58.Между страхом и нетерпением, 1974г.

 ( Размышление по поводу романа Ю.В.Трифонова "Нетерпение")

Часть 1.

Две берущих за душу детали начинают этот роман: название и первая фраза. В удивительном по краткости и емкости названии обозначились и характер целого слоя людей в прошлом, и судьба целого народа, и предостережение на будущее. Начальная фраза романа: "К концу семидесятых годов современникам казалось вполне очевидным, что Россия больна. Спорили лишь о том, какова болезнь и чем ее лечить" – звучит как обращение к современному читателю, как приглашение его к раздумьям над близкой и очень тревожной темой. Так сразу же обозначается связь времен.

Сразу же оговорюсь: я буду говорить лишь о сугубо личном восприятии романа, ни мало не претендуя на то, что "на самом деле хотел сказать автор". Может оказаться, что мое и авторское представление об основных героях этого романа даже противоположны. Что из того? Ведь меня интересует не литературоведение, а сама жизнь, показанная в этой талантливой книге.

Роман посвящен революционной деятельности Андрея Желябова и самой организации "Народная воля". Затронуто множество исторических лиц, судьба каждого из которых глубоко поучительна. Однако мы обсудим лишь некоторые из них.

Андрей Желябов – сын крепостного крестьянина. Единственный мужик по званию среди дворян и разночинцев в Исполнительном Комитете "Народной воли". Правда, получить образование ему помог добрый барин, но другой, злой барин надругался в детстве над его родными и оставил в душе неизгладимый след.

Главное в нём – это необычайная яркость, талантливость, самобытность и антибуржуазность. В студенческие годы он не столько учится, сколько участвует в сходках и волнениях. Вся его короткая жизнь есть мучительные поиски путей изменения российской действительности. Этим поискам он отдал жизнь, но кончил террором и нечаевщиной. И тем прославился.

Читая роман, видишь, как из трезво мыслящего и нравственного человека, отвергающего утопические надежды перевернуть Россию с помощью заговоров и убийств, категорически отрицающего пути террора и тайных политических организаций из-за их неискоренимой безнравственности, самой логикой времени, развитием "революционной морали" образуется убежденный террорист. Разумный ранее либеральный молодой человек буквально "обезумевает" (по Достоевскому, становится бесом) и фанатически убеждает не только себя, но и других в том, что со злом надо бороться только злом, насилием, что с убийством царя и его сатрапов Россия на следующий же день изменится, станет свободной и демократической. Именно такое превращение либерала в народника, а народника – в террориста-народовольца и произошло с Андреем Желябовым, с его друзьями, с целым слоем русской интеллигенции, а затем и со всей страной зловещее нетерпение. (Сразу же оговорюсь: я совсем не думаю, что единственный способ избежать наклонной плоскости нетерпения – это верноподданность и пунктуальное охранение устоев, даже наоборот, такая замшелость со стороны верноподданных вызывает нетерпение у их противников. Как ни странно, но бесконечное терпение здесь обуславливает нетерпение…)

Роман начинается разрывом Андрея со своей семьей, с прежними народническими воззрениями, с надеждой на быстрый и мирный прогресс общества. Отныне Андрей переходит в подполье, к террористическим утопиям, которые раньше отвергал, а теперь принимает только за то, что они позволяют активно действовать.

И все же этот разрыв – только вступление. Начало самого действия - "Воронежский слет "Земли и воли" и раскол этой организации. История поставила тогда перед партией выбор лишь между двумя путями: 1) трезвость и терпение; 2) нетерпение и террор. Плеханов и его группа "Черный передел" выбрали первое. Фактически это был отказ от нелегальной борьбы, который впоследствии привел людей или к эмиграции, или к земской и прочей "малой" деятельности "либеральных народников". Значение же последних для развития России – особая и большая тема.

"Народная воля" и Желябов в частности выбрали второй путь. Они убили царя и погибли сами. Они погибли почти все, но смертью своей посеяли традиции, подхваченные сперва эсерами, а потом и террором революции. Трагический отсвет лежит на всех народовольцах, трагический не столько из-за жертвенности и неизбежности их гибели, сколько из-за сознания нами масштабов того огромного зла, которое нанесло России тогдашней и будущей, их чистое и пламенное нетерпение.

Роман начинается разрывом Желябова со своей семьей – сыном, женой, тестем, которые так верили в его способности, так надеялись на его участие в положительной жизни, и так ошиблись! Ведь в этом разрыве предрешается не только его гибель, но и гибель всей его семьи. Со смертью на виселице Желябова погибли, на деле, и его близкие. Погибли без вины, совершенно незаслуженно (ибо кто еще тратил столько сил, чтобы отвлечь Андрея от терроризма?), погибли против своей воли, просто по причине близкого родства к цареубийце: тесть умер от позора и травли, жена билась всю жизнь в попытках спасти сына от фамильного клейма, но не спасла, дошла до нищенства и загубила и себя, и сына. И так было не только с родными, так было и со знакомыми, и с друзьями Андрея. Все, кого касалось огненное дыхание народовольцев, погибали вместе с ними.

Это прекрасно описано на истории харьковского студента Саши Сыцянко. Он начинает принципиальным народником и противником террора, как вещи безнравственной. Однако, не будучи способным противостоять мощи доводов Желябова и его друзей, накалу их борьбы, не рвет с ними связей, а в силу своей моральной несамостоятельности идет на компромисс с террористами: соглашается признать террор, если при этом гибнет и сам террорист (око за око).

Хорошо видно, что этому студенту глубоко противен путь Желябова, да и сам Желябов "страшноват". Но юношеское тщеславие, боязнь недоверия со стороны героев-террористов превозмогает внутреннюю тревогу чистой Сашиной натуры. Вот как он вспоминает то время: "Был ли я уязвлен тем, что всей тайны мне не доверяют?.. Да, конечно, был уязвлен, и одновременно боялся и не хотел этого доверия. Боялся не за себя, а за отца, за всю нашу семью, настрадавшуюся после смерти матери. И вот тогда в разговоре я спросил Желябова: "а если гибель врага повлечет за собой гибель близкого, невинного человека?" Он, подумавши, ответил: "А Вы лично готовы принести себя в жертву ради будущего России?" Я сказал, что лично себя – готов. "Так вот это и есть жертва: Ваши близкие. Это и есть – Вы". Признаться, его ответ показался мне чудовищным софизмом. Но затем я подумал, что и Спаситель на подобный вопрос отвечал примерно так же. Просто я не был готов к непомерной муке. У меня не достало бы сил и мужества превозмочь такую боль. А ему казалось естественным – тут-то и была страшноватость! – отдать в жертву гораздо больше себя".

