Сестрам Асановым Симаде и Зампире, откликаясь на их просьбу
К сожалению, я очень мало, что могу рассказать о сыне Петра Григорьевича Григоренко – Андрее, поскольку видел его всего несколько раз в их квартире на Комсомольском проспекте и только мельком, без личных представлений и бесед. Для меня он был только скромный мальчик, сын знаменитого инакомыслием генерала. Для него я был, наверняка, один из многих незнакомых самиздатчиков и почитателей его отца (также, наверное, как и для Зинаиды Михайловны). Единственная моя личная встреча с Петром Григорьевичем, и, как помнится, с некоторым участием Зинаиды Михайловны и Андрея произошла уже летом 1977 года
В начале того года власти объявили о «всенародном» обсуждении новой, («брежневской», хотя «создавать» ее начали еще при Хрущеве) Конституции СССР (на деле она была только некоторой перелицовкой сталинского текста в духе усиления «всенародности» и «правовых гарантий»), что для диссидентской оппозиции было хорошим поводом высказать свое мнение о желательных для страны переменах. Заранее было ясно, что за поданные властям или в советские газеты «конституционные записки» открытых репрессий авторам не будет (ибо это в глазах мира было бы позором для объявленного свободного всенародного обсуждения). Но конечно, не было никаких шансов на публикацию и какое-либо общественное обсуждение таких предложений. Ответом на наши «советы» будет одно лишь глухое молчание, нарушить которое диссиденты могут только «публикациями в самиздате». Наверное с этой целью в «Хронике» и было объявлено о создании сборника свободных предложений граждан по проекту новой Конституции СССР. Редактором его согласился стать П.Г. Григоренко, а я – сразу же стал одним из авторов. Такое решение было для меня естественным, поскольку свой вариант поправок к опубликованному для обсуждения конституционному проекту я уже отослал «куда надо» (в Конституционную комиссию или «Правду», не помню. Как мне позже пояснял всезнающий Глеб Павловский: «Куда бы ты, Витя, не обращался, все твои письма приходят на стол одного и того же куратора на Лубянке»). Я, кажется, уже получил обычную отписку и был заинтересован в обсуждении своих предложений хотя бы в самиздатском кругу, тем более, что в моем тексте были и очень спорные предложения. Центральным среди них было одобрительное отношение к п.6 Конституции о руководящей роли КПСС. Диссиденты его сходу отрицали, как антидемократическую основу тоталитаризма в стране, как главное зло. Впоследствии, в ходе перестройки они немало сделали для его первоочередной отмены, а потом и устройства суда над КПСС, как над преступной организацией. Мое предложение было совсем иным, даже противоположным.
Как известно, партийная монополия на власть была рождена не Конституцией, а кровопролитной гражданской войной и массовым террором в ходе ее, но в первых советских Конституциях ни о какой ведущей роли компартии в государстве не объявлялось. Это положение появилось только в бухаринско-сталинской конституции 1936 года, да и то лишь в качестве уточняющей реальность оговорки. Сталинский террор и тоталитаризм не нуждались в правовом оправдании. Поэтому п.6 брежневского проекта я воспринял сугубо положительно, как движение в сторону реалистичности документа, как попытку на деле встроить советское государство в правовые рамки. Ведь лучше если партия будет действовать по Конституции, чем вне закона. Тогда можно будет думать о том, как демократизировать реально действующую советскую власть без революционного ее слома и разрухи. Надо пояснить, что и тогда и сейчас я, как и немалая часть диссидентов, искренне не считали себя антисоветчиками, занимали нереволюционную (даже антиреволюционную) позицию, считая, что стране нужно не очередное потрясение, а устойчивая демократическая и правовая эволюция. Но к сожалению, так чувствовали и думали далеко не все. Многие, особенно из числа молодых, воспринимали ведущий диссидентский лозунг «Исполняйте советскую конституцию, законы, соглашения с миром» лишь как некую защитную условность (чтобы не быть осужденным по страшной статье об антисоветской пропаганде), а среди «своих» привыкали козырять антисоветизмом и антикоммунизмом своих убеждений. Толерантным людям приходилось терпеть такую «свободу самовыражения», чтобы не получить тут же обидного отзыва типа «выживший из ума дурак!» или даже «трусливый пособник гебистов». Но реально я понимал, что предложение ликвидации партийной монополии на власть равносильно разрушению всей действующей властной системы, т.