Этим летом мы были в Восточной Сибири: от Забайкалья до Красноярска. Лиля там никогда до этого не была. Мне же везло больше. В далекие годы военного детства нас с мамой эвакуировали в Минусинск, и к Енисею относятся мои первые воспоминания, а уже во взрослом состоянии, пятнадцать лет назад, мое первое горно-туристское крещение прошло в маршруте по Западным Саянам, с последующим выездом в Иркутск и на Байкал. Из-за ожидания нашего первенца, Лиля не могла тогда с нами идти в Сибирь, и вот только нынешним сезоном мы исправили это вопиющее неравенство впечатлений.
Однако прежде чем начать перепечатку Лилиного дневника, зафиксирую походную предысторию. Ведь до самого отъезда мы не знали, сложатся ли все обстоятельства так, чтобы мы могли поехать. Многое решалось в самые последние недели и дни, отсюда и сумбур в подготовке, а может, - и настрой похода.
Решается, наконец, трудный вопрос с детьми. Тема - уже достаточно большой и самостоятельный, остается дома и на даче сам, а двойняшек с Галей забирает на месяц в Волгоград героическая бабушка (героическая потому, что в пенсионном возрасте продолжает работать, вести деревенский дом, кормить больную мать, ухаживать за двумя внучатами от старшего сына и переживать за нас. А теперь, еще дочь из Москвы троих детей подбрасывает). Из Сибири мы вернемся не в Москву, а в Волгоград, туже же приедет Тема, и полторы недели проведем одной семьей в путешествии по Волге - до Астрахани и заповедника. Исполним наш недавний обет проводить летний отпуск с детьми.
Решается и вопрос денег. Ведь, хотя мы и не принадлежим к категории "малооплачиваемых тружеников", но для сибирских расстояний и наши средства кажутся недостаточными. Целый год я лелеял план совместить нашу поездку в Сибирь с сибирской же шабашкой (взяв к отпуску, кроме всего многолетнего накопления отгулов, еще и две недели за свой счет) - тогда мы с лихвой оплатили бы свои путевые расходы. По подходящей бригады я не нашел и с последним шансом распрощался уже в мае. Мы едем на собственные деньги (отпускные плюс вся наличность сберкнижки) и по минимуму расходов - общим вагоном. Тогда денег нам хватит. Но нервничать пришлось до последнего дня, в который только и выдали нам отпускные деньги.
Осталось решить: что же мы желаем увидеть в Сибири, увидеть и понять? Каков будет наш маршрут? Ответ прост: мы хотим увидеть в Сибири все главное в ее географии и истории. Мы должны увидеть и Байкал, и главные реки - Лену и Енисей, и главные горы - Саяны, и тайгу, и степи. Что касается истории, то Восточная Сибирь, это северное продолжение центральной Азии, прародина воинственных народов, несших на Запад специфику восточного мира, представлялась нам именно глубинной Азией, Монголией и Тибетом одновременно, и потому мы должны познакомиться, прежде всего, с прямыми братьями монголов - бурятами и их ламаистской верой.
Восточная Сибирь была освоена русскими казаками за очень короткий срок - в два-три десятилетия XVII-го века - от Енисея до Селенги и Охотского моря, а потом - влачила застойное существование, вплоть до последнего века. Кто были эти казаки? И почему Сибирь не стала Америкой (ведь почти ровесницы) или Канадой? Мы знаем, что в Сибири многое изменилось со строительством железной дороги, заводов и электростанций. Кем стали теперь сибиряки?
Последние годы мы живем под впечатлением книг Распутина и иных сибирских писателей о деревнях по Ангаре, Енисею... Что покажут нам встречи с их живыми героями?
Сибирь - место каторги и ссылки инакомыслящих из России - от протопопа Аввакума и декабристов до диссидентов. Чем же страшна эта страна, что стала символом беды и угрозы: "Вот, ужо, сошлют в Сибирь"?...
Времени у нас немного - всего четыре недели, из них дней десять уйдут на дорогу. Поэтому ограничимся югом Восточной Сибири. Да, собственно, здесь сосредоточено все самое интересное. Дальше к северу лишь бескрайняя тайга, больше мошкары и меньше людей.
Объяснение.Этот дневник, в отличие от других, я начинаю писать заново ровно через месяц после нашего выезда из Москвы. Его предшественник вместе с законченными Витиными комментариями потерян в поезде. По-видимому, при выезде из Сибири. И потому - это дневник-воспоминание...
Сибирская поездка оказалась для нас "путешествием потерь", из которых потеря путевого дневника была едва ли не самой крупнoй. Мой рационализм сыграл на этот раз с нами злую шутку. Чтобы не пропадало зря дорогое отпускное время в долгих сибирских поездках, мы набрали с собой работы по редактированию сценарных черновиков (украинских диафильмов) и комментированию прошлогоднего украинского дневника. И, действительно, для скуки в дороге у нас времени не было. И только на обратном пути, перевалив Урал и подъезжая к Казани, мы окончили всю "писанину", и я удовлетворенно и аккуратно сложил ее в полиэтиленовый пакет для долгого хранения, убрал на верхнюю полку с общего стола и... забыл при ночной высадке в Казани! Ухнули в небытие впечатления двух отпусков, т.е. двух лет нашей жизни (случайно осталось лишь несколько страниц сибирского дневника). Конечно, мы попытались их восстановить, но эффект первых переживаний утерян, конечно, безвозвратно.
Особенно не повезло украинскому дневнику. Мы его вспомнили заново, и я уже кончил его перепечатывать. Однако не успел - обыск изъял все материалы по Украине, и отпечатанные, и черновые. Придется вспоминать уже в третий раз. Но в последний ли?
15 июня. Четверг.Если правда, что театр начинается с вешалки, то отпуск начинается с описания поезда. Но я начну еще раньше.В последний день перед отъездом я - еще на работе. Надо помочь вдруг приехавшему Жене выбрать подходящий для его экономических расчетов пресс и в два часа получить отпускные деньги.
Наконец, в половину четвертого я дома, но там - еще несобранные рюкзаки, неубранная квартира, а поезд отходит в 19 часов 10 минут... В каком-то чумном состоянии собираемся, убираем, обрабатываем квартиру от тараканов, и в последний момент я еще разбиваю бутылку с подсолнечным маслом и заливаю пол, продукты в дорогу, сумку... Суетимся муравьями...
К вагону прибегаем все же за 15 минут до отхода, и радуемся пришедшим нас провожать Володе и Лиде Сулимовым(до сих пор нас никто не провожал). Лида дарит мне на прощанье плитку шоколада, чтобы помогла в трудную минуту.
Лиля права, поход не задался еще до его начала. Все шло кувырком и наспех. И я до сих пор плохо понимаю причины. Ведь раньше нехватка времени, небрежность подготовки и даже некоторый авантюризм в летних поездках нам почти не мешали. Спокойствие и готовность скорректировать программу и поведение на самом маршруте приводило, в конце концов, к успеху и чувству удовлетворения.
На этот же раз мы как будто потеряли всю свою бодрость и способность к реагированию, а Лиля потеряла свой обычный контроль над вещами и событиями. Ощущение усталости и изможденности ее не покидало почти весь отпуск, хотя по напряженности он был легче, чем в прошлые годы.
Еще в понедельник были собраны и отправлены из Москвы дети, но до самого четверга мы так и не собрали рюкзаков. Лиля что-то шила, стирала, переделывала... Когда же она приехала домой всего за два часа до отхода на вокзал и предложила мне "быстренько постирать и прогладить мою рубашку для поезда", то я понял, что положение катастрофическое - Лиля просто потеряла временную ориентировку. И действительно, за оставшиеся два лихорадочных часа мы искали и не находили массы нужных вещей, так и уехав без них. Не нашлась марля для полога (так и мучились от комаров), походный котелок (пришлось взять обычную кастрюлю, приладив к ней проволоку), и так все, вплоть до адреса знакомых в Ангарске, к кому мы, собственно, ехали (за ним пришлось бежать домой с автобусной остановки). И такая же растерянность продолжалась весь поход. С этим связаны и наши потери, и чувство общей неудовлетворенности. Но в чем причина? Накопленной усталости? Но раньше мы работали не меньше, и усталость от работы совсем не вызывала усталости туристской. Скорее, наоборот. Более верным объяснением кажется накопленное чувство старости, потери трепетного интереса к предстоящему отпуску и боязни за его судьбу. Мы заранее знали, что поход планируется нетрудным, ознакомительным, что, в случае чего, всегда сможем его прервать и вернуться. И вот эта "уверенность" деморализовала, навевала сон и скуку. Особенно на Лилю, а от нее - на меня. Конечно, грустно думать, что речь идет о необратимой старости. Ведь большинство людей не теряет бодрости и сил в гораздо более зрелом возрасте (а нам еще не было и сорока). Правильнее искать причину в том обещании, которое мы дали себе два года назад: не ходить более в сложные горы, а ходить летом с детьми. В этом обещании неверно использована частица "а". Нельзя развращать себя понижением требований. Мы должны были обещать себе и серьезные горы, и (одновременно) - походы с детьми. Может, это и трудно совместить, но зато дало бы удовлетворение победой, а не нынешнее чувство усталости от легкой дороги. После Сибири я понял: мы дали себе поблажку, и теперь, если не хотим быстро и окончательно состариться, надо исправить ошибку.
Нет, жизнь еще далеко не кончилась, и у нас впереди еще много трудов и путешествий. Наверное, с годами сил будет поменьше, но будет больше ума и умения. Мы не должны бросать насовсем свои горы. Иначе дети бросят нас. Мы не должны изменять себе, иначе "усталость" и "старость" быстро изменят нас и возьмут над нами верх. Нельзя терять своих трудовых привычек, иначе мы потеряем себя.
Отъезжаем. Вагон полон, но две верхние полки для нас нашлись. Нет сил двигаться, и я, измученная отправкой детей, последними сумбурными днями, сижу в густой усталости и даже не радуюсь - ни дороге, ни поезду, ни началу отпуска.
Витя хорошо придумал - взять на четыре дня дороги работу: правку и переписывание сценариев про Украину. Эта работа помогла нам сильно сократить дорогу. Просто не следовало браться за нее на следующее утро, тогда не был бы тягостен, не изнурял бы головной болью первый день поездки. Потом работа пошла, несмотря на изматывающую жару, густую копоть, частую перенаселенность вагона...
16-20 июня. Поезд.Поездка в общем вагоне пассажирского поезда была решена нами заранее. По скорости это почти без проигрыша. Лежачими местами на вторых полках и собственными спальниками мы всегда обеспечены, а работать в общем вагоне часто сподручнее, чем в плацкартном или купированном. Ведь общий вагон идет или почти пустым - и тогда мы вольготно размещаемся одни в купе, или же, наоборот, битком заполняется пассажирами на короткие расстояния, и тогда надо отлеживаться на полках. Но и во втором варианте никто особенно не интересуется твоей работой, не лезет к тебе с расспросами и советами.
При всем разнообразии пассажиров общего вагона их все же чаще отличает скромность и готовность удовлетворяться малым. Только иногда появляются пассажиры, скажем, более высокого класса, которые не сумели достать плацкартных или купированных билетов и с брезгливостью заползают в наши апартаменты, а свое возмущение и претензии вымещают на общем населении, кляня грязь и отсутствие удобств... Конечно, исконные общевагонные пассажиры гораздо понятнее и приятнее.
Правда, на этот раз нам не везло. Поезд систематически опаздывал (иногда на четыре часа), и этим нервировал нас (мы могли потерять в Улан-Удэ световой день). Во-вторых, мы ехали с пятницы по понедельник, т.е. в дни пик, когда на короткие расстояния едут и студенты домой, и отдыхающие в деревню, и так далее. В-третьих, не прекращалась удушливая и липкая западносибирская жара, которая и сделала нас черными от копоти. В-четвертых, проводником нашего вагона оказался тихий пьяница, кроткого интеллигентного вида, который свое время делил между выпивкой и чтением книг, а уборку вагона и прочие обязанности предоставил своим пассажирам (и вправду, многие женщины не выдерживали, и сами подметали пол, но вот для расчистки туалета без воды - мужчины не нашлись). В-пятых, почему-то встречалось очень много цыган.
Но даже такое "скопление неудач" не поколебало нашей уверенности в том, что в общем вагоне можно себя чувствовать достаточно хорошо. Если, конечно, не нервничать, не привередничать, т.е. не чувствовать себя пассажиром высокого класса.
А мы – кто? -не евреи? – не люди?
Из дорожных впечатлений самые сильные - от цыган и от вида обворованной женщины. У нее, стоявшей в кассе с годовалым ребенком на руках, вор не постеснялся вытащить деньги. Она продала кофту за 6 рублей, но до стоимости билета ей было нужно еще около трех. Я легко представила себя в такой ситуации и достала пятерку.
К концу этого же дня я охотно согласилась разменять деньги другой женщине. Но это оказалась цыганка. Когда я поняла это и задрожала, было поздно, она уже держала меня в своих сетях. После ее исчезновения мы не досчитались 75 (!) рублей.
Потом были еще две группы цыган, в последней - много детей, но даже к ним я не могла отнестись доброжелательно, хотя годовалая цыганская толстушка была просто загляденье.
А дело было так: поезд стоял 15 минут, и потому я вышел за газетой. Вернувшись, нашел Лилю в растерянности: "Кажется, меня обсчитала цыганка. И зачем я согласилась?" Потом она рассказывала приблизительно следующее: проходила обычная женщина и спрашивала всех, кто может разменять пятьдесят рублей. "У меня было недалеко, в рюкзаке, 200 рублей. Я их достала и начала отсчитывать пятерки вместо отданной мне бумажки. Но тут "она" вдруг бросила передо мной еще сторублевку для размена. А я уже поняла, что передо мной цыганка, заколебалась, но "та" меня уговаривает: "Чего боишься, вот все твои деньги, помоги мне"... Я отсчитываю дальше, но мелких уже нет, достаю бумажки по 25. Но "та" вдруг не соглашается и говорит: "Не буду я с тобой меняться: вот твои деньги, а я забираю свои". Бросает мне ворох смятых пятерок и, забрав свои, уходит".
Старушка в нашем купе (давняя попутчица, она едет из самого Братска с одним билетом, без копейки, и питается в основном нашим хлебом, остальное не берет), наблюдала в страхе, как происходил размен таких деньжищ: "А ведь было видно, как "она" прятала твои деньги за пазуху, да разве ее остановить... Спасибо скажи, что не все твои деньги забрала...". А потом изводила Лилю тем, что рассказывала меняющимся попутчикам раз за разом, как крупно обсчитала нас цыганка (видно, это было ее главным впечатлением, от всей дороги).
Конечно, "той" уже и след простыл, хотя поезд еще и стоял на этой злополучной станции несколько минут. Досада у нас обоих была, конечно, велика, хотя потеря и была не смертельной (мы с собой взяли все наличные деньги, с запасом).
Запрет на "деловое" общение с цыганами для нас существует давно, но Лилю подвело ее благодушное настроение и обычный, европейский костюм цыганки. Вступив же в "отношения" с ней, обычный человек обязательно должен проиграть - ведь он имеет дело с профессионалом, вернее, с профессиональным охотником, и чем больше он боится и опасается обмана, тем вернее он проиграет. Лиле не повезло, она потеряла слишком много за одну минуту общения, но если учесть, что на деле это важный урок на всю жизнь, то и такая плата не слишком уж велика.
В подобную ситуацию беспомощности перед цыганами я попал много лет назад, но этого урока мне хватит, наверное, до самой своей смерти. На третьем курсе института, как староста потока, я должен был купить билеты для трех студенческих групп, возвращающихся в Москву с практики в Липецке. Поэтому в кармане у меня было много денег. Но билеты тогда мне почему-то не дали, а деньги я неосторожно вытаскивал у кассы, что, видимо, и было замечено цыганской группой в дальнем углу вокзала.
Как только я отошел от вокзала на квартал, ко мне пристали две цыганки - гадать. Всегда я проходили мимо них, не глядя, - не нужно мне никакое гадание. Но что сделаешь с двумя молодыми женщинами, которые не дают тебе прохода, но так, как будто ты сам навязываешься? Прохожие оборачивались на меня с удивлением, было стыдно, и я был готов сделать что угодно, лишь бы отвязаться. Цыганка же просила только руку, без всяких денег, просто они во мне что-то видят, и им это очень важно. Вот только посмотрят и уйдут, а я буду век их благодарить... А прохожие все удивлялись, и... "Ладно, гадайте, но мне это не нужно, мне скорее идти надо!" Я протянул им руку ладонью вверх, и этим как бы уже попал в их сеть. "Дичь попалась". Дальше я должен был лишь трепыхаться все больше и больше, запутываясь в их липкой словесной паутине. Сейчас я уже не помню весь поток удивлений, восклицаний, обрушившихся на меня и на мою руку - и моя судьба, и мать, и невеста, и дороги, и болезни, и, конечно, казенный дом (обходились ли мы без него в нашей жизни?) - и все это на огромном эмоциональном подъеме. А потом вдруг как бы всплеск: "Не вижу, не вижу, положи скорее рубль на руку, и тогда видно будет, положи, не бойся, отдам обратно, скорее!" И только когда за рублем ушла туда же и трешка (слава богу, это были старые деньги"), я опомнился... Связь между моим карманом в пиджаке, набитом деньгами, и цыганами на вокзале, а теперь держащими меня за руку и вытаскивающими общественные деньги бумажку за бумажкой, стала очевидной.
