| предыдущая | оглавление | следующая |
Начну с благодарности автору за произведенную им попытку самообъяснения. В статье затронут целый узел важных для меня вопросов, разобраться в которых давно было нужно, да не хватало силы и воли. А вот теперь – есть эти 26 страниц машинописи. Двигаясь по изложенной в них цепи положений, можно разобраться и в своей куче недоумений.
Такой саморазбор я и попытаюсь осуществить ниже, в форме спора со статьей "Мое отношение к религии", ни в малой степени не претендуя на окончательную истинность, а только – на искренность изложения.
Прежде всего, мне необходимо оспорить пессимистический тезис о неизбежном провинциализме экономической науки в нашей стране, о неизбежной трагедии любого настоящего ученого-экономиста в существующих условиях. В статье он служит лишь первоначальным описанием ложности, неистинности проблем окружающего нас материального мира, чтобы подчеркнуть важность и значимость религиозной тематики, для меня же этот тезис важен сам по себе, поэтому и внимание ему я уделю больше чем, сам автор. Вот как он его обосновывает:
1) Ученый в любых общественных науках (не исключая экономическую) просто не имеет возможности говорить правду, исследовать истину из-за цензуры. В лучшем случае он сможет писать прилично – не о главном, да еще и не все, да еще и не полную правду, а только ее четверть, да и ту маскировать эзоповым языком. Но трагедия даже не в этом.
2) "Все рациональные принципы, которые являются ответами на острые проблемы нашей общественной жизни, вовсе не являются новыми для мировой науки". Другими словами, задачи, которые ставит перед нами действительность – вовсе не научные, из-за безнадежной отсталости самой этой действительности. Эти задачи заключаются не в достижении новых истин, а только в пропаганде старых. "У нас возможна только публицистика, а не наука. В лучшем случае, если появится конкретная возможность применения, задача может состоять в приспособлении известных в мировой науке истин к нашей действительности".
3) "Чистой наукой" заниматься не имеет смысла: "Проблемы мировой науки – это не наши проблемы, нам они чужды… Экономика – наука, безусловно, прикладная. "Чистая теория" в экономике – это игра по определенным правилам, вроде наиболее оторванных от приложений разделов математики. Экономическая наука в условиях, когда в реальном экономическом управлении не реализованы основные принципы рациональности, всегда останется провинциальной схоластической школой".
4) Наконец, не только ученый, но и просто любой "критически мыслящий человек" невольно становится у нас "антипатриотом" (хотя чаще всего они не сознаются в этом самим себе): "Наш мир вопиюще нерационален, а мы – рационалисты. К тому же у нас перед глазами Запад. И мы возмущаемся: ведь все уже реализовано, рациональные принципы уже проверены, мир "просто" должен быть рациональным…"
Центральным в этом перечне обоснований научного пессимизма и наиболее убедительным мне кажется довод 2. Однако он неверен.
Даже если принять без возражений и обсуждений тезис о том, что принципы западной экономики – есть воплощенная рациональность и здравый смысл, что нам не нужно изобретать совершенно новые принципы, а просто стремиться к воплощению в собственной экономике таких же принципов (рынка или хозяйственной свободы), то даже в этом случае разве просты и однозначны проблемы перехода существующей экономической системы на эти принципы рациональности? Разве дело не в опасностях и неизвестных последствиях любых коренных экономических реформ для существующей общественной системы, что и отпугивает власти от решительных действий? Разве дело не в том, что тенденции развития нашей экономики и перспективы ее плохо изучены, не понятны и поэтому пугают, тормозят действие? Разве властям и простым людям все понятно в экономике и разве не в долгу перед людьми наши экономисты? – В этих риторических вопросах я невольно сбиваюсь на казенный стиль, как бы пародируя его. Но прошу понять меня правильно: я действительно вижу перед экономистами, если они считают себя настоящими людьми и учеными – огромные задачи именно в нашей стране и в современной ситуации. (Так же, впрочем, как и перед социологами и прочими "гуманитариями".)
Но можно ли говорить о провинциализме таких задач? Мы знаем, что наиболее эффективной и передовой экономикой обладала Англия в 18-19 вв., США – в 20-м веке. Поэтому сегодня все остальные страны должны в какой-то мере подражать США, стремиться перенять не только их наиболее технологические приемы – но и экономико-организационные принципы, позволяющие достигать передового уровня. Действительно, изучение американского опыта является важнейшей задачей для хозяйственников и экономистов всех стран мира. Но означает ли это, что истинная экономическая наука может существовать только в США, а экономисты всего остального мира обречены на перепев наиболее рациональных американских мотивов и безнадежный "провинциализм"?
Я думаю, что нет! Думаю, что задача "приспособления известных в мировой науке истин к нашей действительности" – отнюдь не тривиальна и немаловажна даже с точки зрения мировой экономической науки (вспомните, например, какой клубок социально-экономических проблем стоит перед экономистами латиноамериканских стран, с их спецификой "периферийной экономики", и какое значение имеет для мировой экономической науки проблематика развивающихся стран).