е. новой революции. Я же не хотел нового круга насилия, своим долгом считал содействие демократической эволюции системы. Поэтому конкретно мое предложение сводилось к признанию полезности п.6 проекта Конституции о руководящей роли партии, если она станет свободной и демократической организацией народа и будет логично встроена в правовую систему. Для этого я предлагал в члены партии не принимать, а выбирать их населением (такие прецеденты уже осуществлялись в первые послереволюционные годы), разрешить в партии инакомыслие и свободную деятельность оппозиций и превратить руководящие партийные органы в верхние палаты Советов на подобие палат лордов в английском парламенте. Я до сих пор сожалею, что мои предложения так и не стали предметом гласного обсуждения, ибо в них содержался вариант эволюционного развития системы. На деле же с перестройкой у нас осуществился именно революционный, разрушительный (хотя и в относительно мягкой) форме вариант преобразования советской системы в что-то иное, до сих пор еще ясно не определившееся, но более всего похожее на нечто латиноамериканское. Конечно, в моих предложениях тоже были взрывоопасные моменты, например, объявление свободы оппозиции в партии (не зря наверное, китайская компартия, выбравшая именно эволюционный, постепенный путь развития страны и достигшая на нем больших успехов, на допущение такой свободы как раз и и не пошла), но их можно было бы хотя бы обсуждать в рамках проекта неразрушительной реформы действующей Конституции СССР. Поэтому передав копию своих предложений в объявленный сборник, я с нетерпением ожидал его появления, неизбежных критических замечаний и споров. Ведь многие годы я был активным распространителем «Хроники», регулярно получая ее «сигнальные экземпляры» от Литвинова, Якира, потом от Великановой, распечатывая ее на папиросной бумаге в 12 и больше экземпляров для друзей. Так что мой диссидентский круг знакомых был довольно широким.
И действительно, довольно быстро я этот «конституционный сборник» под редакцией П.Г. Григоренко получил и ознакомился со «со своей выдающейся речью». Она повергла меня буквально в шок, может, не меньше, чем рабочего Клима из знаменитой баллады Галича повергло публичное зачтение вслух подсунутой ему партийным порученцем речи: «Как мать вам говорю, как женщина, требую их к ответу..». В моем «отзыве» вместо центрального обсуждения способов демократизации руководящей роли партии оказалось чужое требование исключения из конституционного проекта п.6, как очевидно недемократического. Там были и еще какие-то исправления, но они не важны в сравнении с этой центральной подтасовкой ( «редакционной правкой»?). Предположить случайность я никак не мог. Как бы ни был мой текст плох, допустим, с редакторской точки зрения, в нем не мог содержаться противоположный смысл. Объяснить произошедшее можно было только политической цензурой, особо возмутительной, потому что со мной не трудно было связаться и хотя бы попытаться убедить, но никто это не сделал.
Естественно, у меня не оставалось выхода, кроме протеста, т.е. письма редактору сборника, в котором я просил его исправить произошедшее, известив о нем читателей и поместив в следующем выпуске сборника выпущенную часть моего текста.
После этого мне рассказали, что на самом деле мой текст редактировала Р.Б.Лерт, и что прочитав мое обращение, Петр Григорьевич сильно огорчился и просил меня придти на разговор. По телефону он назначил мне аудиенцию на воскресный летний день в известной квартире на Комсомольском.
