| предыдущая | оглавление | следующая |
Для роздыха помещаем два литературных отзыва о провинциальных рынках.
"…В Алма-Ате мне довелось быть впервые. Но я с каким-то очень теплым чувством осматривал город. Он давно уже был для меня близким, я заочно любил его так же, как Каменское, Днепропетровск или Запорожье…
Пошел дальше по улицам, зная, что это лучший способ составить первое впечатление о городе, где предстоит жить и работать. Заглянул на базар, который многое может сказать опытному взгляду. Это ведь своего рода барометр хозяйственной жизни любой местности, зеркало обычаев, традиций ее населения. Алма-атинский базар, шумный, многолюдный, пестрый, дал мне немало поучительных сведений. Весь колоритный облик города пришелся мне по душе…"
Гадкое и малое дитя жизнелюбивого города Одессы, как случилось, что удушливая ночь сомкнулась над тобой, и ты не встретишь больше по субботним и воскресным утрам своих гостей, пленяя их и в непогожий час приветливой солнечной улыбкой?
Какой роскошный гвалт и чад клубился над языческим капищем твоим! Все флаги мира, минуя древки государств, стремились взвиться первой песней проснувшейся земли в демократичном небе. И люди говорили к людям, отвлекшись от вчерашних будней с казенной поступью минут на окаянном циферблате. Твой круг – сплошное торжество для всех и праздник для того, кто уловил в цветистой партитуре загаданный мотив.
Глазам услада – пиршеский базар. Не барахолка, как привыкли в просторечье называть нехитрое нагромождение всякой разности вразброд, вокруг которой толкается народ, а Храм услуг. По-своему аукцион. С приятным правом рассмотреть, пощупать, примерить, а также прицениться и перемигнуться с кокетливой ценой.
В крови все это у славян от дней крещения Киева и Пскова.
Когда рубли не тискались/ И не чеканились рублями,
А были сживу рублены с ремешка,/ Кровь с небесами отплясывала в жилах,
И становилось тесно в охватье кожушка./ Сдвигались города, опустевали хаты,
И двигался народ на свой нарядный сход./ Купцы, посадники, мальчишки;
Княжны, убогие, румяные девицы,/ А у подола жемчуга, меха перепела.
Заморские диковины, что в клюве/ Добрая жар-птица принесла.
И музыка, и пирожки, и сваты/ Без гроша за душой и зело тароваты.
Смех светлый и черное гаданье…/ О многом говорит преданье.
В счастливый год и в лихолетье/ Цвел ярмарочный торг столетий.
Здесь тоже жданное с нежданным наяву, и утренний жених моей мечты шалеет от предъявленных соблазнов. Своей невесте, чтоб не отцвела, набросит на плечи, на пальчики наденет, и талию сомкнет, обрядит ножки, как "ни у кого". Вокруг всем – диво, а в столицах – загляденье. Пусть тихо дышит убогий ширпотреб под гулким потолком универмага. Ему не "услыхать" с развесистых прилавков восторгов и похвал, вихрящихся вразлет, своим высокородным братьям, парящим в воздухе, или лежащим на траве, как стяги на турнире и готовое к борьбе оружие.
Без новых красок и сражений не быть, не выжить гордецам. Течет, как слезы старой девы, сквозь ржавчину доспехов пустое сало ленивого чудовища, не знавшего ни игр задорных, ни звонкого побоища. Ха, толщиной асфальта не прижат росток. Все звездочки соцветий смотрят на восток. И плачет, плачет монополия.
А колорит речей: одесский склад ума! Куда как лестно в тот же терпкий час уныло наградитъся универмажной пыльностью утиля. Недвижный, потому что никому не нужный, не заказанный никем гигантский воз в масштабе всей страны. Бездумно и бесстыдно сробленный товар. Позор всех магазинов и мука продавщиц. Хорошеньких, хоть иногда хамящих. Вслепую – от незнанья дела. Ведь то, что процветает в торговой сети и по дороге к ней серьезным словом "дело" не назвать. Дни с неделями приходится потратить, пытаясь что-нибудь достать.
Ну, скажем, мебель, обувь, снасти,/ Автомобильные запчасти;
Перчатки, шапку, трикотаж;/ Брючные ремни и сами брюки
(Какая трудная наука – / Понять без многолюдной мины
Как модно пришивают две штанины!)
Замшевый пиджак, дубленую доху,/ Кожаную куртку на меху;
Велюровый костюм, пластинки/ И горнолыжные ботинки.
И никак не сдуру – / Сантехническую арматуру.
И вовсе не каприз – / Перед зимою антифриз.
Перед осенью пальто,/ Но только - "то".
Перед летом – босоножки,/ А весной совсем немножко:
Новые гардины на окошко./ Фетровые джинсы и игрушки,
Нательное белье и свитера,/ И так без счета, без числа,/ Интесера, интесера…
Грабит, не торгуя, безудальный госторг готовых раскошелиться в их базовом бюджете – времени, неизмеримом в копейках и рублях. И ожидаемых услуг не предложив, грубит вслед съежившимся спинам – устами не златыми распущенных жрецов. Жнецов бы человеческого ликованья и благодарности – туда. Как в нашем храме, разваленном теперь непониманием и злобной нетерпимостью. Так, некогда сжигали на костре неукротимых мучеников веры. И вера уходила в камни, хоронясь от временного чванства и разгула взбесившихся громил.
Все, что приходит с моря и ото всех степных дорог к приливному подножью Дюка, передастся из рук одних в другие руки. То, что у нас – то наше. И предприимчивый народ, тоскующий по шумному гнездовью, поставит незримые ряды среди своих любимых улиц и будет ждать, забыв минутное безмолвье, в любое ласковое утро партнеров из близких и далеких мест.
Да возродится вольный чин непринужденного общения под кровом каштанов и липовых аллей, проулков Молдаванки, уютности Пересыпи, на перехлестье Дерибасовской и Ришельевской! Да будет утренней Одесса!
Москва. Москвич. Всех чар Одессы пленник.12мая 1977года
| предыдущая | оглавление | следующая |
