надо разговаривать и вести себя с младшими и старшими. Не может проявляться чувство превосходства, если твой товарищ или младший чего-то не знает. Людей никчемных очень мало. Твой собеседник может не знать этого вопроса, но знать другой, тебе неизвестный, или обладать теми качествами, которых тебе недостает. Поэтому в любом случае он достоин уважения.

Уважительно к старшим. Разговаривая с ними естественным голосом и словами, ты предполагаешь, что собеседник уважает в тебе личность и не ждет заискивания и лести.

Снисходительность – умение прощать промахи, незнание, и даже, наверное, нерадение. Ведь большинство людей работают не за совесть, а за страх, и при любой возможности увиливают от работы, преодолевая угрызения совести. Как в таком случае поступать мне, человеку, заинтересованному в том, чтобы работа была выполнена в срок и хорошо, чтобы рационально использовать время: инженеру – инженерную работу. Быть снисходительным в таком случае – значит тянуть двойную лямку, не быть снисходительным – не быть интеллигентом… Вопрос не решен для меня. Какая-то жесткость в моем характере протестует против снисходительности на работе. Я злюсь, я воспитана в добросовестном отношении к работе.

Дорош подсказывает, что интеллигент должен быть в своих действиях энергичен и неуступчив, но только никого "при этом не унижает и не рубит с плеча". Если я когда-то смогу заставить наших женщин работать, выполнив две последние заповеди, то могу считать, что освоила это качество.

Мягкость и вежливость. Быть вежливым – то не значит запомнить комплекс правил и им подчиняться. Вежливость должна лежать на такой "мягкой" подкладке, как уважение к людям, теплота. Ковалёвская – изысканная вежливость, холодная, неприятная. Вежливость дается мне без труда. Лишь иногда хочется нагрубить неприятным людям.

2. "Они сострадательны не только к нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, что не увидишь простым глазом". Это самое трудное и самое главное, чего у меня почти нет. Я так и не научилась смотреть за закрытый занавес и видеть чужие огорчения и стараться их предотвратить, как это умеет делать Галя П. Откуда у не такое умение влезать в чужую шкуру? Даже Артемку она от меня защищает… Мое отношение к друзьям мне самой порой кажется полным равнодушием. Почему? Я ведь очень дорожу их обществом, значит они мне дороги. Так почему ж нет к ним бережного, как у Гали, отношения? Почему я замечаю, что нужно помочь, уже после того, как Галя вмешается? А Артемке я не спешу прийти на помощь, т.к. считаю, что он должен сам преодолевать свои трудности. Наверно, это не должно распространяться на друзей, ведь неожиданное внимание, как ласка.

Крупный изъян – извечное мое страдание. Потому что сдвигов с 62 года мало.

3. "Боятся лжи". Слава Богу, здесь все чисто.

4. "Не рисуются, держат себя на улице так же, как и дома". На улице я более подтянута (причесана, одета), но манера держаться не меняется.

5. "Не унижаются, чтобы вызвать сочувствие". Это мне вообще непонятно. Перед кем? Может, перед высшими, когда нужно их сочувствие?

6. "Они не суетны". Вот это большой вопрос, здесь ведь речь не о плавности движений и речи, а вообще о манере жить. Даже если он этого не имел в виду, то все равно надо такой вопрос поставить. Жизненная суета включает в себя такие понятия, как каждодневные обязанности: забота о еде, одежде, развлечения. Интеллигентный человек неприхотлив, но, вероятно, он не станет есть грязно приготовленную еду, из грязной посуды. Он, конечно, знает все правила этикета поведения за столом. Но выполняет ли он их все или наиболее рациональные, или может они естественно вошли в него. Не зная. Я смущаюсь в обществе неизвестных мне людей, если считаю их интеллигентными (у Славы Коренкова), потому что не уверена, что мои застольные манеры достигли должного уровня. Смущаюсь и за Витю.

И не прав Витя, говоря, что надо вести себя естественно. Ведь совсем естественным в наших семьях считается, что блин, например, можно взять руками или есть неочищенную сардельку. Но ведь масло с блина перепачкает руки, а поедание со шкуркой, возможно, у некоторых вызовет ассоциацию с поеданием с бумажной оберткой. Какие-то правила я усвоила и понимаю, что в действительно интеллигентных семьях мне простят промах, но я не уверена, что мои "столовые манеры" достаточно изящны и естественны.

Я не умею украшать праздничный стол, но не считаю это таким уж недостатком, хотя и в украшенном столе сказывается вкус, воспитанность хозяйки, что несомненно будет отмечено гостями. Хотя кажется, минимум все же усвоила.

В одежде, как и в еде, сказывается вкус человека, его эстетическое воспитание. Конечно, сейчас по одежде интеллигента от мещанина почти не отличишь, тем более, что с возрастом все люди становятся сдержанней. Вероятно еще и потому, что мещанин, подражая интеллигенту, легче всего усваивает именно внешнюю форму – одежду.

Одежда должна выбираться по законам красоты, практичности и относительной недороговизны. Поскольку модные вещи достаются с трудом, то я считаю, что их можно и не носить (ажурные чулки, высокие сапоги, дорогой мех на пальто). И в то же время вещи не должны быть слишком старомодны, должны подходить к внешности хозяина и быть красивыми. Чтобы знать, что тебе идет, надо наблюдать за другими, надо воспитываться на чужом вкусе, анализировать. Другого выхода я не вижу. Совершенно не могу сказать, что у меня устоялся вкус и я знаю, какой формы и цвета мне надо носить платья и пальто. К 30-ти годам, кажется, пора бы. Поэтому я смущаюсь своей одежды, боясь, что интеллигентным людям она кажется безвкусной. Мне, правда, думается, что при большем ассортименте товаров, я смогла бы подобрать себе лучшую одежду, более подходящую.

Такое требование к одежде, как опрятность, я стараюсь выдерживать. И считаю, что это очень важно, так как опрятность – сестра сдержанности. Опрятная, даже недорогая вещь, может доставить большое эстетическое удовольствие. Опрятность – один из краеугольных камней эстетики интеллигента. Она сказывается во всем: опрятно обращаться с человеком – не обижать, не оскорблять, не лгать, опрятно есть – на этом построены все "столовые" правила, опрятно одеваться – сюда входит чистота тела, белья, носовых платков и наружной одежды, опрятное выполнение какого-то дела – из уважения к людям, которым, как и тебе, неприятна грязь во всем.

Выводы по суетности: доставание редких нарядов, продуктов, связанное с большой затратой времени – суета. Интеллигент не станет на это тратить время. Он обходится доступными ему вещами, подходящими ему и содержащимися в опрятности.

7. Да, еще забыла о развлечениях, хотя это можно отнести к следующему пункту: "их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомство со знаменитостями". Их вообще не занимает ничего фальшивое, у них чутье на фальшь. Их не могут привлечь пустозвоны, "эрудиты", если душевные качества последних ничтожны. Досуг их, если этому не предшествовал тяжелый труд, эмоционален и раздумчив. Интеллигентный человек, имея сострадательную душу, не может не воспринимать чужие беды, поэтому он проводит через себя все, что видит и слышит и раздумывает над этим. Отсюда его глубокое понимание искусства и потому так содержателен его досуг (незакончено