Легко ломается моральное сопротивление Саши Сыцянко, его внутреннее убеждение: "террором не заниматься, а заниматься своим делом" – лишь простой просьбой террористов о помощи: спрятать аппаратуру неудавшегося покушения на царя. "Произнести слово "нет" я не мог, хотя все мое нутро, охваченное предчувствием, говорило: нет, нет, нет! На другой день он привез… Через три дня явился с обыском жандармский капитан… Бог знает, кто подал полиции сигнал! И все покатилось, все рухнуло, жизнь наша переломилась навсегда. Арестовали отца, меня, сестер, всех наших по очереди… Год нас терзали. Сначала держались бодро, потом стали выбалтывать. И даже кузенов притянули к следствию, мальчишек, запугали до слез, и они тоже выложили все, что знали… Семнадцать лет! Отец был оправдан, но не вынес горя и вскоре умер. Сестра Маша поехала за мной в Сибирь"…

Через долгие-долгие годы сибирских страданий Саша все же возвращается, но уже в качестве кого? – в качестве убежденного эсера, террориста, человека, жизнь которого уже неотделима от арестов и тюрем. Кончает же он самоубийством в тюрьме.

…Я долго не мог понять: почему этот студент гибнет? Почему он не может отказаться от сотрудничества и знакомства с Желябовым? Почему ему столь невыносимо стыдно отказать в помощи народовольцам, что он жертвует даже близкими? И вот к какому объяснению я пришел: студент только догадывался, лишь "чуял" неэтичность Желябова и его друзей и не мог предположить, даже подумать об их преступности и даже реакционной роли в истории. Еще меньше об этом догадывалось окружение Саши, люди, мнением которых он дорожил.

Как ни чудовищно это звучит, но для "прогрессивных" молодых людей той России только позиция "Народной воли" была оправданной и моральной. Не только народовольцы, но и широкий круг русской интеллигенции был охвачен нетерпением перемен и сочувствием к преступникам-террористам. Даже Желябова удивляло то жадное внимание, с которым встречали известия об очередных "подвигах" террористов самые, казалось бы" далекие от движения люди, даже невинные и робкие женщины. Его вдохновляла та общая заинтересованность и готовность помочь, которую он встречал со стороны виднейших писателей и иных интеллигентов. В этом множестве "прогрессивной интеллигенции" народовольцы были наиболее последовательными и самоотверженными проводниками их взглядов, и потому пользовались их преклонением. Остальные же в этом множестве лишь колебались между личным страхом и общим нетерпением, провоцируя своих лучших представителей народовольцев на преступления террора. Именно эта поддержка питала народовольцев и дала им силы убить царя, а затем… затем воскреснуть в последующих революционных партиях.

Моральный остракизм, которого боялся Саша Сыцянко за принципиальный отказ помощи народовольцам, не говоря уже о невозможности высказать осуждение их, боязнь прослыть трусом – заставляет его отказаться от себя и близких и принять поручение "Народной воли".

Чем же было вызвано это небывалое общественное явление: преступное нетерпение у большого слоя общества? На мой взгляд, это вызвано двумя обстоятельствами: 1) влиянием передового Запада – и не столько с помощью разрушительных коммунистических или анархистских идей, сколько самим примером своей свободной благоустроенной жизни. Самим фактом своего существования Запад будил вожделения образованных русских людей и заставлял их мечтать и действовать не во имя гармоничного и постепенного развития наличной российской действительности, а во имя насильственного насаждения в ней заграничных порядков и идеалов. Нет слов, эти порядки превосходны, и Россия рано или поздно придет к чему-то похожему, но ведь не сразу, не силком, а путем своего ускоренного постепенного саморазвития – и не в одном слое интеллигенции, а всем обществом в целом.

2) Из-за упорного противодействия самодержавия быстрому ходу реформ внутренней жизни. Кстати, самодержавие тоже смотрело на Запад и тоже мечтало переустроить российскую действительность по "наилучшим образцам", но, конечно, при сохранении своей абсолютной власти – и с ее помощью. И потому постоянно терпело неудачи в своих прожектах. Неудачна была индустриализация страны Петром I, неудачен общий ход реформ Александра II. Как и революционная интеллигенция, самодержавие видело для страны выход только в широком применении насилия. Отсюда революция Петра I и попытки преобразования Екатерины и Александров. Как не вспомнить определение М.Волошина: про революционность самодержавия и самодержавность революционеров.

Две противоположные силы в обществе: власть и интеллигенция, обе мечтали о прогрессе, т.е. о быстром продвижении страны к западным меркам, обе были охвачены нетерпением, обе пытались действовать насилием, и обе ошибались, потому что помочь развитию страны может только постепенный отказ от насилия, только содействие, а не грубое подталкивание развития. Следует осудить похвалы Маркса "варварским методам Петра I, как единственно возможного средства против варварства в России". Ибо в истории клин не вышибается клином, а напротив, еще больше заклинивается.

Если принять за основу эти соображения, то действия и самодержавия, и революционной интеллигенции можно квалифицировать в равной степени насильственными, антиобщественными и преступными. Правильным же поведением можно назвать лишь конструктивную детальность, которая уже в то время помогала развитию страны и противодействовала разрушительной активности и самодержавия, и "Народной воли". Но трагедия заключается в том, что общественному мнению не была очевидна эта истинная альтернатива конструктивной деятельности, что людям приходилось выбирать между службой двум типам насилия: самодержавному или террористически-революционному. Только великим умам, как Толстой или, с иной стороны, Достоевский, виделся иной путь. Только "презренные" либералы, народники и кадеты, практически осуществляли этот третий, конструктивный путь, своей легальной оппозицией вынуждали власти к действительно необходимым и выношенным реформам, своей положительной работой превращали Россию в промышленно развитую, конституционно-либеральную, т.е. свободную страну. Развитие страны до 1917 года показывает, что этой тенденции принадлежало будущее, что, не будь мировой войны, свобода в России могла бы окончательно упрочиться. Харьковский студент Саша Сыцянко не смог еще осознать третий выход, и погиб, но тысячи других студентов после него все же его находили.

Роман "Нетерпение" дает нам образцы не только носителей насилия (народовольцев, с одной стороны, царя с царевичем и Победоносцевым – с другой), но бегло рисует и людей, у которых хватало силы и самостоятельности противостоять общему поветрию "нетерпения". В революционном лагере – это люди "Черного передела", партия Плеханова. В их расколе с народовольцами можно увидеть и будущий "меньшевистский" оппортунизм, споры с большевиками, плехановскую фразу: "Не надо было браться за оружие"… У Плеханова слишком много собственного достоинства и здравого смысла, чтобы поддаваться слепящему нетерпению.

В царском же лагере – это Лорис-Меликов, последний советник Александра II, главный противник "Народной воли", которая была уже обезглавлена и рассеяна, однако, смертельно раненный партийный механизм уже последней конвульсией, по инерции, сумел-таки убить царя, а вместе с этим – убрать и Лорис-Меликова с его политикой умиротворения страны путем трезвых и постепенных конституционных реформ. Главное детище Лорис-Меликова – уже утвержденный Александром II указ об организации выборного Государственного совета ("конституция Лорис-Меликова"), который мог бы стать зачатком русского парламента – после убийства царя был захоронен вместе с ним. Страна резко качнулась вправо.

Но что такое "вправо"? На деле – это очень скорое будущее "влево" – всего лишь через полпериода циклических колебаний русской истории.

