Прошло лето, прошел отпуск, прошумели-пролетели дни, до отказа набитые Севером, но мне неспокойно - я тороплюсь: вдруг эти дни забудутся, пролетят мимо ненадежной памяти, унося с собой все накопленное богатство впечатлений? Я ничего не хочу терять из увиденного, поэтому обязательно сберегу этот дневник, который Лиля вела в походе. По его суровой, зачастую протокольной канве, я сумею вспомнить и тогдашние чувства и мысли, и сумею сохранить их надолго.
10 июня Решено писать дневник. Что ж, начнем.
В 22.10 поезд на Северодвинск начал наш отпуск. Настроение - не лучезарное. У Вити грипп и большой процент гадости в крови. Грипп рано или поздно кончится, но вот чем кончится...
Перед походом, в мае, я последний раз сдавал кровь на анализ в больнице, где лечился от желтухи. Вот уже полгода, как количество билирубина (желчи) в крови держалось на нормальном уровне, 0,5%, а теперь майские празднества подняли этот процент до 1,5. Узнав это, я ужаснулся: дело пахло не то что отпуском, а вторичной больницей (у вновь прибывших туда обычно около 2%). Колебания у меня и, особенно, у Лили были огромные. Тем не менее, решили ехать, рассчитывая первые полторы недели провести в городах, где с помощью строгой диеты, достаточного количества творога и полного отсутствия спиртного было возможно резко снизить злополучный процент. Так и получилось: страхи постепенно прошли, я стал вполне нормальным и самоуверенным, но Лиля еще долго надоедала мне проверкой моих глаз на желтизну.
С комфортом - вторая и третья полка - едем в Вологду, куда поезд пришел в 6 часов утра. Намерены сразу поехать в Кирилло-Белозерский монастырь (140 км). Но день оказывается воскресным, и на два утренних автобуса билеты распроданы заранее. Утро началось с пятичасовой очереди. Правда, Витя бегал снимать в центре церкви, а потом еще уже вдвоем съездили в Прилуки.
У нас был довольно напряженный маршрут, который, тем не менее, был даже перевыполнен. Нам хотелось увидеть как можно больше, и мы наметили свой маршрут большой дугой по шести северным областям России, через их старинные города и деревни с памятниками деревянной архитектуры. Уже дома я подсчитал, что для этого нам пришлось проехать около 2500 км поездом, 1200 км - теплоходом, 1000 км - автобусом, свыше 400 км на байдарке, около 200 км - пешком (не считая пешеходных экскурсий по городам). Болели ноги от беспрерывной беготни, ныли руки от многодневной гребли, шумела голова от обилия впечатлений, все изнывало от ожидания на сорока испытанных на этом пути пересадках - и к этому состоянию постоянно прибавлялось еще одно: нудный и неразрешимый вопрос, который начал мучить нас еще в поезде на Вологду - "Зачем это надо?".
В самом деле - зачем? Для чего мы истратили кучу времени и денег? Что наш маршрут не будет чистым отдыхом, это было решено с самого начала, решено молча, без особых обсуждений. Уже достаточно много мы прошли вместе, чтобы понять - не торопиться мы не можем. То ли скучно жить на одном месте, не спеша; то ли это - "неумение жить" всласть, наслаждаясь ленью и относительным комфортом; то ли это неумение вслушиваться в себя и близкое свое окружение, так что пусто бывает, если не наполнен день тяжелым физическим трудом и сменой впечатлений (по выражению Пришвина, - заразиться "путевой инерцией"), то ли это желание доказать другим и себе свою способность пройти много и быстро (довольно неумное желание), но мы любим напряженные отпуска и любим выполнять "программу".
Вот и сейчас - есть большой отпуск, есть напряженный и интересный маршрут, в котором запрограммировано, казалось бы, разумное сочетание жизни в лесу и на реке с осмотром старинных северных городов, есть примерный список памятников и тех мест, которые следует посетить в каждом городе, и, тем не менее, в поезде и в вологодской очереди на автобус я пытаюсь разрешить мучительное сомнение. А ведь в прошлом году, когда мы ездили в Среднюю Азию, подготовка к походу у нас была вовсе не лучше, и, тем не менее, никакого томления духа не наблюдалось. Был только страх перед неведомой программой и вопрос: "Выполним ли мы программу?". Теперь такого страха нет, после Средней Азии мы заметно понаглели, зато теперь явилось вот это, непрошеным волком, недоумение - "Зачем?".
Наверное, за год мы стали немного другими. Может, это связано с нашим диафильмом о московских церквях, над которым мы работали всю зиму. Может быть, эта мыслительная работа и сделала нас требовательнее к своим впечатлениям, стало стыдно походить на людей, бездумно коллекционирующих все увиденное ради тщеславной возможности щегольнуть в разговоре со знакомыми известным названием. Конечно, себя сразу не переделаешь; от метода "галопом во европам" к методу Пришвина - "внимательным изучением одного места составить себе понятие о всем крае" - сразу не перейдешь. Да и надо ли переходить? Есть же у меня знакомые, которые весь отпуск проводят в одном излюбленном месте, где ловят рыбу, собирают ягоды, отдыхают, живут в свое удовольствие, но мне никогда не казалось полезным и интересным такое времяпровождение. Видно, дело не в методе, а просто в степени таланта, наблюдательности людей. Арсеньев постоянно ходил в тайгу, Пришвин часто жил на одном месте, но оба они увидели за свою жизнь очень многое. А если нет такой наблюдательности, то хоть сиди на одном месте месяц, хоть всматривайся часами - мало что у тебя получится. Так что не надо себя насиловать, выжимать из себя то, чего нет, будем вести себя, как ведется. И если нам хочется бежать "галопом по европам", то не будем этого стесняться. Каждому - свое.
Приблизительно таким был ход моих попыток самооправдания в этот первый отпускной день.
Прилуцкий монастырь оказался на редкость хорош. Мощные граненые, слегка конические башни, а за стенами купола и шатер деревянной церкви.
Чтобы смягчить суровость башен, их грани покрасили в желтый и красный цвет по очереди. Издали он очень выигрывает от такой цветочности. А вблизи - немного неловко, как будто статных великанов одели в девичьи короткие платьица. В монастыре уже десять лет идет реставрация, и никого не пускают. Можно было туда забраться по лесам, да как-то неприятностей не захотелось.
В монастыре большой пятиглавый собор. Маковки у него необычные, как будто маковку-луковицу срезали по диаметру и нижнюю часть выбросили. Рядом с собором стоит трапезная одноглавая на кокошниковом постаменте - хороша головка. Но дольше всего глаз задерживается на деревянной шатровой церкви. Шатер, его главка, барабан с оперением - все покрыто лемехом. И только тут (а не в Ростове) я оценила благородную красоту темноты осинового лемеха, когда солнце выглянуло из-за тучек, и лемешки засверкали темными огонечками. Благородный серый цвет. У церкви - бочки с четырех сторон - от них, видно, пошли островерхие кокошники, и к ним я неравнодушна.
Непонятной для нас осталась система валов перед стенами со стороны реки Вологды.
Спасо-Прилуцкий монастырь был основан в 1371 году как форпост московского влияния на Севере. Вологодская земля была первоначально заселена выходцами из Новгородской земли. Мы говорим - заселена, совершенно забывая, что до прихода русских сюда она была заселена другими, исконными финскими племенами. Само название - Вологда - казалось бы, такое исконно русское и поэтическое, имеет финское происхождение и означает по-фински "ясная, светлая". Наверное, без особой охоты уступала "чудь белоглазая" свои земли новгородским ушкуйникам, только под действием военной силы и хитрых обманов.