За прошедшие мучительные годы психушек он сильно сдал здоровьем. В моей же душе был жив (и остается таким) облик совсем иного генерала свободы: четкого, статного, по-военному подтянутого, не прощающего расхлябанности, но с добротой проницательных глаз военного ученого. Первый раз я его увидел весной 1968 года на квартире Литвинова, куда Зоя привела меня и где он не стесняясь, сделал ей выговор за небольшое опоздание, потом - на знаменитой встрече правозащитников и старейшин крымских татар на квартире Симы в Жуковском, где он был главным посредником, но лучше всего я видел его у районного суда над участниками демонстрации на Красной площади –осенью 1968 года, когда почти три для шло практически непрерывно свободное обсуждение и осуждение событий в Праге и Москве в августе 1968 года. Подобная свобода в Москве наступила спустя только 30 лет. А тогда власть просто еще не решалась на быстрый и эффективный разгон инакомыслящих на глазах у мира, и потому площадка у суда эти три дня была свидетелем периодически возникающих споров и нападок со стороны присланных «дружинников и народа» и отпора им со стороны правозащитников. Об одном из эпизодов с Григоренко у этого суда я не устаю рассказывать знакомым всю свою жизнь. Генерал, конечно, был не в военной форме, а в гражданском плаще, но узнаваем с первого же взгляда. Его высокая фигура была буквально облеплена молодыми «дружинниками», а вернее, ментами из недавних дембелей, которым была дана команда вежливо ( ведь западные корреспонденты смотрят) контрпропагандировать собравшихся врагов и «пособников чехов». Ответы и вразумления живого генерала им были особенно интересны…Вдруг ему в спину громко несется каверзный вопрос: «Товарищ генерал, я в армии служил и порядки знаю… Все наши генералы обязательно коммунисты. А как же Вы?» Генерал прерывает свое объяснение и, мгновенно развернувшись к вопрошающему, с ходу бросает: «Да, коммунистом я был и остаюсь, а вот кп-СС-овцем никогда не был и не буду.» Он был просто великолепен, как рыцарь Ланцелот! И когда впоследствии западные правозащитники приезжали в Москву, чтобы в ГУМе разбрасывать листовки «Свободу П.Г.Григоренко» с его портретом в полной советской форме, я ощущал национальную гордость, как за ак.Сахарова и за писателя Солженицына.
Были еще и личные мотивы моей влюбленности в этого человека и особое чувство близости к нему, Как и мой отец ,простой старлей. он отвоевал полковником всю войну от начала до конца и вместе с будущим президентом Чехословакии Л.Свободой стоял на перевале Дукла при вступлении в страну. За всю войну он не получил никаких повышений, будучи на вечной зацепке у «органов» (генералом он стал за преподавание и науку лишь при Хрущеве), В диссидентское движение он пришел вместе со своим другом из числа репрессированных писателей А.Костериным с темой восстановления справедливости к репрессированным крымским татарам (а вы знаете, сколь чувствительна была мне эта тема благодаря студенческому знакомству с вами). К открытому протесту против системы он пришел практически одновременно со мной – в 1961 году 22 съезда КПСС он был исключен за критику политики Хрущева на партконференции академии, а я был исключен из комсомола за «неубежденность в марксизме-лекнинизме и клевету на советскую власть» на факультетской конференции практически в те же самые месяцы. Этим я никак не хочу себя с ним равнять. Линии последующего поведения у нас были разные. Один раз пойдя на открытый протест, Григоренко по гордости никогда от него не отступал, я же был всегда настроен на спор и отступление под давлением аргументов и обстоятельств. Так и произошло в 1961 году: После письма с признанием ошибок я не был исключен из института, а через год даже принят заново в комсомол, а вот Петр Григорьевич довольно быстро был арестован за «попытку создания организации»(???), выслан на Дальний Восток, а потом и посажен в психушку, откуда его освободило только снятие Хрущева. Но несмотря на все эти колоссальные человеческие различия, я чувствовал его своим единомышленником, мне импонировала его упрямая коммунистическая и демократическая убежденность.
Но вот при встрече 1977 года Петр Григорьевич показался мне сильно постаревшим и физически больным (так, наверное, и было, потому через короткое время он был вынужден уехать лечиться за рубеж и, как оказалось, по зломыслию властей, уехал навсегда). Тем не менее, инициатором нашей встречи был именно он, и потому я просто подчинялся его предложениям. Для разговора он вывел меня на улицу ( я так и не привык к такой вежливой предосторожности от КГБ, тем более что сейчас речь шла о моем участии в совершенно открытом сборнике) и в короткой прогулке выслушал мои пояснения и претензии, стараясь не давать никаких своих оценок. Мне показалось, что ему хотелось самому убедиться в искренности моих доводов. И думаю, он в этом убедился, потому что окончил эту одностороннюю беседу задумчивым сожалением: «Да, получилось нехорошо», но никаких твердых обещаний, что ошибка будет исправлена и как именно, я так и не услышал, оставив за собой лишь надежду на это. Тогда я объяснял сдержанность Петра Григорьевича в разговоре со мной его нежеланием обидеть упреками свою заслуженную сотрудницу Раису Борисовну Лерт, старого редактора и члена партии с ленинских времен (с 1922 года). Сейчас же я склоняюсь к мысли, что , возможно, к переделке моего текста приложил если не руку, то свое согласие и сам Петр Григорьевич. Вряд ли старый вышколенный редактор Раиса Борисовна допустила бы такое своеволие над автором без согласия на то ответственного редактора. Просто им, старым советским патриотам и недавним коммунистам-борцам теперь казалась абсурдной сама мысль всерьез отстаивать вариант демократической эволюции партийной власти, взамен простой ее отмены, что они буквально не могли ее терпеть и потому просто выбросили без обсуждений, надеясь, что «автор сам одумается...».