Я понял, что глупо попался, что погиб. И это отчаянное понимание вдруг помогло мне грубо вырваться, резко оттолкнуть цыганку и убежать. Слава богу, меня не преследовали, но унизительное ощущение загнанной и почти пойманной дичи осталось на всю жизнь. Я впервые грубо толкнул женщину, но не чувствовал никакого раскаяния, потому что не увидел в "ней" женщину.
А ведь и вправду, это была не женщина, а цыганка, т.е. охотница, хищница, для которой ты не человек, а лишь простодушная и трусливая дичь, предназначенная самой природой ей в пропитание. Парадокс заключается в том, что справиться с цыганками (охотятся у них больше всего женщины) можно только, если перестать видеть в них людей. Я спасся тем, что поступил не по-джентльменски, Лиля при последующих просьбах обмена денег - почти кричала на них, и те быстро и бесшумно исчезали, не говоря ни слова, ибо видели, что "дичь" - не та, не подходящая для поимки. А в противоположном случае неизбежно проиграешь.
Эпизод с "разменом" послужил причиной размышления на тему: "А являются ли цыгане людьми?". Я не расист, и охотно признаю равенство всех наций, независимо от уровня культурного и иного развития и генетической специфики. Но здесь дело в ином. В объекте охоты. В свое время все люди были охотниками, хоть и охотились на разных зверей. Охотничьи племена остались и поныне, хотя численность их уменьшается. Цыганам, однако, уменьшение не грозит. Волею судьбы или случая они специализировались на эксплуатации людей, а людей становится все больше и больше. Людская доверчивость, их желание узнать будущее (при помощи гадания), или простая взаимопомощь (как в случае с разменом), т.е. проявления обычных моральных человеческих действий и чувств, как раз и служит для цыган поводом для извлечения прибыли.
Через день наше купе заняли на несколько часов две цыганки с пятью детьми от 12 лет до грудного младенца. Немного поосвоившись, обе матери оставили младших детей на старших, и пошли, наверное, на промысел. Вернувшись довольно нескоро, с хлебом, колбасой и сластями, они стали очень трогательно кормить своих детей, а потом забавлялись с младшими, горделиво говоря мне: "Вырастет, человеком будет". Я, конечно, соглашался с ними, но сам больше наблюдал за старшими ребятами, которые уже шастали по вагону с колодой карт, предлагая пассажирам поиграть, а потом считали копейки выручки, и снова играли уже друг с другом, веселясь каким-то карточным выкрутасам. Я смотрел, как эти дети становятся цыганами.
Правда, обосновавшись в нашем купе, они приглашали и нас к своему столу, как бы принимая к себе, и Лиля зря беспокоилась о сохранности вещей: в этом положении мы были для них людьми, а не дичью. Но все изменилось бы, выйди мы из их круга. Я уверен: цыгане замечательно добрые и отзывчивые люди, но только внутри своего круга, для своих, но что касается людей остальных, в условиях охоты на доверчивых людей, то на них мораль распространяться не может. Иначе не будет охоты.
Конечно, цыгане обычно не воруют, не грабят, ибо при таких действиях они бы уже давно были поставлены вне закона и исчезли бы. Только соблюдение законов, поведение "на грани их выполнения" позволяет им до сих пор спасаться от преследования и жить организованными племенными группами - таборами. Однако в основе их жизни лежит одинаковое с уголовными шайками умение существовать за счет исключения всего человечества из сферы своих моральных оценок. Вот почему я называю цыган (не по крови, а по занятиям), как и уголовников (последних - в еще большей степени), не людьми, а охотниками на людей.
Потому и нельзя вступать с цыганами в общение, что общение предполагает соблюдение простых нравственных правил, на отказе от которых и держится весь цыганский промысел. Обращаться с охотниками на людей по-людски - значит, становиться их добычей. Бояться их тоже нельзя. Единственный вариант спасения при столкновении с цыганами - это отказаться от общения и нормальных правил поведения, т.е. перестать быть человеком: нагрубить, накричать, толкнуть и даже ударить - лишь бы прервались отношения дичи с охотником. Надо всегда помнить: цыганка охотится именно на нравственного человека. Грубого, безнравственного (нечеловека) она избегает. . И потому «нелюдьми» (с охотниками на людей) нельзя вести себя по-людски.
 |
 |
 |
Но наши размышления надо доводить до конца. Возвращаясь в поездных мыслях раз за разом к случаю с "разменом" и к проблеме "люди ли цыгане?", убеждая Лилю, что цыгане на промысле не смотрят на нас как на людей, и потому с ними надо обращаться соответственно, я вдруг услышал от нее вопрос: "Неужели и евреи смотрят на нас, как на "других", как на "нелюдей"?"
Очень опасный, но законный поворот мысли. Ведь, если цыгане существуют в рамках закона, но за счет эксплуатации тех людей, которые их окружают, то, может, и антисемиты правы, утверждая, что необходимо аналогичное отношение к евреям? Наш личный опыт говорит иное: евреи живут за счет своего высококвалифицированного труда, а если кому-то такой труд хочется объявить грабежом, то пусть он присовокупит сюда и всех остальных интеллигентов, а попытка избавиться от них приведет страну к гибели. Получается, что, наоборот, еврейское меньшинство, благодаря своим талантам и традиционной склонности к обучению и интеллекту - обогащает и кормит остальную массу народа, как бы благодетельствует ее. Недаром, еще в Средневековье умные и дальновидные государи не изгоняли, а привлекали евреев в свои страны, надеясь на общий подъем.
Казалось бы, туземцам надо только благодарить и любить своих благодетелей. Но тут есть одно важное "но". Достигнув в массе высокого интеллектуального развития, евреи приобрели и вполне понятное и объективно оправданное чувство превосходства над массой туземцев. Так опять возникает нечеловеческое отношение неравенства, хотя и с противоположным для массы знаком - не эксплуатации, а благодеяния.
Среди наших знакомых, наверное, нет людей, глядящих на нас сверху вниз. Они не отделяются от нас, не считают себя высшими людьми, но среди сионистки настроенных людей такой взгляд возможен. И в таком случае результат для туземцев будет тот же: не видеть в своих благодетелях людей, избавляться от их опеки и благодеяний, жить за счет лишь своих ресурсов, пусть даже хуже. Наверное, эта проблема особенно остра в Палестине. У нас же она парадоксальным образом перевертывается с ног на голову. Евреям, которые вообще-то, в силу своей культуры и образования, имеют право гордиться и смотреть на остальных сверху вниз, создаются неравноправные условия, касающиеся работы, и угнетенная антисемитизмом жизнь. Этот случай, когда большинство смотрит на меньшинство, как на нелюдей, и эксплуатирует их знания и способности - тоже может быть прерван только прекращением общения. Что евреи сейчас и делают - эмиграцией.
Чем же закончить эту поездную тему? Отношения людей разных национальностей и групп должны, на мой взгляд, базироваться не на эксплуатации, и не на благодеяниях, а лишь на равенстве. Иначе возникают нечеловеческие отношения, и общественный мир рушится. Но, поскольку отношения людей внутри одного общества не могут быть только равными, то и национальные различия в едином обществе не надо делать существенно разными. Чтобы отношения нравственности не переносились на отношения национальные, люди должны называть себя не по крови, а по имени страны, в которой они живут. Только тогда вместо проблем цыган останутся только проблемы сугубо нравственного порядка отдельных людей и естественные отношения.
20 июня.На пятый день поезд подошел к Байкалу. Витя увидел его с перевала, а я, с трудом разодрав глаза, в тот же самый утренний час, когда в Москве крепче всего спится, - лишь подъезжая к Слюдянке.
Байкал был еще в утреннем тумане, и как бы нехотя приоткрывал себя, чтобы мы могли полюбоваться его многоцветьем, прибоем, бухточками...
В 12 часов этого дня - конец пути, Улан-Удэ. Легкие, готовые радоваться этому городу, настроенные ценить бурят-монголов и их культуру, мы входим в город и начинаем... таять от жары. Но нельзя поддаваться, и мы широко раскрываем глаза. Да они и сами раскрываются, при виде, например, громадной каменной ленинской головы на центральной площади. Правда, потом прикрываются от вихря вездесущего тополиного пуха Музей закрыт, но у работников его мы узнали, что Иволгинский дацан, главный (и единственный) буддийский монастырь в республике, вновь отстроен после пожара, что рядом есть еще один этнографический музей, раздумывая, куда нам кинуться в первую очередь, доходим до музея природы в красивой городской церкви, а потом - до Уды. Смываем в ее мягкой, теплой и быстрой воде поездную грязь с тела и головы, и выходим на Селенгу.
В нынешнюю сухость она совсем обмелела, и купальщики доходят пешком до ее середины. От Селенги близко автостанция, и можно узнать расписание автобуса на Иволгинск. Но там все неожиданно решается само собой. Через несколько минут отправляется один из двух (в день) автобусов прямо к дацану. Мы прыгаем в него и катим...
Дацан стоит рядом с деревней Шишкино, которая издали не видна. Яркое двухэтажное здание главного дугана видно в степи издалека. Но основное впечатление, конечно, от близкого знакомства - столько мелких разноцветных деталей применено в отделке храмов: ярусные пагодные крыши, символические слоны, смысла которых мы не знаем. А сколько символов во всех других строениях и фигурах!
Я не знаю, правильно ли сравнивать дацан с монастырем. Но и там, и тут живут монахи. В дацане, правда, для жилья предназначены не аскетические монашеские кельи, а прекрасные деревянные домики. Кроме них, есть еще малые дуганы, высокая гостиница, какие-то ступы, "молельные барабаны", "вечный огонь" с пахучим дымком... Видели лам в красных одеяниях...
Мы не решились навязываться на беседу с ламами (да из этого, наверное, ничего бы не получилось), но послушать разговоры с бурятами на буддийскую тему довелось, и они помогли потом кое-что понять.
Иволгинский дацан выглядит роскошно и великолепно. Он блестит, как новая копейка. И ведь как быстро выстроен - всего три года минуло с пожара, уничтожившего его предшественника. Быстрота и богатство, удивительные в наше время для храмового строительства. Можно подумать, что ламаистская вера и сейчас процветает в бурятских степях. На деле же это не так. Кроме Иволгинского, существует еще один дацан - в Агинске, под Читой. И это - все. Всего два действующих монастыря на весь народ, на весь Советский Союз (ибо, кроме бурят, в стране есть и еще буддисты). Конечно, этого очень мало для народа, но вполне достаточно для властей, озабоченных международным престижем великой азиатской державы, терпимо и уважительно относящейся к буддизму, этой великой вере азиатов.
Нашему атеистическoму государству, конечно, не нужна буддийская вера, не нужна конкурирующая идеология. Она нужна для международного престижа, чтобы было, куда привезти иностранных буддистов, чем пыль в глаза пустить. Верующие живут везде, и им нужно много храмов, много дацанов - по всем городам и аймакам. Власти же нужен лишь один дацан - для иностранных гостей. И он-то и отстраивается быстро и с пышностью. Конечно, на деньги самих верующих, на их подаяния. На эти же деньги отправляют и молодых людей учиться в Монголию на лам, чтобы не вымерли окончательно обитатели дацана. Раньше их отправляли в Тибет, в Лхасу, к далай-ламе, этому буддистскому папе, но теперь Тибет стал очень уж далеким, да и далай-ламы там нет.
Уже в Слюдянке, на обратном пути, попутчик-бурят, по профессии инженер-электронщик, рассказывая, как его товарищ в числе восьми студентов учился в Улан-Баторе, откуда вернулся священником. Правда, из восьмерых учение окончили только шестеро: один был отправлен домой за пьянку, другой - за знакомство с иностранным дипломатом. Наш рассказчик утверждал, что его товарищ перед поездкой был обычным неверующим комсомольцем, но его усиленно приглашали на эту учебу, соблазняя интересной работой и заграничными поездками... правда, после возвращения и получения сана он объявил друзьям, что искренне верит, и ведет себя соответственно, но они ему не верят.
Нам это кажется знакомым, похожим на Загорск, где Лавра и Академия существуют лишь как выставка, как православная витрина для заезжих почетных гостей. Но только здесь - грубее и обнаженнее. Если в России, пусть мало, но существуют православные храмы и для самих верующих, то храмов для верующих буддистов почти нет.
А может, верующих стало мало в Бурятии? Наверное, это довольно верно, хотя и не совсем. Нам рассказывали, что до сих пор в засушливые сезоны люди проводят коллективные моления, которые власти маскируют под народные празднества-обряды. И, кроме того, давняя привычка обходиться лишь собственной молитвой перед домашним алтарем делает вообще трудным учет верующих буддистов в нашей стране.
Начинается процесс религиозного возрождения и среди образованной молодежи. Тот же попутчик рассказывал, что несколько лет назад в Улан-Удэ разогнали толпу верующих буддистов, среди которых были не только буряты, но и русские, и прибалты. Их руководителя-бурята арестовали по какой-то вздорной статье, а к остальным применили административные меры. В Москве мы узнали, что речь шла о Дандароне. После него ни о каких необуддистах больше не слышно. И это понятно: первая ласточка погоды еще не делает. Однако ее появление - это знак. Вслед за оппозиционным христианством появится и оппозиционный буддизм. Обязательно.
На обратный путь в город автобуса не было, и мы пошли пешком, запасаясь терпением (при этом я растерла пятку). Как вдруг нас догнал газик и подвез аж до Улан-Уде. В результате, на всю экскурсию ушло лишь три часа. Прямо сказка!
Наш шофер (наверное, местный агроном) рассказывал нам о тяготах сухих лет, о нынче начинающейся засухе. Понять его русскую, но по-бурятски невнятную речь, было нелегко, но мы с сочувствием слушали его жалобы.
В этот первый сибирский вечер мы решили провести ночевку в лесу, подъехав к этнографическому музею в сопках над городом. Мы полагали, что легко найдем там стоянку с лесом и водой. Забрав рюкзаки с вокзала, двумя автобусами приехали в дачный поселок и подошли к музею.
Соснового леса оказалось много, но вот ручьи в эту жару пересохли, и мы, напрасно проискав до темноты, вернулись к музею, поставили палатку прямо у забора, выпросили немного воды в ближайшем доме (Витя там узнал, что вода у них привозная), перекусили в темноте и заснули.
21 июня.Музей открывался поздно, в 10 часов, и мы, воспользовавшись плохо закрытой калиткой, вошли без спросу на его огромную территорию. Он, конечно, не столь богат, как в Переславле-Хмельницком, но все основные культуры Бурятии в нем представлены. Даже гуннское городище в будущем оформят (есть соответствующие указания на плакатах). Налицо - эвенкийские, бурятские, русские жилища. В русском комплексе доминирует старообрядческая, добротная, красивая по силуэту Крестовоздвиженская церковь. Много сибирских домов, богатых и небогатых, нарядных и суровых, с огромными хозяйственными службами.
В бурятском комплексе - войлочные и деревянные восьмиугольные юрты, дуган, перевезенный из Гусиного Озера. Одновременно мы узнали, что в Гусином озере еще цел главный дуган. В Эвенкийском комплексе - несколько шалашей из коры, и оленьи рога на деревьях.
На этом мы закончили экскурсию и, заплатив за билеты на выходе, уехали в город.
Поезд на Гусиное Озеро, до которого у нас были взяты билеты из Москвы, уходит вечером, поэтому мы снова гуляем по городу, радуемся букинистическому магазину (который оказался самым богатым в Сибири), удивляемся богатому убранству княжеских юрт в краеведческом музее. В оставшиеся несколько часов Витя еще загорелся поехать за город, чтобы найти гуннское поселение, но, слава богу, перетерпел, и до отхода поезда мы купались и стирались в Селенге.
С большим сожалением я отказался тогда от этой возможности. Конечно, Лиля была права: можно было затратить время и силы, а городище так и не найти, гарантий никаких не было... Но, а вдруг... нашли бы?
Пусть эти внешне невзрачные камни неровных фундаментов, но они были бы подлинными свидетелями жизни гуннов, знаменитых гуннов, первых монголов, потрясших всю древнюю Европу. Как же нужны будут эти слайды для будущего диафильма! Как нужно чувство подлинности при его записи... Мучительные колебания переживал я на центральной площади Улан-Удэ в ожидании автобуса, которым можно было бы уехать к городищу, и, уговаривая Лилю пойти одной на пляж, чтобы встретиться уже перед поездом на вокзале. Но ей не хотелось быть одной... И это понятно и хорошо. Ведь так было всегда. Но только раньше не было и таких ситуаций: мы почти всегда жертвовали пляжем, или иным отдыхом, ради возможности еще что-либо ухватить...
А теперь вот усталость пересиливает. И показалось мне предательством покидать Лилю в такой слабости. И потому я отправился на пляж, предав вместе с Лилей наш будущий диафильм, его подлинность.
Вечерняя дорога на юг, в Гусиное Озеро. Витя из окна вагона щелкает бурят-чабанов в монгольской степи. К "Озеру" подъезжаем в темноте....
