56.О книге "Управляемая наука" М.А.Поповского

Дорогой Марк Александрович! Не удивляйтесь озаглавленности этого письма. Содержание Вашей последней книги настолько важно и интересно, что мне кажется необходимым ее обсуждение не только с Вами, но и с остальными друзьями. Для них я и поставил этот заголовок.

Конечно, сейчас я попробую обсудить только самые острые и главные для меня проблемы, совсем не претендуя на оценку книги в целом. Ограничусь только одним общим замечанием, что "Управляемая наука", наверное, наиболее спорная и пристрастная, и потому наиболее яркая и удавшаяся работа. Как Вы увидите ниже, во многом я с Вами не согласен, многое считаю просто неверным, но, тем не менее, вещь эта – очень нужная (как нужен был "Архипелаг ГУЛАГ", хотя и там много очень спорного). И я Вас с нею – поздравляю!

Мне кажется очень удачным название книги: оно сразу показывает объект исследования и его главную противоречивость (ибо "управляемая наука" суть такая же невозможность, как и "деревянное железо" или "социалистическая (диктаторская) демократия"). Вся структура книги посвящена фактологическому раскрытию феномена управляемой квази-науки: в главе 1 – история ее возникновения; в главе 2 – практика управления науки партийными и административными чиновниками; в главе 3 – практика научно-феодальной эксплуатации ("барщина" и "оброк"); в главе 4 – положение ученых в системе этой квазинауки; глава 5 – о секретности, как главном заповеднике паразитирующей квазинауки; глава 6 – о вынужденных зарубежных контактах управляемой науки; в главе 7 рассматриваются национальные аспекты феномена, в главе 8 – проблемы научных советских городков; в главе 9 – отношения с КГБ. И только две последние главы – 10 "Вечный выбор" и 11 - "Неуправляемые" – посвящены настоящей, неуправляемой науке. Несмотря на небольшой объем этих двух глав, в них объективно (может, помимо воли автора) предлагается и выход из описанного положения, содержится душа книги. Как будто тебя долго вели по темному помещению, и становилось все темнее и темнее, и только в конце показали на светящееся пятнышко выхода.

Какую же жизненную позицию может выбрать один из миллиона советских научных работников? – Я насчитал в двух последних главах 4 основные позиции:

1) В недавнем прошлом главным и определяющим для советских ученых было убеждение, что "их творчество принадлежит государству… а моральный выбор сводится к точному исполнению начальственных предписаний… Должен покаяться: и аз грешен в нагнетании этой рабовладельческой по сути психологии… Сейчас, в середине 70-х годов, такая "генеральная" моральная конструкция уже отмирает".

2) "Современное большинство научных сотрудников не поддерживает "охранителей" и видят в институте только место работы, проявляя социальное равнодушие"… "Честный труд, как панацея от всех социальных зол, имеет некоторое количество сторонников среди людей 37-45 лет, которым, действительно, хочется заниматься своей наукой, у которых есть интересные цели, но которые способны к социальному анализу не более чем орвелловский Битюг"… "Освобождая себя от общественных проблем, поборники бодрого труда одновременно выносят за скобки и любые раздумья о моральной ответственности, о морали вообще: "Я люблю свою работу… она дороже мне всего – и всяческих моральных абстракций" – так отвечают 80 из 100… Дело для них, прежде всего, возможность получать личное удовольствие от научного поиска, не портя себе кровь посторонними переживаниями… Они продуктивны и легко управляемы: ведь "деловые" больше всего боятся потерять то, что имеют…

3) Однако "в 70-е годы трудяги всех родов и видов быстро сходят с научной сцены… На смену им идут циники, стремящиеся к науке, как к оплачиваемой и престижной службе. Ускользнуть из строгих рамок службы, уклониться, перехитрить начальство, тайком побездельничать – стало излюбленной системой поведения огромного числа научных сотрудников среднего звена.