Для всех народовольцев реакция общества на цареубийство была страшным разочарованием, свидетельством катастрофы и крушением надежд. Но в каком-то высшем историческом смысле партия "Народная воля" как нельзя лучше выполнила миссию самосохранения своих партийных идеалов, вернее, методов действий. Добившись через цареубийство резкого усиления реакции в стране, "Народная воля" тем самым заложила прочную основу для последующего отшатывания (колебания) общества влево, к революционному насилию, к воссозданию "Народной воли" в партии эсеров. Мало того, когда сами эсеры потерпели поражение в 1918 году, большевики фактически восприняли и их идеалы, и методы действий, включая оружие "красного террора"… Новый поворот истории привел страну под самодержавие Сталина, на котором, конечно же, русская история не кончается…

Возродится ли в нашей стране идеология "Народной воли"? Легче всего отмахнуться от этого страшного вопроса. Моих сил хватает только на то, чтобы без устали его задавать.

И, наконец, мне хочется подробнее рассмотреть образы предателей, вернее, отступников "Народной воли", в судьбе которых гибельность народовольческих идеалов и морали проявилась особенно выпукло и ярко (возможно, против воли автора). Это – Рысаков, Ванечка Окладский, Гриша Гольденберг.

Рысаков – тот, кто метнул первую бомбу из тех двух, которыми убили-таки царя – молодой и голодный парень, студент, из мещан, почти случайно приблудившийся к партии, которая его накормила, увлекла, свила веревку ("Желябов держал всех в узде, он из каждого умел веревки вить. Вот и из меня – свил веревку"), вложила в руки бомбу. Судьбы России, политические идеалы – все это от него далеко и ему не нужно. Ему нужна только жизнь и хлеб. После "дела 1 марта", когда он, наконец, осознает, что творил, он полон раскаяния, всех выдает, ужасается смерти. Но смерть неизбежна, несмотря ни на какое раскаяние, и душа его воет от тоски по жизни – глубоко и страшно, настоящим проклятием народовольцам: "О, вы, люди милые, дорогие, что будете жить через сто лет, неужто вы не почуете, как воет моя душа, погубившая себя навеки?"

Ванечка Окладский – его трудно назвать случайным человеком в партии. Воспитанник одного из народников, он с детства вращался в партийной среде, ощущал ее как родную и вел себя согласно ее морали. Он как комсомолец прошлого века – партийная молодая смена. Но в том-то и дело, что среда революционной интеллигенции – это ненормальная среда. Мораль ее – ненормальная, неестественная, неподходящая для таких простых людей, как веселый Ванечка. На проверку и ему, как Рысакову, начхать на дела партии, а важны, прежде всего – собственная жизнь и кусок хлеба. Он веселый, разбитной малый, способный "потискать в углу горничную", в его руках спорится любое дело, он по натуре – мастеровой, рабочий человек, которому надо работать, иметь семью, стоять за товарищей в забастовке, может, пить водку. Мало того, разрубая лопатой (тайком от Желябова) провод к мине под царским поездом, он поднимается до осуждения террора. Но отстоять эту точку зрения перед Желябовым и другими "главарями" самостоятельно не может и подчиняется долгу товарищества: быть с ними революционером. Даже на суде он играл роль, произнося гордые речи, и лишь в самую последнюю минуту одумался и… покатился в обратную сторону: из пламенного революционера стал известнейшим "провокатором", вернее, предателем "Народной воли". Не отказавшись от навязанной ему с детства роли одного сорта, он всю свою оставшуюся жизнь до 17-го года играл столь же несвойственную ему по натуре роль провокатора. Жизнь его была загублена.

Собственно, такое же предательство, только в более "благородном" и "идейном" смысле, совершил "Тигрыч" = Тихомиров – один из самых известных теоретиков и крайних умов "Народной воли". Как описывается в романе, уже в период начавшейся агонии партии он начал медленно "отплывать в жизнь": женился, а потом сумел уехать заграницу. Инстинкт жизни в нем оказался сильнее собственных теорий. Там, за рубежом, он окончательно порвал с революционным движением, но, что характерно, третьего пути не нашел, а, напротив, стал самым убежденным монархистом. Крайности сошлись. Судьба "Тигрыча" – одна из самых ярких демонстраций неразрывной связи революционности и монархизма.

Гриша Гольденберг – отчаяннейший террорист, убийца губернатора Кропоткина, сентиментальный висельник, восторженный болтун – вот кто был, конечно, народовольцем по убеждению, плоть от плоти самой партии. Однако на деле Гриша оказался недостаточно твердым и партийно выдержанным. То, что он по своей неосторожной сентиментальности доверил провокатору все известные ему партийные секреты – это его несчастье, и только. Другое дело: его внимание к жандармскому проекту – спасения России путем раскрытия организаций и примирения их с сочувственной властью. Такая податливость показывает, что и Гришка был революционером лишь по моде – из-за постороннего влияния, а по сути своей он был готов и к третьему пути. Но, чтобы найти его, у Гриши не было никаких возможностей. Его ждала лишь очередная трагедия: террорист становится предателем.

Из этого обзора видно, что предателями "Народной воли" становились люди, "отплывающие к жизни", стремящиеся к жизни, не самоубийцы; люди, способные к конструктивной работе, к третьему пути, но, по воле случая и слабости характера, оказавшиеся в смертоносной сфере влияния "Народной воли".

Настоящие же народовольцы были идейными самоубийцами, фанатиками. Их надежды на осуществление чаемых утопий – близки к безумию, и только в их смерти имелся смысл. Большой смысл. Трагедию же предателей "Народной воли" я вижу не в самом факте предательства (в этом не только их вина, сколько – беда), а в более раннем факте предательства самих себя, своей натуры, своей готовности следовать по конструктивному пути. Эти люди погибли не в момент ареста или согласия на сотрудничество с жандармами (в этом только второй этап их гибели). Они погибли много раньше, когда согласились на сотрудничество с "Народной волей", когда потеряли уверенность в себе и чувство собственного пути и собственной совести. Эти люди еще не созрели для самостоятельности, они находятся еще в путах общепринятой, родовой морали. И может быть, их муки тоже поспособствуют укреплению правила: "Следуй своим путем, и пусть тебе говорят, что угодно".

II. Теперь я попробую перенести обсуждение проблемы "страха и нетерпения" на 70-е годы нынешнего века, на времена сегодняшние.

Вначале обговорим обозначения:

1968 год – обычно считают годом рождения и расцвета "Движения в защиту прав", которое иногда именуют "Демократическим Движением", хотя в этих терминологических различиях – отзвук различных толкований смысла и цели этого явления.

В узком понимании "Движение в защиту прав" выражается в письменных и открытых протестах против судебных процессов и внесудебных преследований, связанных, в основном, с чтением и распространением Самиздата. В более же широком смысле оно заключается в поддержке Самиздата и его демократических идей.