Но все само собой не получается, а скорее даже деградирует, включая самые твердые убеждения, особенно в такой агрессивной среде, как последние советские годы. Мне довелось ненароком слышать слова общего диссидентского любимца журналиста Анатолия Якобсона ( к сожалению, он потом рано умер в Израиле) может, в той же самой генеральской квартире. Кстати, такие невольне подслушивания случались сплошь и рядом: приходишь в гости за самиздатом , а заодно читаешь то, что хозяева отдать с собою не могут, но при этом невольно слышишь ведущиеся тут же разговоры и неизбежно запоминаешь то, что тебя сильно задевает. Так меня больно тронуло негромкое, но с улыбкой брошенное замечание Якобсона: « Да нет, генерал уже стал другим. Я ведь с ним неплохо поработал, и он далеко продвинулся… В нем от коммунизма почти ничего не осталось….». Умница Якобсон даже не догадывался о жуткой порочности своей «подрывной антикоммунистической работы», ибо уничтожая коммунистическую веру генерала, он , конечно, не был способен дать ему что либо взамен (вера простой передачей не дается) и тем самым духовно просто уничтожал эту живую легенду диссидентов, оставляя их без лидеров и народной поддержки… Иной раз самые умные из нас, как говорится, не ведают, что творят.
Эпизод моей неудачи показывал всю безнадежность выживания советской власти, раз сама мысль об этом перестала вмещаться в головы ее ревностных старых приверженцев, лучших из коммунистов. Некоммунисты же типа Сахарова или иных эволюционистов не могли защитить советскую власть против нее самой. Так неотвратимо наступали не только годы горбачевского свертывания партийного руководства, но и 1993 год окончательного расстрела власти советов танками Ельцина.
Конечно, в этих воспоминаниях я могу сообщать лишь о своих догадках. Вполне возможно, что я не прав, что про себя Петр Григорьевич был возмущен столь беспардонным искажением моего отзыва и сделал все, чтобы правда в его конституционных сборниках была восстановлена и мое открытое письмо об этом эпизоде там же опубликовано. Но никто об этом мне не сообщал и, думаю, никакого такого «исправления» не наступило. До сих пор по какому-то инстинкту я не хочу ничего узнавать об этом, сберегая в душе надежду, что генерал и в той со мной встрече оставался самим собой и сделал все от него зависящее для восстановления правды, а если это не получилось, то в том просто виновна его болезнь. И пусть такой моя надежда и остается.
В тот же памятный день, вернувшись с прогулки, Петр Григорьевич пригласил меня обедать, что, видимо, было заранее согласовано с Зинаидой Михайловной и Андреем. Приглашение это я, конечно, посчитал честью, но чувство неловкости и стеснения за обедом у меня так и не прошло.. Не было в разговоре ни единого намека на цель моего визита или хотя бы живого разговора на общедиссидентские темы. Мы так и расстались чужими людьми. И только у молчаливого Андрея мне померещилась какая-то ко мне симпатия, а может и предтеча взаимопонимания. Может быть, он что-то и знал обо мне, но в отцовские дела привык не вмешиваться и потому моя память о нем основывается только на общем ощущения его ума, скромности и интереса к собеседнику.