4) Наконец, сами неуправляемые. "Диссидентов-ученых объединяет концепция, по которой гражданин – не пешка… в шахматной игре государственных интересов, но личность, свободно избирающая… Общественная борьба в СССР есть борьба людей совести с аморальным по своей сути партийно-государственным аппаратом… Число неуправляемых в советском научном миллионе невелико. Но как бы ни складывалась личная судьба каждого из них в целом, главный итог морального противоборства сводится к тому, что осуществить свои научные функции ученый в СССР может лишь через неуправляемость, через нравственную борьбу. Иного пути нет. Всякая другая позиция лишает возможности оставаться ученым. Ибо наука – это независимость мысли"… Сюда же автор относит и ученых-верующих.

Из вышеприведенной классификации следуют весьма неутешительные выводы: не только для людей вообще, но и для самой науки. Первый тип "ученого-служаки" исчезает, это ясно всем. Современные "ученые-трудяги" тоже вымирают, уступая место бездельникам. Но также очевидно, что у советской науки нет надежд и на ученых-диссидентов, и на ученых-верующих. Религия, конечно, дает ученому систему независимых от начальства личных убеждений, но это еще никак не означает его научную неуправляемость или гарантию достижения высоких научных результатов. Даже напротив, робкий верующий обычно очень послушен, исполнителен и управляем в профессиональном, научном плане, справедливо опасаясь возможных придирок и заранее ограждая себя от них высокой степенью трудовой управляемости.

Диссидентство, конечно, гораздо резче противостоит власти, чем простая религиозность. В очень многих случаях непосредственное начальство, вынужденное соглашаться с разгневанным верховным начальством, увольняет таких сотрудников: "Советскому исследователю доступна лишь одна такая попытка. После первой же демонстрации неуправляемый изгоняется из научно-исследовательского учреждения… Проф.Буйницкий: "Хочешь протестовать? – Протестуй, но не вовлекай нас в это дело. Мы хотим заниматься наукой… Совмещать науку и протесты, даже моральные, невозможно… Уходи".

Конечно, уволенные или ушедшие люди никак не спасают ее, не растят в ней независимую жизнь. Для науки они просто исчезают, умирают. Разумеется, не всех диссидентов увольняют, а уволенные иногда возвращаются в научные учреждения. И, подобно религиозным людям, они в своей научной и иной работе почти ничем не отличаются от окружающих коллег, кроме истовой дисциплинированности и исполнительности, т.е. управляемости. А причина у всех одна (и у диссидентов, и у верующих, и у евреев, и у прочих): все люди, конфликтующие с высшей властью по общественным проблемам, в личной научной работе легко управляемы непосредственным начальством.

Так и выходит, что от диссидентства самой науке в смысле избавления ее от мертвящего управления – проку почти никакого. В этом отношении проф.Буйницкий прав (другое дело, что, поставив интересы общечеловеческой справедливости – ниже интересов науки, он совершает большую ошибку, но это уже совсем иной вопрос!).

Таким образом, даже указанное впереди светлое пятнышко выхода для науки оказывается гибельным. Но неужели нет выхода?

Однако, наверное, мы просто не понимаем друг друга: Вы говорите в этих главах в основном о социальной управляемости, а я беспокоюсь исключительно об управляемости научной. Давайте же разделим эти понятия – и тогда все встанет на свои места. Четвертой группе (верующим и диссидентам) будет свойственна социальная неуправляемость, а второй группе (ученым-трудягам) – высокая научная продуктивность, и, следовательно, научная самостоятельность, независимость, неуправляемость. Если же учесть, что последних - "80 из 100", то дела советской науки не так уж и плохи (ибо я все же думаю, что последняя Ваша оценка сильно завышена).

Правда, этой основной группе грозит исчезновение, смена циниками-бездельниками. Мне кажется, что такой процесс действительно происходит сейчас, и не только в науке. По моим личным ощущениям, число работающих ученых, особенно на периферии, достаточно велико. Но в главном, в существовании такой тенденции, Вы, несомненно, правы. Такая тенденция может привести нашу науку (да и все прочее) к тупику и развалу.