В конце концов, думаю, что и американская экономика не идеальна, и поэтому перед американскими экономистами тоже стоят задачи осуществления "давно известных науке принципов наибольшей рациональности". Так что задача "приспособления экономической реальности к давно или недавно выработанным теоретическим принципам совсем не является нашей специфической особенностью, а присуща самой экономической науке в любой стране, просто в силу ее сугубо прикладного характера. Воображать же, что задача ученого-экономиста сводится лишь к подбору рекомендаций для хозяйственников: делайте так, как в Америке (или еще хлеще: осуществляйте идеальную схему совершенной конкуренции) – на мой взгляд, неконструктивно! От осознания правильности или ложности той или иной теоретической экономической конструкции еще очень далеко до разработки той технологии, которой можно практически воспользоваться для осуществления этой конструкции в конкретных условиях места и времени. Что эта технология архисложна, не надо доказывать. Ведь изменяя экономику, нужно менять и общество в целом. А оно очень консервативно, поведение его трудно предсказуемо (вспомним хотя бы жалобу Н.С.Хрущева на огромную инерцию общества, а ведь он замахивался не на многое в традиционных ценностях). Мало того, общество и его экономическая система сами меняются, меняются независимым от ученых и даже от руководителей образом, и этим ставят под вопрос любую разрабатываемую "технологию перехода", возможность ее осуществления. Меняются не только независимым способом, но фактически и неизвестным. Вот в чем горе!
Так что задача изучения нашей родной социально-экономической системы, способов ее осуществления и реальных тенденций ее развития является первой и основной для экономистов в стране. И дела здесь – непочатый край!
Конечно, нельзя забывать и о нашей специфике: ограничение свободы научного поиска (цензура принципа партийности) и публикования всех научных результатов, закрытость, а чаще простое отсутствие статистической информации (или ее крайняя недостоверность), общая атмосфера скрытности и недоброжелательства к объективным исследованиям – как со стороны властей, так и со стороны низовых работников, которые могут успешно действовать только вопреки контролю сверху и для которых поэтому раскрытие "тайн их деятельности" грозит карательными санкциями (по большей части, несправедливыми) со стороны вышестоящего начальства.
Поэтому в наших условиях исследование экономической системы – отнюдь не безопасное занятие, совсем не связано с почетом и комфортом. Напротив, оно, может, труднее и опаснее исследований бацилл чумы. Если, конечно, заниматься экономическими исследованиями всерьез. Но зато и потребность общества в результатах этих исследований – огромна!
Выдача же практических рекомендаций по рационализации существующей хозяйственной системы или по ускорению уже идущих в ней процессов развития – уже вторая задача экономической науки, производная от первой, поэтому второстепенная. Она даже не входит в задачи собственно экономической науки. Практические рекомендации из научных исследований – это, скорее, дело самих практиков (хотя возможна и комбинация ученого и практика в одном лице – но лишь как исключение, а не правило).
Приведу близкий мне пример. Для многих кажется очевидной истинность тезиса о том, что рациональной экономическая современная система может стать лишь при условии широкого использования рыночного механизма. Однако все советы руководству о перестройке хозяйства в этом направлении (направлении экономической реформы) фактически отвергаются, наталкиваясь на догму о плановом характере социалистического хозяйства, на опасения "реставрации капитализма", "утраты революционных завоеваний" и т.д. Ну, что ж, это беда практиков. Ученого-экономиста эта ситуация не слишком затронет: он будет продолжать изучение феномена советской экономики, зная, что полученные им результаты будут, в конце концов, использованы – не сегодня, так завтра: добытое знание обычно зря не пропадает.
Но даже если встать на точку зрения гражданина, мечтающего только о пользе для страны, то после провала его рекомендаций об экономической реформе, что остается ему делать? – Сложить гордо руки? Поверить в Бога и уйти в монастырь духовных поисков? Или уехать в эмиграцию? – Наверное, такому человеку необходимо понять причины своего поражения и сделать из них выводы на будущее.
Практикам, прежде всего, необходимо быть уверенным в том, что стране действительно нужна экономическая реформа, что она может принять новые принципы рациональности, что общество и само движется в направлении новой рациональности (потому что если само общество реально движется в другом направлении, то дело защитников экономической реформы – безнадежно, а если в том же, то у нас имеются хорошие шансы для ускорения такого развития).
На мой взгляд, экономическая реформа в стране постоянно осуществляется – явочным порядком, независимым от руководства способом. Надо только понять, каким именно! Совершенно очевидно, что хозяйство строго по плану существовать и развиваться не может. И если оно все же существует и развивается довольно успешно, то, видимо, за счет тех стихийных, вернее, внеплановых хозяйственных регуляторов, которые осуществляют у нас рыночные функции. Надо только понять, каким образом рыночные принципы осуществляются и действуют в недрах современных плановых и управленческих органов, в материально-техническом снабжении, в неофициальных связях. Надо показать, что рынок существует - это факт, а специфические особенности "социалистического внутреннего рынка" - множество нерациональных ограничений из-за планового декорума и стихийность из-за его юридической непризнанности (существование юридического запрета на абсолютно необходимую экономическую деятельность на деле означает полное отсутствие правового регулирования этой деятельности, ее полную стихийность и неуправляемость).
Я думаю, что наличие экономических исследований, доказывающих высказанные предположения, позволит поставить задачу экономической реформы более реально: реформа – не как отступление от планового и рационального социализма к стихии рынка, а, напротив, как переход от нерационального, непризнанного и стихийного, ныне существующего рыночного хозяйства социализма в сковывающих рамках деспотического плана – к рациональному и экономически управляемому рыночному хозяйству. Я думаю, что задача экономической реформы не решается сверху в немалой степени потому, что неправильно поставлена, а современная экономическая ситуация плохо изучена.