Немалую, а может быть, и решающую роль в закреплении завоеванных земель играло миссионерство русских пустынников и основателей монастырей. Сперва шла религиозная, "идейная", монастырская колонизация, а уж за нею - военное и административное закрепление. Точно такую же историю повторяли вслед за своими русскими "братьями во Христе" западные, католические миссионеры при колонизации Африки и Азии. И недаром местное население убивало своих "духовных просветителей", кротких святых старцев, ибо по опыту уже знали, что вслед за ними возникают монастыри, а вслед за монастырями идет чужеземная кабала. Добродетели отшельников оборачивались для местных жителей, в конце концов, наихудшим злом. Обычная история! Да и не всегда эти "просветители" были достаточно кроткими. Вот как действовал знаменитый просветитель коми-зырян св.Стефан Пермский (предварительно уничтожив "чудесным образом" тысячу непокорных зырянских воинов) по отношению к народной святыне - культовой березе: "Новообращенные рассказывали Стефану чудесные свойства березы, которая искони служила оракулом и пользовалась всеобщим уважением, как обиталище духов. Никто не смел отломить от нее малейшей веточки, боясь за подобное святотатство подвергнуться лютой каре. С надеждой на Бога Стефан начал рубить березу, с каждым ударом в воздухе разносились жалобные стоны и крики, мужские и женские, старческие и младенческие: "Стефане! Стефане! Зачем нас гонише? Сим есть наше древнее пребывание".
Больше шести часов пробирался автобус в Кириллов. Только первые 30 км был асфальт, а остальные сто - проселок. Ну и помотало! Особенно было паршиво без места, сидеть сзади на рюкзаках. Стали подъезжать к Кириллову, совсем запасмурнело, но фотографировать, и тем более смотреть, можно было вполне.
Сперва ахаешь от монастырских башен - огромны, а потом - от прясел. Если бы за этими арками располагались худжры, то монастырь много превзошел бы любое азиатское медресе. Целый город можно было бы разместить за этими стенами, а жили - только монахи. Внутри новых стен, выстроенных уже при Алексее Михайловиче, сохранились старые стены XV века.
На озеро выходят две огромные круглые башни и одна маленькая квадратная, старая. Построек много. Сперва "исторические места" - келья-пещера, где жили Кирилл и Ферапонт, и первая часовня - бедная, крытая берестой. Наверное, у религии научились наши сохранять свои реликвии - стул, на котором сидел Ильич, дом, где он жил...".
Эти хилые келья и часовня полулегендарных основателей монастыря, покрытые сверху громоздкими сводами каменных беседок, больше всего напомнили мне сравнительно скромный домик в Гори, покрытый стеклянным павильоном. Все начинатели и основатели начинают очень скромно. Келья Кирилла и Ферапонта выглядит еще скромнее домика в Гори. Так и кажется, что в этой клетушке на 4-5 кв.метров, полусогнувшись, ходили святые пустынники: босиком, носили власяницу, вериги, питались чем-то вроде сушеных кузнечиков. На деле же было совсем не так, как представило впоследствии монастырское духовенство, соорудив эти "беседки". Кирилл и Ферапонт для своего времени были очень образованными, даже "светскими" людьми, учениками Сергия Радонежского, состояли в переписке с московскими князьями, и пришли сюда не столько ради уединения и подвижничества, сколько ради основания новой обители, ради устройства здешней жизни по своему уму и усмотрению.
Когда смотришь на грандиозные стены Белозерского монастыря, то невольно напрашивается сравнение их с гигантскими постройками древности, с древнеримскими виадуками и колоннадами, выстроенными трудом тысяч и тысяч рабов. Чтобы соорудить эти высоченные белые стены, тоже требовалось и много лет, и тысячи рук. Для своего времени это было великим строительством, а началось оно с основания вот этой неказистой кельи - убогого сруба, почти без окон и с такой низкой дверью, что войти туда можно лишь на четвереньках. Сколько таких и более приличных изб, охотничьих и мужицких, было в те времена здесь, но вот только от этого сруба и мог начаться Белозерский монастырь, только эта избушка могла стать тем зерном, из которого вырос мощный центр цивилизации того времени. Наукой признано большое культурное влияние русских монастырей на окрестное население - как в новых приемах хозяйствования и обработки земли, так и в борьбе с языческими предрассудками и дикими обычаями, как в распространении грамотности, так и в утверждении эстетического влияния русской культуры.
У хозяев этого сруба не было ни богатства купеческого, ни княжеского войска, у них была только вера, идеалы хорошей жизни и жгучее желание устроить свою жизнь и жизнь своих учеников правильно, по законам братской любви и "Божеским установлениям". Для своего времени это были фанатики мысли, переустроители жизни, те люди, которые явились предшественниками наших народников и всех утопистов-революционеров. В них жил священный огонь переделки мира. Конечно, утопии не осуществляются, мир не стал жить по законам монастырской коммуны, уже их ученики начинают действовать намного реалистичнее, с большей для себя выгодой, реализуя миф о монашеском аскетизме, и все же белые стены на Сиверском озере стоят памятником именно Кириллу и Ферапонту, прежде всего им, бескорыстным утопистам, не ведавшим, во что превратится основанная ими обитель. Без их подвижничества монастырь не имел бы такой популярности и не смог бы успешно содействовать прогрессу окружающего населения. Так в истории утопизм содействует самому обычному прогрессу.
В книге Е.Дороша "Размышления в Загорске" есть строки, посвященные приходу Кирилла и Ферапонта на Сиверское озеро, в которых звучит уверенность, что мы еще найдем время, чтобы разобраться не только в минусах монастырской колонизации, но и в плюсах тех, чьим умом, талантом и пожертвованиями, силой воли и твердостью в убеждениях поднялись такие архитектурные великаны, как этот монастырь, в сравнении с которым даже сегодняшний город Кириллов кажется убогим.
Нашему примитивному взгляду вся история до Ломоносова до сих пор представлялась сплошным варварством, забитым жирными попами, самодовольным князьями и героическим простонародьем. Даже наиболее светлые личности казались нам недообразованными и неразвитыми в сравнении с жителями сегодняшнего времени. Нам трудно представить, что 600 лет назад у многих людей был гораздо более сложный внутренний духовный мир, чем у нас самих, что они легко могли бы стать нашими современниками, что у нас с ними гораздо больше сходства, чем различий, что они во многом решали те проблемы, которые нам кажутся трудноразрешимыми (каждое поколение решает эти проблемы заново). Кто хочет слышать, тот услышит, кто хочет видеть, тот увидит, что в наш ХХ-й век мы вовсе не исключительны, что существует много параллелей и аналогий в жизни наших предков и в нашей собственной жизни, и в том, как они пытались решать свои проблемы. И кто знает, насколько знание предыдущих исторических экспериментов поможет нашему современнику в решении своих проблем, или в осознании возможных последствий своего решения.
Обособленно от главной группы стоит церковь Иоанна Предтечи, заложенная Василием III в честь рождения сына, будущего Грозного. Вот ведь какой был долгожданный! И сколько славы еще от рождения! Церковь хороша. Одноглавая. Барабан - в нем-то вся красота - украшен балясинами (как на Калян в Бухаре), поребриком, бровками. Непонятно, откуда в XVI-ом веке почти купольное покрытие верха - может, это уже позже?
Рядом - его ровесница церковь Сергия Радонежского. Наверное, трапезная. Простенькая. И если бы не фризы кирпичные, была бы непривлекательной. Но как все меняет в ее облике фриз: он везде - на башнях, церквях, монастырских помещениях, в разных вариантах - типов всего четыре.
Шатровая церковь Ефимия со звонницей. Шатер есть шатер, и на малой, и на большой церкви он выразителен.