Но давайте посмотрим на общую линию развития отечественной науки за последние десятилетия, опираясь на Ваше же описание. В 20-30-е годы старый тип нравственно и научно неуправляемого, независимого ученого исчез и был заменен научными работниками двух типов: 1) социально управляемыми "идейно преданными" учеными и 2) управляемыми во всех смыслах квазиучеными. Почти все наши действительные ученые 30-40-х годов (за немногими исключениями) относились к 1-му типу. Соотношение этих двух типов научных работников постоянно менялось. В 40-е годы, казалось, второй тип и творимая им квазинаука полностью раздавят науку настоящую. Однако с середины 50-х годов пошёл обратный процесс: позиции действительных укрепились, они получили возможность делать свое дело в рамках социально-этической послушности. В 60-е годы выдвинулся и стал основным тип "ученых-трудяг", которые совсем не принадлежат начальству душой, а только мирятся поневоле с ним, имея независимые собственные взгляды, идут на идейные компромиссы с начальством "ради интересов научной работы". Наконец, в 70-е годы и этот тип сменяется циниками-антиучеными, смыкающимися по своей эффективности с квазиучеными.

Мне кажется, что причины такого сложного движения следует искать в судьбах самой страны – от укрепления сталинского мракобесия до последующей либерализации. Даже последнюю огорчительную тенденцию роста циничного безделья можно объяснить более общим процессом нравственного раскрепощения людей, в том числе и ученых.

Ведь как бы мы ни говорили, что научные и общественные интересы – разные вещи, в человеке они все же тесно связаны. Разделение своих интересов на удовлетворяемые научные и придавленные общественные – всегда искусственно и может сохраняться лишь в атмосфере большого страха. Как только страх начинает исчезать, так и ученый перестает тратить значительную часть своих интеллектуальных усилий на убеждение самого себя в правильности неестественных для него официальных догматов, отдавая эти освободившиеся силы – все той же любимой науке. Однако без идейной самоузды ученые каждый про себя приходят к совершенно неофициальным убеждениям. К оппозиции их толкает сама жизнь, сама научная работа, встречающаяся на каждом шагу с произволом и неэффективностью.

Однако такое противоречие между внутренними убеждениями и наружной социальной покорностью, управляемостью – не может быть устойчивым. Его еще можно переносить, если есть уверенность в высшей ценности науки, как таковой, но, поскольку наука такой высшей ценностью не является, то рано или поздно у "ученого-трудяги" наступает отрезвление, т.е. понимание того, что его деятельность совсем не является абсолютным добром и в злых условиях может стать бессмысленной, или еще того хуже – аморальной.

Выходом после такого отрезвления может стать прекращение потенциально злой деятельности, т.е. апатия к научной деятельности и переключение своих сил на личные дела.

Цинизм и апатия к собственной деятельности – это первая понятная реакция родившейся личности, осознавшей аморальность безусловного подчинения начальству. Но какой же может быть выход из этого разочарования, из этого спада научной деятельности?

Конечно, мы говорим сейчас о путях развития порядочных людей, оставляя в стороне тех, кто, начав с цинизма и отказа от настоящей науки, кончают квазинаукой и паразитизмом.

Но неужели для порядочных людей нет иного выхода, кроме полного безделья – отказа от науки, или полного диссидентства, также равносильного отказу от науки? – Я думаю, что выход, несомненно, есть, что он лежит между этими крайностями и что именно его изберут в конечном итоге "ученые-трудяги" ("научный миллион"). Это преодоление невозможного и завоевание права на сочетание научной неуправляемой деятельности и независимой общественной позиции, возможности нравственного протеста. Именно бесперспективность иных решений приведет ученых к старой позиции К.А.Тимирязева - "наука и демократия".