С вышесказанным связаны и мои возражения по остальным обоснованиям "экономического пессимизма":
"Наша экономическая наука обречена быть провинциальной схоластической школой". – Совсем нет! По отношению к мировой науке советские экономисты находятся в исключительно выгодных условиях - внутри первой в мире социалистической экономики и могут быть первооткрывателями на этом, до сих пор малоизвестном материке. Только им надо правильно понять свои возможности и задачи.
"Ученый в наших условиях не может писать полной и открытой правды в официальных изданиях". – Да, таковы неблагоприятные объективные условия работы исследователей нашей экономики. К этим обстоятельствам надо, с одной стороны, приспосабливаться (используя самоцензуру и эзопов язык), а с другой стороны, их преодолевать, не отказываясь от частного общения, устных обсуждений, частной переписки, Самиздата и даже Тамиздата. Тем более, что цензурные ограничения накладываются, главным образом, не на объективные результаты исследований, а на производимые из этих исследований выводы, т.е. на второстепенную с точки зрения самой науки продукцию. А ведь следует самим себе признаться: зачастую мы озабочены не тем, чтобы опубликовать действительно новые результаты, а пропихнуть через цензуру "крамольные мысли". В этом, нет, конечно, ничего плохого, но и полезного – мало.
Наконец, последнее: упрек экономистам и вообще "рациональной интеллигенции" – в "невольном антипатриотизме". Трудно возразить этому упреку. Действительно, если верить, что хозяйство США рациональнее нашего, и мечтать только о том, чтобы быстрее "враз достичь у себя американской рациональности", то такая "бесплодная и смешная позиция" (слова автора), действительно, способна привести к антипатриотизму.
К сожалению, такой "невольный антипатриотизм" был и остается очень типичным для русских интеллигентов. Это почти банальный тип поведения: понимать, что твоя страна отстала от Запада, жаловаться на судьбу, что родился "не здесь", обращаться к царю или вождям страны с советами и просьбами переделать эту страну по "лучшим" (т.е. западным) меркам. Налицо почти врожденная уверенность в том, что в стране можно переделать все и сразу, почти безусловная вера в неограниченные возможности властей, в их всемогущество, у русских интеллигентов чуть ли не в крови.
Однако реальное общество совсем не желает быстро меняться по логически рассчитанным путям. Возможно, и даже наверняка, что русское общество движется к тем же самым "западным порядкам", но своим собственным историческим (а не логическим) путем. Оно не только не желает, а просто не может меняться логически, а не исторически, как бы этого ни требовала радикальная интеллигенция или радикальные власти.
Конечно, жалобы и сетования "антипатриотической интеллигенции" – смешны и бесплодны: жаловаться на страну, не принимающую логических советов, в то время как эта самая страна движется к тем же самым принципам, но своим собственным, историческим путем, пусть он и будет более медленный и извилистым, но зато более надежный и естественный.
Конечно, возможна и другая позиция для интеллигенции. Для патриотов в стране есть дело. Мало того, только патриотическая настроенность, например, экономистов, и может помочь им в преодолении тех безобразных условий, в которых находится наша экономическая наука, только такая настроенность и даст им силы работать, несмотря ни на что, и выполнить свои жизненные задачи.
Именно патриотическое внимание к собственным возможностям страны и ее хозяйства заставит экономиста сосредоточиться на главном: на экономическом исследовании. И, напротив, самые новейшие средства и рациональные принципы, усвоенные интеллигенцией с Запада с первоначальной задумкой о радикальной перестройке общества на прогрессивный образец, могут быть столь же радикально использованы властями для консервации "статус-кво" и торможения естественного общественного развития. Вспомните, как использовал Петр I западную технологию для закрепления крепостничества, или вспомните водородную бомбу "отца народов".
Думаю, что такую же двойственную роль могут играть и отмеченные автором математические методы в экономическом планировании и управлении. С одной стороны, они служат доказательством рациональности рынка или принципов экономической реформы (роль щита), а, с другой стороны, их пытаются использовать для явно реакционных ролей: для упрочения роли централизованного планирования, под флагом его улучшения, кибернетизации и автоматизации (АСУ – "чьи проблемы") и т.д. Чем дальше, тем больше математика становится очередным козырем сторонников административного планирования: "не получается вручную, осуществим с помощью ЭВМ"» А до тех пор пока АСУ – чьи проблемы не провалились полностью, с экономической реформой можно подождать… А там еще какой-нибудь радикальный ученый появится с очередным проектом, можно будет и его утопии попробовать, а с реформой еще подождать…
Оно, конечно, сколько бы веревочке ни виться, а реформы все равно не избежать (если не хотеть заполучить вместо реформы революцию). Но ведь силы общества тратятся на АСУ – чьи пустяки, время идет, и мы и вправду бунта дождемся…
Мне кажется, что тема отношений советской (а раньше – русской) интеллигенции и заманчиво-передового Запада должна быть поставлена более широко, чем у автора, и не ограничиваться только областью экономики.
Непонятным образом, но Запад как бы консервирует отсталые порядки в соседних странах. Не кажется ли Вам странным этот тезис? Странным и чудовищным? – Но я совсем не имею в виду у Запада каких-либо "злых побуждений" или "подрывных действий". Я имею в виду – только сам факт его существования, как "рационального и благополучного общественного образца". Только самим фактом своего существования он привлекает сердца интеллигентов в соседних странах, превращает их в "западников" и даже "антипатриотов" и толкает их на радикальную перестройку своего отсталого отечества. Для радикальной же перестройки общества необходима большая сила у общественной власти. И вот, для того, чтобы перестроить отсталое общество по передовым образцам – укрепляется власть самодержавной революции или, проще, революционного самодержавия и во имя прогресса задавливаются все естественные и независимые от властей общественные процессы. Но таким образом укрепляется и консервируется основной источник отсталости этой страны – господство самодержавия, отсутствие у населения демократических и самодеятельных традиций.