Мне же эта пустынная дорога запомнилась больше командой пьяных стройбатовцев, ввалившихся на каком-то полустанке нестройной ордой, подтаскивая один другого, и заваливших своими ворочающимися телами все свободные лавки вагона. Лишь время от времени кто-нибудь из них сваливался на пол, и тогда более трезвые и бродящие с разговорами водворяли его на место. Это была обычная компания, солдатская команда, и у них был старший, тоже пьяный, но пьяно заботливый об остальных. Никогда я не видел такой солдатской распущенности, хотя, судя по равнодушию пассажиров, они видят подобное нередко. Вспоминались тут же отцовские рассказы о том, до какого состояния упивались наши, добравшись до винных погребов в освобожденной Европе. Эти-то хоть безоружные, тихие, каким-то пьяным чутьем осторожные и скромные, а те наши, с оружием и разгульные - наверное, были много страшнее. Я как-то физически ощутил опасность от этих людей в форме, вернее, от их распущенности. Дай им оружие и свободу - напьются и все переломают.
В вагоне вообще много военных. Это не удивительно: основная дорога в Китай и Монголию, которая все больше становится прифронтовой дорогой. Судя по газетам, Китай, чем дальше, тем враждебнее, и потому эта земля будет еще больше насыщаться войсками, вот такими вот стройбатовцами. Кончиться все это может плохо. И не столько для Китая, сколько от собственных же солдат для нас. Тревожно было от этих мыслей.
Вышли в темь и начинающийся дождь. Громыхает, накрапывает дождик, и я легко соглашаюсь на предложение вокзального сторожа переночевать под его опекой, на вокзальных лавках. Тем более, что он утверждает, что берег озера топок, там нет деревьев и кустов, чтобы растянуть палатку.
Cловоохотливый сторож-пенсионер был доволен случайными слушателями и, прежде чем открыть нам вокзал, много рассказывал и о здешнем уродском климате (везде гремит, а дождя нет и нет, а зимой - ветер и мороз, снега иногда совсем не бывает), и о знаменитой облепихе, и о детях своих, а больше всего о Гусином Озере, поселке на нем (5800 километров от Москвы), и о дороге, выстроенной еще до войны зэками. Сам он здесь работает с 1940 года, с года сдачи в эксплуатацию здешнего ремонтного депо, основного на дороге. Так его здесь и оставили навсегда, до пенсии. А теперь-то куда двигаться? Дом есть, и пенсия, и приработок сторожем. Чем же, собственно, отличается судьба этого "свободного" железнодорожника от судьбы заключенного строителя? Может, названием? А, по сути, все были подневольными. Близость войны на этих рубежах всех тогда равняла.
22 июня.Ночь была тяжелой и неуютной, по временам шумной - то от незакрытого крана с водой, то от собирающихся пассажиров. Встав разбитыми и ругая себя, что согласились на вокзальную ночевку, мы поблагодарили старика, оставили в его доме рюкзаки и отправились на знакомство с Гусиноозерским дацаном.
Главный его дуган (может, это здание и по иному называется) кажется больше, солидней и нарядней Иволгинского. Ведь это - один из самых старых дуганов в Бурятии - начало XVIII-го века. Стоит рядом еще один дуган, поменьше, а на остальной территории, огороженной забором с колючей проволокой, лишь обломки - "черепица веков". В не застекленном окне храмов проем, куда заносит непогода дождь и снег. Грустно смотреть на эти недавно восстановленные, и уже вновь разрушающиеся здания, грустно сознавать, что их красота брошена на поругание ветрам и равнодушным людям.
Старик-сторож говорил, что на реставрацию дацана затратили полтора миллиона рублей. Глядя на обычный ремонт здания, мне что-то не верится, но чего не бывает. Удручает же, главным образом, нынешняя беспризорность храма. Хотя территория дацана и огорожена, но в заборе и в колючке уже проделаны ходы, и валяются везде бутылки и мусор, а в заколоченном храме видны недавние проломы. Главное спасения для монастыря - это живой хозяин, буддийский монастырь, или хотя бы музей. Но дать этому древнему дацану живых хозяев, душу живую, власти не хотят. И потому так печален вид этих старинных зданий.
Еще мы сходили на кладбище, в надежде увидеть бурятские захоронения, но ничего не нашли и, наконец, вышли к озеру. Витя, конечно, купался, наслаждаясь чистотой, красивой, чуть синей водой, а меня ветер и хмурь неба удержали от этого шага. Теперь жалко.
Нам надо по плану из поселка Гусиное Озеро пробираться к Хамар-Дабану и через горы - к Байкалу. С трудом получаем консультации, как нам выйти, и на лесовозной машине с шофером-удмуртом (отцом десятирых детей) выкатываем на дорогу. У нашего благодетеля застенчивая улыбка, в разговоре он чуть жалуется на длинный рабочий день, особенно трудный зимой.
В этой лесовозной машине мы, наконец-то, почувствовали, что у нас не много, а мало детей. У нашего шофера хорошая, дружная семья. Это видно по его улыбке. Четыре сына и шесть дочерей. Старший пошел в армию, младшая - учится. Но жизнь уже сделана. Спрашиваю, много ли таких семей в Гусином Озере. Он смеется, что по десять детей только буряты часто имеют, у русских детей меньше. Зарабатывает он до пятисот рублей, да жена - сотню с чем-то. Да еще пособия. Небогато, наверное, но убежден - хорошо живут. Даже завидно. Мы так не можем. Для этого надо посвятить себя только детям, семье. А этого нам не дано...
Дорога стелется вдоль озера. Сверху смотрим на Гусиное озеро. Ветер расчистил небо, и оно теперь синеет, ну совсем как Севан. И так же стоят пустынные горы на другом берегу. А за ними лежит город Новоселенгинск, где отбывали ссылку декабристы, братья Бестужевы - талантливые люди, принявшие Бурятию как свою вторую родину. Мало того, что они жили здесь, они еще и работали для своей новой родины, вкладывая все наличные силы и средства. К примеру, один из Бестужевых выписал сюда тонкорунных баранов и овец. И хоть погибли те овцы, но опыт пригодился.
Декабристы, которые строили огромные музейные дома, выписывали за тысячи километров скот и делали иные огромные траты для развития края, несколько изменили мои представления о "бедных узниках царизма". Даже на каторге и в ссылке они оставались богатыми людьми, экономически независимыми, и при первой же возможности пользовались своими средствами.
Совсем немного было декабристов в Сибири. Считанные десятки. Однако по их влиянию, трудам и результатам видно, что их пребывание составило целую эпоху. Как будто не было до сих пор в Сибири русских европейцев. Так оно и было, наверное. Ведь царские чиновники здесь были лишь исполнителями чужой воли, лишь винтиками, давящими волю и инициативу купцов, крестьян и иных низших слоев, сводя их общественное значение до нуля. И только декабристы имели силы вести себя здесь достойно и независимо.
Сибирь была открыта русскими в целом много раньше, чем янки захватили Америку. И тем более разительно сибирское отставание! А все дело - в характере колонизации. Если в Америку ехали свободные люди, и навсегда, то в Сибирь - царевы люди, и на срок. Души, а часто и семьи их, оставались в столице. Сибирь же оставалась безлюдной пустыней. Колонизации ведь почти и не было. И потому Сибирь вместо завоевания независимости и славы нового материка, прославилась на весь мир лишь как место каторги и ссылки. Так было раньше, а как обстоит дело сейчас - нам предстоит увидеть.
А на другом конце озера лежит шахтерский поселок Гусиноозерск. Как будто Гусиное озеро специально открыло людям свои угольные богатства, чтобы они построили ТЭЦ и не посягали на его воду, как у Севана.
Гусиное озеро, и взаправду, очень красиво, с чистой, из каких-то глубинных ключей, водой. Оно вполне могло бы составить славу не только автономной республики, но и любой страны. Но в тени великого бурятского Байкала, в огромной Сибири, оно почти никому не известно, и о туристах на его берегах ничего не слышно (хотя одна турбаза уже есть). А ведь с обеих сторон - железная дорога и автомобильная трасса! И рыбой богато. И старинной памятью. Странно нам это людское невнимание, но, вместе с тем, радостно - пусть подольше достанется Гусиному озеру малолюдья. Может, доживет оно до человека будущего, разумного.
И вот дорога заворачивает в горы. Мощная машина, не снижая скорости, гудя, как самолет, мчит нас к Байкалу. Но через 50 километров в лесном ущелье нас высадили и указали путь дальше, на поселок Таежное, откуда, может, будут машины дальше. Так и пошли.
Бодрыми были только первые шаги под рюкзаками. Сверху обрушилось солнце жарой, сбоку - слепни, снизу - загорелись волдырями ступни в новых ботинках - вот круг моих удовольствий в первый час пути. Голова все же пришла на помощь измученному телу. От жары сняла кофту и положила ее на обгоревшие плечи, в руки взяли по ветке от нападений слепней, а ботинки я заменила шлепками. Освобожденные ноги, казалось, радостно запели и заплясали, и понесли. Но ненадолго. Идти тяжело. Слава Богу, нас еще раз подвез лесовоз, хорошо нас подвез, но все равно, до Таежного оставалось 16 километров (как потом выяснилось - еще больше, 22).
Я уже привык, что в первые дни похода Лиля идет с большим трудом и даже мучениями. Раньше думалось - из-за первых дней акклиматизации в горах, из-за тяжести первого подъема и досадных случайностей с неразношенной обувью. Но тут от ботинок отказаться пришлось почти сразу, крупных подъемов по автомобильной дороге почти нет, а идти ей так тяжело, как и не припомню раньше. И становится мне страшно.
В этом сезоне мы ходили мало: один-два ходовых дня, и снова едем поездом или машиной. А потом снова надо привыкать к ходьбе. А, впрочем, я описываю лишь свои субъективные переживания. Как бы ни было душно и тяжело, как бы ни досаждали слепни, шли мы достаточно шустро. И я невольно нажимал, мысленно уговаривая Лилю: только не поддаваться усталости, не жалеть себя взаправду, лишь бы не кончать бродячую жизнь. В этом спасение. И Лиля находила ритм, набирала постепенно темп. Бессилие и усталость отступали. Нет, мы еще умеем преодолевать старость!
За десять километров от Таежного нам попался навстречу легковой фургончик, и любопытно остановился. Узнав, что перед ним туристы из Москвы, интересующиеся бурятской культурой, шофер-бурят развернул свою машину и, продолжая удивляться, доставил нас в Таежный, прямо к дому своего родственника-лесничего. Вернее, к его жене - энергичной бурятке пенсионного возраста. Нас кормят и поят. Хозяйка по ухваткам - "из старых комсомолок". Суп здесь весь из громадных кусков баранины и немногих картофелин. Водка обязательна, не допить - оставлять грех на столе. Витя, бедный, старался и за себя, и за меня. При этом разговор за столом становился все оживленнее.
Наш благодетель - Джорджи - заведует швейным ателье в Гусиноозерске. А сюда он вместе с закройщицей Анной приезжает для обслуживания клиентов и приема заказов. Из-за нас бедной женщине пришлось выдержать непредвиденную задержку с возвращением домой. Но она спокойна, видно, привыкла к характеру бурятского директора.
Джорджи приятно рассказывать о Бурятии. Это ему принадлежит фраза, ставшая у нас крылатой: "Монголы - это те же буряты, только менее развитые.
Неожиданное участие и гостеприимство бурятского директора в горах Хамар-Дабана напомнило нам столь же неожиданное участие шофера-грузина, который вдруг по собственной воле повез нас за 20 километров в сторону от Тбилиси, к знаменитому храму Джвари. Только, чтобы услышать из наших уст возгласы восхищения национальной святыней. Гордость за Грузию прямо била из него.
В Джорджи была слышна та же гордость за свою Бурятию, тот же национальный патриотизм. Еще в Улан-Удэ мы с удовольствием отметили активность и интеллигентность бурятской молодежи. Они совсем не чувствовали себя вымирающей нацией. Совсем наоборот: чувствовался рост и молодое упругое сопротивление чувству неполноценности. Нет, буряты - хозяева здесь.
Конечно, у Джорджи не было бурной грузинской жестикуляции, по национальному темпераменту ему полагалось бы быть медлительным и невозмутимым. Тем более, удивило нас его оживление и заинтересованные расспросы. Сам он выглядит бурятским интеллигентом. В войну побывал в Европе, почти всю жизнь прожил в Гусиноозерске, там, наверное, почти обрусел. Дочь отправил учиться в Москву, а в нашем лице вдруг увидел первую ласточку, признак того, что не только буряты изучают русскую и европейскую культуру, но и сами русские, не ученые, а просто отдыхающие стихийно едут сюда за бурятской культурой. Он не нам радовался, а начинающейся известности Бурятии, ее начинающемуся культурному равноправию с Россией и Европой. И эти его чувства нам были близки и приятны.
Хозяйка дома, оказывается, была не только женой лесничего, но заведующей магазином. Велела звать себя Дусей, но в разговор вступала мало. Молчалива, но резка в суждениях.
Так, при обсуждении положения с буддизмом на наш вопрос: "Куда дели лам при закрытии дацанов?" ответила коротко и выразительно: "Арестовали и выслали. И правильно сделали. Так им и надо".
Хозяйка, по-видимому, не разделяла воодушевления Джорджи. Он вытащил ее из магазина, упирая на приезд людей из Москвы, но когда ей стало ясно, что это совсем не ожидаемая мужем комиссия по охране лесов от пожаров (они явились позднее, и на следующий день мы с ними познакомились), а сугубо неофициальные, обычные русские, то совсем потеряла к нам интерес, и лишь подчинялась инерции гостеприимства под гипнозом желания Джорджи. Интересно, что может связывать столь различных бурят?
Мне очень интересна была хозяйка. И уже тогда, в судорожном застольном разговоре, я втайне жалел, что не могу ее рассмотреть и понять получше. В городском платье, в какой-то дурацкой соломенной шляпе на голове, нелепой в этом таежном селении, с недовольным выражением на лице, она казалась сначала вульгарной и глуповатой. Осколок комсомольской бесшабашности и резкости в соединении со своим местом в системе власти (господство в Таежном, покорность перед ревизорами из Улан-Удэ и Москвы). Как раз это и создавало ее облик, в котором нет ничего специфически бурятского. Это обычный советский человек довоенной формации, бурятский по форме, социалистический по содержанию. Может, лишь чересчур ярко выраженный. Потому ей и на бурятские традиции глубоко наплевать, как на старые предрассудки. Главное для нее - сегодняшний интерес, дело, т.е. власть. Отсюда и равнодушная реплика на вопрос о судьбе гусиноозерского дацана: "Лам арестовали, чтобы они не мешали, - и правильно сделали. А как же иначе?"
Джорджи этой даме - как сын. И как сын - противоположен. Конечно, он тоже советский человек, но уже образован, культурен, успел отбросить мертвые идеалы 20-х годов, и вырабатывает в себе бурятское самосознание. Мы спрашиваем потихоньку у подчиненной ему закройщицы, как ей здесь живется. Она отвечает: хорошо, Джорджи (забыл его отчество) - очень хороший человек, "почти русский". А насчет национализма - "есть и у него, конечно, немного". И она засмущалась: то ли этот вопрос ее сильно не задевает, как, например, не задевает русских в Киргизии, в отличие от русских в Узбекистане), то ли стесняется говорить на эту тему в бурятском доме.
Жаль, конечно, если нарождающийся бурятский национализм станет жестким, антирусским (как трудно станет ему сочувствовать). Но в немалой степени это развитие зависит и от нас, от русских. И потому я с энтузиазмом пил водку за процветание Бурятии в поселке Таежном
Лесничий - пожилой, но до сих пор очень красивый бурят, особенно его большеротая улыбка, но, к сожалению, он плохо слышит. Удивительно, как много знакомых выражений я увидела на непривычных монгольских лицах. Это дало мне основание думать, что общего у нас больше, чем различий, что во многих из нас течет восточная кровь.
В Москве некоторые знакомые, уже бывшие в Бурятии, говорили: "Ни о чем не беспокойтесь. Скажите только буряту, и он для вас все сделает. Для них любой из Москвы - начальник. Что они понимают..."
Хорошо, что мы и не подумали следовать таким советам. Может, раньше и было справедливо утверждать: буряты - это те же русские, только менее развитые. Сегодня такое утверждение несправедливо. Что же касается властолюбия или угодливости части бурят, то эти проявления азиатской психологии в полной мере свойственны и нам, русским. Поэтому фразу Джорджи лучше переиначить так: "Бурят - это тот же советский русский, но ярче выраженный".
Палатку мы поставили на берегу прозрачного Темника, едва отговорившись от предложения хозяев переночевать в конторе. После трудного и так бурно закончившегося дня - палатка в красивом месте и славно поющий по камням Темник.
23 июня. Утром оказалось, что машин на Байкал нет, и скоро не предвидится. Таежный недавно поменял хозяев, и теперь его машины возят лес не в Мысовую на Байкале, а в Гусиноозерск. Вот разве что завтра пойдет машина в г.Бабушкин (Мысовая), забрать десятиклассников, доучивающихся там последний свой год. Но это только завтра, и то лишь может быть. Потому решаемся идти сами эти 90 километров до моря. А будет машина - подберет.
Распрощавшись с хозяевами и с поселком, уходим, чтобы, не спеша, насмотреться на Хамар-Дабан.