Главная группа зданий стоит на другом холме. Успенская церковь (1497 год) создана руками двенадцати ростовских мастеров. Маковка изысканн линий. К основному собору примкнули три церковенки - церковь Владимира над могилой князя Владимира Воротынского (впоследствии усыпальница Воротынских). У церкви красивое крыльцо в виде купола, обрезанного с трех сторон трехлопастными арками. Вторая церковь - Епифамия - не выделяется. Третья - церковь Кирилла - выстроена над могилой основателя в 1780 году на месте прежней (1587 года). Маковка сложной и разительно красивой формы.
А рядом - церковь Архангела Гавриила, построенная Василием III, с огромной колокольней. Дурная колокольня выше собора. А жаль. И еще низенькая Введенская церковь.
Территория обжита. В одном из помещений - школа для глухих: девчонки, видно, готовились к соревнованию - прыгали в высоту и в длину.
Есть еще надвратная церковь, расположенная над воротами старых стен, тоже одноглавая. Почему все одноглавые? Не осмеливались превзойти собор? Или просто строились по примеру?
Поставлены на территории монастыря откуда-то привезенные деревенская клетская церковь и мельница. Как важно все же увидеть не фотографию, а саму постройку, проникнуться ее весомостью, объемностью, реальностью. Церковь, конечно, такая же, как на картинках клетских церквей, и в то же время, как сказал бы Артемка, живая. А мельница кажется нереальной, такая уж она сказочная - избушка на одной ножке. Оказывается, ее можно поворачивать. Уже видели две таких мельницы "на свободе". Впечатление - тоже сказка, таких не бывает - так они не похожи на "земные" дома на фундаменте.
Со сложным чувством я ходил по монастырю. Конечно, невольно подпадаешь под влияние его размеров и величия, и в то же время эти хоромы, эта навязчиво выпяченная лепота украшений совсем не нравились. Они кажутся безвкусно наляпанной каменной роскошью различных глав, барабанов и прочего, и в этом нагромождении объемов нет той простоты и ясности силуэта, которые мы так ценим в русских церквях типа Покрова на Нерли. Да что там, я с огромным удовольствием смотрел в том же монастыре на деревянную церковь Ризоположения, которая по своему типу очень близка к постройкам времен Кирилла и Ферапонта. А эти, более поздние храмины, вызывали у меня только скепсис.
Вообще, я всегда с предубеждением относился к мнению, что чем стариннее здание или работа, тем оно прекраснее и ценнее. Почему, собственно? Почему древняя икона, темная предельно, написанная детскими приемами, лучше современной картины, написанной правильно, сочно, хотя, может быть, и шаблонно? Ведь большего трафарета, чем икона, трудно себе представить! То же самое и в отношении архитектуры.
Но сейчас я убедился: есть правда в этом тезисе, хотя бы в отношении монастырских ансамблей. Они строились веками, поколение за поколением строило здание за зданием, накладывая на него отпечаток своих вкусов, эстетических представлений и идейных убеждений. И обычно самым старым собором, центром монастыря, является небольшое и скромное здание, отражающее личность первого поколения. Наоборот, более поздние кельи и храмы более нарядны и вычурны, и в то же время зачастую они кажутся мне безвкусными. В изменении облика зданий достаточно легко прослеживается изменение облика руководителей общины. Если первые здания строили люди романтического склада, выдающихся способностей и замечательной судьбы - основатели, или их ближайшие ученики, то затем их место, как это водится, занимали те самые "разжиревшие физически и духовно" попы и монахи, которые являлись учениками и последователями первых лишь на словах, на деле же они использовали их славное имя только в своих, зачастую весьма своекорыстных интересах. Эти последние любят во всю мочь прославлять имя святого "Учителя", его мудрость или благочестие, придавать его обычному человеческому облику ореол "святости" или "мученичества", устраивать в его честь пышные празднества и строить варварски роскошные здания. Ко всем действительным достоинствам, обычным для сильного и хорошего человека, они прибавят еще массу других, несуразных добродетелей, гиперболизируют его судьбу до предела, и все это якобы "во имя славы божией", т.е., говоря другими словами, "для пользы общего дела". На деле же эта "слава божья" и "святого основателя" были желательны для чисто прозаических целей - для обмана народа и укрепления собственной власти над душами людей, которые не могли не преклоняться перед судьбой святого.
Не надо думать, что только религия могла использовать подобные методы канонизации своих "мучеников" в целях укрепления своей духовной власти. Наш атеистический век также полон примерами подобного мифотворчества "учеников и последователей". Достаточно для этого сослаться на опыт китайской пропаганды, успешно создающей нового "коммунистического" бога - Мао Цзе-дуна - "самого красного солнышка", и использующей имена Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина в качестве предшествующих Мао "коммунистических святых".
Не знаю, как у кого, но я уже стал предвзятым человеком: глубоко сочувствуя первым монастырским поселенцам, скромным и неприхотливым людям, я столь же глубоко ощущаю неприязнь к их поздним преемникам. Входя в монастырь, я уже невольно ищу простые и четкие формы скромных храмов, и, как правило, они и есть наиболее древние и наиболее интересные. Интуиция уже почти не обманывает.
Ночевали на другой стороне озера, чтобы, по Витиным словам, наблюдать оттенки света на монастыре. Вечер был пасмурным. Быстро стемнело до определенной консистенции, а потом не менялось долго долго. И в 10 часов вечера было так же светло, как и в 8 часов. Не успели заснуть, начался дождь. И очень долго мы не засыпали от его барабанного боя. Наверное, колхозники рады этим дождям - ведь они только что отсеялись (по деревням в воскресенье шли праздники окончания сева). Так что мы уж стараемся не ворчать - ведь земле, на которой мы гостюем, дождь на пользу. А земля трудная. Видели, как разделывают залежи? Да, это труд! Бесчисленное количество камней и сучьев. Труд здесь нелегок. А люди улыбчивые - и мне кажется, что даже больше, чем в Москве. Особенно много улыбчивых милых бабушек. В моем представлении уже складывается тип вологодский женщины - круглолицей, с выпуклым лбом, маленьким носом.
Вологодщина - это еще не Север, это преддверие Севера, последняя область земледельческой России перед великим Северным лесом. Этот северный хлеб дается вологодскому колхознику с огромным трудом: и климат суров, холодно-дождлив, и земля неласкова. Редки здесь поля без камней и сучьев. Только сейчас, когда экономика колхозов медленно крепнет, они приступают к гигантской задаче - очистке полей. Без этого хозяйства не могут пользоваться машинами. Вплоть до недавнего времени пахали на лошадях, т.к. тракторы постоянно ломались на камнях. А сейчас довольно часто видишь признак расчищенного поля - гряды свезенных с него камней. Обо всем этом легко узнаешь в автобусе, где попутчики охотно посвящают тебя в свои дела. Интересно, что они всегда больше говорят о красоте своих мест, чем о бедах. Никаких жалоб нет в разговоре с приезжим, наверное, говорит чувство местного патриотизма. И только исчерпав тему местных достопримечательностей, разговор может коснуться и слишком медленной расчистки полей, из-за чего техника часто ломается, и что дела много, план большой, а рук мало: на всю деревню (бригаду) пять рабочих и т.д.
12 июня.Утро встретило нас солнцем, но не успел Витя сфотографировать монастырь, как посерело, и пошел грозовой дождь. Дождь ночной и утренний здорово подпортили дорогу, два раза толкали автобус, который вез нас в Ферапонтовский монастырь. Дорога в 20 километров была пройдена автобусом за полтора часа..