Обсудим вначале более широкую основу этого явления – Самиздат. Его нельзя назвать открытием последних лет. Самиздат принадлежит к давним русским традициям и является как бы естественным дополнением к жесткой российской цензуре. Исчезнет цензура – умрет и Самиздат. Именно цензура его вызывает и делает необходимым. Поскольку человек – существо мыслящее, а мысль может существовать только в слове, преимущественно обращенном к другому, записанная. Самиздат не существовал, по-видимому, только в краткие периоды русских революций, когда у властей не было сил контролировать печать и слово. В остальные периоды широта его распространения была самой разной. При Сталине жесточайшими репрессиями он был сильно стеснен, но не уничтожен (примером чему служат стихи Мандельштама). Время Хрущева – когда общество приходило в себя от страха и училось заново открыто думать. И, наконец, 60-е годы – годы Самиздата, достаточно широкого и доступного, по сути, всем, кто этого сильно желает. Первые плоды свободы от тотального страха.

Развитие Самиздата до сегодняшнего момента, на мой взгляд, идет очень быстро. За неизданными стихами и прозой последовала публицистика достаточно резкого практического плана, потом Тамиздат, создание бюллетеней и журналов типа "Хроники" и "Вече" – вплоть до эмигрантских изданий НТС. Развивается и технологическая база Самиздата: от рукописных списков – через машинописные копии с фото – к современным множительным аппаратам типа "Эры".

Фактически мы присутствуем при постепенном, но в историческом смысле очень быстром (почти лавинообразном – если не считать рамок, которые ставит естественная ограниченность читательского спроса) – осуществлении свободы печати – явочным порядком, против воли властей, но при их вольном или невольном попустительстве, нежелании принимать "тотальные" меры для полного искоренения "самиздатовского зла".

Логическим завершением этого процесса должна быть полная свобода слова и печати, слияния Самиздата со свободными типографиями. Хорошо ли это завершение? - Да, оно прекрасно! Кто о нем не мечтает?

Однако если быть реалистом, то трудно предположить, что такая страна, как Россия (восточного типа), столетиями следовавшая традициям самодержавия вместо законов, верноподданного подчинения – вместо самостоятельности и свободы, цензуры – вместо печати, чтобы такая страна могла быстро перейти к совершенно иному образу жизни и традициям общественной жизни, без особых на то причин и сложных, наверняка, мучительных процессов. Логично будет допустить, что процесс спонтанного развития свободы печати (Самиздата) – будет ограничиваться и замедляться, прежде всего, сопротивлением властей.

Это мы и видим в практике последних лет. Изъятие и уничтожение Самиздатовской литературы, процессы над распространителями, внесудебные преследования – все это живая реальность, касающаяся сегодня любого мыслящего человека. По-видимому, если бы этих репрессий не было, то Самиздат за небольшой срок развился до своих крайних пределов. Примеры взрывоопасного развития в Венгрии и Чехословакии налицо. Следовательно, репрессивное сопротивление властей, степень этого сопротивления, определяет действительную скорость развития Самиздата, обеспечивает постепенность (не взрыв) характера развития.

У многих создается нетерпеливое впечатление, что только сопротивление властей является основным препятствием на пути общества к интеллектуальной свободе, а вместе с последней – и ко всякому прогрессу. Это впечатление, на мой взгляд, закладывает новую основу для нетерпения, т.е. ненависти и противостояния, создает иллюзию возможности содействия прогрессу путем всемерного давления на власти. А следующим этапом этой мысли – может оказаться соображение о целесообразности насилия.

Лично я убежден в ложности этого распространенного впечатления и хотел бы, чтобы со мной согласилось как можно больше хороших людей.

Действительно, предположим, что чаяния всех приверженцев полностью свободного Самиздата, ликвидации цензуры и всех репрессий – осуществились. Можно ли сомневаться, что развернувшаяся после этого критика резко не обострит внутреннюю обстановку и не приведет к попыткам быстрого проведения необдуманных и поспешных реформ? Или даже к созданию революционной ситуации? Сошлемся вновь на практический опыт Чехословакии и, особенно, на 1956 г. Венгрии. Трудно сомневаться, что под влиянием разрушительной, без ограничений критики, существующие государственные механизмы, порядки, органы – рухнут, ибо они не приспособлены к условиям открытой критики, не защищены. Возможно, будут упразднены органы безопасности, административного планирования, наконец, самое главное – партийное руководство, стержень сегодняшней государственной жизни.

Что же может их заменить? Какие учреждения и органы? Ведь новые и более достойные порядки и органы, их поддерживающие, не могут взяться сами по себе, изобретены мгновенно в ходе разрушительной критики, и тем более не могут быть сразу же воплощены в действительности. История свидетельствует неопровержимо: любое общественное или государственное строительство идет медленно. Знаменитые ссылки на пользу революционных ломок государственных машин и подвига стихийного государственного творчества революционных масс – не выдерживает никакой критики. После слома государственной машины можно ее восстановить в приблизительно том же виде (Россия после 17-20-х годов – не исключение). Без государственной же машины люди самым естественным образом впадают в состояние, близкое к анархии и первобытному коммунизму. Это показывает опыт революций. Ввести же новые учреждения и порядки, например, аналогичные западным, - невозможно, ибо право, законность, свобода и прочие вещи – гарантией своего прочного осуществления должны иметь сам народ, его нерушимую верность этим вещам, как своим главным ценностям. Но это невозможно без давней истории и давних традиций. Поэтому-то в истории и действует непреложный закон, к сожалению, забытый в нашей стране: после революции следует реакция (необязательно в прежнем виде – как необязательно Кромвель, Наполеон или Сталин должны были носить короны свергнутых монархов).

Революции – это не локомотивы истории, а досадные поломки этого локомотива, пущенного под откос нетерпеливыми отдельными гражданами. С точки зрения же истинного прогресса следует заботиться непременно о двух вещах: 1) чтобы нетерпеливые пассажиры не сломали локомотив развития; 2) чтобы этот локомотив шел как можно быстрей. Оптимальной скоростью развития будет, по-видимому, та, которая не приводит к поломке и длительной остановке.

Главный довод нетерпеливых заключается в том, что "локомотив" идет недостаточно быстро, слишком медленно или даже стоит на месте. И что это происходит из-за неразумия или злой воли нынешних машинистов, регулирующих скорость движения. И в этом есть, конечно, своя правда.

Однако она односторонняя и даже сомнительна. Ибо кто же на деле знает, какова величина оптимальной скорости? И насколько мы далеки от нее?

Мне же часто кажется, что скорость локомотива истории не зависит существенным образом не только от наших благих пожеланий, но даже от усилия властей. Что усилия Властей сводятся по большей части к торможению, чтобы удержать локомотив от саморазгона, даже не пытаясь снизить уже набранную и не опасную поломкой скорость.

Конечно, это тоже – лишь одно из возможных впечатлений. Возможностей и рычагов управления у наших властей достаточно много, и я совсем не отрицаю необходимости каждому гражданину не забывать о своем праве настаивать на убыстрении нашего развития … до оптимальной величины. Это даже не право, а долг. Ибо только при таких открытых и прямых требованиях власти будут лишены иллюзии поддержки и будут убыстрять назревшие реформы.