В туристском описании поселок Таежный фигурирует как последний пункт маршрутов по Хамар-Дабану. Группы от Байкала, как правило, идут самой высокой частью гор, а отсюда уже машинами уезжают или в Гусиноозерск, или опять к Байкалу, но севернее, в город Бабушкин. Однако, сведения справочников о Сибири устаревают быстро, а расстояния между пунктами над деле оказываются большими. Поэтому мы надеемся только на случайную встречу и собственные ноги. Не будет машин, сами дойдем. Было бы у нас побольше времени, хотя бы неделя на Хамар-Дабан, пошли бы его высокой, красивой частью. Но мы спешим к Саянам, к Байкалу, и потому экономим дни и держимся автомобильной дороги.
Идти поутру приятно. Дорога - ясная. Но постепенно жара усиливается, слепни снова поднимаются тучей. И через десять километров мы останавливаемся на совмещенный завтрак и обед у ручья, пересекшего дорогу. Под мостом даже сохранилась глыба льда. При такой жаре! Варим-стираем, а потом я, вместо загаданных полезных дел, сплю. И, проведя так сладко четыре жарких часа, мы пошагали дальше, благодарно поглядывая на тучу, закрывающую жаркое солнце в этом душном ущелье.
Меня особенно утомляло при ходьбе отсутствие обзоров. Эти горы немного похожи на Карпатские - низкие и лесистые. Но, если в Карпатах дороги идут по верхним полонинам, тебя овевают ветры и ежеминутно раскрываются все новые и новые виды, если на Кавказе ты все время видишь манящие снежные вершины над собой, а на Алтае лесная тропа то и дело выводит на луга, по которым вьется долинная река, то в Хамар-Дабане - один только лес, лес и лес. Река течет где-то внизу ущелья, невидимая. По обеим сторонам дороги - поваленный техникой лес, труднопроходимая тайга, окончательно испорченная бульдозерными завалами от первоначальной расчистки. И больше ничего. За весь день мы встретили всего два приличных места для стоянки: на одном обедали, на другом - заночевали. Только здесь к невидимой реке в основном ущелье из боковых ущелий притекали достаточно мощные ручьи. Одно только радовало душу: хорошая и легкая дорога и цветы по ее обочинам. Уж как давно я знаком с жарками, а насмотреться не могу на эти аленькие цветики. Что-то затягивает меня в их огнистое пламя.
За весь день - никаких попуток и людей. Наконец, ближе к вечеру, нас догнала пожарная летучка и подбросила на пять километров. Жаль, что не больше. Это были лесные пожарники - обычные рабочие, поспешающие к месту пожара не спеша, как на место службы.
Нас, было, удивила такая невозмутимость, но потом, наглядевшись даже из вагона поезда на дымы и пламя, поглощающие лес рядом с дорогой и в привычном безлюдье, мы поняли, что пожар в сибирских лесах - явление не совсем примечательное. Леса горят и будут гореть, а пожарная служба может только уменьшать их масштабы. В такой массовой обыденности поневоле гаснет противопожарный энтузиазм.
Пожарники полезли куда-то в гору, оставив машину на дороге, а мы снова взвалили рюкзаки и пошли дальше, сопровождаемые любопытными пожарными собаками. До перевала оставалось еще четыре километра. И вдруг - новая радость. Нас догоняет машина. Теперь - легковушка. Правда, она проскакивает, но потом останавливается. В ней оказываются наши знакомцы - два ревизора из лесной инспекции, которых вчера ждали в Таежном, а утром мы здоровались с ними на подворье. Русский из Москвы и бурят из Улан-Удэ. Там они держались весьма надменно, и здесь не изменились, хотя и попали впросак. Их шофер по незнанию дорог вместо Гусиноозерска повез их на Байкал. Они долго нам не верили, а потом начальник-бурят вдруг стал нас допрашивать: "А как вы сюда попали? Зачем вам надо этой дорогой на Байкал идти от Таежного, когда проще ехать туда поездом от Гусиноозерска?". Я еле выдержала, чтобы не ответить ему такой же грубостью. Наконец, машина развернулась и укатила назад. Удивительно, как быстро власть портит людей, учит хамству. Вот и этот бурят молод сам, и молод его народ, а вот уже воспринял от нас, русских, далеко не лучшее.
Кажется удивительным, как различно можно видеть одних и тех же людей, сколь различен взгляд даже у таких близких людей, как мы с Лилей.Конечно, в этой машине главным был русский из Москвы, а молодой бурят был не начальник, а сопровождающий большого начальника. Своей надменностью меня поразил именно русский - не здесь, на дороге, а там, еще в Таежном, в окружении услуживающих хозяев. Сцену его прохода по двору я запомню как яркую картину, хотя видел ее лишь несколько секунд: высокий седоватый человек в сером городском костюме, с лисьим лицом и презрительно оттопыренной губой, с заложенной за спину рукой. Чуть поодаль - молодой бурят в черном, а перед ним семенит полубочком наша хозяйка - старая комсомолка, с какими-то стаканчиками и колбасой, нарезанной по-городскому. Русский был ревизором, и чувствовал себя монархом в собственных владениях, пашой, калифом на час. А ведь в Москве он совсем иной - скромный и демократичный на улице, подобострастный у высокого начальства. Вот и сейчас, на горной дороге перед нами он иной: видит не местных, а московских людей, и потому на всякий случай сладко улыбается: "Как вы похожи друг на друга... Как хорошо вот так, одним ходить по горам... Как я вам завидую...". Хищная улыбка лисы - казалось бы, чем мы ему можем быть опасны?
Для его же бурятского коллеги мы - обычные, рядовые русские, и он искренне не понимает, зачем мы премся по этой пустынной дороге, когда на Байкал проще ехать железной дорогой. Лиля восприняла эти расспросы в штыки, резко обрывая мои объяснения, и только позже я догадался о возможной причине ее нервозности. Она решила, наверное, что бурят заподозрил нас в поджоге леса. Подсознательная тревога томила ее.
На сегодняшнем дневном привале мы разожгли костер на открытой поляне, рядом с парой молоденьких лиственниц. Вернувшись от ручья с водой для чая, я увидел, что огонь через сухую траву перекинулся на лиственницу и уже обхватил ее ствол. Затушил я все это спокойно, благо вода была в руках, потом рассказал Лиле, и тревога у нее осталась: а хорошо ли мы затушили костер, уходя, и не виновны ли мы в поджоге той поляны? Конечно, эти страхи были напрасны.
Уже ближе к вечеру мы по небольшому дорожному серпантину влезли на перевал и начали длинный-длинный, пологий спуск, перешедший в дорогу по бесчисленным хребтам Хамар-Дабана. В разрывах деревьев видно множество этих хребтов, но мы не увидели Байкала, на что надеялся Витя. Лесовозная широкая дорога, оголенная, с завалами вывороченных деревьев вдоль нее, практически без обзора, была нерадостной. Чтобы наградить себя, несколько раз прикладывались к сулимовскому шоколаду, вспоминая, что Лида была в этих местах и прислала им свой привет.
При накрапывающем дождике дошли, наконец, до хорошего места. Приятной была в этот вечер стоянка и сон на толстом слое мха.
24 июня. В одиннадцатом часу утра, на третьем часу хода нас догнал, наконец, автобус из Таежного. Старенький мотор его исправно брал все подъемы и спуски до самого города, и заглох лишь у самой станции Мысовая. Хотя дорога по байкальской стороне Хамар-Дабана была живописнее, и идти по ней было приятнее, мы, конечно, были рады машине, были рады концу нашего пути по Хамар-Дабану. Ведь впереди еще много предстоит смотреть.
До электрички еще два часа, и мы пошли на берег здороваться с Байкалом "за руку", т.е. поплескались руками в мягкой воде. Рядом двое мальчишек по очереди плавали на надувном матраце и порой спрыгивали прямо в холодную воду. Привычные, сибиряки.
Потом, когда нас настигла непогода, и Байкал мы видели только в дождь и в холод, Лиля часто вспоминала этих бултыхающихся на солнце мальчишек и жалела, что не поддалась желанию искупаться вместе с ними, не откладывая, сразу. Радость надо брать сразу, не откладывая на завтра...
Электричкой добрались до Слюдянки, весь поездной вечер, наполняя глаза меняющимся цветом озерной воды. Но недалеко от Байкальска с его целлюлозным комбинатом начались пенистые разводы на воде и тяжелый воздух... Тяжелая история.
Наперекор нашим надеждам, оказалось, что автобус в саянский курорт Аршан будет только утром, причем билетов мало, т.к. берут, главным образом, курортников по путевкам. Завтра в шесть часов надо будет встать в очередь. Но это - завтра.
А сейчас остается кусочек солнечного вечера на Байкале, и мы сидим на громадных беломраморных глыбах, которые завезли сюда много лет назад, чтобы сделать дамбу, но потом бросили, решив использовать обычный бетон. Байкал, конечно холодный, но если б солнышко еще продержалось, я решилась бы выкупаться. А так выкупался один Витя, поддаваясь своим воспоминаниям.
Заснули тут же, в прибрежном парке, вскипятив чай на старом кострище.
15 лет назад я был с ребятами в Слюдянке, и сейчас пытался припомнить, как тут было раньше. Мрамор добывался недалеко (в горах виден карьер), а мраморную щебенку укладывают даже в железную дорогу, так ее много. И все же к обилию этого роскошного камня трудно привыкнуть. Еще тогда меня поразили три громадные глыбы мрамора в прибрежном парке, на которых женщины складывали прополосканное белье. Сейчас же весь берег завален розоватыми и синеватыми белоснежными глыбами, а прежняя восторженность сменилась привычной издевкой: "Вот, привезли и бросили!".
С удовольствием я показывал Лиле свое давнее открытие: дореволюционный вокзал в Слюдянке частично сложен из мраморных блоков, но за эти годы паровозная пыль сделала их серыми и малоотличимыми от гранитных.
А вот деревянную действующую церковь рядом с вокзалом мы обнаружили только сейчас. Несомненно, я видел ее и раньше, но не запомнил. Не было еще церковного интереса, вот и прошел мимо, как будто она и не существовала. А, впрочем, многое ли изменилось за прошедшие 15 лет? Сбросив рюкзаки, мы зашли за ограду церкви, и улыбчивая старушка рассказала, что у них - очень хороший священник, служба идет, но день будний, и народу мало. Она приглашает зайти, но мы только заглянули - там и вправду стояло лишь несколько человек. Служба шла практически в пустом храме.
С некоторых пор нам стало стыдно заходить в церкви. Первое любопытство уже прошло, а уважение к чужой вере, боязнь нарушить молитвы других людей своим неверием и зевачеством - обострилось. И потому мы быстро распростились со словоохотливой старушкой.
25 июня. Витя ушел к пяти утра в кассу, и вернулся с билетами на автобус, не доходящий до Аршана 25 километров. Ну, я и этому радовалась.
Слава Богу, на повороте не пришлось долго ждать. Уехали мы на "левом" автобусе и радовались, что эта форма обслуживания и здесь, в Сибири, имеет место быть.
Аршан - городок у взметнувшейся вверх, в серое небо, горы. Пообедали, подкупили продуктов. Но консультации о пути получить не удалось.
Однако, река - вот она, ущелье - вот, дорога казалась ясной.
Курорт Аршан стоит на южном склоне Тункийского хребта, входящего в горную систему Восточных Саян. Дальше на юг лежит широкая долина Иркута, ограниченная с юга горами Хамар-Дабана. Недаром говорят, что Тункийская долина является географическим продолжением Байкальской впадины. Только вместо воды здесь совершенно плоская степь, лишь кое-где всхолмленная старыми вулканчиками.
Посещение Саян было одной из самых главных наших целей, наряду с Байкалом и буддистскими храмами. Хотелось этим летом попасть в настоящие красивые горы, хоть ненадолго. Тем более, в горах, в которых мы еще не бывали. Тункийские гольцы как раз и были такими идеальными горами в условиях Сибири. Видимо, Аршан был идеальным местом, ближайшим к высоким горам. Поэтому мы сюда и приехали. Вдобавок, мы надеялись, что, перевалив через гольцы, мы сможем выйти к селению и какой-нибудь машиной добраться прямо в Ангарск, к своим знакомым.
Однако ни карт, ни хороших описаний и схем в Москве не нашли, и потому надеялись во всем разобраться на месте.
На курорте люди пьют минеральную воду. Ну, и мы попили, конечно. Ничего водичка. Во фляжку набрали.
Выше курорта - источник, который, по поверью бурят, помогает лечить глаза и просветлять их. Вокруг все деревья обвязаны тесемочками, лентами, тряпочками - просьбами об излечении.
Не задерживаясь, идем дальше. Вот и конец курортной тропы - обрывается перед большим водопадом, первым на Кынзарге, и самым мощным. Здесь начинается каньон, и тропа за мостом ползет по его стене.
Пришлось мне обуть ботинки, чтобы придать ногам устойчивость. Речка небольшая, но каньон высоченный, и тянется прямо от зеленой, красивой даже в сегодняшнюю пасмурь воды.
Потеряв тропу после первого каньона, пошли по реке и уткнулись в прижим, но какой - из розового мрамора! Перешли реку вброд около него. Ноги приятно грели после холодной воды.
Войдя в скальный каньон, мы почти сразу повстречались со спускающейся туристской группой, и долго пережидали, пока они пройдут тропку на каменных лбах у реки. У них был двухдневный выход в горы, и рассказать нам о перевале они ничего не могли. А через полчаса после прощания мы встретили уже гораздо более мобильную четверку резвых парней, буквально промчавшихся мимо нас: "Скажите, туристы давно прошли?" - "Нет, а вы кто, не туристы разве?" - "Мы с вершины. Четверочный маршрут сделали. На автобус торопимся" - "Бегите, ребята, только осторожнее, в реку не свалитесь" - досадливое отмахивание рукой, и они исчезают.
Мимо нас как будто промчалась альпинистская молодость, которая овеяла своим успехом и придала силы. И это особенно заметно было по Лиле. Она как будто возродилась, привыкли к ботинкам ее ноги, не так утомлял рюкзак, мы шли допоздна - и все вверх, круто вверх, а не как в Хамар-Дабане. И к вечеру мы сделали такой путь (за полдня), который, по описаниям, иные группы проходили за два дня. Господи, как надо быть с молодыми!
Еще два раза мы разувались-обувались, переходя реку. Еще долго шли, все хотелось подойти под перевал, стать на границе леса и луга. Но, не доходя до этой границы, вода кончилась, и мы были вынуждены спуститься.
Недалеко от места ночевки встретили охотника и его напарника, зятя и будущего преемника на этом охотничьем участке. Из веселой беседы с приятными людьми мы неожиданно для себя узнали, что по Китою, т.е. с той стороны перевала до самого селения Дабалы не 20 километров, как у нас нарисовано на карте, а 75, а главное, из Дабалы нет транспорта, а до селения с транспортом (самолетом) еще не меньше 25 километров.
Охотник очень естественен, независим и ироничен - свободный человек.
Охотнику было лет 50, его зятю - лет 20. Возможно, обоим было и больше, но выглядят они очень бодро и молодо. Краткая эта встреча с лесными хозяевами была памятна и радостна для нас. Как будто встретились c героями Купера или Арсеньева на современный лад, как будто убедились, что еще живы подобные характеры. В моем прежнем представлении охотник-промысловик как тип - ограниченный и архаичный человек. Здешний же "хозяин" говорит свободно - не гладко, не красиво, а именно свободно и уверенно. Дом у него в Аршане и, возможно, общение с курортной цивилизацией обусловило такой феномен. Хочется думать, что таких "хозяев" в Сибири много.
Он обстоятельно ответил на наши вопросы о пути и ночевках и подтвердил по описанию, что на тропе сегодня мы встретили именно соболя, а не другого зверька, рассказывал о медвежьей опасности, смешливо, хоть и настойчиво предупреждал: "Особенно Мишка женщин любит... как она завизжит, сразу догоняет обниматься... Никогда не надо убегать от медведя, а напротив - смотреть прямо на него. Прямого взгляда медведь не выдерживает, смотрит только на ноги человека, и, если они наступают - сам убегает... Конечно, всякие случаи бывают. Можно ненароком и в лапы попасть. Вот как в прошлом году пришлось мне с ним бороться. Он ревет, а я в ухо ему кричу: "Что же ты, дурак, со мной делаешь? Ты ж меня так поломаешь! Насилу уговорил, повернулся медведь и убежал в лес... Потом в больницу вертолетом оттаскивали... Так что не бойтесь, но опасайтесь все же...".
Ночевку устроили на зеленом пятачке у тропы. В этот вечер справляли одновременно и встречу, и прощание с Саянскими горами, потому как решили вернуться назад. Витя предложил завтра дойти без рюкзаков до перевала, посмотреть горы и вернуться к верному автобусу в Аршане.
После ужина вспоминали петые когда-то песни и пели их костру и горам.
26 июня. Солнечное утро, праздничный выход. Крутой подъем - сначала в лесу, потом по открытому склону. Настоящие горы, настоящий альпийский луг с рододендронами - большими, желтыми и маленькими, восково-розовыми, с крокусами (как давно не видела!), с целыми полянами жарков и саранок, с аквилегиями, и многими другими цветами, имени которых я не знаю до сих пор. Радость земли - солнцу.