Я хочу подчеркнуть: не просто диссиденты станут главной фигурой в нашей будущей науке, а именно цельные ученые, сочетающие высокую научную независимость и эффективность с растущей социально-этической независимостью. Убежден, что такие люди уже есть и они будут умножаться в будущем. Их души будет постоянно раздирать тяга к любимой науке и требования совести, нравственной борьбы, но они будут постоянно колебаться, не останавливаясь ни на одном крайнем решении. Ибо если они отдадутся только борьбе, то потеряют науку, а, отдавшись одной науке, придут к цинизму, т.е. также потеряют науку. Они смогут найти золотую середину, только умеренно занимаясь нравственной борьбой ("гармонично"), только на уровне "всех", на уровне всего народа. Но только такая осторожная и мучительная позиция, когда ты и начальству неугоден, и себе самому кажешься трусом, только она позволит и развить науку, труд и саму жизнь. С нравственным протестом ученых на уровне большинства начальство справиться не сможет (всех не уволишь), а, с другой стороны – участие в нравственном противостоянии отжившей системе позволит ученому чувствовать свою правдивость и на этом этическом фундаменте эффективно и безбоязненно работать.

Таковы, на мой взгляд, те соображения, которыми необходимо дополнить последние главы Вашей книги, чтобы понять современный моральный облик "научного миллиона" и возможности его изменения в будущем. Подытожим их еще раз:

1) В Советском Союзе, как и везде, настоящая наука всегда была неуправляемой, всегда противостояла управляемой квазинауке.

2) В советской науке наблюдается нравственно-социальная эволюция: в период 20-50-х годов от независимости к морально-политической управляемости, а в период 50-70-х годов – наоборот, к независимости и протесту.

3) Процесс нравственной эволюции "научного миллиона" очень медленный и совпадает по скорости с эволюцией всех остальных советских миллионов. Отстающие от этой эволюции попадают в разряд квазинауки и циников, опережающие ее (диссиденты) зачастую оказываются вне науки. Общее же движение "научного миллиона" и остальных миллионов неодолимо.

II. Вторая важная для меня и спорная проблема обрисована в главе 7 и касается национальных отношений в советской науке.

Нечего и говорить, что для меня совершенно неприемлемо резко отрицательное отношение к факту массовой подготовки научных работников в национальных республиках из лиц коренных национальностей, аргументированное пониженным качеством этой подготовки.

Ведь такое отношение – чистейшей воды научный прагматизм, когда польза и эффективность науки рассматривается как главный критерий, прочая же человеческая польза не принимается во внимание… Но ведь читатель не может отмахнуться от этих вопросов: "А разве не надо готовить национальные кадры? И разве при этом не приходится идти на известное понижение уровня подготовки в сравнении с университетской подготовкой в метрополии?"

Конечно, при преимущественном наборе в вузы и целевую аспирантуру людей коренных национальностей, ущемляются интересы "европейцев" (русских, украинцев, евреев), с более высокой культурной подготовкой и более конкурентоспособных на экзаменах. Именно эту дискриминацию конкретных представителей некоренной молодежи Вы и считаете несправедливой. И, возможно, в этом Вы правы. Но Вы неправы, заявляя, что причины такой государственной политики предпочтения коренных национальностей заключается лишь в потребностях пропагандистского блефа, для привлечения симпатий стран третьего мира. Ничего подобного!

Курс на максимальное уважение национальных кадров, на их максимальный рост – один из самых дальновидных и удачных аспектов советской внутренней политики, обеспечившей (конечно, наряду с другими факторами) удивительную стабильность многонационального громадного государства.

Легко представить, что получилось бы, если принять Ваше пожелание и отказаться от преимущественной подготовки национальных кадров. Умственной и руководящей элитой в этих республиках тогда становились бы европейцы, а "коренные туземцы" оставались бы в низших классах. Это положение могло бы стабилизироваться (ведь у более культурных родителей в массе и более культурные дети), как стабилизировались такие отношения между белыми и черными в США или в ЮАР. И что же в этом хорошего, кроме взрывов и бунтов?

В том-то и дело, что равные отношения изначально неравных людей заранее обрекают их и их детей на сохранение неравенства, что несправедливо. С точки зрения большинства людей положение, когда в одном обществе существуют национальные группы, занимающие различное классовое (разных привилегий) положение, является несправедливым, расистским, и должно быть устранено. Такое общество будет подвержено национальным конфликтам, а его устойчивость – резко понижена.