Что там говорить об этом, если даже в обсуждаемой статье автор высказывает недовольство – не тиранией власти, а именно "безвластием", т.е. неспособностью властей быстро и радикально осуществить экономическую реформу и демократизацию страны. На деле же такому слабосилию властей следует радоваться, как косвенному признаку силы общества, которому власти уже не могут навязать что-либо против его воли. Разве можно радоваться свободе и демократии, если они будут "дарованы сверху", а не "завоеваны снизу" (я имею в виду не бунты низов, а осознанные и лояльные гражданские движения, примером которых послужило "Движение в защиту прав человека"). Разве может "дарованная свобода и демократия" быть устойчивой, традиционной, дорогой большинству членов общества, и не превращаться в свою противоположность: анархию и бунт? Разве нет смысла в словах: "Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой"? Интеллигенция часто использует эти слова-лозунг, но действует на деле вопреки им: навязывает и навязывает обществу "рациональную жизнь и свободу", хотя большинство членов этого общества еще явно не достойны предлагаемых им даров. В результате же таких действий радикальной западнической интеллигенции – затормаживаются реальные и естественные процессы общественного развития, которые одни способны на деле раскрепостить наше общество, сделать его способным к свободе и самодеятельности, т.е. создать устойчивые западные традиции.
Но влияние Запада не ограничивается созданием радикальной и "антипатриотической" западнической интеллигенции. Другую часть интеллигенции, неспособную к радикальным или революционным действиям, Запад сманивает просто в физическом смысле: в эмиграцию. Но тем самым страна "освобождается" от самого самодеятельного, творческого и свободного элемента. Не было бы Запада, эти люди остались бы на Родине и на родине "шли бы каждый день в бой за жизнь и свободу". Лично их судьба была бы хуже, возможно, им пришлось бы больше страдать, меньше сделать для мировой науки и прогресса. Но для самой отсталой страны, своего отечества, они, несомненно, принесли бы больше пользы дома, а не на чужбине – примером своей жизни, своих требований и влияния. Вред от эмиграции (не для самих людей и не для мира, а для страны) – бесспорен. И в этом – вторая сторона тормозящего влияния Запада на развитие соседних с ним отсталых стран.
Третью часть интеллигенции, которая не может отрешиться от естественного патриотизма (обычно мы употребляем для характеристики ее умопостроений – славянофильство, хотя оно вполне применимо не только к славянам), ложная гордость заставляет выискивать в своей стране оригинальность развития – в противопоставление Западу. При этом все естественные явления и тенденции общественного развития, аналогичные западным, такой славянофильствующей интеллигенцией отвергаются с порога, как заимствованные, не патриотичные, и, напротив, все сугубо традиционные ("лишь бы не западные") явления и традиции – приветствуются (не исключая, конечно, и нашей главной специфики – твердой, отечески-самодержавной власти). Этой частью интеллигенции, "ушибленной примером Запада", отсталость страны культивируется уже в чистом виде.
Таким образом, пример Запада раскалывает интеллигенцию соседних отсталых стран на своих сторонников и противников, но действия и тех, и других парадоксальным образом содействуют сохранению и упрочению отсталости страны.
Столь же негативное влияние оказывает Запад фактом своего существования и на власти, делая их или радикальными реформаторами-диктаторами или упорными консерваторами, ревниво оберегающими страну от "тлетворного влияния капиталистического Запада". Мало того, существование Запада позволяет властям постоянно укреплять свою власть, пользуясь всеми достижениями западной технологии. Не было бы саморазвивающегося Запада, в тоталитарной стране не существовал бы технический прогресс, поскольку последний невозможно планировать и учитывать. Сегодня же можно безнаказанно и бесплатно копировать чужие достижения с помощью планов "внедрения научно-технического прогресса", можно закупать новейшие машины и технологию, можно копировать в своих хозяйственных планах те отраслевые сдвиги, экономичность которых уже продемонстрирована в западных странах под флагом устранения "выявившихся хозяйственных диспропорций" и т.д. и т.п., обеспечивая регулярный рост производительности труда и валового национального продукта, но…, правда, с определенным отставанием от копируемого Запада. Можно стараться еще больше в своих усилиях догнать Запад, укреплять главные средства этого копирования, "догоняния": жесткое планирование, контроль и "управляемость" сверху. На этом пути можно добиваться даже определенных успехов, сокращая временной лаг отставания от Запада и даже вырываясь на каких-то участках предвидимого прогресса вперед (как это было с советскими космическими достижениями). Но нельзя избежать главного: самого факта отставания! Его нельзя избежать, потому что весь "прогресс" планируемой, централизованной экономики построен на копировании достижений Запада. Само желание властей "Догнать Запад" вызывает у них потребность в еще большей централизации и усилении своей власти для целей "догнатия", а эти процессы приводят к противоположному эффекту: отсталости, зависимости от достижений Запада, подавлению самодеятельности и свободы своего собственного населения – основного источника самостоятельного прогресса в любой стране.