Но идти тяжело. Какие безрадостные мысли кружатся в моей голове. О немощи, о старении, о глупости, позволившей мне идти в горы нетренированной. До перевала доползла непонятно на каких силах, и вместо того, чтобы наслаждаться заперевальным видом - "отбросила копыта", т.е. завалилась на склон и лежала, лежала, лежала... Мне думалось, что я буду лежать все время, пока Витя бегает по окрестностям с фотоаппаратом - мне ничего не надо. Ан, нет. Захотелось посмотреть на перевал, и через две минуты - поднялась на него. Причем возникло удивительное ощущение, что половина усталости ушла в землю.
За перевалом самого Китоя не видно, только его русло. Зато дальше синела наивысшая в этом районе и очень торжественная гора (названия ее я не помню). Фотографируемся на снежнике: я - ближним планом, как будто сижу на снежном перевале, Витя - широким планом, чтобы был виден масштаб нашего снежника. Пока подъем не был так крут, я мечтала прокатиться по боковому довольно длинному снежнику. Чтобы попасть на него, нужно было пройтись по небольшому гребню... Но сейчас уже ничего не хочу. И мы сквозим мимо, вниз, к рюкзакам...
Вошли в лес и встретили поднимающихся двух студентов-туристов из Усолья. Они сравнительно легко экипированы, но есть и ружье для охоты, и пила с топором для плота. Уверенные в себе мальчишки. Уверяли нас, что по Китою можно пройти до Ангарска за два дня на плоту. Мы загорелись было, но разумность или неуверенность в своих силах взяли верх, и мы простились.
Несколько дней после этого "прощания" я не мог избавиться от чувства досады и поражения, снова и снова возвращаясь к мотивам нашего отказа и проигрывая разные варианты.
Когда ребята сделали предложение пойти с ними, я отклонил его, подчиняясь инерции уже принятого решения: мы ведь спускались с перевала в Аршан. Но уже через пару минут после прощания я стал колебаться, и предложил Лиле подумать: может, все же пойти снова наверх, догнать ребят будет пока легко, все равно дальше Китоя они не уйдут. А зато есть реальный шанс водного путешествия на плоту по красивой сибирской реке, а также достаточно быстро добраться прямо до Ангарска. Красиво... Однако, я натолкнулся на категорический Лилин отказ.
...Ничего не вышло. Вниз я шел с хмурым ощущением, что своим вчерашним "мудрым" предложением вернуться надорвал Лилины силы. Вчера она шла на удивление бодро, а все от встречи с молодыми альпинистами, вдохнувшими в нее силы идти и идти, как в альпинистской молодости. И так продолжалось вплоть до моего необдуманного предложения повернуть назад после информации охотника. Это предложение тогда не было капитулянтством, а только рациональным, хотя и неприятным вариантом (повторить путь назад). Но для удивившейся тогда Лили было это, по-видимому, как раз предложением отказа, и она на него пошла, потеряв вместе с тем и свои мобилизационные силы. Как будто вся накопленная усталость сразу навалилась на нее. Ночью болела нога, поврежденная еще в далеком детстве при бегстве из осажденного Сталинграда, - и вот когда отдалось! К утру боль прошла, но даже и без рюкзака Лиля теперь шла с огромным трудом. Перемена в ее физическом состоянии была разительной. Как будто после отступного решения тело ее взбунтовалось и отказывалось подчиняться.
Я тогда не знал, чем помочь Лиле, и даже не догадывался, что сам виноват. Если бы не было моего предложения, Лиле и в голову не пришло бы отказываться от маршрута, что по туристской и альпинистской логике допускается лишь в крайних случаях. На следующий день нас догнали бы студенты-плотовики, и с их помощью или самостоятельно мы добрались бы, конечно, до цели, пусть затратив на это в два раза больше дней, чем планировали. Зато в памяти остались бы воспоминания о сибирской горной реке и чувство гордости собой.
Лиля была слабее меня, и потому гнала самые рациональные мысли, так похожие на отступничество - если их допускать, то вообще никуда не поехали бы. Но, поскольку предательство супругом маршрута произошло, то Лилино тело за него ухватилось, и уже не желало отступать, не желало слушать никаких новых вариантов, цепко держало Лилю в тисках усталости... А, впрочем, плоты по Китою - при нашей неопытности и Лилиной боязни воды - действительно, страшноватый вариант... Я до сих пор продолжаю себя уговаривать, продолжаю предавать саянский маршрут.
Обратный путь к Аршану идти Лиле было очень тяжело - более убедительного доказательства зависимости тела от духа мне трудно представить.
Дошли до ночевки, взвалили рюкзаки на плечи, и пошла я вниз на тех же неверных ногах. Казалось бы, вверх - не вниз. Действительно, мы дошли быстрее, но мои натруженные ноги плакали и стонали. Сегодня солнечный день, вроде бы - радуйся, но никаких сил нет для радости. Может, только на остановках - большой, для обеда и стирки, и малой, для Витиного купания в зеленой Кынтарге.
Дошли до курортной водички, попили, с трудом избавились от приставшей в тайге тучи слепней-паутов, но, увы... На автобусной станции узнали, что автобусов сегодня (6 часов вечера) никаких не будет. И вообще, на Иркутский автобус билеты распродаются за много дней вперед... Не выходя из города, в сосняке у реки, поставили мы палатку.
27 июня. Встали рано, и все равно билеты получили только на Слюдянку. Что ж, поедем, в полной уверенности, что поездов до Иркутска много, уедем.
Автобус выкатывает из гор на солнечную долину, но через полчаса дороги вдруг находит такой густой туман, что солнце исчезает. Мы поражаемся такому переходу от солнечной погоды к "сухому дождю", не догадываясь, что столь низкие и густые облака несут пятидневную непрерывную осень. Впрочем, в этот день дождь еще только собирался, накапливал силы, временами накрапывал, зато ночью стал непрерывным, и собрал под нашей палаткой ванну, в которой мы благополучно вымочили почти все наши вещи.
Но до того был еще целый день с 11 до 7 часов вечера, ожидания электрички в Слюдянке. На единственный в это время скорый поезд билетов достать не удалось. Витя был сильно раздосадован, а мне этот день безделья был так кстати, ведь не отошла еще от гор. Вышли в уже знакомый слюдянский парк у Байкала и сели на лавке переписывать сценарий, но я быстро отключилась и уснула.
Из-за длинной обеденной остановки в горах (на два с лишним часа) мы не успели к последнему автобусу из Аршана, а, следовательно, и утренней электричке из Слюдянки. В итоге мы потеряли почти полный световой день в Иркутске. Насколько было бы лучше знакомиться с этой старой столицей Сибири без дождя! Все эти задержки и опоздания еще более растравили душу мою и казнили ее за отступнический рационализм, как будто были Божьим наказанием.
Вечерней электричкой взобрались на перевал и смотрели сверху на Байкал в тумане. В полной темноте прибыли в Иркутск. Поколебались немного между электричкой на Ангарск, знакомыми и незнакомыми Иркутска, и отправились троллейбусом к Иркутской ГЭС, к водохранилищу, т.е. к длинному, на 80 километров Байкальскому заливу. Палатку в прибрежных деревья ставили уже при накрапывании, а ночью вымокли, но спали под мерный шум дождя хорошо.
28 июня. Иркутск мне понравился. Его нельзя было испортить дождем. Мы много ходили, весь день. При дожде встали, собрали рюкзаки, оттащили их на вокзал, позавтракали в железнодорожной столовой, и пошли по музеям, надеясь, что к середине дня видимость все же улучшится для цветной фотопленки.
В старой части города с бело-красными кирпичными и деревянными, в накладной резьбе, домами много зелени и очень уютно. В доме Трубецких - музей декабристов. Не навязчиво, со вкусом составлена экспозиция. Есть залы, посвященные отдельным декабристам, их женам, самим Трубецким.
Декабристы были рассеяны почти по всей Восточной Сибири, но Иркутск как будто сконцентрировал в себе память о них. И немудрено: ведь он всегда был столицей, резиденцией губернатора Восточной Сибири. Гуманный и сочувствующий губернатор селил в городе отбывших каторгу осужденных.
В странном диссонансе с привычными представлениями о царской каторге находится экспозиция быта осужденных тогда протестантов. Камера каторжанина изображена богатым кабинетом со множеством книг. Дом ссыльного - это трехэтажный барский особняк, с верхними кабинетами, нижними каморами и "людской" для прислуги, гостиными и спальнями. Даже попав на каторгу, декабристы сохранили свою принадлежность к дворянству, и материальные средства, оставались экономически свободными. Это и давало им возможность оказывать такое сильное воздействие на развитие Сибири, ее культуры, на исследования, на образование.
Последующие поколения революционеров были здесь уже совсем иными - без средств и вкуса к конструктивной работе, они глядели на Сибирь как на тюрьму, из которой можно только бежать для дальнейшей революционной работы.
Память о декабристах сохраняется и в реставрируемом доме Волконских, и в могилах за оградой Знаменского монастыря, рядом с памятником Г.Шелехову.
Шелехов был основателем и устроителем русских американских колоний, о чем и славословят стихи Гаврилы Державина на чугунных боках памятника. Купец по происхождению, он стал затем вельможей и директором Русско-Американской компании, вложив всю жизнь в русскую Америку - Аляску, строя там укрепления и города, обучая туземцев православию и хлебопашеству. Однако семью он держал в Иркутске, и захоронен именно здесь. Это очень важно. Так поступал не только он, а, наверное, все русские колонисты. Потому-то Америка и не стала русской, что селились там не свободно и добровольно, не навсегда, а по царской службе и ради обогащенного возвращения назад.
Только раскрепощение, наступление капитализма и проведение в Сибири железной дороги изменило положение. Вместо каторжников сюда стали прибывать поезда с добровольными переселенцами - для свободной жизни и труда. Тогда-то и стала Сибирь заселяться, тогда и стала русской окончательно.
В ХХ-ом веке - новый поворот, в Сибири снова стало больше лагерей, каторги, а прирост переселенцев почти прекратился... Долго ли ждать следующего поворота?
В центре сохранилось и много православных церквей, и польский костел. Две церкви сейчас реставрируются. Золотые маковки, белые стены, красивые наличники и даже изразцовый пояс.
Подальше от центра на горке стоит действующая церковь. Какая красавица! С какой любовью убрана! И стоит высоко, и главы красивые (над притвором их почему-то две).
Соборы Иркутска с золотыми главами на центральной и древнейшей площади выходят прямо на Ангару. Деревянные дома на еще не перестроенных старых улицах, в тиши и зелени, для нас были полны очарования. Особенно в дождевом оформлении, так идущем к потемневшему дереву старинных домов.
Сибирские города и деревни - в основном бесцерковные, раскольничьи или социалистические. И только в Иркутске, под крылом царского губернатора, православие строилось красиво.
В бедных книжных магазинах, в которые мы с удовольствием заскакивали, чтобы стряхнуть дождь, купили только пьесы А.Вампилова и старый журнал Короленко и Михайловского с первыми литературными очерками Федора Крюкова, о котором говорят, как об авторе "Тихого Дона". И очерки эти так и называются: "На тихом Дону".
Конечно, авторство это - только предположение некоего московского литературоведа Д., поддержанное А.И.Солженицыным. Но нам оно кажется столь правдоподобным, что я, не задумываясь, потратил два с полтиной на номер "Русского богатства" за 1893 год (штамп канцелярии восточно-сибирского губернатора на книге меня тоже завлек), с началом ранней вещи Ф.Крюкова - впечатлений от посещения им во время студенческих каникул родной станицы. Стиль рассказа, конечно, сильно отличается от манеры "Тихого Дона", но любовный интерес к казачьей жизни, знание ее тонкостей и особенностей, глубина понимания - все это, конечно, не идет ни в какое сравнение с Шолоховым, хотя в то время Крюкову было столько же лет, сколько Шолохову в годы его дописывания (и искажения) первоначального "Тихого Дона".
В картинной галерее встретились с поленовским "Христом и грешницей", репинской "Пищей" и с "Самаркандом" неизвестного мне художника.
И последнее впечатление от Иркутска - "Белый дом" на набережной, сейчас - университетская библиотека, а рядом - краеведческий музей из резного кирпича, куда мы уже не попали.
Выполнив программу осмотра, поздним вечером мы ввалились в теплую квартиру своих знакомых в Ангарске. Немного стесняясь своих мокрых вещей, но в то же время и радуясь гостеприимству хозяев и сухости красивой квартиры, после ванны, праздничного ужина и разговоров, сушить наши вещи и спать мы отправились в соседнюю квартиру уехавшей на лето в деревню матери.
Наши хозяева - Виктор, Лида и их 18-летний сын Андрюша. С Виктором мы знакомы давно, а Лиду и Андрюшу увидели этим маем, когда они приезжали на защиту отцовской диссертации в Москву. Защита прошла безукоризненно, на высоком уровне. Теперь Виктор - большой начальник. Его работоспособность, изобретательность и золотые руки давно восхищают, и не только нас. Лида преподает в техникуме. Они учились вместе, в 20 лет родили Андрюшу, который сейчас работает слесарем на отцовском предприятии и одновременно учится на вечернем отделении политехнического института.
Наше знакомство зиждется на общности кандидатских тем у Виктора и Лили. Лиля стала ближайшим советником и редактором по части написания самой диссертации. Мы даже шутили, что судьба ее не обделила, и в лице Виктора дала единственного аспиранта. Но зато какого! С нынешнего же года знакомство стало семейным, и мы решили принять давнее приглашение побывать на Байкале вместе. Это было очень заманчиво: кроме поверхностного знакомства с природой и внешним обликом Сибири, пожить в сибирской семье, в ее проблемах, и в городе - через Лиду и Виктора, и в деревне - через его маму.
Виктор, Лида и Андрюша - представительная и преуспевающая советская семья технической интеллигенции. Трудовая юность, интересная, в общем, работа. Прочное общественное положение и материальное благосостояние. Дом - полная чаша: квартира, автомашина, моторка, дачный участок, цветной телевизор, ежегодные поездки на черноморские курорты... Книг, правда, мало - некогда ими заниматься, жизнь и труд заедают.
Хорошая жизнь. Но и в ней существуют вопросы, трудности, и даже недовольство, но все это - в рамках искренних советских людей. Тем не менее, зная в общих чертах о моем диссидентстве, они не пугались его и ненавязчиво, но все же прощупывали иногда мнения по разным вопросам. Изучение друг друга было взаимным. Почти два дня, проведенные в Ангарске, наверное, были интересны не только нам.
29 июня. Сегодня дождь не утих, а сменился дождем с ветром, и мы отставили планы покататься на лодке наших хозяев по Китою и Ангаре. Посмотрели на серый Китой с моста, а на серо-зеленую Ангару мы уже в Иркутске насмотрелись.
Ангарск - новый советский, социалистический город, с регулярной застройкой, т.е. прямоугольной сеткой улиц и до жути одинаковых домов, выстроенных в 50-х годах. В городе единственная достопримечательность - музей часов, собранных местным умельцем. Такое разнообразие часовых форм, столько искусства!
Для Ангарска, родившегося после войны на базе немецкой техники и грандиозных задач, музей часов - как маленькое человеческое улыбчивое пятнышко старины и традиций на лице огромного солдафона. Исправить его тупость оно не может, но чуть-чуть оживляет, чуть-чуть извиняет и очеловечивает. С каким удовольствием рассказывал нам Андрюша в Москве об этом музее, говорили о нем и другие. Его знали все в городе, им гордились вне города. Как необходимо это людям, как нужно тепло человеческой истории и искусства. Я уверен: без этого музея город не досчитался бы многих своих жителей, кому его производственная суровость и сталинская регулярность трудно переносимы.
После обеда нас повезли на "Волге" смотреть Александровский централ. Это 110 километров в один конец, через Иркутск, на другой стороне Ангары. Но для наших хозяев это не расстояние.
В Александровском централе сейчас психиатрическая больница с тюремными порядками - ни выйти, ни письма отослать. Надзирательницы пытались отобрать у меня письма своих подопечных. Но с вольного - что возьмешь!
Здание не слишком большое, двухэтажное, замкнутое внутренним двором. Живописные в нем только входные ворота. А для жильцов лишь маленькое утешение - из окон вид приятный.
Александровский централ сравнительно молод. Его построили во второй половине прошлого века на месте винокуренного завода. И в течение почти полувека он перерабатывал в каторжников и ссыльных несколько поколений российских революционеров - народников, марксистов, националистов и других. Кого тут только не было!
Вопреки обычаю, после революции централ перестал выполнять свои функции. Впрочем, такое бывало: вместо одной разрушенной Бастилии создаются десятки новых "домов заключений". Видимо, Александровский централ, с его удаленностью от железной дороги оказался неудобным в качестве распределителя и слишком роскошным для обычного лагеря. Впрочем, в его окрестностях было настроено много лагерей. Некоторые из них действуют, видимо, и сейчас. С дороги видны огороженные колючкой зоны. Среди них и какой-то особый лагерь для проштрафившихся "славных чекистов".