Мне также кажется, что власти в меру своих скудных возможностей учитывают дух и интересы людей, которыми они управляют. Конечно, благодаря иерархической структуре общества они учитывают, прежде всего, собственные интересы, потом – интересы близлежащего слоя, и дальше по ступеням – вплоть до низов и подозрительных интеллигентов. Отказавшись от террористических методов Сталина, Власти вынуждены опираться на интересы и поддержку управляемых людей. Это мне кажется очевидным, и поэтому я вполне серьезно (пусть даже с некоторой грустью) отмечаю: да, народ и государство едины (лозунг "Народ и партия – едины!" недалек от истины).

Под влиянием растущей технической цивилизации, новых потребностей, мод, конкуренции с Западом, наше общество в целом необратимо меняется, развивается. Перед властями постоянно стоит выбор: или все больше противоречить своим людям и терять их поддержку, или следовать потребностям большинства, или действенными методами воспитывать людей. Но, по сути, единственными действенными методами "воспитания" являются сталинские меры физической селекции. Нынешнее же политвоспитание в значительной мере – самообман и не достигает цели. Молодежь год от года все менее походит на своих отцов.

Из этого я заключаю, что нынешнее правительство, которое больше всего заботится о самосохранении, будет идти более-менее в ногу с развитием общества (но, конечно, не узкого круга самиздатской интеллигенции, а всего общества). Поэтому надо не столько подталкивать правительство (хотя напоминать и советовать следует), сколько содействовать всемерному развитию самого общества.

Придя к такому выводу, позволительно спросить: А не означает ли последняя фраза – призыва к агитации и пропаганде, к образованию "образовательных" кружков и нелегальных партий? Не означает ли это перепева известного обещания Ленина после смерти брата-народовольца: "Мы пойдем другим путем!" Ведь на деле отказ от террора в пользу нелегальной революционной агитации и пропаганды привел, в конце концов, снова к террору, только красному и массовому.

Да, действительно, эту фразу можно так понять, поэтому следует сразу же отмежеваться не только от насилия, но и от пропаганды и агитации. Еще раз – почему?

Потому что пропаганда и агитация есть также вид насилия над личностью. Этот вид насилия не всегда осознается и даже ощущается, но на деле он приводит к значительному искажению народного волеизъявления. Агитация и пропаганда в современных условиях и умелых руках – это мощное средство навязывания массам людей несвойственных им мыслей и мнений.

В нашей стране, как известно, действует лишь партийная пропаганда и агитация. Действует открыто и многословно, нудно и тошнотворно, а потому безуспешно. Даже при Сталине "Блокнот агитатора" был самым презренным изданием и шел исключительно на туалетные нужды (удобство формата). Сегодня действенность этой пропаганды еще более понизилась и стала в опасной близости к нулю. Можно сказать, что наша страна – страна без действенной пропаганды.

Легко представить себе, что появление в таких условиях настоящей и достаточно мощной нелегальной пропаганды, резко критического свойства и достаточно умной и мобильной, будет представлять действительную государственную опасность. Сам характер ее нелегальности, запретности накладывает на нее отсвет истинности, гонимой правды и создает дополнительные преимущества для ее влияния.

Я солидаризуюсь с властью в ее опасениях, что такая будущая агитация может вызвать у людей сильные разрушительные эмоции вместо терпеливых конструктивных усилий. Эти усилия должны быть направлены на упрочение начал новой жизни – своих прав, свободы и достоинства. Действительно полезное воздействие на окружающих человек может оказать не пропагандой или внушением, а лишь применительно к собственной жизни. Только этот метод воздействия морально чист и практически оправдан. Лишь он прочен и надежен. И я убежден (пусть только инстинктивно), что этот путь – оптимален и ведет к цели наиболее коротким путем. Только живой пример и использование чужого опыта в собственной практике заставляли людей воспринимать новые правила и идеи.

Думаю, что нечто подобное присуще и Движению в защиту прав. Именно в нем выработано правило: "Каждый должен поступать согласно своей совести и разумению, и это будет правильно".

Возвращаясь к проблемам Самиздата, приходится признать, что Власти в настоящее время закономерно опасаются от него разрушительной пропаганды, и будут стремиться подвергнуть его цензуре, т.е. уничтожить. Признавая временную справедливость этого обстоятельства, не следует ли отказаться от Самиздата, возложив все свои надежды на расширение возможностей для выражения различных идей и мыслей – в официальной печати? Ведь от последней уж точно можно не опасаться зловредной агитации?

Мне трудно оспаривать этот вывод. Логика требует отрицательного отношения к Самиздату. Однако практика показывает иное: мы не можем без него обойтись.

Почему? – Да хотя бы потому, что истинное мышление и культура невозможны без интеллектуальной свободы, без широко открытых источников информации, без снятия запретов на любые темы. В этом – специфические требования работы интеллигенции (нормальные условия труда), стержневой вопрос ее существования как мыслящего органа нации. Интеллигенцию можно сравнить с органом, принимающим и перерабатывающим информацию, поэтому качество последней и ее наличие для интеллигенции – главная проблема. Из теории информации известно, что надежность передачи информации можно повысить только с помощью увеличения избыточности передаваемых сообщений, что сводится фактически к повторной передаче этой информации – по возможности иным путем. При сравнении на выходе полученных сообщений, все искажения должны будут автоматически исключаться, поскольку они случайны и будут не совпадать друг с другом. Передаваемая же информация, одинаковая во всех сообщениях – сохранится.

Аналогично этому, любую общественную и культурную информацию следует получать из разных источников и проверять ее путем сравнения. Причем чем более независимыми будут эти источники (газеты, журналы, книги), чем более различными или даже противоположными будут их позиции, тем с большей вероятностью можно надеяться, что прошедшая сравнительный анализ информация действительно объективна, истинна.

Многопартийность печати, или хотя бы многосторонность Самиздата, являются незаменимым средством для мышления интеллигенции. Это знают и наши Власти, которые запрещают свободу ознакомления с любым изданием (т.е. свободу чтения) для простых людей, для ученых делают весьма существенные послабления. Это и специальная печать под грифом "Для научных библиотек", и специальные кабинеты, а для работников высшего круга – это право выписать и заказать перевод любой книги или иного издания в мире. Однако рамки круга этих "посвященных лиц" узок, и ни в коем случае не совпадает с нуждающимся в информации слоем интеллигенции. И в этом-то и заключается (вернее, должен бы заключаться) основной предмет спора интеллигенции с властями.

Отстаивание своего права на Самиздат, как на важнейший и незаменимый в нынешних условиях источник научной и культурной информации, необходимой для конструктивной профессиональной и общественной деятельности (а не как средства агитации и пропаганды) – это и есть, на мой взгляд, основная общественная обязанность самиздатовской интеллигенции.

И я убежден: это право можно отстоять! Власти пойдут на это, если будут видеть, что Самиздат, действительно, используется и приводит к конструктивным, а не к разрушительным целям.