Все вышеописанное можно назвать феноменом рокового западного влияния: желание интеллигенции и властей отсталых стран догнать Запад приводит к укреплению их экономической и социальной отсталости. Примеров этому сколько угодно. Мне кажется, что почти единственное исключение – Япония – только потому и смогла быстро "догнать Запад", что всегда была далека от Запада, держалась политики закрытых дверей сначала (до революции Мейдзи), а потом смогла удержаться на спасительной позиции использования западных достижений лишь на базе собственного социально-экономического развития (и без особых катаклизмов), если не считать военное поражение 1945 г.
Но как же бороться с феноменом западного влияния? - "Закрыть Америку?" – Не в наших силах! Запад существует независимо от нас и существует как пример лучшего общественного устройства.
Ну и Бог с ним. Почему мы должны завидовать ему, тосковать о его порядках? Почему бы нам не работать над своими собственными проблемами? Почему бы нам не пойти по пути Японии в смысле уважения к себе самим? – Улучшать свою собственную систему, экономику и общество, и лишь по ходу этой естественной и патриотической работы использовать пример и достижения Запада. Только при таком "японском" самоуважении роковой эффект западного влияния может стать положительным фактором развития страны.
Обсудим теперь с точки зрения "рокового западного влияния" позицию современных советских диссидентов (выраженной, например, в действиях ак. Сахарова А.Д.). Они не только требуют коренных изменений в стране, демократизации и свобод, но и прямо обращаются к западному общественному мнению, а косвенно – к западным влиятельным кругам с призывами оказать влияние на руководство страной и заставить провести его желательные перемены в стране.
Предосудительность такой позиции внешне не требует доказательств. Действительно, у диссидентов прекрасная цель: права человека на свободу слова, печати, организаций, эмиграции. Трудно найти человека, который был бы категорически против этого. Однако такое единодушие обманчиво. На деле большинство членов нашего общества не возражали бы против полного осуществления требований диссидентов, только потому, что они не знают, не представляют всех последствий осуществления этих прекрасных требований. А если бы они знали и представляли, что в лучшем случае – это минусы западной капиталистической, эгоистической и потребительской цивилизации, а в худшем и более вероятном случае – минусы революционной анархии и гражданской смуты, то воздержались бы от поддержки требований прав человека. Или были бы против выполнения этих требований, как против этого сегодняшние власти.
Требования диссидентов станут выполнимыми, только когда большинство членов общества будет реально смотреть на вещи и будет готово принять вместе со свободами и новые условия свободной жизни: жесткий ритм рациональной работы, угрозы безработицы и инфляции, равенства всех перед равнодушным законом, рост одиночества и ослабление всех форм социального и группового контроля, рост моральной вседозволенности и т.д. и т.п. Мало того, это большинство должно очень любить эти "свободные порядки" и готово с оружием в руках отстаивать их против любых попыток вернуться к диктатуре. Ведь только в такой, почти врожденной привязанности англичан и американцев, и коренится источник стабильности демократических форм правления в Англии и США. Т.е. свободы и демократии большинство наших сограждан будут достойны только тогда, когда они будут способны "каждый день идти за них на бой!", т.е. когда все станут участвовать, например, в "Движении в защиту прав", станут диссидентами, готовыми пожертвовать своим материальным положением, свободой и жизнью ради осуществления своих прав человека.
Пока таких людей очень мало, а движение в защиту прав даже при самой буйной фантазии нельзя назвать массовым (для сравнения можно вспомнить хотя бы движение чартизма в Англии XIX века, когда под петициями о демократизации парламента подписывались миллионы людей).
Однако все доводы против наших диссидентов были бы оправданными, если бы они домогались перед властями и Западом – непременной свободы для всех наших граждан. На деле все обстоит по-другому. Диссиденты добиваются осуществления этих прав и свобод только для себя самих и своих товарищей. Только для себя, осуществляющих явочным порядком свободу мысли (Самиздат), слова – интервью западным корреспондентам, организации (Комитет защиты прав человека), эмиграции (выезд в Израиль), и для своих товарищей, попавших в лагеря и тюрьмы за осуществление этих прав.
Несомненно, сами диссиденты нуждаются в правах человека. Это они доказывают делом. И такая свобода – только для диссидентов – должна быть им предоставлена. Но как может власть отличить диссидента, которому свобода, действительно, является необходимым условием полезной и лояльной жизнедеятельности – от своего традиционного подданного, для которого свобода может послужить лишь средством анархистского высвобождения и бунта? Наверное, только следуя критерию практики: только те, кто готов терпеть известные материальные лишения ради достижения определенных свобод (например, ценою потерь перспектив карьеры за участие в Самиздате), кто готов платить за свои права, тот и должен ими пользоваться. Именно этого следует добиваться от властей и именно на такие условия власти могут пойти быстрее всего. Потому что такой торговый принцип наиболее справедлив: как для самих диссидентов (по гетевскому лозунгу: "Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой"), так и для остальных сограждан, которым "отеческая строгость властей", не исключая и репрессии, является вполне терпимой чертой существующего общественного устройства, в целом их вполне устраивающего. Конечно, при этом сами диссиденты будут неизбежно недовольны обрушивающимися на них материальными притеснениями, а ревнители "твердой власти", жаждущие расстрелов для "смутьянов", - будут недовольны чересчур мягкими мерами к диссидентам, их "безнаказанностью". Но, в целом, возможен такой неидеальный, но реальный компромисс.
Речь идет только о малом: Как добиться такого компромисса? Как добиться того, чтобы власти признали права диссидентов и перешли от жестских судебных приговоров к более удобным, милосердным и административным и материальным преследованиям?