Мрачным и пустынным выглядит отличное шоссе по правой стороне Ангары. Централ переоборудован в больницу, однако тюремный дух властвует над этими местами - как в характере больницы, так и в характере окружающих ее учреждений. Этот дух здесь, в принципе, непреодолим. Почему? Наверное, от людской профессиональной преемственности. Александровский централ воспитал в окружающих жителях "прекрасных" тюремщиков и служителей, эти традиции передаются их детям. И конечно, грех не использовать столь "прекрасные" тюремные кадры при такой потребности в них, какую испытывали сталинисты в свое золотое время.
На обратном пути хозяева показали cвою новую дачу и повозили по Ангарску. Удивительное ощущение осталось у меня от этого знакомства через стекло машины. Правда, оно составлялось из трех компонентов: первоклассной благоустроенности жилых районов, громадной протяженности заводских территорий, окруженных лесом и прорезанных пустынными шоссе, и рассказов Виктора о здешних порядках.
У меня даже появилась иллюзия, что мы в городе будущего. О чем мечтали - вот оно! Но как зябко мне здесь. Как неуютно под всевидящим оком директора громадного комбината! И мне не захотелось в это наше (от нашей системы) будущее. И хотя Виктор и Лида сохраняют свою человечность, все же и они поражены метастазами этого тотального порядка. Когда человек существует только для работы, смысл которой ему не нужно и понимать...".
Позднее мы выслушивали об Ангарске разные мнения: и восхищение его чистотой, зеленью, планировкой, и хулу - везде предприятия, отвратительный воздух от деятельности Ангарского НПЗ и химкомбината, хулиганье и т.п.
Лиля не зря почувствовала в Ангарске облик будущего: он порожден запросами технического прогресса, возник ему на потребу, служит образцом для всех таких городов в будущем. Потом, в иных сибирских городах (Железногорск, Братск), мы обнаруживали те же черты и противоречия: стандартность правильной застройки кварталов при разбросанности и даже хаотичности общего плана, относительно приличное снабжение продуктами (даже в сравнении с Иркутском) и тяга к бегству из города, хотя бы временному, на дачу, хотя природа тут рядом, совсем под боком, подчеркиваемая гордость за город или откровенная неприязнь.
Не раз мы слышали горделивую фразу: "Я здесь с самого начала, я строил этот город. Наш хозяин Виктор - тоже из категории творцов нового города, и потому с таким удовольствием показывает все, что построено его комбинатом, и даже цехом. Вполне понятное чувство. Однако эта гордость совсем не одинакова с гордостью горожанина как за свой личный дом (плод его собственных усилий), так и за свой город (плод общих усилий всех горожан). Фактически, творцом города Ангарска является первоначальный комбинат, вокруг которого и строились жилые кварталы, а практически - генеральный директор комбината. Поэтому гордость первожителя сродни гордости старейшего члена коллектива, старого дружинника у князя-директора, и противоположна гражданскому чувству.
Затем появились новые предприятия, которые, наподобие неких удельных княжеств, строили коробки для своих работников самостоятельно, легко преодолевая сопротивление бессильных общегородских советских органов. Так возникает общий хаос при локальной планировке, так возникают и различные иные противоречия.
Когда город строят сами жители - пусть стихийно и без плана, но, сходясь для общей жизни, они следуют каким-то определенным житейским правилам и нормам. И в результате возникает стихийная разумная планировка - как в старой Москве, да и в иных старых городах России. Через массу индивидуальных усилий как бы прокладывает себе дорогу наиболее оптимальная и естественная планировка. Когда же город строят только несколько крупных хозяев, "капиталистов" - ничего хорошего не получается. Так было раньше на Западе, то же самое бывает и в наших новых городах.
Мы пришли к мысли, что технический прогресс обязательно сочетается с прогрессом социальным. Тем не менее, облик старых и новых городов говорит об ином. Торжество новой техники здесь связано со строительством новых производственных гигантов и обращением в своих рабочих и служащих все большего и большего числа независимых раньше людей. Вместо инициативных свободных людей появляются винтики в производственной структуре, вместо творчества на земле - стандартные операции в цехах и стандартная жизнь в стандартных домах. Однако неизбежен ли этот процесс, в своем движении до фантастического предела - полного технического закабаления людей? Мне кажется, что такое сочетание технического прогресса и растущего социального рабства - не вечно, и для Сибири тоже. Кончится первоначальное освоение западной техники на этой пустынной земле, и снова поднимутся в цене индивидуальные усилия независимых, свободных людей. При этом гигантские коллективы распадутся на людей, околдованные секретностью и планами города оживут, и Лилю не будет томить тревога за будущее.
Послесловие 2011 года: с большой горечью я читаю сейчас, в наступившем будущем, эти строки, написанные в 1976 г.
30 июня. Третий день дождя. Утром втроем выехали на Байкал, Виктор, как и обещал, взял три дня отпуска, но Лиду, к сожалению, не отпустили в связи с экзаменационной сессией.
Длинная-длинная дорога с одним обедом - через Иркутск, Усть-Ордынский - на Ольхон.
Как ни странно, почти вся дорога от Иркутска шла не тайгой, а широкой степью до самого Байкала, а, перебравшись через пролив на остров Ольхон, мы снова катили степью. Байкал и при этом степь - такие пейзажи для меня были неожиданностью. Не удивительно, что эти степи до сих пор заселены степняками-бурятами. Правда, ныне они образуют здесь только национальный округ. Мы надеялись, что в его центре - Усть-Орде, найдем какое-то своеобразие для глаз и фотоаппарата, но на деле увидели обычную деревню русского вида, черную от непогоды. Виктор нас уверил, что ничего примечательного нет, и мы покатили дальше.
Видя мои попытки, он иногда специально останавливал машину около очередного стада, чтобы я мог сфотографировать бурята "за работой". Правда, к моему увлечению относился он скептически, ибо в отношении бурят сам никаких иллюзий не питал.
В Иркутской области всего шесть бурятских районов, и везде дела идут плохо: это и по дорожным ухабам видно. Виктор вырос и учился в Качуге, в тесном соседстве с бурятами. Детские драки с ними прочно определили его отношение к ним: "Правды от них не жди... Спросишь дорогу, обязательно в другую сторону направят... В войну, когда их сначала не брали на фронт, как они измывались над остающимися русскими женщинами..." (далее следовал рассказ, как у его матери бурят-сосед отнимал подводу накошенного сена, мать отстояла ее только с помощью ружья).
Что мы могли противопоставить этой уверенности, этому опыту, этой правде? Только другую правду, только рассказы о нашем посещении Бурятии, о бурятском гостеприимстве и доброте. И эти две правды надо совместить, хотя бы в собственном разумении. Виктору говорить бесполезно, у него слишком богатый отрицательный опыт. Да это и понятно! Там, где буряты чувствовали себя хозяевами - в собственной республике, они относились к русским более терпимо и без враждебности. Здесь же, в окружении и под начальством русских, хоть и на своей земле, бурятам было не до гостеприимства. Заворачивается порочный круг взаимной вражды и недоброжелательности, где невозможно найти правых и виноватых. Нельзя народам жить слишком тесно, без раздела, как не следует и семьям жить в коммунальных квартирах - свары почти неизбежны.
Около часа ждали паром на байкальском берегу. Кораблик, на котором умещаются две легковые машины, быстро-быстро перевез нас через трехкилометровый пролив и отправился в обратный путь, а оба Вити занялись мелким ремонтом: погнутым при съезде кронштейном машины, заклинившим выхлопную трубу.
80-километровый Ольхон нас поразил своими видами, которые так и просились на гравюру. Витя говорил о Волошине и жаловался, что мрачная погода мешает работе с фотоаппаратом. К вечеру доехали до залива, перегороженного песчаной дамбой и ставшего отдельным озерком. Правда, Виктор говорит, что в этом озере водятся только "сорные" рыбы (окунь, щука), зато ее официально разрешено ловить сетями. Впрочем, браконьеры ловят и в самом Байкале.
Мы установили машину на камни, разожгли костер, а потом пошли ставить сети в озеро, одолжив резиновую лодку у давно стоящих рядом диких заготовителей рыбы (мать с сыном ловят и солят в бочки).
Это место уже давно облюбовано Виктором в его рыболовных поездках с друзьями или семьей. Песчаная коса, перегородившая байкальский залив, узаконила сети для отрезанной части (омулевым косякам нужна большая вода). Поэтому сюда приезжают даже надолго, как наши соседи: поставили бочки с солью прямо в холодную воду, и складывают туда рыбу. А в воскресенье приезжает на легковой машине отец, и отвозит продукцию домой. И отдых, и подспорье. Сибирские нравы и традиции. При случае, конечно, бросают сети - и за дамбу, уже на омуля, особенно местные рыбаки, спевшиеся с рыбнадзором.
Местные ловят уже не столько ради себя, сколько для продажи и на выпивку (омуль нормальной величины - полтинник, за бутылку - дешевле). Многие из местных ольхонцев живут очень богато, с машинами и домами, но большинство просто прожигает свою жизнь. Виктор рассказывал, что один из его знакомых неожиданно бросил квалифицированную работу в городе и переехал сюда, стал получать бешеные деньги за рыбу, но "богатства не нажил" - пьет.
Мы сами видели, как к ночи подъехала на косу машина типа бензовоза, и молодые ребята вытащили три сети на омуля, а с ними человек, которого Виктор вначале принял за рыбнадзор. Выходит, что в этих местах государственные запреты действуют только на рядовых приезжих рыболовов. В каком-то смысле государственный запрет охраняет здесь, прежде всего, интересы местных браконьеров от пришлой конкуренции, охраняет рыбу им. Государственный запрет оборачивается монополией местной мафии. Доходы же от такой рыбозащиты делятся пропорционально между надзором и ловцами. Что же изменилось от усиления государственного запрета на частную ловлю? Рыбу все равно ловят и продают, но при посредничестве спивающихся браконьеров и подкупаемых контролеров. Какая же тогда польза от запрета, если он не действует, а лишь обогащает и развращает местных людей?.. Впрочем, может быть, я и не прав. Может, польза от такого запрета все равно есть, но уж очень неприглядна практика его осуществления.
Дождь под вечер как бы утих. Но спать легли все же в машине, троим в "Волге" просторно. Вечернее небо обещало изменение погоды. Лежа, увидели даже звездочку и приготовились к хорошему утру.
Едва заснули, как заметались огни от мотоциклетной фары, подкатили двое местных парней и стали настойчиво нам предлагать мясо: живого барана. Виктор не менее настойчиво просил их придти завтра (когда нас здесь не будет).
Виктор потом объяснял нам: просто отказать этим молодым бурятам, практически мальчишкам, опасно, могут и стекла у машины побить (он специально информировал ночных пришельцев, что в машине нас трое), а соглашаться на их подозрительного, возможно, краденого барана никак не следует. Мальчишкам позарез нужно выпить, именно сейчас (были бы деньги, а магазин мы "откроем"), поэтому они могли своровать барана не только в колхозной отаре (что, в общем, здесь привычно, и даже существует такса: чабан отдает барана из стада за 50 рублей), но и у собственных родителей, что уже совсем никуда не годится...
Самих мальчишек на мотоцикле мы не видели, хотя голоса у них были не из приятных. И особенно грустно, что это - дети бурят, у которых традиции и нравы должны были быть даже крепче, чем у нас. И вот, какое разложение! Можно понять Викторову враждебность, и в то же время жаль бурят.
1 августа. День дождя четвертый. Погода не переломилась, и потому мы с грустным единодушием решили уезжать. Делать нечего.
Сети поутру снимали Витя и я, а Виктор снимал с нас фото. Попались три большие щуки, очень вкусные, но Виктор был недоволен, и повеселел, когда скупил у более удачливых браконьеров за несколько бутылок водки целый мешок сорной рыбы и несколько десятков омулей. Вычистив рыбу и чуть присолив ее, мы отправились сначала до главного селения на Ольхоне - Хужира, а потом уже в обратную дорогу.
У Хужира стоит Шаманья скала, где мы надеялись увидеть, как это было обещано путеводителями, пещеру с буддистскими знаками. Долго искали их между современными надписями и все-таки увидели. Здесь живописная бухта, песчаный пологий пляж, дюны с соснами и скалы с прибоем... Если бы не дождь!..
На обратной дороге Виктор показывал нам несколько бурятских молельных столбиков, усыпанных вокруг бутылками - остатками жертвенных возлияний.
Буряты - ламаистский народ, т.е. народ, соединивший в своей вере рафинированный буддизм с языческим шаманством. Здесь, наверное, как раз на Ольхоне, самая северная отметка этой экзотической веры, и здесь было больше всего шаманов. Главная святыня - святая скала - даже сохранила свое название, но превратилась в буддистскую святыню с помощью несложных тибетских иероглифов. Несколько черточек белой краски - и происходит духовное преобразование этакой громады - каменного бога. Потом здесь появились бы ламы-монахи, и жертвоприношения у скал превратились бы в молитвы и изучение буддистской премудрости. Потом выстроили бы монастырь... Этот процесс был остановлен великой прогрессивной революцией. Буддизм был сметен в этих местах, остались одни буряты, и остались их языческие суеверия. И потому вместо молитв Будде они пьют водку у молельных столбиков.
Уже на "материковом" берегу, когда окончательно стало ясно, что мы уезжаем от Байкала, Витя заставил меня выкупаться. Купание, правда, состояло в том, что, раздевшись в машине, я выскочила на холодный дождь, вбежала по пояс в холодную воду, окунулась два раза, и стремглав помчалась в машину переодеваться. Витя же еще терпеливо поплавал. Вот так мы простились с Байкалом.
Когда стало ясно, что Байкала у нас больше не будет, я настоял на этом ритуальном купании, чтобы Лиля не жалела потом. И правильно сделал. Горечь плохой погоды и неудачных кадров теперь чуть-чуть сглажена этими воспоминанием: хмурым темным небом, отвесными скальными стенами рядом, в тумане напротив и недалеко ущелье страшной Сармы (откуда срывается порой знаменитый байкальский шторм, переворачивающий лодки и суда), и зеленоватая чистейшая вода вокруг тебя, пузырящаяся фонтанчиками от дождя. Тело столь возбуждено, что холода почти не замечает, и только лоб ломит, когда плывешь брассом, да сжимает сердце, когда подумаешь, сколь часто гибнут здесь люди с перевернутых лодок, тонут в байкальском холоде, просто сердце не выдерживает, хотя и берег рядом, а доплыть не могут... Но у меня дно под ногами, и я не спеша выхожу на берег. До свидания, зеленое чудо!..
Путь наш лежал теперь на Лену, в город Качуг, откуда Виктор родом и где сейчас живет его мама. Полторы сотни километров утомительной для Виктора неимоверно грязной дороги, и мама открывает машине сына ворота.
Анна Михайловна живет теперь здесь только летом и осенью. Ей в этом году 70. Сил все меньше, но к нашему приезду она побелила стены и покрасила пол. Все сама.
Четверых детей подняла. Муж погиб под Сталинградом. Очень у нее славная улыбка, так и хочется ее вызывать.
Разборка вещей, мытье машины, праздничный ужин с пирогами и сон в мягком, за печкой.
Нам посчастливилось ночевать в сибирском деревянном доме, открывать и закрывать его ворота, рассматривать фотографии на стенах, слушать удивительный цокающий говор его хозяйки, коренной сибирячки (мать), впитывать ее рассказы о хозяйственных делах, оценки и суждения относительно современных событий, и привычные опасения: "Не будет ли войны?".
Характер Анна Михайловна имеет достаточно властный. Ведь всю жизнь выдерживала мужскую нагрузку, но детей чрезмерной строгостью не портила. Только раз ударила Виктора в детстве, и до сих пор жалеет, а вышли все дети хорошие. И снова с трудом удерживает слезы об утонувшей прошлой зимой в Ангаре младшей дочери, не найденной до сих пор. Но пересиливает себя, чтобы нас не стеснять и снова - о современных детях, которых, хоть и воспитывают, но воспитать толком никто не может. Она тоже была бы бессильна... И мы соглашаемся с нею, редко в стариках встретишь такое понимание современных трудностей.
И снова: неужели все же будет война? Как все же покалечены люди войной, все несчастья века в ней стянуты.
2 августа. Пятый день дождя. Хорошо было просыпаться от запаха печеного теста. Немного стыдно своей лени, но и приятно, как в родном доме. Воздушные пирожки с морковкой в густейшей, как масло, сметане, пирог с омулем подала нам Анна Михайловна к завтраку.
Здесь у Вити много дел и знакомых, но он занят, прежде всего, с нами. Поэтому поутру отправились по дороге вдоль Лены искать Шишкинские наскальные рисунки.
Глазастый мой Витя доглядел-таки едва заметную надпись на красных ленских скалах о заповеднике, а, остановившись, мы все уже стали "открывать" один за другим то рисунок зверя, то человека, верхом на лошади, то сцену охоты, то лодочный караван. Часть из них выполнена царапанием, а часть закрашена. Правду говоря, трудно поверить, что в их 15-тысячелетний возраст: почему за эти тысячи лет дожди не смыли краску? А может эта краска, не чета современной? Дай бог, чтобы дожди поскорее смыли краску надписей наших Юриков и Шуриков, которых здесь тоже немало.
Нам очень давно хотелось посмотреть первобытные рисунки в натуре, а не в книге, но только на Лене "сподобились". Ленские скалы, действительно, выглядят гигантской выставкой детского рисунка у дороги. Важно было чувство подлинности и самих рисунков, и места их создания. Именно здесь тысячи лет назад жили охотники, которым нужны были эти рисунки.