Под буксующими колесами земля дымилась от пара, но суше не становилась. Наш автобус уже в третий раз застрял на дороге в Ферапонтово. Сейчас ни камни под колеса, ни раскачивания и усилия пассажиров не помогли. Помогла лишь шоферская взаимовыручка... Встречный малютка-газик, окутываясь от натуги черным дымом, втащил-таки наш автобус на скользкий подъем... "Хороша машина?" - жизнерадостно похлопал свой допотопный газик наш спаситель, обращаясь к удрученному водителю автобуса - современного ЛАЗа. Да, конечно, ЛАЗ родился в эру хороших шоссейных дорог и привык к ним, а на этом глинистом проселке, да к тому же мокром от дождя, он как бы вернулся во времени назад и, естественно, не тянет. Не автобус плох, а дороги - еще "времен Очаковых и покоренья Крыма".
Ферапонтов открылся издалека. На высоком холме, среди старых деревьев хранят молчание старые постройки. Двухшатровая квадратная церковь. Покрытие, наверное, позднее, металлическое, под лемех. Вид у входа грозный. А вот стена совсем низкая, метра два. Так непривычно. Видно оттого, что монастырь не считали крепостью.
Рождественский собор расписывал Дионисий с сыновьями. И книжки твердят, что это чудо. Для нас оно оказалось чудом с секретом - с обычным замком на дверях. И на территории монастыря нет ни одного человека. Не знаю, смогли бы мы в должной мере оценить фрески Дионисия, но все же досадно. Такое впечатление, что не добрали. Наверное, если бы не все поняли, то запомнили бы, а потом переварили. Мы сейчас на Артемкином положении - все запоминаем, что касается церквей. Чем дальше пишу, тем досаднее. Даже моя попытка с трусцой пролезть в собор через колокольню, т.е., казалось бы, все было испробовано, не кажется мне последним шагом. Плохо, что мы не заручились никакими бумагами.
Я так и не решила - поверхностно ли мы смотрим, или достаточно вдумчиво? Архитектура зданий в обоих случаях достаточно проста, не надо много времени, чтобы схватить силуэт и рассмотреть простые детали декора. Правда, не наполняется сердце тогдашними событиями, не переживает - в красках. Да, ощущение поверхностности не оставляет. Может, оно пропадает после прочтения новой книжки. Воображение + знание + зримый диапозитив? - Ну что ж, посмотрим.
А сейчас, в маршруте, и мы просто собиратели прекрасного и необычного, собиратели кадров и экзотики, а уж после, дома, на покое наступит время для разбора увиденного, осмысления в сценарии диафильма. Можно сказать, что сейчас идет только накопление материала, запоминание его.
А пока что Рождественский собор (1491 год) с шатровой колокольней. Думается мне, правда, что и колокольня, да и сама маковка были сделаны позже. Колоколен ведь в XV-ом веке не ставили, а изысканная линия маковки (приплюснутый купол переходит в вогнутые шатер и декоративную легкую голову) - таких ведь линий не знал XV-й век. Отделка тимпан закомар теми же поясами из камней, что и в Кириллове. Ведь они вдвоем, Кирилл и Ферапонт, пришли на Сиверское озеро и основали Кириллов, а уже через год Ферапонт себе сделал монастырь. Интересно, что по обе стороны от входа в надвратную церковь написаны святые кн.Ольга, кн.Владимир, кн.Александр Невский, по другую сторону - летописец Нестор, составители славянского алфавита Кирилл и Мефодий, а вот Ферапонта - нет. В его же монастыре. Непочтительно.
Очень стройна одноглавая Преображенская церковь. Покрытие древнее, позакомарное. А на Рождественском реставраторы крышу еще не сменили, а, может, и не будут: тогда ведь придется убирать и красивую главу.
Есть еще небольшая шатровая церковь Мартиниана (построена в 1641 году). Совсем не запомнилась. А запомнился опьяняющий запах цветов, травы, земли, сирени. После дождя, пригретое солнышком, все несло вверх свои благодарности. А чем еще поблагодарить, как не приятным запахом?
Да, день запомнился своим солнцем, теплым дождем, яркой зеленью вологодских просторов, изумительными видами на многочисленные озера с дороги на земляных увалах, сказочными ферапонтовскими шатрами над синью двух огромных озер и подводами со стоящими на них подростками на дороге под монастырем, и сплавным каналом, и дорогой вдоль озера, и парочкой невесть как очутившихся здесь отдыхающих впереди нас на этой дороге, и как хорошо смотреть на них.
В 13 часов теплоход из Кириллова на Вологду отчалил. Витя ненасытно щелкал монастырь, уходящий в воду. Прощай, "нереальная задумка", вдруг ставшая явью. Может, и надо было здесь побродить задумчиво пару дней, но очень хочется надеяться, что глаза запомнят больше, чем ум, и потом помогут нам при "отчете".
Мы приехали на Север, как в громадный заповедник древней архитектуры; и сейчас мы плыли древним путем новгородцев на восток и север: из Сиверского озера через шлюзы двинской системы в Кубенское озеро, а дальше по реке Сухоне до Вологды, потом - до Тотьмы, от Тотьмы до Великого Устюга, где Сухона, сливаясь с Югом, превращается в великую водную артерию Русского Севера - Северную Двину.
До чего же хорошо быть на пароходе, а не в автобусе. Тебя не трясет, не подбрасывает, а так... бережно качает, как бы переносит. И столовая здесь дешевая, и еда обильная, и даже вкусная. Весь третий класс - пустой, мы развесились и разложились сушиться. Вдрызг мокрые (палатка и одежда). И люди в третьем классе, да, наверное, и везде, робкие, довольные малым. Они могут просидеть всю ночь на уголочке, не жалуясь, и почтут за большое благо свободную полку. Сейчас народу прибавилось. Но тишина-тишина, двенадцатый час. Вот только одной тетушке 46 лет захотелось громким голосом выяснить, почему я хожу в брюках. На сегодня все. Завтра Вологда в 6 утра, и теплоход на Тотьму в 15 часов.
Запомнился поздний вечер, светлая северная ночь. Теплоход посреди огромного, как море, Кубенского озера, а в нескольких километрах от нас как бы парит над водой миражом Спасо-Каменный монастырь. От всей массы воды он отделен узкой полосой света серого неба. Путеводитель сравнивает этот "Спас на камне" со сказочным городом пушкинского князя Гвидона на острове Буяне. Трудно подыскать более удачную литературную параллель. В 1260 году белозерский князь Глеб Василькович был выброшен на пустынный остров Кубенского озера бурей. В честь "чудесного" спасения, как водится, и был основан монастырь. Удивительно, как мог он так долго развиваться на таком небольшом островке, где, кажется, с трудом размещаются его здания: собор с колокольней и несколько жилых зданий. Сейчас там все разрушено, никто не ездит теперь на ставший необитаемым остров, и даже теплоходы стали проходить поодаль от него. Как-то грустно смотреть на его одиночество. Постепенно он становится таинственным, в особенности, в синем свете кубенской ночи, и в голове начинают роиться всякие романтические бредни о заточенных, о страшных тюрьмах, об острове Корфу и...
13 июня. Простились с Вологдой, плывем в Тотьму. Плывем без особых удобств - сидячие места. Витя говорит, что он все же не верит, что мы ночью не будем спать. Просто мы не ожидали, что так много народу, а потом, кассирша сказала, что до Великого Устюга можно плыть только третьим классом. Ну, все это ерунда.
Наша каюта третьего класса расположена в носовом отсеке парохода. Наш "Т.Шевченко", видимо, принадлежит к числу старейших музейных экспонатов водного транспорта дореволюционного периода. Я думаю, что на подобных "роскошных" судах лоцманствовал еще Марк Твен на Миссисипи. Однако ходит он довольно уверенно, и может быть, проходит так еще несколько сотен лет.