Рассмотрим несколько возможных моделей действий диссидентов в борьбе за осуществление своих прав:
1) Могут ли диссиденты обращаться с этими требованиями и просьбами к правительству? – Конечно, могут! Такой путь действий вполне в духе традиций нашего государства, где подданные обращаются с челобитными к начальству, а начальство – милует подчиненных. Этот путь был испытан в 1968 году, и с тех пор используется лишь эпизодически.
2) Могут ли диссиденты обращаться за поддержкой к народу? – Язык поворачивается на ответ: "Да, могут". Но, во-первых, ответ нынешнего народа на такое обращение будет отрицательным (наверняка). Во-вторых, такое обращение будет нарушать существующие писанные и неписаные законы нашего общества и приравниваться к гораздо более серьезным преступлениям (антисоветская агитация, пропаганда, организации и пр.), чем осуществление каждым своих личных прав.
В современных условиях "обращаться к народу" преступно с точки зрения существующего законодательства и бессмысленно с точки зрения достигаемой цели.
3) Наконец, могут ли диссиденты обращаться за поддержкой к мировому общественному мнению, к ООН (короче, к Западу)? Так, как они это делали до сих пор. И добивались определенных успехов (если судить по эмиграции евреев, по ограниченному количеству судов над самиздатчиками и т.д.). Разберем подробнее логику действующих при этом интересов:
а) Наше правительство существенно заинтересовано в развитии торговых, военных, технических и пр. контактов с Западом, как естественным союзником против Китая.
б) Западные правительства заинтересованы в существовании советских диссидентов, как наиболее искренних и твердых своих друзей в советском мире. Наличие в советском обществе оппозиционных сил сближает его с Западом и укрепляет намечающимся союз. Поэтому западные деятели готовы оказывать воздействие на советские правительство, но в рамках возможных приличий. Ведь, с одной стороны, все дела о диссидентах являются внутренним делом Советского Союза и потому не подлежат дипломатическому обсуждению. А с другой стороны, СССР ратифицировал Декларацию прав человека и поэтому должен выполнять ее, т.е. в отношении прав своих граждан обладает лишь ограниченным суверенитетом (если верить разъяснениям В.Н.Чалидзе). Во всяком случае, советы и рекомендации по поводу выполнения Декларации прав человека СССР должен хотя бы выслушивать. Тем более, что позиция западных правительств в деле антикитайского сближения во многом зависит от западного общественного мнения или даже определяется им, что вынуждает советских руководителей прислушиваться к требованиям своих диссидентов, когда они выражены западными органами информации и руководителями.
в) Для наших властей внутренние диссиденты представляются сущей безделицей по сравнению со значительностью западных партнеров. Поэтому они легко могли бы пойти навстречу пожеланиям этих партнеров в отношении безопасности диссидентов, если бы не сам факт "вмешательства в наши внутренние дела с нашими диссидентами" (впрочем, это дело привычки). Факт заключается в том, что наши власти все же на такое "нарушение своих прав" идут, а главное, стараются не создавать больше аналогичных прецедентов, урезав судебные преследования, заменив их административными. Но ведь именно этот результат и нужно было достигнуть! (Конечно, по отношению к узкому и известному на Западе кругу диссидентов – в неизвестной миру провинции суды могут идти по-прежнему).
г) Сами диссиденты становятся невольно фактором мировой политики. Возьмем пример А.Д.Сахарова. Его призыв к Западу – не принимать разрядки напряженности на условиях Советского Союза и его недоверчивая оценка возможной агрессивности Китая, конечно же, повлияли не в сторону СССР при выборе западными странами между Китаем и СССР.
Это, конечно, крайний случай. Однако всяческое недоразумение с нашими диссидентами, дошедшее до обсуждения на высшем уровне – работает на пользу Китаю, по крайней мере, его пропаганде.
Налицо, казалось бы, противоречие: защищая свободы и права человека внутри страны, диссиденты, по-видимому, играют антинациональную международную политику. Однако в конечном счете и реально, именно Китай проигрывает от укрепления советских диссидентов и от усиления в СССР тенденций, делающих его западной страной в полном смысле этого слова, потому что вместе с этим будет крепнуть и идейная близость Запада и Советского Союза, близость, про которую со временем можно будет сказать: нерасторжимая.
д) Конец 60-х – начало 70-х годов – рождение открытой оппозиции в СССР означает начало эпохи приобщения, присоединения СССР к Западу. Поэтому тесное взаимодействие советских диссидентов с Западом, с его печатью и общественным мнением – только предваряет будущее свободное сожительство СССР и стран Европы – без виз и границ, будущие национальные интересы СССР.
"Перейдем теперь к обсуждению второй, основной части статьи, давшей ей название "Мое отношение к религии". Первая часть статьи была как бы вступлением к ней, как бы картиной глухого времени (а, согласно марксистскому тезису, "в глухие времена всегда появляется интерес к религии").
Ответы на все вопросы "глухого времени" автор пытается получить в религиозных поисках, в которых люди всегда пытались найти ответы на самые главные и основные мучительные для них проблемы.
Для автора Бог – это то, что "заставляет меня искать последний смысл всех усилий и всего, что меня окружает, некая конечная инстанция, которая отличает добро от зла, достойное от недостойного в самой глубине моего духа" (стр.14 – ссылка на С.Л.Франка). И еще: "Если я не хочу, чтобы моя воля была игрушкой случая, безотчетного и безответного произвола, я должен чутко вслушиваться в глубины своей души, чтобы понять, в чем же состоит моя Воля. Но "центр моей воли" – это и есть Бог. Кто еще, кроме моей собственной глубины, скажет мне, какова воля Бога, или какова моя истинная воля?" (стр.16).