Везде охотники становились скотоводами, земледельцами, горожанами, интеллигенцией. Здесь же они оставались охотниками, как будто эта земля самим Богом предназначена была только для охоты. И те, кто приходил сюда, вытесняемый конкурентами с иных земель, или в поисках счастья - как скотоводческие племена из Монголии, или казаки из России, сами становились охотниками. Ленская природа перерабатывала их под уровень шишкинских рисунков, и они сами начинали рисовать там зверей и символы.
Пожалуй, коpенной перелом произошел только в нашем веке, когда в эти места заявились промышленники, горожане. Техника оказалась способной изменить сибирскую тайгу и характер ее обитателей, и сделать стародавним содержание шишкинских рисунков.
После обеда, на который подали пирог со щукой, мы съездили в соседнюю деревню в поисках еще недавно стоявших здесь (но уже исчезнувших) деревянных юрт. А после пешей прогулки по городу вернулись домой.
Качуг считается городом, но на деле это большое районное село. Трогательно видеть, что райком партии расположен в одном из небольших деревянных двухэтажных качугских домиков, как в прежние времена непоказного энтузиазма. Есть и смешные моменты: статуя Молотова, когда-то отбывавшего здесь ссылку, снята, а на бетонном постаменте повешена доска: "В честь постройки первого судна на качугской судоверфи". Судоремонтный завод и звание районного центра не спасают город от оскудения, начавшегося с того момента, когда он утратил роль главной перевалочной базы из Иркутска на Лену.
Еще в войну сюда тянулись обозы из Иркутска, чтобы перегрузить свои грузы на ленские баржи: зерно и товары для огромных якутских пространств. Сегодня грузовые потоки на Лену идут по дороге Тайшет-Усть-Кут, а Качугу уготована судьба консервировать свою деревянную застройку и медленно, естественно развиваться вместе с сельскохозяйственным освоением окружающих земель. И мы считаем, что Качугу повезло, что лучше изменяться медленней, не ломая ничего зря, чохом. Мы завидуем Виктору, у него ведь сохранилась родина и родной дом, куда он может вернуться как в детство. Хуже тем, у кого родная улица и родной дом уже уничтожены преобразованиями, а еще хуже тем, кто даже не чувствует в этом потери.
На вечер нас пригласили в гости к двоюродной сестре Виктора - Гале. Однако этот вечер не состоялся. Весь сегодняшний день зрело в обоих Витях беспокойство - Лена от дождей так высоко поднялась, что к завтрашнему утру вполне может залить нашу дорогу на Жигалово, откуда начинается пассажирское сообщение по Лене вниз. Тогда придется отказаться от путешествия по Лене, от Илима, Братска...
К четырем часам дня беспокойство это созрело окончательно, и мы кинулись на автостанцию в страхе, что завтра автобусы на Жигалово отменят, а сегодняшний последний автобус в пять вечера уйдет без нас. Нам продали два последних билета. Витя был счастлив, а мне было неловко за то, что сбежали "с гостей", а ведь женщина готовилась.
Распрощались напоследок с нашим шофером и гостеприимным хозяином. Сколько труда Виктор затратил, чтобы повозить нас по дорогим ему местам, не жалея ни сил, ни времени, ни машины. Мы на такую самоотверженность не способны. Погода, конечно, сильно повредила нашей радости, но Виктор, наперекор всему, подарил нам и Ольхон, и байкальскую рыбалку, и сам Байкал с Леной, и... До свидания! Спасибо!
Признаюсь, в момент прощания я был доволен и не только тем, что мы обскачем ленскую воду, но и тем, что освободим, наконец, Виктора от взятых им на себя обязательств возить и ублажать нас. Непривычный к таким благодеяниям, я чувствовал себя не совсем в своей тарелке, хотя и старался убедить себя, что искренняя благодарность здесь единственно возможна.
Слава Богу, но, кажется, эта поездка не была Виктору в тягость. Он в очередной раз съездил на любимый Байкал, забросил сети, набрал рыбы, погостил у мамы и родственников, уже завтра досрочно вернется домой. Мы не были ему обузой - это чувствовалось, были даже интересны. И не только чисто профессиональными темами с Лилей, но и общими, так сказать историческими и политико-экономическими беседами, которые заводились у нас на долгие часы еще не раскисшей дороги.
Ему, технократу, несомненно, социалистическому человеку, убежденному стороннику порядка, твердого хозяина, плана и дисциплины ("Дай нашему директору область - быстро привел бы все сельское хозяйство в порядок" - пример одной из его иллюзий, пример игнорирования различий между закрытыми особыми целями и заборами комбинатами и живой громадой области). Ему было интересно слышать иные, диссидентские разговоры, мнения и оценки. О нашем же интересе к разговору и говорить не приходится. Ведь все зависит от того, насколько мы поймем друг друга, и не разойдется сильно консервативная (социалистическая) критика действительности и диссидентская, либеральная. Если эти виды критики не будут давать противоположных рецептов, значит, будет возможно движение вперед, если же нет - то впереди глубокое общественное взаимонепонимание, разделение, борьба, разлом и срыв развития... Конечно, мы ни до чего не договорились (да и не договаривались), но прощались не чужими, а хорошими людьми, сблизившимися за это время. И от того хорошее осталось на душе.
При дожде проехали Верхоленск - самое старое поселение по Лене с красивой церковью иркутского типа, и пожалели, что днем на машине не съездили сюда. Шофер вел автобус очень быстро, и его беспокойство передавалось всем. И понятно: в нескольких местах вода поднялась настолько, что лужи на дороге соединялись с речной водой. Понтонный мост поднялся на Лене так, что автобус, даже полностью освобожденный от людей, едва на него взобрался.
Витя мало огорчился и тогда, когда в автобусе узнал, что пассажирская "Зарница" ходит очень редко, и нам дня два придется ожидать в Жигалово.
В Жигалово нашлась для нас дешевая комната в гостинице, и мы обрадовались, что не придется три ночи спать в мокрой палатке.
3 и 4 августа. Событий в эти дни не было. Зато было солнце. Ну, надо же так!
Закончили переписывать украинские сценарии, дочитали книги, дописали дневники, доели пирожки и омулевый пирог Анны Михайловны и Галину сметану, доспали недоспанное, посмотрели два кинофильма, накупили книг в жигаловском районном магазинчике, и по моему настоянию даже отослали их домой, чтоб Вите не носить.
Мне давно уже хотелось попробовать гостиничный вид отдыха. Отдельная комната, деньги на пропитание, никаких обязанностей и полная воля заниматься своими делами. Почти как на Западе. Как в таких "разнузданных" условиях (без плана, без маршрута, без самоузды и потогонки) мы уживемся с Лилей?
Два эти солнечные, как бы в насмешку, дня пролетели мгновенно - во сне, в писанине и чтении, но не скажу, чтобы очень уж счастливо. Я убедился, что рассчитывать в будущем на совместную работу с Лилей не следует: при моем участии она мгновенно теряет к работе интерес и почти автоматически засыпает, как будто я обдаю ее какой-то сонной заразой. В Москве эти явления я объяснял большой нагрузкой, усталостью и т.д. Здесь же, в великом "ленском сидении", когда сну были отданы едва ли не две трети времени, стало ясно, что причина лежит именно во мне.
Из взятых в Сибирь трех сценариев два Лиля переписала и отредактировала в поезде, постоянно мучаясь и досадуя на неразборчивость моего почерка. Еще в поезде я виновато вызвался ей помогать - диктовать собственный черновик и, одновременно с этим, совместно редактировать текст. Для меня это хоть и трата времени, но, во-первых, Лилино время - ценнее, из-за нее у нас чаще всего задержки (и это понятно), во-вторых, при совместном редактировании отпадала моя дальнейшая правка и споры-согласования. По идее, мы могли бы делать это сразу, набело (кстати, при записи на магнитофон, при чтении вслух текст приходится править еще на слух, это неизбежно).
Сначала дело пошло, но быстро застопорилось. В Слюдянке за день сидения мы работали вместе не больше часа - Лиля безнадежно засыпала от моего голоса, и здесь она не выдерживала и сорока минут записи. Причем, чем дальше, тем меньше она спорила и возражала. "Совместная работа" превратилась в одностороннюю диктовку постоянно засыпающему секретарю. Но ведь главный смысл работы как раз и был в Лилином творческом участии. Ведь должен быть совместный диафильм! Наконец, я категорически отказался диктовать оставшиеся листы последнего сценария. И тогда Лиля переписала их сама за два часа. Всего делов-то...
Мое устранение вернуло ей творческую свободу и интерес к работе, а также прогнало сон, а меня - лишило иллюзий. По-видимому, теперь моим пенсионным идеалом станет не работа вдвоем, а одинокое сидение в библиотеке. Вдвоем - мы подавляем друг друга. Лучше в одиночку.
Оставшееся в Жигалове время я поделил между комментированием путевого дневника Лили, чтением книг и хождением по жигаловским улицам. Комментирование я не успел закончить. Взятые из Москвы темы для обдумывания так и остались в бумагах невостребованными.
Жигалово - сравнительно молодое село (его основатель - крестьянин Жигалов, поселился здесь лишь в прошлом веке). Сейчас оно разрослось в небольшой райцентр и напомнило мне окружающими сопками дальневосточный Катэн. И еще тишиной и захолустьем. Очень слаба связь с внешним миром. Самолет, да автобусы из Качуга, да "Зарница" до Усть-Кута. Поэтому в книжной лавке и скопились относительно ценные книги. Я особенно радовался книге Евы Кюри о маме - Марии Кюри-Склодовской. Замечательная это была женщина, и замечательная книга о ней написана. Как ни странно, для меня мало значимы образы великих мужчин, но в душе остаются образы великих женщин. Так и здесь: я понимаю, что Пьер Кюри был, возможно, более значительным ученым, чем Мари, но сердце и душа преклоняются именно перед ней и перед ее самоотверженностью и подвигом. И, наверное, так чувствую не только я, но и весь мир, который славит Мари гораздо больше Пьера. И справедливо! Подвиг женщины всегда значительнее и ярче, чем у мужчины.
Фильмы, что мы посмотрели в жигаловском широкоэкранном и практически пустом кинозале, по-своему интересны и замечательны: шукшинский "Живет такой парень", добрый и человечный, и второй, не знаю чей; - "Последняя встреча" - профессионально сделанный (особенно понравился прием насыщения цветом кадров воспоминаний от черно-белого до цветного). Второй фильм тоже проблемный, с вопросами, как надо жить сегодня, что лучше - терпимость или фанатизм дела? Но все же он какой-то искусственный, сколоченный, литературный. Попутно он забил мне в голову: не надо на детей кричать и руку на них поднимать, ох, не надо! Во вред это.
5 и 6 августа. Рано-рано мы рассчитались с гостиницей и отправились к пристани, но оказалось, что "Зарницы" не будет, сломалась, Следующий ее возможный приход лишь через два дня. Мы - к самолету, но они не летают - в Усть-Куте идет ремонт посадочной полосы. Что делать?
Но вот недалеко от пристани шлепает на месте лопастями старый грузовой пароход. Он идет в Усть-Кут, и мы с другими пассажирами просимся на него. А когда добродушный капитан заколебался, мы просто бросаемся на абордаж. Капитан говорит сочувственно, что понимает нас, да вот не знает, когда точно поплывем вниз, да и разместить всех нас не просто. Мы убеждаем, что прекрасно доплывем на палубе.
Еще почти пять часов болтались на виду у Жигалово, но потом прицепили баржу, к ней - нефтяной резервуар на плаву, и поплыли. И как хорошо поплыли. Гораздо лучше, чем в наглухо закрытой "Зарнице", глядя в мутное стекло. А здесь - смотри свободно - хоть назад, хоть вперед, хоть вбок и вверх. Наблюдай жизнь команды.
В команде пять человек. Повар - стройненькая, невысокая, с красивой походкой бурятка, пьющая и курящая мать 14-летнего сына (которого, правда, растит бывшая свекровь), этой зимой израненная любовником, пырнувшим ее ножом. Потом два по очереди пьяных матроса, лет 25-27, один вечно сонный, полнеющий, другой должен нравиться местным девушкам. Затем старпом - на будущий год будет капитаном, ловкий молодой человек, мало мне понятный. И, наконец, - капитан - улыбчивый, добрый, с больным сердцем человек, уставший от этой вечно речной жизни вне дома. Ему осталось два года до пенсии.
Внешне теплоходная жизнь легка и удобна: постоянно работает лишь один из пяти, кто стоит на руле, остальные - почти свободны. На свежем воздухе, на красивой реке. Занимайся полезным делом, читай, совершенствуйся. Вот бы мне. Благословенная работа... Однако, нет, не выходит! Команду одолевает скука и непрестанная пьянка. Человеку невозможно уединиться, он всегда на глазах у других и подделывается под уровень самого примитивного общения. Капитану совсем не хочется пить, но куда денешься от команды? То же самое и со старпомом. Свобода от тяжелого труда на этой замкнутой пароходной территории оборачивается почти деградацией. Нет, я перестал завидовать вольготной жизни пароходной команды.
Из пассажиров нас осталось четверо: Мы, жена какого-то капитана и парнишка Артемкиного возраста, собирающийся поступить в Усть-Кутское речное училище. Остальные сошли еще в Жигалово, как только услышали, что, возможно, будет вертолет.
Нам с Витей - отдельная кормовая каюта с двумя кроватями. На грязные матрацы мы постелили куски полиэтилена и крепко спали на панцирных сетках, которые так приятно раскачивались при ходе парохода.
На ночь наш теплоход приткнулся к берегу (здесь на Лене нет бакенов для ночного хождения), но уже в 4 часа машина затарахтела, а волна закачала сетки. Капитан торопился, надеясь в Усть-Куте все же улучить момент и побывать дома.
Лена до Усть-Кута течет в зеленых высоких берегах, из которых иногда выходят на берег ровные луговые площадки, которые будто специально для деревень. И те встречают нас - или заколоченными окнами, или живыми красивыми наличниками. А в одной деревне, к нашему удивлению, сохранилась совсем целой деревянная церквушка, конечно, заколоченная.
Ленские деревни немногочисленны и унылы. Много заколоченных домов. Все понятно и оправданно - торговый путь переместился на Север, земледелие на красных ленских глинах невыгодно, а для охоты деревни не нужны. Старая русская Сибирь умирает - если не прямым сносом, как при затоплении Ангары, то самостийным заколачиванием домов - как здесь, на Лене...
И только за 20 километров до Усть-Кута наступает оживление - по берегам начинают тесниться дачные домики самых разных видов. Это уже начинается городская реакция, возврат людей из ненормальных условий к земле и свободе.
За ними с небольшим перерывом мы проплываем длинные километры причалов, плавучих кранов и прочих портовых сооружений - гигантской перевалочной базы с многоэтажными жилыми домами-коробками вдоль реки, этими убежищами современного человека. Как будто сибиряки стеклись сюда со всех ныне исчезнувших деревень, обезлюдив огромные пространства, сами собрались в этот огромный лагерь, а чтобы городская сладкая неволя не была столь постылой, они устроили себе дачные загоны для еженедельных прогулок. Столь же усердно копаются в них, как заключенные ухаживают за цветочной клумбой во время тюремных прогулок.
Да и мы в Москве ничем не лучше - радуемся своей сытой неволе. Везде так капитализм действует, подкупая и подчиняя человека своим техническим задачам. Да, наверное, в этом и нет ничего ужасного, если нам так хорошо в городе? Только зачем же лезут в голову эти слезливые бредни?
Поток таких мыслей бесконечен и практически неразрешим. Можно только прервать его надеждой, что, переселяясь в город, человек, в конечном счете, не уменьшает, а увеличивает свои возможности и свободу. И, значит, обезлюдивание ленских берегов будет временным, коротким, пока не приедет из города новый хозяин.
В Усть-Куте высадились около четырех часов дня. От пристани Осетрово добрались до вокзала станции Лена, от которой с одной стороны идут поезда на восток, а с другой начинается нынешний "комсомольский" БАМ (по БАМу зэковскому нам еще предстоит ехать).
Сегодня это одноколейка со всеми сопутствующими ей неудобствами и долгими ожиданиями на полустанках (впрочем, начинают и здесь строить второй путь).
В эту ночь нам надо было добраться до станции Хребтовая, а оттуда утренним автобусом до Илимска, где красивая река, старинный острог и память о пребывании Радищева.
Усть-Кут мы недооценили. От старой деревни осталось несколько улиц, а в остальном - это хаотично растянувшиеся вдоль реки стандартные микрорайоны. Запомнилась только отделка железнодорожной столовой, выполненная какими-то талантливыми людьми: выжженная и вытравленная фанера, северные национальные мотивы - вот главный материал. Продуманно и просто! И как красиво!
В поезде рядом с нами уезжала с БАМа насовсем молодая женщина с грудным ребенком. Она привычно и резко ссорилась с мужем, как-то пытавшимся склеить их отношения. Мне было неприятно смотреть на эту эмансипированную дуру, хорошо знающую свои права, но не сознающую ответственности за семью.