На дверях нашего отсека висит таблица: "Вход пассажирам с палубными билетами строго воспрещен". То же самое висит на дверях кормового отсека, а над трапом, ведущим на верхние палубы с каютами 1-го и 2-го классов, запрещение не только для палубных пассажиров, но и для 3-го класса. Вся палубная публика расположилась на скамьях около шипящего и вонючего машинного отделения, где взорам всех любопытных открыта фантастически древняя паровая машина - коловращение великолепных шатунов и кривошипов, ползанье золотников и поршней, все так же уверенно превращающих возвратно-поступательное движение во вращательное, как и во времена Фултона и Стефансона.
Мне следовало бы, оставаясь в рамках приличий, оставаться на своем месте, проникнувшись чувством превосходства пассажира 3-го класса к "палубной шантрапе". Но, в поисках удобного места, я поднялся все же на верхнюю палубу, и только здесь понял, где пролегают основные пассажирские различия. Передо мной расстилался весь широкий горизонт вологодских, сухонских лугов и лесов, и далеко видны были редкие деревни. Внизу же я мог созерцать только воду и краешки берегов - и никаких более горизонтов и впечатлений, перспектив пространства. Внизу жизнь моя была ограничена минимумом впечатлений, оставляя большее время на еду, сон и другие занятия (вроде карт и водки). Здесь же, при более высоком "классовом" положении, при сытом желудке, теплой одежде и удобной обстановке, впечатлений гораздо больше, и больше возможностей для духовного развития, больше времени. Так "классовость" парохода еще более углубляет уже существующие людские различия. Так "бытие определяет сознание". Конечно, "классовость" купленных билетов (а, следовательно, в какой-то мере и "классовость" пассажира) была заранее обусловлена в основном их умственными способностями, в том числе и запасом знаний и впечатлений, позволяющим выполнять соответствующую работу. Но, с другой стороны, именно достигнутая высокая "классовость" дает человеку материальные средства для накопления знаний и впечатлений, и, может быть, достичь в жизни еще более высокого положения, перейти из 2-го класса в 1-й.
Эти мысли смутили меня при виде играющих детей. Смуглые, черноглазые дети цыган у машинного отделения - не надо быть пророком, чтобы предсказать, что они станут цыганами, как и их родители, что они останутся на самом низшем разряде палубных пассажиров, их горизонт будет ограничен лишь грязью физической и моральной. А вот второпассажирские дети - эти чинно и благородно гуляют на свежем воздухе палубы наверху, уже невольно впитывая в себя свежесть речных просторов и красоту лесных далей. Конечно, здесь же носятся дети третьеклассников и палубных. Они вездесущи. Ограниченные в жизни узкими возможностями родителей, привыкших смотреть из-под низа, тут, на пароходе, они получают возможность подняться наверх, в иную жизнь, застыть в удивлении перед роскошью зеркальных окон кают-компании, осмотреть сверху вокруг ставшую вдруг бесконечной к горизонту землю, проникнуться плавным движением парохода по извивающейся вниз реке, "хватануть" не полагающегося их родителям комфорта, оставляя вам надежду на исключения из правила о наследовании "классовости" пассажиров. Пусть дети всех бегают везде, пусть дети имеют максимум возможностей (хотя утопией было бы считать создание для всех детей совершенно равных условий развития).
Очень хотелось бы, чтобы только их природные способности определяли "класс" билета их будущего "парохода".
На сегодняшнее знакомство с Вологдой наложили отпечаток два обстоятельства: жара и забытая карта маршрута. Жара донимала методично и нудно, а карта - уколами.
Байдарочный маршрут 5-й категории трудности по притокам Омеги, вызнанный мною у товарища по работе А.В.Зелема (он ходил по нему два года назад), был гвоздем нашей программы. И трудно было осудить себя только на посещение исторических мест, отказавшись от очередного испытания своих сил и возможностей. Карта-двухкилометровка с обозначениями волоков и порогов была подготовлена еще в ноябре прошлого года, и вот, в атмосфере тягостных раздумий о билирубине, мы ее забыли дома. В Вологде вспомнили, послали домой телеграмму, а потом подробное письмо с просьбой найти карту и выслать в Няндому - последнюю ж/д станцию, от которой мы хотели начать свои маршрут. Найдет ли мама? Успеет ли выслать? - это очень беспокоило, так как идти сложный маршрут по имеющейся у нас 15-км карте Архангельской области было страшновато.
Самое значительное видение сегодняшнего дня - Софийский собор с колокольней. Иван Грозный, по преданию, таким способом хотел утвердить свое превосходство над непокорной Московией. Вот вам, бояре, вот какой у меня собор, выше Успенского. И уж могуч, и спокоен, и пятиглавие подстать ему - мудрое.
Колокольня перестроена в середине XIX-го века в ложноготическом стиле. Хорош этот стиль! Баженов тоже строил в этом стиле, а ведь - лучший архитектор на Руси! Стрельчатые арки, разнообразные детали, золотая голова. В виде черного кружевного воротника стоит ограда на смотровой площадке у яруса звона. По степени интереса дальше идут:
Церковь Варлаама Хутынского. Постройка XVII века - вся барочная. Совершенно невероятная вольность - рядом с главной маковкой поставить вазы. Да, этот архитектор был явным вольнодумцем. Его привлекала больше земная изысканность, чем божественный аскетизм. Особенно красива колокольня. Начинается она портиком, ярус звона состоит у нее из вогнутых стенок, а головка (с ума сойти!) - тонюсенькая грушка с длинным хвостом.
Церковь Константина и Елены - нынешняя трикотажная фабрика - стройная, пятиглавая, с прямоугольными апсидами. Владимирские церкви - летняя и зимняя, двухметровая. Колокольня у них высокая, стоит красивым шатром. Церковь Иоанна Предтечи закрыта, поэтому фрески рассматривали через церковное окно. Темно, плохо видно. Осталось впечатление, что все стены заняли людские суетные фигуры - стати в них мало. У Сретенской церкви приятная вытянутая колокольня. Про остальные можно сказать почти одинаковые слова, можно "прочитать в книжке" - не выделились, не оставили отпечатка. Очень хорош ритм церквей в Заречье - три стоят на равных расстояниях друг от друга, но, так как река поворачивает, то четвертая - верхне-посадская - тоже стоит в один ряд с зареченскими.
Видела, как делается вологодское кружево. На барабаны (типа диванных подушек) наколот отсиненный рисунок. В руках у кружевницы 6-8 деревянных палочек-катушек. Быстро-быстро перекидывая их друг за друга, плетут какую-то стежку нужной длины. В узле ее фиксируют булавкой. Вяжут красивые вещи - перчатки свадебные, шапочки, косынки, блузки, палантины. Но, я думаю, мало кто из них ощущает творческое возбуждение - это труд, ремесло. И все же кажется, что эта работа много лучше работы, скажем, счетовода - сноровистые руки делают кружево. И дорого стоит их работа, выставленная в магазине "Вологодские кружева": кофточки - 27 рублей, перчатки - 9, шапочки - 7, косынки - 28 рублей. И носить такие вещи должны тонкие, глубоко интеллигентные женщины.
Я не могу спокойно читать эту последнюю фразу - в ней вся Лиля, с ее выросшим в плебейском детстве представлением об ином, высшем мире "утонченных" патрициев. Сначала это казалось мне смешным детским предрассудком, теперь же я знаю, что это - на всю жизнь. Из-за этого представления, близкого к чувству неполноценности, она теперь обречена все материальные вещи и духовные блага, от которых сама вынуждена отказаться, то ли от недостатка средств, то ли от недостатка времени для развития определенных способностей, наделять иных, высших, даже нереальных, на мой взгляд, людей. Я лично это самое вологодское кружево видел на самых обычных девчушках из ателье и магазинов.