Хотя, конечно, к такому невольному признанию должен вести достаточно длинный путь, сопряженный с издержками страданий и жертвами антисамиздатовских репрессий трусливых властей. Сложность принятия права интеллигенции на Самиздат для них состоит, главным образом, в необходимости очень широко раздвинуть рамки руководящей интеллигенции, включить в ее состав не только "интеллигентов по власти", но просто всех мыслящих людей страны, которые способны самостоятельно думать над проблемами природы и общества, над его управлением.

По-видимому, в том далеком будущем, когда все станут как-то управлять государством, т.е. в условиях истинной демократии (каждый самостоятельно додумывается до правильного решения государственных проблем, а механизм демократических выборов и референдумов может служить лишь для отыскания наиболее приемлемого итогового решения), все станут интеллигенцией, и будут иметь достаточно времени и будут уметь обрабатывать информацию и нуждаться в ее полных источниках.

Думаю, что спрос на конструктивный (а не агитационный Самиздат) будет довольно узким.

Каким же представляется мне будущий негласный компромисс между властями и интеллигенцией в вопросе Самиздата? Авторы и издатели Самиздата, несомненно, должны устанавливать добровольную самоцензуру, не допуская агитации и пропаганды (типа листовок и широковещательных программ), экстремизма и проповеди ненависти и насилия. Самиздат должен быть областью объективной информации и ясной мысли, ценным и критическим дополнением официальной печати. Наибольшей ценностью и нравственной силой обладает, конечно, открытый Самиздат, но, к сожалению, в настоящих условиях обязательное требование подписи автора под самиздатовским произведением очень жестко, для многих – невыполнимо, а потому является неоправданным ограничением свободы мысли. Но нравственно, я повторяю, она ущербна.

Со стороны властей этот компромисс может заключаться в постепенном прекращении репрессий за конструктивный (не подрывной) и открытый Самиздат. Мне кажется, что они уже становятся на этот путь. Официально Самиздат никогда не был запрещен – как не запрещено право автора прочитать друзьям своё произведение до печати, а также право этих друзей – запомнить или переписать вновь услышанное себе на память. Но это только официально.

Однако стоит приглядеться к изменениям реальной репрессивной политики на Самиздат. Конечно, и сегодня при обысках Самиздат изымается, но как бы – попутно, да и то не всегда полностью. Почти официально следственные органы заявляют, что чтение и даже распространение Самиздата ими не преследуется, что они занимаются только фактами изготовления и распространения подрывного Самиздата. К сожалению, мнения интеллигенции и КГБ относительно подрывного характера конкретных произведений резко не совпадают. Самый последний пример такого несовпадения – осуждение издания "Хроники текущих событий" – одного из самых ценных информационных изданий Самиздата последних лет.

Однако именно в таких столкновениях и недоразумениях и устанавливается реальное право интеллигенции на конструктивный Самиздат. Несомненно, "Хроника" в целом является жизнеспособным и необходимым, положительным изданием, источником важнейшей информации. Ее запрет – это ошибка властей. Но в некоторой, гораздо меньшей степени, этот запрет, т.е. гибель "Хроники", можно расценить как ошибку издателей, которые, видимо, недостаточно строго соблюдали свою добровольную самоцензуру.

Я убежден, что после "Хроники" появится какое-то иное издание, которое учтет опыт запрещенного предшествующего издания. Наверное, и у властей во втором случае будет меньше настойчивости и желания непременно настоять на запрете. Возможно, этот процесс привыкания властей к информационному Самиздату будет длительным, но, думается, что сроки непрерывного издания улучшенных и "еще более корректных" изданий "Хроник" будут постепенно удлиняться. Конечно, власти очень нескоро признают официально право Самиздата на существование и свободу слова. Однако они будут вынуждены мириться с ним, коль скоро он составляет важную насущную потребность интеллигенции – большого и важного общественного слоя.

А самое главное – под невольным влиянием самиздатовской мысли будет расширяться свобода мысли и мнений в официальной печати. Медленный процесс этого раскрепощения виден уже сейчас. Может, в этом – главная историческая заслуга читателей-распространителей Самиздата.

Конечно, в будущем неизбежны недоразумения и репрессии. Конечно, не скоро наступит такое время, когда власти будут спокойно допускать обсуждение в печати, например, целесообразности социалистического строя или резкую критику правительственных действий – пусть эта критика будет выражена даже в самых положительных и конструктивных фразах и намерениях. И думаю, что нужно понимать правоту в этом наших властей – чересчур широкое и легкое обсуждение подобных проблем легко может слиться с подрывной пропагандой (не в смысле влияния "внешних империалистов", а в смысле наступления внутренних нетерпеливых).

Но в то же время Самиздат не может бояться смелых и откровенных идей и проблем – иначе он не оправдает своего предназначения. Разумным компромиссом здесь, по-видимому, может стать добровольное самоограничение в круге распространения подобных самиздатовских произведений.

Итак, самоконтроль (самоцензура) и сдержанность в распространении – вот основные тактические требования к Самиздату, которые позволят ему сохранить нынешнее положение и добиваться успехов на пути развития свободы мнений и печати в стране, развития общества в целом.

III. Обсудим теперь проблемы существования "Движения в защиту прав человека" в более узком и непосредственном смысле. За прошедшие пять лет существования Хроники и Инициативной группы политические процессы идут фактически без массовых протестов. Таким образом, если часть подписантов за эти годы решилась на еще более смелые и откровенные действия в защиту человеческих прав, то другая, и гораздо большая, часть подписантов 1968 г. отошла от "Движения" под влиянием жестких судебных и, главным образом, внесудебных преследований. Протесты "вышли из моды", что дает сегодня самиздатовским авторам говорить о "Закате Движения", как о последней волне иллюзий и надежд периода хрущевского реформаторства.

Мне этот вывод не кажется справедливым. "Движение" - явление намного более глубокое, чем всплески хрущевского либерализма (да и был ли такой?).

Мне это "Движение" представляется нарождением самосознания и гражданской совести у нашей интеллигенции.

Многие удивляются, как могли разумные взрослые люди пойти в 1968 г. на такое совершенно бесперспективное, даже "детское" дело, как "писание" протестов. "Что можно было ожидать, кроме репрессий?" – спрашивают они.

Сами подписанты при объяснении мотивов своих действий справедливо ссылаются не на "пользу" этих протестов, а на их моральность. Они подписывали протест не из-за надежды на реальность просимых изменений, а потому, что не могли иначе поступить. Ведь человек не всегда поступает согласно расчету, соображениям реальной пользы. Очень часто он подчиняется голосу морального инстинкта. Так было сейчас, так было и раньше. "Не могу молчать!" – это было сказано интеллигентом в прошлом веке и тоже как единственное обоснование своих неразумных протестов. (Кстати, отметим, что во Франции только победа дрейфусаров-протестантов окончательно упрочила демократическую республику и ликвидировала перспективу очередной реставрации монархии).

"Кто, если не ты, и когда, если не теперь?" – это было сказано еще в библейские времена, но до сих пор звучит призывом-обращением к интеллигенту, тем самым глаголом, который жжет сердце.