Сам по себе фактор пониженной квалификации ученых и специалистов коренной национальности – фактор временный, преходящий. Через одно-два поколения национальная интеллигенция начинает действовать вполне на уровне "мировых стандартов" (как это было продемонстрировано Вами на примере казахских писателей).

Та полемика, в которую Вы ввязались с казахскими, открытыми Вами националистами, поставила Вас в чрезвычайно невыгодное, опасное положение фактического защитника великодержавного шовинизма, колониализма, расизма – всех смертных грехов современного мира… Любой, кто читает книгу О.Сулейменова "Аз и Я", поражается талантливости, страстности и глубине автора, его высокому уважению не только к мировой, но и к русской культуре, яростному отстаиванию равноправного места своего народа в этой общемировой культуре. Я уже давно не встречал такого убежденного сторонника гипотезы интернациональности любой национальной культуры и сейчас, и в прошлом: "Смешны попытки иных блюстителей чистоты культуры избавиться от "варварских наносов" – вырубить все частицы меди из бронзы… Мы говорим, что история любого народа по сути своей интернациональна и рассматривать ее с европатриотических позиций – попросту проявить некомпетентность. Нарушая природные связи культуры, лишая ее животворящего космоса, мы обрекаем ее на затхлость и вымирание. Иго проклятого прошлого продолжается – мучит души, отравляет сознание. Историки не могут простить далеким предкам фактов невежества, доверчивости и робости. Неистребимо желание посмотреть на брата своего сверху вниз. Но если соотношения не позволяют – всегда готова к услугам история, помогающая изменить их.

Мир человеческий заставлен старыми весами – от аптекарских до складских. И все они – судейские. Когда видишь, что где-то нарушено равновесие, тащит тебя туда узнать, в чем дело. Потом замечаешь, что весы перекошены. И жизни твоей на это не хватит. Но и равнодушия пока не хватает безучастно наблюдать зрелище тупого попирания правды. …Жалок гнев современного копта на иранца за ахменидское нашествие VI века до рождества Христова. Но как оценить чувства моего знакомого, мучительно переживающего поражение князя Игоря на реке Каяле?" (О.Сулейменов. "Аз и Я", с.187).

Мне кажется, что у Вас, Марк Александрович, как раз и перекошены судейские весы, которыми Вы судите разные народы. И от этого перекоса никуда не уйти, если не принять заранее тезиса о принципиальном равенстве, равноправности всех народов.

А и вправду, неужели Вы не понимаете, что эскимос или араб равны греку или еврею? Равны именно по национальному самоуважению, т.е. по уважению культуры своих предков? Неужели Вам хотелось бы встречаться с людьми, подобострастно снимающими перед Вами шляпу, как перед природно более высоким существом? Ведь не аристократ же Вы и не расист?

Конечно, я не хочу оспаривать реальные различия культур разных народов, но только из этих различий нельзя делать выводы о разноценности этих народов и, следовательно, о разноценности их потомков.

И даже если пойти в своих предположениях дальше и допустить, что разные народы и вправду обладают разными природными и благоприобретенными способностями, это совсем не должно означать их разных прав на общее уважение. Ведь из того, что мы ценим, допустим, талантливого человека, совсем не следует, что он по высшим человеческим или божеским критериям более высок или более ценен и обладает большей суммой прав на уважение, чем другой человек, менее одаренный? Просто Природа его больше одарила – но в чем же тут личная заслуга? – Но если каждый работает в полную меру доставшихся ему способностей в общем человеческом потоке – от гения до стражника, от англичанина до папуаса – все они в равной степени достойны уважения.

Нет, в неблагодарную и безнадежную полемику вступили Вы, Марк Александрович. Пристрастность в данном случае Вас явно подвела… Эта пристрастность становится очевидной, когда Вы в той же самой главе от осуждения национализма интеллигенции "отсталых" республик переходите к протесту против великодержавного шовинизма, но лишь когда он проявляется в виде антисемитизма, т.е. объективно защищая национализм еврейский (в этом, конечно, нет ничего ужасного).