Автор ощущает в себе стремление к постижению этого Бога, т.е. бесконечного смысла своего бытия, но в то же время не может перевести эти поиски в традиционное религиозное русло, не может "актуализировать для себя понятие Бог, т.е. поверить в него, серьезно представить себе его действительное, реальное существование, как всеведущей, всемогущей и пр. и пр. духовной силы.
Автор понимает, что основа любой религии – безусловная вера, а основа веры в Бога – сам факт веры. Но, тем не менее, пытается обойти эту непреложность. Для тех, кто не получил "религиозного воспитания" и опыта, кто хотел бы, но не может верить в Бога, он предлагает "конструировать Бога" ("выращивать его"), "собирая мед со всех цветов духа, которые годятся для этого: "религиозные учения, рационалистические, мистические, йога и т.д….
Кстати, обосновывая необходимость понятия Бог, автор указывает на несводимость нашей духовной жизни лишь к разуму. "Нельзя сказать, что у всех, но у большинства людей различение хорошего и плохого, достойного и недостойного в своих последних глубинах связано с неким мистическим ореолом" (таким образом, Бог является первоисточником этических решений – этот тезис автор как бы повторяет вслед за Кантом).
Далее автор выдвигает почти вульгарно-материалистическую (на мой взгляд) точку зрения, что "имеется некоторая область мозга или область его состояний, которая у большинства людей обычно не связана с сознанием и в некотором смысле не актуализируется, однако ее влияние на смысловую и оценивающую деятельность психики является определяющим. Эту область можно условно назвать смысловой или мистической областью" (стр.18). Путем психических упражнений и усилий человек как бы проникает в эту область обитания Бога, что, по мысли автора, " наделяет психику этого человека массой чрезвычайно важных качеств". Именно в этом и состоит смысл веры в Бога, т.е. в проникновении человека в мистическую и парапсихологическую область своего мозга.
Однако, утверждает автор, религиозность не исключает у людей фанатизма, нетерпимости и злых целей, когда сталкиваются конфликтующие религиозные концепции. Выход автор находит в построении рациональной концепции мира, общества и духа, равно основанном как на опыте различных религий, так и на данных науки, как на истинах откровений, так и на концепциях "совершенствования реального мира". Такая рациональная система принципов, конечно, должна испытываться практически. В результате накопления исторического опыта и осмысления его (автор в это верит), можно будет произвести отбор оправдавшихся элементов религии и их направлений и синтеза их в одну рациональную религиозную систему, доступную даже современным людям атеистического воспитания. – Вот главная нить этой части статьи.
Покончив с этим поневоле огрубляющим реферированием, подведем итоги: начав с пессимистического взгляда на нашу современную жизнь и науку, автор пришел к идее о плодотворности "конструирования веры в Бога" из различных учений, подразумевая под Богом высшие духовные цели и потенции каждого человека.
Непонятно только, зачем эти Высшие человеческие потенции называть Богом. Ведь если подходить серьезно, то придется признать множество Богов – по числу живущих людей, надо признать смерть Богов – вместе со смертью людей, смерть и рождение по воле родителей… Чем это лучше обычного материалистического представления о бесконечно сложных и глубоких способностях и возможностях человеческого разума, человеческой души…
Мне хочется отметить без одобрения свойство, присущее не только автору: везде, где предмет исследования, познания совпадает с подлинно неизвестным (навсегда!), неизвестным до конца, в силу бесконечной сложности этого предмета, предпринимаются попытки обозначить этот предмет словом Бог и этим перевести разговор из научной в богословскую сферу. Таким образом, понятие Бог – это только синоним Бесконечного, Неизвестного, но не в научной, а в религиозной терминологии.
Когда точное и довольно глубоко разработанное математическое понятие "бесконечного" отбрасывается в угоду древнему, темному, полному противоречивых верований слову Бог, то можно понять отчаяние "умных математиков, хватающихся за револьверы при слове Бог", вылетающему из уст других математиков (стр.16). – Реакция вполне естественная, реакция негодования против предателя всего научного сословия. Ибо такой заменой понятий и знаменуется отказ от науки и переход к теологии. Ибо для ученых главное – это исследовать, а не морально совершенствоваться, молиться и психологически тренироваться. Конечно, любой человек может совмещать в себе различные стороны бытия: с одной стороны, быть хорошим ученым, исследователем бесконечного мира внешнего и внутреннего, абстрактно-математического и природно-материального и исследовать этот мир именно научными методами, с помощью всего накопленного наукой опыта (в число основных положений которого входит и лапласовский тезис: "Гипотеза Бога мне не нужна"), - а, с другой стороны, можно вместе с тем быть глубоко верующим человеком в личной жизни, - благодаря семейному религиозному воспитанию или из-за личной предрасположенности к какому-либо виду мистицизма. Пример последней мы видим у самого автора, имея в виду его веру в мистическую область человеческого мозга. И понятно, что эта вера заставляет автора искать пути раскрытия, усиления мистических способностей как у себя самого, так и других людей: такова специфика его душевной организации. Но зачем сюда примешивать науку с ее совершенно иными, нерелигиозными методами и терминами, зачем пытаться их объединить? – Это для меня непонятно! И кажется крайне нерациональным.