7 августа. Поезд выкинул нас ночью на пустынной станции, где нам предстояло узнать, что автобусы в Илимск больше не ходят, т.к. Илимска больше нет. Нет как географического понятия. Затоплен Усть-Илимской плотиной на Ангаре. Часть жителей переселилась в соседнюю деревню Нижнюю Игирму и, может, они смогут сказать, что сталось с острогом и музеем Радищева.
Додремав остаток ночи, в солнечное, но холодное утро, мы вышли на развилку дорог и "голоснули" лесовозу. Он довольно близко подвез нас к рекомендованной деревне. Оставшиеся девять километров мы собирались протопать ножками. Но довольно быстро встретили двух мальчишек лет десяти, один из которых - бывший илимчанин. Они рассказали нам, что острога у них нет, куда-то увезли, что Илимск затоплен не весь, и верхние дома остались, а скала Радищева, кажется, затоплена. Уговариваю Витю не идти в деревню, а повернуть к недозатопленному Илимску. Но ему хочется увидеть новые дома переселенцев на берегу водохранилища. Встречная машина разрешила Витины сомнения, и мы возвращаемся почти до развилки на старый Илимск.
В кузове вместе с нами ехал старый рабочий, тоже Виктор. Его мать до сих пор оплакивает родной Илимск, а он, хоть и жалуется на пустые магазины, но Сибирь любит.
Мне очень хотелось увидеть воочию распутинских героев, жителей затопленной Матеры. И мы их увидели по дороге, и в самом Илимске. Так что крюк на лесовозе по Илимской тайге не был для нас пустым. За час трясучей дороги наш попутчик Виктор вдоволь насытил наше любопытство, перемежая рассказы приглашениями к нему в деревню и "погостить побольше", упирая, главным образом, на грибы и черничные заросли. Ружье он тоже имел, но охоту он бросил, зверей жалко, хотя мяса здесь почти нет. Колхозников из Илимска выселили на Н.Игирму и организовали совхоз Вереховский. Однако все там не то, не родное, земли бедные, плохие, климат - иной, не долинный, выпаса для скотины почти нет, хозяйство идет через пень-колоду, живут на государственных дотациях. Без заработков люди разбредаются по иным работам, или совсем уезжают. Единственный выход - обещают открыть рядом с селом рудник стройматериалов, а совхоз сделать подсобным хозяйством.
Что ж - логичный выход. Освоить новые земли в своенравной и трудной Сибири могут только свободные люди, а раз старые поля затоплены, им - не возродиться. Лучше и не мучиться.
Впрочем, наш попутчик сам не жаловался на гибель родного Илимска. Ему важнее были скудость здешнего заработка и беднота магазинного снабжения. Детскость и беззащитность были в его облике. Прирожденный батрак, сейчас он стал рабочим. Но, думается, коренные сибиряки иные.
У начала дороги, которую нам указали дорожники, мы попрощались и пошли напрямик, но до Илимска оказалось не шесть километров, как нам обещали, а двенадцать. И потому, изрядно поволновавшись, туда ли идем, Витя даже бегал вперед без рюкзака. Но, наконец, дорога вывела нас к кладбищу и краю села, покормив на прощанье первой этим летом земляникой.
Стесненный высокими берегами, Илим здесь не так уж широко разлился, как мы ожидали, хотя уровень воды поднялся на 30 метров. Выше теперешнего берега еще довольно много целых домов среди иных погорелых остовов. Но жителей немного. В основном - это дачники из Железногорска, что стоит в 25 километрах отсюда. Нам повезло на встречу с бывшим илимским активистом, ныне пенсионером Иваном Порфирьевичем Шелестовым. Он рассказал о том, как организовывал реставрацию острога. И что теперь их острог стоит в Листвянке на Байкале (для осмотра курортной иностранной публикой). Иван Порфирьевич говорил о горечи переселения, о неосуществленном проекте стройки ГЭС выше впадения Илима в Ангару (тогда Илимск был бы спасен). Но куда там...
Деловой, расторопный мужчина, он выбрал для переезда город Железногорск, а здесь живет с женой летом. Дети на выходные приезжают, тоже часто живут. На моторке он подвез нас к новому мосту, и через полчаса мы уехали в Железногорск на попутной грузовой, переоборудованной в автобус для перевоза дорожных рабочих. Сейчас она везла двоих из них домой.
Удивительно, как широко разлился скептицизм по всей нашей необъятной стране. С привычной ухмылкой похвалились наши новые попутчики бессмысленному головотяпству начальства: посылать машину за полторы сотни километров за двумя железнодорожными рабочими, хотя проще было бы дать им право проезда более короткого пути в поезде. Но начальству сложнее оформлять командировочные билеты, или дорожное начальство уговаривать, проще послать машину. Рабочим же тоже выгодно два дня в неделю не работать из-за переездов. Что же касается дела, то ничего, у "них" (т.е. у государства) "не убудет", "зарплату выдадут".
Тот же безнадежный скепсис у дорожников. Дачную дорогу на Илимск сколько раз начинали класть, и вновь бросали (мы сами видели: запущенная, грязная дорога вдруг сменяется в тайге кучами отсыпанного камня, даже не выровненными бульдозером и поросшие бурьяном, и через 1-2 километра снова первозданная глина.) Какой-то начальник вдруг бросался на эту стройку, а затем бросал. И ни гравия, ни дороги...
Иван Порфирьевич на наши дорожные впечатления только махнул рукой, указывая на жалкие остатки Илимска: "А это что? Кому эти дома мешали?" - нет, жечь все, даже не затопляемое, затопление все спишет. А сейчас дачи строят, материалы возят". Мы расспрашивали его о причинах ликвидации Илимска, и он охотно рассказывал, как добивались они оставить старинный город на месте, только перенеся выше затопляемые дома. Но судьбу их решила не народная воля, а своекорысть директоров двух леспромхозов, базировавшихся тогда в Илимске. Им было выгоднее поднять людей ближе к лесу и к железной дороге, к Хребтовой (прямо как в сатирических романах, судьбу старинного городка решили два капиталиста). Так и разодрали Илимск между совхозной Нижней Игирмой и леспромхозовской Хребтовой, а народ большей частью переселился в Железногорск, где платят больше, да и дачу можно построить рядом со старым кладбищем.
Еще рассказывал Иван Порфирьевич, как реставрировали они старинный острог с часовней. "На выделенные деньги нанял я хорошего плотника, посмотрел на старые рисунки, и начал. Помогал я ему. За год сделал. Главное, что основа у острога здоровая. Ведь сколько веков простоял, фундамента почти не было, а не покосился, как иные избы через двадцать лет, бревна не сгнили - умели старики строить. Ну, вот, сомневались, что сумеет наш мастер орла сделать (острог был увенчан двуглавым царским орлом), а он по рисунку и орла вырезал, осиновой дощечкой обил - глаз не оторвешь. Только пил наш плотник. Пока работу не кончил, я давал ему понемногу, а как получил он все за работу, так быстро и пропил. Просили мы потом, чтобы наш острог здесь оставили музеем, но куда там - раз зона затопления!".
Я слушал эту бесхитростную реставрационную историю, и вспоминал, как безобразно долго и плохо реставрируют архитектурные памятники у нас в России - спецорганизации тратят крупные деньги, уродуют их лесами, десятилетиями гноят, а иногда, как рассказывают, даже уничтожают, чтобы скрыть результаты своих дел. Тлетворная зараза организованного безделья. Она везде. Мы сами скептики, тоже попались в эти ее сети и запутываемся в собственных шутках и хитростях отлынивания. И нет от этой заразы спасения. И не знаем мы, как разорвать ее порочное влияние.
Железногорск издали - симпатичный, небольшой шахтерский городок, простой и понятный. Обойти его можно за час. Он разместился на террасах высокого берега реки Коршунихи, а на другом ее берегу стоят съедаемая открытым способом железная гора и обогатительная фабрика. По вершинам сопок - тайга. Тут обзорно и просторно. От самого же города осталась в памяти вкусная и дешевая едва в столовой, приличные продуктовые магазины, и общее впечатление, что с материальной стороной здесь порядок. Вечером загрузились в поезд и поехали в Братск.
8 августа. Оказывается, такой железнодорожной станции - Братск, нет, как нет и единого города, а есть лишь отдельные поселки городского типа. Мы сошли на станции "Падунские пороги". Здесь два поселка: "Падун" - кварталы деревянных двухэтажных зданий в курортной зелени, с резным рестораном и аптекой, с башней Братского острога в парке и "Энергетик" - поселок работников самой ГЭС - современный микрорайон. Мощная стена ГЭС, соединившая оба берега Ангары в ее узком месте, и подстанция с громадными преобразователями - впечатляющее зрелище.
Потом мы прошлись по высокому берегу Ангары от ГЭС до мoста на один из островов, чтобы увидеть с моста ее чистую зеленую воду. Острова эти, говорят, тоже будут затоплены, а люди с них - вывезены.
В Братске было много солнца и красоты. Были встречи с доброжелательными людьми, гордящимися, что они здесь уже 20 лет, с палаток. Сосны над Ангарой в скалистых берегах, пароходы вдали на широкой сини Братского моря, блеск воды, байкальская волна на красноватом пляжном песке... Мощные машины с солдатами-рабочими, красивый центральный проспект "Энергетика" и тихая прелесть деревянных кварталов "Падуна". Гостиница "Интурист", и на пляже - чисто одетые, курортные девочки с ракетками в руках - все это убеждало нас в торжестве новой жизни, в благости технической цивилизации. Солнце совсем уничтожило мрачные предчувствия Ангарска.
И все же мы не забывали про затопленные острова, про распутинскую Матеру с ее невырытыми косточками. Пожалуй, Братск в его центральной части - это самое лучшее, что может показать в Сибири технический прогресс. Но почему мы так медлим отдать ему предпочтение?
Дел в Братске больше не было, и мы провели остаток дня на Братском море, вода в котором оказалась даже холоднее, чем в Байкале. Но Витя все равно купался. Вечером с удовольствием смотрели старую американскую киносказку "Седьмое путешествие Синдбада". Ночевали в сосняке близ вокзала, чтобы назавтра спокойнее купить билеты уже до Волгограда. Теперь мы уезжали из Сибири окончательно, с остановкой в Красноярске.
9 и 10 августа. Целый день и ночь мы провели в поезде, а утром вылезли в Красноярске. Большой столичный город. Здесь все громадно. Величественный Енисей в высоких спокойных берегах, огромные городские кварталы, новые здания и широкие тротуары, красивые старые улицы и краеведческий музей с египетской стилизацией, картинная галерея, к сожалению, закрытый дом Сурикова, красавица-церковь, нарядная после реставрации.
С высокой смотровой точки над городом (у часовни в виде шатровой колокольни) - отличный вид и на город, и на Енисей, и на заповедник "Столбы".
В картинной галерее совсем мало классики, даже Сурикова, который, кстати, представлен совсем необычно: апокрифической картиной "Милосердие" и "Памятником Петру в Петербурге". Зато интересны работы наших ровесников "Рыбаки", "Вера и Надежда", "Портрет инспектора ГАИ Руденко".
А в краеведческом музее, в разделе постройки великой железной дороги, меня поразило высокой техникой фото, выполненное в конце века. На едином листе снято около 200 строителей, с очень четкими чертами лиц. С этой групповой фотографии можно делать индивидуальные.
Город поразил нас масштабами и... смогом. Конечно, виновата еще и погода, но, казалось, что дымы многочисленных фабрик и заводов на восточном берегу Енисея затопили город, и никогда с него не схлынут. Правда, на следующий день солнце разогнало эту мразь, но вряд ли до конца.
Очень заметно отличие Красноярска от более патриархального и старинного Иркутска. Бетон, стекло, гранит здесь не партизанствуют на деревянных улицах, как в Иркутске, а шествуют величественными, стройными центральными рядами. Конечно, может Красноярск всегда был таким, особенно после пожара конца прошлого века (сохранившиеся в городе деревянные дома тоже внушают впечатление широты и прочности). А может это оттого, что Красноярск - краевой город, и управляет громадной территорией, равной едва ли не половине Европы. И потому у нынешнего руководства есть причины не жалеть всех доступных ему средств на возвеличение своей столицы? Надо признать, эффекта они добились.
К вечеру мы уехали в заповедник "Красноярские столбы". Здесь перед городом кончаются Саяны, образуя не очень высокие зеленые горы, из которых торчат более твердые, не поддавшиеся выветривающему времени, гранитные скалы, сложенные столбами или лепешка на лепешку. И люди, конечно, лезут и лезут на них, соревнуясь в ловкости и силе. Их так и зовут - столбисты, вместо скалолазы.
На одном из столбов, как мы определили, "Бабке", - обведенные траурной рамкой имя, фамилия, даты девичьей жизни, оборвавшейся, видимо, здесь.
На первый столб мы высоко не полезли, поднялись немного, пока было безопасно, чтобы только почувствовать руками столбовые камни. А с плеча второго мы увидели в скупых лучах прячущегося в вечерних тучах солнца край Западных Саян, Манское нагорье и ту границу на севере, где горы кончались, уводя Восточное плоскогорье к Ледовитому океану.
На тропе встретили столбистов, которые ходили к "диким" столбам - от этих "культурных" (т.е. популярных). Они нам очень помогли, указав место ночлега с водой у камней "Фермы". Соблюдая законы заповедника "Не жечь костры", мы славно поужинали, запивая еду водичкой из родника. А перед этим я еще вымыла голову. Хоть холодная вода, но мягкая, и ощущение чистоты все вознаграждает.
11 августа. Утро, на радость нам, солнечное, как будто балует напоследок. Возвращаться в город мы решили иным, не вчерашним путем, чтобы увидеть другие столбы в ущелье речки Моховой. Правда, путь нам неизвестный, а времени до поезда у нас в обрез, учитывая, что билеты не закомпостированы.
Поэтому с утра мы не залеживались. Подошли обратно к первому столбу, а от него к "Бабке" и "Деду". "Дед" был в нашей обязательной программе. 15 лет назад его покорил наш туристский командор Жилин, и теперь мы приветствовали его в дедовом обличье. Столб интересный: рядом с не очень четким мужским профилем - такой славный бабкин. С дедова плеча мы еще раз увидели зеленый горный мир и Красноярск на горизонте.
Следующий столб - "Львиные ворота" или "Перья" - и на то, и на другое очень похоже. Подошли еще к третьему - "Пророку"', но в спешке. Спуск начали по прекрасной тропе, но она скоро кончилась на одной из запрещенных в "Столбах" стоянок.
И полезли мы напролом. Тайга без дороги - вещь суровая. Пришлось, конечно, покорячиться. Легче будет, если сбросить с себя груз надежды уехать сегодня. Об этом мы и условились.
Времени я не заметила, но, кажется, не больше получаса мы проплутали, без тропы, причем все больше вверх. А потом, обретя, наконец, тропу, шустро двинулись по ней, успевая выхватывать лишь взглядом на горизонте и у себя над головой новые причудливые столбы.
До сих пор помню, как пыхтела за спиной Лиля, но не отставала, хотя я выбирался из ущелья наверх по самому короткому, а, значит, и самому крутому подъему, рассчитывая, что нужная нам тропа должна идти по верху сопок, соединяя подножья гранитных столбов. Так оно и оказалось.
Конечно, ноги у меня устали, как всегда, и просились из ботинок. Выйдя же на дорогу за гравийный карьер (на территории заповедника) я сунула их в шлепки, и оставшиеся 2,5 километра до автобуса в Базаихе они протопали легко. Все, прощайте, Столбы! Приятное было знакомство.
Последний выход в Сибирские горы, прощание с ними получилось солнечным и радостным. Как будто Сибирь смилостивилась и вернула нам и удачливость, и хорошее настроение от шустрой ходьбы. Даже случай с потерей тропы как будто стал запланированной трудностью, и не сбил нашего плотного графика. Вот если бы так кончались все наши походы!Спасибо, горы, за эту маленькую прощальную ласку.
Да что Столбы, пора прощаться и с Сибирью, если железная дорога нас не подведет и отправит на Запад.
Последнее Витино желание - искупаться в Енисее в нынешний жаркий день, благо автобусная остановка недалеко от енисейского моста и берега. Я тоже была не прочь, но так беспокоилась за билеты, что не решилась лезть в воду, т.к. процедуры моего раздевания-одевания на голом месте займут многое времени, больше, чем у Вити. Отослать же его на вокзал, а самой не спеша искупаться, не догадалась. А вода была теплая, как в Селенге, но это узнало только Витино тело...
На вокзале у больших и нервных очередей Вите пришлось несколько раз проситься, прежде чем его пропустили без очереди (мы приехали за 50 минут до отправления, а очереди стоят по 2-3 часа, не меньше).
И вот теперь мы уже шесть часов едем одни в почти пустом общем вагоне (в купе мы одни). На третью ночь в Казани нам надо выходить. Поезд хоть и пассажирский, но идет быстро - сибирская двухколейка, а станций мало. За окнами - буйное зелено-цветочное лето, несмотря на сушь (перед Красноярском мы видели, как лес горел рядом с дорогой, и не видно было даже людей, тушащих огонь). Небо без облачка. Идет сенокос.
Сибирь выпускает нас с солнечным настроением. И я уезжаю с мыслью - велика эта страна, но тут вполне можно жить. Хотя на родине, конечно, лучше. И дай Бог, чтобы не пришлось менять родину.