15 июняВчера побывали в Тотьме. Вот неожиданность - столько церквей и невиданных раньше деталей декора. Пять церквей и один монастырь. Две, вблизи от центра, особенно хороши. Одна - одноглавая, сильно вытянутая вверх тонкими частями. Вторая - точно такая же, но у нее еще есть 4 главки на тонких барабанах. У колокольни верха нет, но стены ее отделаны тем же орнаментом. Вите они особенно понравились за тонкий торец и удачное расположение. К монастырю близко не подошли - было мало времени. Но через реку в нем ничего особенного не просматривалось.
.В эту пароходную неделю мы побывали в шести старинных русских городах, от Кириллова до Сольвычегодска и Каргополя. Каждый из них по обилию древних памятников, наверное, не менее интересен, чем Суздаль и Ростов (хотя последние мне все же больше нравятся). Каждый из этих городов имеет свое лицо, и не только в смысле сегодняшнего их вида, но и в смысле стилей их старинных зданий. Мы уже легко различим вологодский тип храмов от каргопольского, церкви Тотьмы от соборов Великого Устюга. Видимо, в каждом городе существовала своя школа мастеров со своими оригинальными традициями. Здешние мастера, наверное, в молодости много ездили и учились, но потом осели на одном месте. А расстояния на Севере громадны, до другого города так просто, за здорово живешь, за советом не съездишь. Вот и приходилось им вариться в собственном соку, смотреть на один только город, невольно копируя уже существующие в нем храмы. Так рождался местный, Устюжский или Каргопольский тип храма. Приученные Москвой к пестрому разнообразию церковных построек и к их традиционному разностилью, мы долго не могли привыкнуть к цельности каждого северного города.
Трудно, например, сказать, каков главный тип московских храмов - их предварительно надо подразделить по времени возникновения, но, выделенные таким образом группы, будут характеризовать не столько город, сколько само время. И вот, после поездки на Север, в моей памяти отложились четкие образы: черноголовые, прокопченные ржавчиной от времени вологодские пятиглавки в деревянном зеленом городе, каргопольские белые кубы с зелеными луковичными глазами, устюжские и тотьминские прямоугольники с одной-единственной усложненной черно-ржавой главой.
Тотьма обрисовалась нам одним серым цветом. Кажется, этот город древнее всех остальных северных городов. Москвы еще не было, а Тотьма уже числилась в числе новгородских владений. А сейчас это один из самых захолустных районов Вологодщины. Добраться практически можно лишь самолетом да пароходом (который зачастую отменяют из-за обмеления Сухоны). Ехать же туда автобусом, зная состояние местных дорог, можно только с отчаяния, потерпев неудачу с покупкой пароходных билетов.
Мы были в Тотьме лишь несколько часов - между двумя теплоходами. Была скверная погода. Дождь то моросил, то лил ливмя, и нам совсем не хотелось застревать здесь на целые сутки. Поэтому мы осматривали Тотьму в дождь, из-под полиэтиленовой пленки. Мы шли по мокрой деревянной мостовой, мимо деревянных домиков с затейливой резьбой наличников. Вышли на главную площадь города - она оказалась почти точной копией мосфильмовских декораций дореволюционного города, и состояла из бывших купеческих складов и лавок самого шаблонного типа. Еще на пароходе нам говорили, что в Тотьме чуть ли не извозчики с ямщиками разъезжают по улицам, чуть ли не козы пасутся на главной площади и мужики в лаптях на базар приезжают. Злые языки были, конечно, не правы: извозчиков и лаптей здесь нет, и в то же время красных лозунгов относительно свежего содержания достаточно. И все же, нас, как и в Хиве в прошлом году, охватило ощущение вневременности, как бы перенесло в двадцатые годы, настолько хорошо сохранились все постройки того времени (а других здесь нет), и настолько они все используются по назначению. Как нам объяснили, все каменные здания в городе были построены одним богатым купцом Белобородовым. Наверное, этот Белобородов чувствовал себя благодетелем, отцом города, а уж местное население - вечно ему обязанным... Удивительная все же у нас память: при определенном созерцательном, туристическом настрое достаточно одного внешнего толчка - купец Белобородов, и поплыли в памяти самодуры Островского, золотопромышленники Мамина-Сибиряка, купцы и мещане Горького и прочие литературные ассоциации, вплоть до гоголевского капитана Копейкина. Последний, впрочем, обозначился в памяти лишь после того, как одна пожилая женщина, долго и пытливо всматривавшаяся в мои манипуляции с фотоаппаратом, в ответ на мой вопрос с беспокойством и смущенно сообщила нам, что была у них одна старушка сразу после войны, вот также, как и мы, фотографировала-фотографировала здесь, а потом... оказалась переодетым американским шпионом. "И вот вы тоже...". Возможно, только бурное веселье нас, вспомнивших про однорукого и одноногого капитана Копейкина, превратившегося в конце концов в переодетого Наполеона, ее окончательно сбило и заставило отказаться от мысли сообщить про нас в милицию... А, может, все-таки сообщила?
Серая, серая Тотьма! Серая от дождя, серая от старости, серая от захолустной дремучести. Наверное, это всего лишь мимолетное впечатление, результат неблагоприятных метеорологических условий; наверное, - это поверхностно, односторонне и неглубоко, но мы были в Тотьме лишь несколько часов, и осталась она для нас серой Тотьмой.
Катерок на Нюксеницу отошел в 13 часов, а в 10-том часу вечера мы пересели на другое судно - пассажирскую барку-самоходку "ПТ-1" на Верхний Устюг. Народу едет на ней много. Тесно, крикливо (от детей), темно. На улице дождь с ветром. Поскольку оба кашляем, то подолгу (я - особенно) не остаемся на палубе.
Красивую деревню Брусенец, которую мы так ждали, увидели в самый разгар дождя. И все старания увидеть в ней красоту, как и в последующих деревнях, ни к чему не привели. Сухона, правда, хороша. Запомнятся и бесконечные бревна на ней молевого сплава, и крутые берега с серьезным лесом.
Берега Сухоны постепенно меняются. Низкие заливные луга Вологодщины сменяются высокими прибрежными елями и березами Архангельского Севера. Вместо кустов ив, оголенных наполовину долго стоявшим весенним половодьем, появляются на выросших берегах крутые каменистые склоны, гряды камней на берегах и в бурлящей воде. Участились на берегах деревни, и дома их стали более новыми и нарядными. Начинается зажиточный Север. Сухона стала шире, увереннее, с частыми лесосплавами. Гигантские штабеля бревен на берегах, сплошной лес на воде протянулся на многие километры, огражденный от фарватера лишь узенькой цепочкой спаренных бревен, по которым расхаживают сплавщики с баграми. Сплав леса (и его заготовка) - основа экономики Севера, придающая ему зажиточность и прочность быта с гарантированной зарплатой рабочего лесной промышленности.
О вологжанах. Мужчины много пьют. Ужас какой-то. Витя говорит, что пьянство будет до тех пор, пока не исчезнет тяжелый физический труд. Он, конечно, исчезнет. Вон тракторы стягивают бревна в воду, вон плотовязчик на реке появился. Но видели мы только две пары тракторов и один плотовязчик. Наверное, основную тяжелую работу люди все же выполняют вручную. Особенно, когда идет основной лесосплав по большой воде. И женщины теперь на лесе работают. Как сказала одна из них: "Ведь у нас теперь равноправие" (она, правда, сказала "одноправие").