Не секрет, что неофициально страна начинает возвращаться к процентной норме на образование евреев, что, на мой взгляд (решусь на такое признание), является естественной реакцией на повышенную степень образования евреев: по Вашим же данным, среди евреев в 5 раз больше лиц с высшим образованием и в 10 раз больше научных работников (в процентном отношении), чем среди остальных советских граждан. В определенном смысле евреи стали интеллектуальной элитой советского общества. Вам прекрасно известно мое огромное уважение к евреям, к истории еврейского народа и к его вкладу в мировую культуру и историю. Антисемитизм вызывает у меня смех, как от вида собаки, лающей на Солнце. И все же я пытаюсь понять глубинные причины этого унизительного для меня явления (ибо унизительно сравнивать своих сродственников с завистливыми собаками, а приходится). Вместе с Вами я считаю, что каждый еврей, как индивидуум, заслуженно получает свое высшее образование и заслуженно входит в умственную элиту русского, украинского и пр. обществ. Однако вне зависимости от этой заслуженности, возникающая при этом общая социальная проблема не исчезает, а усугубляется. Допустить, чтобы врожденные или приобретенные с детства национальные различия (т.е. независимые от самых людей) становились вместе с тем и классовыми, престижными различиями, современное общество не может, если оно желает сохранить свое устойчивое существование, если оно стремится обезопасить себя от национально-классовых конфликтов. Я убежден, что именно эти, очень глубокие причины, заставляют власти идти на скрытое возрождение процентной нормы на образование.

Вы и сами сознаете существование этих причин: "В ряде официальных и полуофициальных выступлений за последние годы вполне серьезно обсуждается план, по которому национальный состав интеллигенции в СССР будет приведен в соответствие с количественным составом каждого народа. У большого народа интеллигенция должна быть больше. Естественно, что евреи, составляющие менее 1% населения страны, на большую интеллигенцию права не имеют. Иными словами, следует ограничить прием евреев в вузы до тех пор, пока число интеллигентов-евреев не войдет в пропорциональное соответствие с число интеллигентов других национальностей. Надо ли говорить, что для евреев России такое насильственное "выравнивание" означает ни что иное, как деградацию…"

С последним Вашим утверждением я согласен лишь частично. Конечно, выравнивание национальностей по классовому положению, действительно, должно привести к некоторому понижению общего классового уровня "вырвавшихся наверх" национальностей (русских – в Средней Азии, евреев – в России), но совсем не обязательно должна приводить к ущемлению и деградация самих конкретных людей.

Да, процентная норма в качестве способа решения этой проблемы не годится именно потому, что она "решает" проблему через ущемление прав конкретных людей (например, запрет талантливой молодежи на учебу в определенных вузах и т.п.).

Но есть другой способ, решающий эту проблему без насилия над людьми: уничтожение официальной регистрации национальных перегородок, признание естественно происходящей ассимиляции, смешивания в браках и обычаях. Когда люди живут вместе, одним народом. И зачем им считаться друг с другом предками и кровью? На деле ведь и кровь, и предки у них – общие! И жизнь – общая!

Поэтому, на мой взгляд, следовало бы:

1) без лицемерия признать наличие самой проблемы уничтожения классово-национальных различий и обсуждать способы ее решения;

2) отменить всякое государственное фиксирование национальностей в документах;

3) поощрение всяческой ассимиляции, вплоть до материального поощрения смешанных браков;

4) свободный выезд для всех твердых националистов, не желающих жить в смешанном обществе;

5) преимущественное внимание к образованию и помощи той молодежи, которая имела худшие условия для образования по социальным и национальным причинам (такие меры часто приносят и прямую пользу, когда первоначальная помощь помогает природному таланту одержать победу над предварительно натасканной посредственностью).

В результате таких мер, я думаю, у нас усилилась бы ассимиляция. В России все больше становилось бы русских, в Узбекистане – узбеков, в Израиле – евреев, и безо всякого насилия над людьми и их чувствами.