Подписывая протест, интеллигент фактически писал правительству – я родился, я есмь, мыслящий человек, который желает, и может, и должен нести ответственность за страну и управлять ею. Ведь требования, изложенные в протестах и письмах, и есть способ толкования законов и методов управления страной. Понятно, что такая "заявка на управление" шла вразрез со сложившейся в стране монополией на власть, и после некоторого периода замешательства была встречена последней в штыки. Понятное дело: право на управление (а критика властей – это и есть вид демократического управления) не может быть уступлено монопольной властью без борьбы, самотеком. Фактически "Движение в защиту прав" есть только первый раунд начавшейся борьбы за демократическое управление, начало длительной и трудной борьбы, в которой неизбежны отступления и поражения.

Понятно, что новорожденных интеллигентов - "новобранцев в общественной жизни" вначале должны были побить. Они бросились в протесты, как в бой, очертя голову, не рассуждая – но ведь это и естественно! Это и есть первая реакция возмущенного человека, имеющего силы и совесть. Но вот проходит время, новоявленным борцам дают достаточно суровый отпор. За покушение на критику и управление их ждут крупные неприятности: лишение профессиональной работы, ухудшение материальных условий, трепка нервов, постыдные проработки на собраниях, а для особо упорных – тюрьма и сумасшедший дом – да мало ли чем можно уесть интеллигента?

Также понятно, что у большинства подписантов и им сочувствующим наступает пора отрезвления, отступления. Поставленные перед выбором: настаивать на своем праве критики или… отстоять свое право на работу и нормальную жизнь, большинство выбирает второе. Простым следствием из этого выбора является отказ от участия в последующих протестах, молчание, а во многих случаях даже официальное "раскаяние", т.е. публичное признание ошибочности своего первого протеста. В моральном плане это весьма тяжелые вещи, дающие право каждому из них считать себя отступником и трусом, заниматься моральным самоедством. И все же они, на мой взгляд, поступили правильно.

Ибо те, кто выбрал бескомпромиссное отстаивание своих прав на свободу критики и слова, выбрали вместе с тем потерю работы или даже тюрьму, невольно исключили себя из нормальной жизни, как бы совершили над собой "житейское" самоубийство, провели между собой и остальным миром резкую грань.

Жизнь изгоев, отверженных, при наличии веры может сделать из таких людей святых и пророков. Но, скорее, толкнет к нетерпению, к экстремизму.

Если смотреть трезво, то всё "Движение в защиту прав" – небольшая группа людей – не больше 1000 человек. В сравнении с остальными 250 миллионами граждан, передавших монопольной власти все свои суверенные права и не помышляющих об ином состоянии,- 1000 человек очень мало, почти ничто. И можно только удивляться, как они до сих пор еще существуют. Каждый из этой тысячи в день подписания – вступил в бой первый раз в жизни. Вступил, не умея соразмерять свои силы, не умея укрываться и пользоваться своими наличными возможностями. Применяя не очень удачную здесь военную терминологию, можно сказать, что первый бой разрозненных людей, которых только впоследствии объединили громким названием "Движение", окончился неудачей, большинство их капитулировало, а оставшиеся и несдавшиеся единицы или эмигрировали за границу, или готовы стать отверженными нетерпеливыми, но не прежними нормальными членами общества, способными к протесту. Соединение же нормальной жизни-работы и способности к протестам – временно перестало существовать. Фактически вместе с тем перестало существовать и само Движение.

Однако думается, что временно.

Те, кто "капитулировал" и остался в нормальной жизни – они ведь не умерли, они снова могут повторить свое "не могу молчать" – только при этом они должны учитывать свой первый опыт, уметь рассчитывать свои возможности и наличные условия. Что этому можно научиться, показывают многочисленные примеры тех, кто умел отстаивать свои права, опираясь на советские законы, традиции и инструкции. Ведь они могли сочетать свое активное участие в "Движении в защиту прав" с нормальной жизнью и работой.

Несомненно, у многих из первой "тысячи" после проведенных над ними воспитательных экзекуций, навсегда пропало всякое желание отстаивать свое право на критику и ответственность за управление страной. Такие люди вполне заслуженно могут считать себя отступниками. Но ведь, во-первых, не все такие. Во-вторых, должны же появиться новые, молодые граждане, идущие снова сказать собственное "не могу молчать". Они учтут, конечно, опыт первого "Движения", опыт 1968 года. Борьбу за свои права они будут вести более умело и с меньшими духовными и материальными потерями.

Не следует терять надежд! Надежд на очень длительную (многие десятилетия), но все же успешную борьбу граждан страны за свои демократические права. Для подавляющего большинства этой длительной борьбы должны сочетаться два основных момента: 1) участие в нормальной жизни без жертв и ущерба для работы; 2) всемерное отстаивание своих прав. Конечно, это два взаимоисключающих момента. Конечно, один человек не может соединить в себе успешную карьеру и бескомпромиссную борьбу за права. Разные люди будут по-разному соединять в себе эти требования, хотя возможны и крайние случаи: 1) голая деловая или научная карьера без отстаивания прав; 2) чистая принципиальность в "Движении" – но без нормальной работы.

Если первые при этом не становятся вольными или невольными приверженцами старых порядков или статус-кво, и если вторые не сползают на позиции нетерпения, то оба этих типа людей, на мой взгляд, приносят пользу развитию нашего общества: первые – как обычные работники (но не как интеллигенты – граждане), вторые – своим моральным примером.

Поскольку из этих крайних положений легко перейти в людей противоположного качества и положения, мне лично наиболее симпатичны люди компромисса, "золотой середины", люди упорной научной и деловой работы и вместе с тем – мятущейся гражданской совести - либералы по своей сути, своей жизнью соединяющие современную житейскую рутину и будущую демократию.

Хотя, конечно, каждый сам выбирает свойственное себе сочетание этих равно необходимых в будущем обществе качеств.

IV. В 1973 г. мы стали свидетелями первого из нового типа процессов – я имею в виду процесс Красина и Якира, раскаявшихся в своих "преступлениях", и, как ни странно, во многом раскаявшихся обоснованно. Мне же их основная вина видится не в поведении на следствии, а как раз наоборот – в их ошибках до ареста.

На мой взгляд, это был процесс над первыми из "нетерпеливых". В связи с этим процессом, а также фактическим прекращением выпуска "Хроник" и деятельности Инициативной группы по защите прав, в Самиздате и получило хождение мнение об упадке или даже распаде "Движения в защиту прав человека". Я с этим не согласен. Закономерно потерпело поражение другое явление.

Еще до своего ареста Красин и Якир фактически переросли рамки "Движения в защиту прав". Субъективно они готовились к гораздо большему: они тяготели к созданию организации, нелегальных связей, ведению пропаганды и составлению программ. В какой-то мере, возможно, эти пристрастия влияли и на характер выпусков "Хроники", которая, по-видимому, виделась им в виде первоначального центрального органа, ядра будущей организации.