Может, мне не видно, может, и московские рабочие столько же пьют. Но меня больше всего удручает мысль, что девушкам здесь приходится дружить с парнями, хотя они и знают, что те пьют. И выходить замуж за человека, который регулярно выпивает: ведь непьющие так редки, что можно прождать всю жизнь.
В душной Вологде у ларька с водой образовалась небольшая очередь. Алощекая пожилая вологжанка, ловко орудуя стаканами с газировкой, вела оживленную беседу с одной из своих знакомых. Вологодское окающее наречие проявлялось в этих пулеметных словесных очередях в полном своем блеске. Я совершенно не разбираюсь в языковых тонкостях, но к яркому вологодскому выговору с удовольствием прислушивался - уж очень он кажется с виду округлым и детски доверчивым. Но, следя за формой слов, невольно начинаешь вникать и в их содержание: "Не дают комнату, и все. Подожди, говорят. Тут мне и скажи соседка: 'А ты устрой для председателя вечеринку с выпивкой - посмотришь, как пойдет дело. Все так делают и квартиры получают'. Как услышала я, так и захолонулась вся, возмутилася: 'Да чтобы я этих пьяниц, председателя, водкой кормила?!..'. Боже, какая до пошлости старая и знакомая тема! Тут и подумаешь: выговоры разные, а проблема одна. Отличная иллюстрация к известному тезису: национальное по форме, социалистическое по содержанию.
17 июня. На приятном теплоходе, где даже кают-компанию открывают, едем в Сольвычегодск. Холодно и ветрено. Оба простужены. У Вити больше насморк, у меня - глубокий кашель. Северная Двина широка. Высокие, красные, лесные берега. Просторы...
Все же, какая большая разница между этим теплоходом и пароходом "Т.Шевченко", которым мы шли до Тотьмы! И она заключена в различии конструкций этих судов. Если "Шевченко" скопирован с дореволюционных колесников, то этот теплоход - современный однопалубник, дитя демократического ХХ-го века. Палубные билеты (4-й класс) уничтожены, уничтожена сама возможность скучивания пассажиров на лавках грохочущего и смердящего машинного отделения. Здесь есть только два типа плацкарт: 2-го и 3-го классов, с общей кают-компанией и столовой. Разница же лишь в каютах 2-го класса. Конечно, нет уже никаких надписей: вход пассажирам такого-то класса запрещен. Два речных судна, две разные конструкции, а говорят они о большом временном промежутке, о большом развитии общества в направлении уменьшения резкости "классовых различий". И, видя исчезновение нижней палубы с ее медными кипятильниками, грязными полами, масляными столами и лавками, на которых вертятся во сне от неудобства и жесткости чумазые от них дети, легко представляешь себе постепенное исчезновение и ночлежек Хитрова рынка, и нищих-побирушек, и рабочих бараков-клоповников, и черных изб с детьми босиком на снегу. Общество, индустриализируясь, медленно, но верно движется к равенству снизу, уничтожает четвертую палубу. И это вдохновляет!
Но вернемся к Великому Устюгу, в котором мы провели весь вчерашний день.Он нам показался самобытным миром, затерявшимся в глубине страны. Витя сказал восхищенно, что не каждый город имеет такое лицо. Еще бы! Семь храмов выстроились на набережной, и несколько заглядывают им через плечи. И все это в зелени дерев и в соседстве с небольшими, не выше третьего этажа, веселыми каменными домиками. Центральная улица его - четыре соборных храма - притягивают внимание. Хоть и существует устюжский тип храма, но одинаковые по силуэту здания здорово отличаются отделкой. Первая же Симоновская церковь (1725 год) поразила изразцовыми завитушками (грешница - не запомню никак - вроде бы капителями называются). Фронтон резной и масса других декоративных деталей. Вознесенская церковь (1648 год). Очень напомнила церковь Николы в Пыжах. Правда, Вознесенская - желто-белая. Четверик с пятиглавием, два придела с главами и шатровая колокольня. Интересно, что каждая сторона новая, необычная и "заставляет глаза разбегаться". И, опять же, изразцы. Спасо-Преображенская церковь (1696 год). Огромная, пятикупольная, с крыльцом. Фризы изразцовые и изразцовые наличники на абсидных окнах. На картинках-изразцах - орел, павлин... Рядом Георгиевский (?) холодный храм. Высокий, одноглавый, пропорциональный, с вытянутыми необычными пилястрами. Михаило-Архангельский монастырь (1653 год), основанный Кириллом. Теперь - автодорожный техникум. В нем надвратная Владимирская церковь (1682 год), стоящая не над воротами, а в 50 метрах от них, но под ней сделана проездная арка. Арка расписана изображениями устюжских святых. Сам собор пятиглавый, с шатровой колокольней, крыльцом и большой трапезной. Знаменитых ворот с 52 клеммами нет, и никто не знает, где они. Ничем не запомнилась, разве что железным шатром. Зачем это нужно? То ли мы пресытились, то ли, действительно, все церкви очень похожи друг на друга, то ли невнимательно смотрим, но не стоит у меня перед глазами каждая церковь, как прежде, чтобы смогла без картинки описать. Не поражают? Или пресыщение?
В монастыре еще стоит трапезная с Введенской церковью и храм Преполовения праздника святой Пасхи (1710 год) - совсем ушел в землю. На берегу стоят четыре соборных храма: Успенский собор во главе их. Впервые на этом месте был поставлен собор в 1290 году, последняя постройка -1639-1658 годы. Пять глав, но четыре стоят далеко внизу, а пятая царствует. Под простым карнизом - крупные узоры. У собора две колокольни. У одной - высокий шпиль с яблочком наверху, а другая - большая, немного неуклюжая, сделана, видно, под большой колокол.
Прокопьевский собор (1668 год) назван в честь самого почитаемого в Устюге святого праведника. Про его жизнь и страдания написано несколько фресок в соборе, довольно реалистичных по манере исполнения (живопись XVIII-го века). Собор лишь год назад передали музею. Теперь здесь разместились атеистическая выставка, планетарий в приделе, выставка фресок и пятиярусный иконостас. И теперь ходят туда богомольные старушки за пять копеек и крестятся, и молятся, и вздыхают, что вот красивый был храм, да вот отобрали. А, бывало, огромные толпы людей собирались здесь в великие праздники. Теперь в Устюге есть только одна действующая церковь - на кладбище. Не пойму, чего больше в вере: фанатизма, страха или стремления к возвышенному, неземному, сказке. Хочется мне верить, что большинство привлекает последнее. Конечно, церковь проповедует невежество. Ребенок, вырастая, перестает верить сказкам, но хорошее дело сделано - развито его воображение. Старушки, активная часть мозга которых уменьшается до размеров детского, тоже нуждаются в сказке - в утешительной сказке. С какой верой бабушка рассказывала нам, как Прокопий оградил город от тучи каменной!
В соборной группе есть еще один храм - во имя Иоанна Юродивого (1656 год), тоже местного святого. Про того ничего не знаем. Остальные храмы плохо сохранились. Два на набережной, один - у кладбища. Бывший Иоанно-Предтеченский монастырь, связанный с легендой о ханском наместнике, батыре Батае, перешедшем в православие, превращен в щетинную фабрику (в просторечье - "щетинку").
Город вообще интересен. Две его главные улицы и набережная - из каменных домов, одно- и двухэтажных. Разных-разных. На поликлинике - шахматные ложные крыши, на деревянных домах - руст, башни. Желтый, белый цвет, различная лепка. Много детских домов и садов.