А через несколько лет судьба вновь связала в моем сознании тему новой советской Конституции и фамилии Григоренко, но теперь не отца, а сына. За эти годы Григоренки оказались на Западе, причем Петр Григорьевич - очень больным. Наверное потому к общественной работе взамен слабеющего отца теперь подключился Андрей Петрович, взявшийся за издание не только отцовских и иных книг, но и «свободного московского журнала «Поиски» в Нью-Йорке. в составе редколлегии которого оказались в 1978 году не только Р.Б.Лерт и еще пятеро инакомыслящих, но и я. С какой радостью мы держали первый «тамиздатский» номер «Поисков» в далеком 1979 году, изданный григоренковским издательством «Детинец» (названном так, видимо, в память о Новгородском кремле, главной крепости древнерусской свободы, что было для меня также очень симпатично).
А с каким интересом я вчитывался в два основополагающих для этого номера материала: статью П.Прыжова (Г.Павловского) «Третья сила (симптоматика новой Конституции)» и еще более глубокую статью главного вдохновителя «Поисков» М.Я.Гефтера под названием «Есть ли выход? (Заметки в связи с проектом новой Конституции)». Тогда я даже радовался столь мощному началу конституционного обсуждения, в надежде на его продолжение, с выходом на мои или аналогичные предложения о реальной демократизации советской власти. Однако, надежды эти очень скоро загасли: брежневская конституция была принята и забыта, соответственно сменились и темы самиздатских статей, а журнал «Поиски» в том же 1979 году вошел в полосу уголовных преследований и закрытия. Часть «поисковцев» была арестована, часть эмигрировала. К моему большому сожалению, оказавшийся в Париже наш коллега П.Егидес, перевел дело издания выпущенных номеров «Поисков» на себя, отняв его у А.Григоренко и с этим делом, на мой взгляд, просто не справился. После его неудачи журнал окончательно стал только фактом диссидентской печальной истории. По всей стране вместо дискуссий и поисков взаимопонимания нарастал вал противостояния и гниения вплоть до появления Горбачева и объявления им перестройки и свободы, оказавшейся на деле путем к развалу и латиноамериканизации нашей великой страны.
История надо мной посмеялась: От попытки вовлечь своих современников в обсуждение таких изменений в Конституции СССР, которые могли бы дать импульс к его развитию и демократизации, наверное, остались только слабые следы в диссидентских архивах: -статья в малоизвестном сборнике П.Г. Григоренко, смысл которой редактор Р.Б. Лерт изменила на противоположный, еще письмо-опровержение, по-видимому, проигнорированное и полностью утраченное, и наконец, изданный А.П. Григоренко первый номер журнала «Поиски», в котором помещены два пространных обсуждения проекта новой советской Конституции и общим итогом которых является отрицательный ответ на гефтеровский вопрос:»Есть ли выход? - выхода нет». Под обоими этими материалами обозначен гриф общей редколлегии, в числе которых стоят и фамилии антагонистов –Раисы Лерт и Виктора Сокирко (до конца жизни Р.Б. Лерт оказалась со мной непримиренной). А по сохранившимся архивным материалам никаких противоречий между нами никогда и не было. Так, в полном согласии с Р.Лерт В.Сокирко в конституционном сборнике П. Григоренко якобы высказался за немедленную отмену партийной власти, и в полном согласии с нею же и с остальной редакцией одобрил основополагающую статью Глеба Павловского на тему новой Конституции в изданном А.П.Григоренко журнале «Поиски»N1. Все задокументировано, так что откручиваться бесполезно…Суд истории идет…
Мне кажется, что перед этим судом истории (не всегда справедливым) я с Андреем Петровичем Григоренко окажусь примерно в одинаковом положении «виновного, но не всегда по собственной вине». Нам не всегда удавалось задуманное, просто по малости сил.
Много лет жизни меня грел тезис одного американского писателя: «Если Вам удалось понять и высказать здравую мысль, не нужно беспокоиться о путях ее распространения, она сама найдет себе дорогу к людям…» Сейчас я продолжаю верить в правильность тогдашних своих суждений, но понимаю, что для того, чтобы они были услышаны людьми, мне просто не хватило сил и таланта. Потому перед историей мне придется оправдываться только одним: « Я старался!»
Сима и Зоя, надеюсь, Вы простите спровоцированные Вашей просьбой мои воспоминания, раз они оказались не совсем на заказанную тему. Оправдаюсь тем же самым : «Я старался.»
Ваш Виктор Сокирко, 10.10.2005г.