Конечно, это были мечты. Мечталось, видимо, повторить в какой-то степени путь создания РСДРП. Может быть, над ними просто тяготели традиции партийной борьбы и опыта. И именно потому – они не были лидерами "Движения в защиту прав", не могли ими стать.

Но к попыткам создания нелегальной организации и ведения пропаганды очень чутки органы КГБ. Красину и Якиру было предъявлено обвинение по ст.70 УК РСФСР – в антисоветской агитации и пропаганде, с угрозой переквалификации дела по ст.64 (измена родине – возможна смертная казнь). Разумеется, судить Красина и Якира по ст.64 – всего лишь за смутные намерения – вопиющее беззаконие. Но правильно ли их обвинили по ст.70 УК РСФСР? Я, лично, сейчас поостерегусь сразу говорить: "Нет, неправильно!".

Конечно, это только мое субъективное мнение, но, по отзывам близких к Красину и Якиру людей, у меня создалось впечатление, что они вообще не считали пропаганду и агитацию против властей (т.е. "антисоветскую" по судебной терминологии) – преступным деянием. Беря за основу западные мерки, они согласны были считать преступными и нежелательными (да и то неотчетливо) лишь призывы к свержению власти насильственным путем. Но если нет нравственных запретов или внутренних убеждений, что пропаганда против властей является непозволительной, то, мне кажется, всегда могут найтись ситуации, когда польза от таких действий будет казаться очевидной, а соображения возможных наказаний – постыдными. Тогда действия становятся только вопросом личного мужества, почти геройства. Так что Красин и Якир могли совершить какие-либо поступки, которые даже объективным и непартийным судом были бы расценены по ст.70 – как попытки агитации и пропаганды.

Можно спорить, соответствует или нет ст.70 Уголовного кодекса – ст.25 Конституции СССР о свободах слова, печати, организации и т.д. Однако это будет чистой схоластикой. Ведь судят официально по открытой ст.70, которая много точнее выражает истинную потребность существующего строя, чем бутафорная статья в Конституции. А главное, выше мы уже разбирали вредность антиправительственной пропаганды в настоящее время. Сравнивая свои права с западными, всегда необходимо помнить и разницу в нашем фактическом положении. Механизм парламентского многопартийного строя подразумевает свободу пропаганды и агитации против конкретных правительственных кабинетов и правящих партий – как благо, но крайне неодобрительно относится к попыткам подорвать само существо строя. Можно ругать премьер-министра, но нельзя поносить конституцию или королеву. Поэтому для западных коммунистов, например, есть лишь два пути: или научиться уважать конституцию страны (как в Италии и Франции), или быть в постоянной изоляции при нелегальном положении.

У нас же выступления против правительства и его конкретных действий неразрывно связаны с выступлением против настоящей "конституции" – принципа монопольного партийного руководства.

Например, КГБ преследует участие в документах, в которых власти обвиняются в разного рода преступлениях, шовинизме, геноциде и пр. Когда такие документы направляются за рубеж через корреспондентов и затем разносятся радио по всему Союзу и миру – то это вполне может быть расценено как антисоветская пропаганда (ст.70). Зачем же допускать такое?

Когда КГБ ссылается на якобы признаваемые Красиным и Якиром косвенные связи с НТС –с известной антисоветской организацией, которая ставит своей прямой целью свержение существующего строя в СССР, не исключая при этом и вооруженного насилия, то это признание точно может стать обоснованием для осуждения по ст.70. Как же это могло произойти?

При объяснении эволюции Красина и Якира, их перехода от участия в Защите прав человека к попыткам организации Демократического движения и политической борьбе, я и хочу заставить работать аналогию с эволюцией интеллигентов прошлого века – от мирных народников к нетерпимым народовольцам. Красин и Якир, несомненно, не могли бы дойти до мысли о терроре. Однако ведь развитие общественного явления не умещается в историю одной жизни. Лиха беда начало, и террор – лишь конечный этап на губительном пути нетерпения.

Красин и Якир оказались недостаточно либеральными, недостаточно интеллигентами, чтобы удержаться на почве уважения закона и легальности во что бы то ни стало, на почве Движения защиты прав человека.

К сожалению, они не одиноки в своем нетерпении. Об этом можно судить по реакции самиздатовской общественности на их процесс. Слышишь только одно: "Как они смели раскаиваться и "выдавать" своих друзей?" – Но ведь эта самая типичная реакция нетерпеливых, нелегальных людей – прямой сигнал, что очень многие из нас стали нетерпеливыми и сами не считают антиправительственную пропаганду и агитацию – преступлением, не готовы морально к ее отпору, и при случайных обстоятельствах сами готовы в ней завязнуть. Может, хранит нас от этого горького удела только недостаток личного мужества, недостаток решимости. Но ведь этот недостаток спасителен лишь для нас самих.

Мне страшно за молодых: под влиянием сочувственной к нетерпению пропаганды старших, они могут повторить и углубить путь Красина и Якира по проторенной дороге революционеров прошлого века. Ведь им-то мужества и смелости не занимать.

С глубоким сочувствием я вспоминаю слова В.Чалидзе о неприятии его деятельности не только со стороны властей (это можно понять), но и со стороны друзей – представителей свободомыслящей интеллигенции, для которых, например, консультационная деятельность Комитета защиты прав кажется "пустыми игрушками", а в качестве "дела" выставляется разнообразный революционный детектив: пропаганда, организации, демонстрации или, на худой конец, резкие политические выступления. По-видимому, когда в будущем найдутся или воспитаются подрастающие террористы, такие же "свободомыслящие интеллигенты" будут сочувственно и жадно интересоваться: "Ну, как наши? Как они дали этим, наверху?" – Какие кошмары мне видятся! А какие кошмары готовы происходить и даже происходят! Поневоле воскликнешь: "Бедная страна, что тебя ждет?"

Надо рвать этот порочный круг. Долг каждого сделать все, чтобы справедливых процессов по ст.70 больше не было (я не имею в виду все процессы по этой статье, которая часто применяется абсолютно незаконно: например, преследования В.Буковского за передачу Мировому конгрессу психиатров материалов о неправильном использовании психиатрии в нашей стране).

Конечно, я очень хочу, чтобы вообще не было политических процессов. Но, по-видимому, развитие страны, расширение демократических прав не может идти без борьбы и ошибок с обеих сторон. Это – неизбежные издержки истории, выраженные в жизнях и страданиях. Надо стремиться к их минимуму. Этого требует гуманность и разум. Но раз я отношусь не к властям, а к другой стороне, то мой прямой долг заботиться, прежде всего, чтобы не было справедливых процессов по нашей вине.

Иногда мне кажется, что основным тормозом, удерживающим людей от нетерпеливых действий, является страх – страх перед наказанием. Но парадоксальным образом именно этот "тормозящий и сдерживающий" страх вызывает рост ненависти и нетерпения.

Надо научиться преодолевать этот страх и не поддаваться нетерпению. Для этого надо искать легальные и достойные пути в существующих условиях, заменить возрастающие колебания между страхом и нетерпением – разумной либеральной линией.

В этом и заключается мой единственный совет.