Метод же неявной процентной нормы является бюрократическим способом решения этой проблемы, вернее, ее квазирешением, ибо он не уничтожает причины национальной розни, а только усугубляет ее, только препятствует действительному решению.

Подводя итог своей критики главы 7, я могу порадоваться только тому, что Вы не побоялись откровенного обсуждения очень острых национальных коллизий в нашей науке. Жаль только, что не увидели здесь глубокой проблемы и не задумались над приемлемыми способами ее разрешения.

III. И, наконец, одно общее замечание. Мне кажется, что книге очень повредила поспешность выводов, чрезмерная доверчивость к информации, полученной от близких Вам людей. Понятно, что, встречаясь с "европейцами" в Средней Азии, вы сочувствовали их личным невзгодам в волнах вздымающегося недоброжелательства со стороны коренных националистов. Понятно, что, будучи евреем, Вы сочувствуете безоговорочно неофициально затираемым людям, что, отрицая вместе с официальной идеологией и материализм, Вы с особым вниманием прислушиваетесь к верующим-ученым. Однако не следует, мне кажется, при написании объективной книжки поддаваться влиянию только таких близких Вам людей и столь безоговорочно и некритично принимать их мнения и интересы, не сообразуя свои окончательные оценки с интересами других, более далеких Вам людей.

Ведь если бы Вы в равной степени любили бы и русских, и казахов, то, наверное, прислушались бы к боли Олжаса Сулейменова. Если бы прониклись интересом к чувствам необразованных русских, то поняли бы проблему "выравнивания". Если бы априори уважали основную массу работников "научного миллиона", то сумели бы правильно отразить и их эволюцию, и их перспективы.

Мне кажется, что чрезмерная пристрастность, составив очень важное достоинство книги, ее громкость, ее силу, вместе с тем стала и главной причиной ее недостаточной доказательности и убедительности… И не только в упоминаемых мною главах, но и в остальных, посвященных анализу жизни научного миллиона.

Мне немного знакомо положение только в экономической науке, о которой Вы говорите очень скупо, но даже те немногие "факты", которые Вы приводите, вызывают во мне протест своим освещением. Так, я представляю, с каким недоумением прочтут многие характеристику ак.Аганбегяна, как человека "особенно прославившегося в цинизме, недоумии и нравственной нищете" (за помощь местным партийцам в защите кандидатских диссертаций). Но перед этим Вы неопровержимо доказываете, что таков общий стиль всех директоров НИИ, что иным директор и быть не может. Т.о. Вы упрекаете ак.Аганбегяна за то, что он – директор в наших условиях… Я далек от мысли хвалить Аганбегяна за такую практику, но нельзя не видеть и другое. Институт Аганбегяна занимает передовые места в нашей экономической науке, делает важное дело, отстаивая экономическую реформу и давая возможность работать серьезным исследователям. Нельзя не видеть, что маневры с диссертациями партийцев – вынужденные компромиссы и т.д. Подсказанная Вам недоброжелательность к Аганбегяну доходит до того, что высказанная им смелая, вскрывающая саму суть мысль о том, что мы в принципе не можем перегнать капиталистические страны, ставится ему обвинением в цинизме. Читая этот выпад, я был готов развести руками от удивления!

А как мне, экономисту, было отнестись к рассказу о том, что не принятый Госпланом план развития производства пластмасс экономил 3 млрд. рублей и, следовательно, из-за своего бюрократизма Госплан проворонил 3 млрд. рублей?  – Как мне было не встретить эту оптимизационную сказку веселым смехом?

Но что, если не только в экономической науке, но и в других науках Вы проявили такое же некритическое отношение к сообщениям своих корреспондентов? – Неужели вся фактологическая основа Вашей книги столь же зыбка и ненадежна?

Но нет, внутреннее чувство говорит мне: данная в книге общая картина управляемой науки – горькая правда, пусть и искаженная в деталях! И эта горечь может оказаться для нас нужным, целебным лекарством. Спасибо. 6.5.77г.