Еще я не понимаю, зачем нужно стремиться к объединению разных верований, к унификации религиозных точек зрения. Не понимаю даже, зачем об этом надо мечтать. Надеюсь, что в далеком будущем будет столько религиозных и мировоззренческих точек зрения, сколько людей. И, конечно, равноправными участниками этого "всечеловеческого собрания религий и идеологий", будет атеистическая точка зрения, атеистическая вера.
Сегодня часто отмечается тяга отказа от атеистических убеждений, перехода к религии, в основном, к православию. Вполне понятный процесс: ведь у нас атеизм признан официальной доктриной, и потому с ним связано представление о несвободной, навязанной и лживой идеологии, от которой надо освободиться при самом удобном случае. И современная ситуация некоторого "послабления" дает людям такую возможность. И, конечно, если представить себе, что существующий пресс официальной идеологии совсем исчезнет, то множество людей придут к вере в Бога, как к своему естественному состоянию. Но я убежден, что много людей (если не большинство) останется атеистами. И уж, во всяком случае, атеистом (материалистом) останусь я сам.
Материалистический атеизм – это цельная система взглядов и характеризуется верой в определенную картину мира, нарисованную той или иной научной школой. Только настоящая наука не выдает обычно свои образы мира – за окончательные и всеобщие, а материалистическая философия (вера) как раз этим и занимается: превращает научные картины в окончательную и всеобщую истину, в символ веры.
Конечно, материалистическая вера имеет массу недостатков. Это тяжелая вера, под силу лишь сильным людям. Она не дает утешения, не дает уверенности в личном бессмертии души, она не позволяет снимать тяжесть с души – молитвой, покаянием и всей религиозной обрядностью, в которой накоплен психологический опыт тысячелетий, значение которого странно было бы отрицать (как пользу воскресного отдыха, хорового пения, исповедания, обрядов венчания и отпевания и т.д. и т.п.). Возможно, в будущем материалистическая вера и будет усовершенствована, станет более психологичной и менее суровой. Возможно.
Однако какой бы плохой ни была эта вера в настоящем ее виде, она обладает одним, но бесспорным доказательством своего права на существование: ее исповедуют миллионы людей. И думаю, что в будущем число ее приверженцев станет еще больше: ведь фактически это вера в науку, а кто может предсказать, когда наука перестанет пользоваться растущим общественным уважением? И пока детей воспитывают в уважении к науке, будет существовать и почва для ее обожествления, для атеизма. Даже автор, внутренне склонный к мистицизму, не может отрешиться от своего уважения к научной картине мира, не может поверить в Бога. И я не понимаю, зачем ему нужно мучиться, придумывать сложнейшие переходы для "конструирования" веры в Бога, зачем ему отказываться от своей научной безбожной веры. Разве уже доказано, что атеизм плох? Что он безнравственен, противоречит твердым этическим устоям? и т.д. – разве это доказано? Автору следовало бы прежде заняться этими доказательствами, прежде чем решаться на такой титанический труд, как кардинальную смену своих религиозных воззрений (и советовать это другим).
В нашем мире слишком много важных и неотложных задач, чтобы решаться на роскошь невынужденной смены собственной веры, всего того угла зрения, под которым каждый из нас смотрит на бесконечный и мало известный мир.
В последнее время я часто слышу жалобы такого рода: "Очень нравится православие, или христианство в целом, или просто религия, но, к сожалению, не могу поверить в Бога". При этих словах у меня, конечно, не тянется рука к револьверу, как у отчаявшегося математика, но странно слышать эти слова и горько: люди пытаются отказаться от собственной веры – от самых себя, фактически – и не могут! В моем представлении, вера человека – это самая его суть, мировоззренческая основа на уровне подсознания, изменение которой равносильно катастрофе, смерти и рождению личности.
Человека, конечно, может постичь такая катастрофа, такое резкое изменение всех жизненных воззрений. Он может "разувериться и проклясть" Бога или, напротив, "уверовать и покаяться". Но стремиться самому к такому излому, намеренно вызывать катастрофу, по расчету, или из-за моды, или из-за привлекательности религиозных обрядов и морали – мне кажется близким к лицемерию и самоедству, кощунством над самой верой; над жизненным достоинством, в конце концов, которое диктует каждому из нас не насиловать свою собственную веру, а укреплять ее, разрабатывать и обогащать свое видение мира, свой угол зрения, стараясь не пасовать перед трудностями бесконечной неизвестности, а преодолевать их своими объяснениями, переваривать в свой духовный опыт, включать в богатство освоенного знания.
И мне хочется советовать: не надо шарахаться в крайностях веры, не надо устраивать в себе духовных революций, будьте достойны самих себя и своей веры. И если вам, как и мне, досталась от родителей или от кого-то еще материалистическая и атеистическая вера – стойте на ней, как на твердой основе, и двигайтесь вперед и в самопознании, и в познании внешнего мира и общества. Такая твердость в собственной вере не исключает, а предполагает уважение и ко всем другим мировоззрениям, в том числе и религиозным, и даже возможно использование их элементов ("собирание всевозможных цветов духа"). Если быть непредвзятыми людьми, то различие углов зрения на единый мир, вызванное различием верований, не может привести к существенным противоречиям или даже взаимоотрицательности в результатах и действиях. А с другой стороны, о какой терпимости к чужим верованиям можно говорить, когда люди проявляют нетерпимость и неуважение к своей собственной вере и стараются от нее избавиться?
| предыдущая | оглавление | следующая |