В музее мы узнали, что город упоминается впервые в завещании князя Всеволода Большое Гнездо, который, отдавая сыну в надел Ростов с пятью городами (1207 год), завещал и этот. Считают, что существовал он уже в середине XII-го века. В 1212 году был заложен Михаило-Архангельский монастырь. В 1218 году на город напали камские болгары. Устюжане - довольно воинственные люди, часто воевали с новгородцами, отсюда московские князья организовывали набеги на северные земли. Битвы с новгородцами были в 1323, 1324, 1329, 1386, 1393 и 1398 годах. Великим стал Устюг называться в XVI-XVII-ом веках, когда через него пролег путь в Архангельск, в Сибирь, в Китай. Из Устюга ушли в сибирские земли Дежнев, Хабаров, Атласов. Дежневу скоро поставят в городе памятник.
Славились устюжские мастера черни, финифти (роспись красками вместе с тонким серебряным или золотым рисунком). Цветные пятна были как драгоценные камни среди темного серебра. Филигрань - тончайшая резьба по серебру шкатулок с морозом - на металлических поверхностях шкатулок наносился узор морозных окон. Просечка металла - сложные рисунки, которые делались, очевидно, кузнечным способом.
В Устюге есть небольшая картинная гааерея, которую мы спешно пробежали (музей уже закрывался), так что ничего не запомнилось, кроме одного милого девичьего лица, глядя на которое, мне стало грустно, что на нее будут смотреть и любоваться еще не одно столетие, а ты( я то есть), канешь в бездну.
Из устюжан запомнилась женщина, которая сказала, что "мы здесь живем, нам город нравится"; уборщица в зале ожидания: "А вы оставьте свои рюкзаки - это мы только пьянь выгоняем"; киоскерша, через слово выговаривающая "пожалуйста" с четким "о"; сторож, отнесшаяся к нам сначала подозрительно, а потом поверившая Витиной непосредственности, рассказавшая нам местные события. Впечатление приветливости и простоты от всех людей.
Великий Устюг, конечно, похож немного на своего сухонского собрата - Тотьму, но в то же время он совсем другой. Оба они давно стоят на Сухоне, одни и те же караваны судов провожали, одних и тех же гостей встречали, и тип церквей у них очень похож, а все же - совсем другой город. Он вспоминается не серым, а черно-белым, иногда царственно-желтым цветом. Белые стены церквей и черное железо глав. А в музее на картине Верещагина мы почувствовали прежний Устюг. Это был вид на ряд золотых глав устюжских храмов, немножко размытых утренним светом. Величественное зрелище. Но даже сейчас: черноглавый вид Устюга с реки может поразить каждого скоплением старинных красивых зданий на бетонной набережной Сухоны.
По сравнению с Тотьмой Устюг действительно великий город, хотя, в сущности, совсем невелик по размерам. Но в нем есть и асфальтированные улицы со своими автобусами, и ряды каменных домов, и хотя большинство из них тоже дореволюционного происхождения, но сработаны они не грубо купечески, а какими-то светскими, дворянскими, что ли. Чувствуется какой-то отблеск столичной жизни. Город легче сравнить с маленьким залесным Ленинградом, чем с Тотьмой. На улицах много магазинов, кино, кафе-столовых, спешат по городскому одетые люди. Город не стоит на железной дороге (до Котласа 60 километров) и, тем не менее, захолустьем здесь не пахнет. Как-то нравится здесь. Даже устюжская местная газета называется не как-нибудь захолустно, а на удивление по-столичному "Советская мысль" (год основания - 1919) - отголосок революционного прошлого. Я не знаю, чем можно объяснить такое относительное цветение. Возможно, близостью к Котласу, пересечению Северной Двины с железной дорогой. Бывшая деревня Котлас сейчас - очень большой город, но очень разбросанный, по индустриальному неряшливый в планировке и безликий. В Устюге же сильны старые городские традиции, которые, в сочетании с ролью юго-западного порта и экономического пригорода огромного Котласа, позволяют ему сохранять имя Великого. Великий Устюг был основными воротами России на Север по Северной Двине, и на Восток, в Сибирь - по Вычегде, или Югу, теперь же он стал речными воротами железной дороги Котласа, на Запад, в глухомань Вологодщины, из Нюксеницы в Тотьму. Раньше он обслуживал всю Россию, теперь же - лишь часть Вологодской области.
Время расцвета Великого Устюга - XVI-XVII-ый века. Потом победы Петра I, выход к Балтике, и одновременно налаживание более удобных путей на Урал и Сибирь подорвут значение Устюга, но дело уже сделано: Устюг уже получил свой титул. С удивлением я узнал, что самые славные из русских землепроходцев, открывших для России Сибирь и Дальний Восток, - уроженцы Великого Устюга. Хабаров, Атласов, Дежнев - каждым из этой славной плеяды путешественников-любителей неизведанного, и одновременно завоевателей-конкистадоров, мог бы гордиться любой город. Какова же должна быть атмосфера в этом городе, чтобы в короткое время выделить таких пытливых смельчаков? Такие люди не могли родиться в среде обычного сонного быта купеческого городка, для этого нужна атмосфера бурной и смелой торговой деятельности, дух предприимчивости и авантюризма, когда сбываются самые смелые предположения, когда вместо обычной скупости и мелочного расчета действуют размах и инициатива, где люди готовы участвовать в опасных предприятиях, опасных не только потерей капитала, но и потерей самой жизни, когда за передовыми казачьими отрядами сразу же отправлялись караваны за пушниной... Наверное, это была атмосфера ошеломляющих россказней и будоражащих слухов о новых землях, где золото и другие богатства гребутся лопатой, атмосфера ожидания еще более нового и необычного. А, в сущности - это была атмосфера боевого исследовательского форпоста России, двинувшейся на завоевание Сибири, на овладение неизвестным. Устюг - это не Тотьма, это великий город, великий своим прошлым. Может быть, это смешно, но величие города я наиболее остро почувствовал в местном музее, где пожилая женщина, похожая на деревенскую учительницу начальных классов, рассказывала ребятишкам о "нашем Устюге", и столько было гордости в ее резко местном выговоре за славное прошлое своих земляков, столько "милого патриотизма" за город, что этому нельзя не позавидовать. Хабаровым и Дежневым действительно можно гордиться, даже стоит подражать.
Откровенно говоря, меня совсем не радовала та "старина", на которую мы обычно обращаем внимание, - грубо, даже примитивно отремонтированные церкви не впечатляли. Думается, что город еще дождется своей настоящей реставрации, но сам облик города все же неповторим. Его непоказное очарование неопределимо, но сильно действует в целом.
Еще мы побывали в Троице-Гледенском монастыре, на месте, где первоначально был город Устюг. Он стоял на мысу, где Юг сливался с Сухоной, образуя Северную Двину. Сухона сменила свое русло, а город со своим названием переместился на новое место, сперва на городок, а потом начал расти посадами. Город перебрался потому, что весной Сухона рвала берега, и жители изнемогли в борьбе с нею.
В Троице-Гледенском монастыре стоит соборный храм с колокольней и трапезной. А перед ним, примерно в 1 километре, стоит церковь - непонятно зачем. Очень хорош силуэт у нее на фоне полей. И совсем у дороги стоит часовня - небольшая, с восьмискатной крышей. С Гледенской горки вечерний Устюг нам показался сказочным и прекрасным.
Монастырь стоит над всей поймой и Сухоны, и Юга, и уходящей вдаль после их слияния Северной Двиной. А слева открывается вид на весь Устюг с его центральной каменно-церковной частью, деревенски низкими пригородами, окруженный собственными полями и огородами, сменяющимися вдали на исконные леса. Зрелище редкостное, и оно не может не настроить любого на возвышенный лад. Здесь не покажутся напыщенными слова старой книги (Дунаев, "В.Устюг", 1919): "За темными дремучими лесами далекого севера, на величавом просторе красавицы Сухоны-реки стоит "город храмов" - Устюг Великий. Бесконечно длинной, красочной каймой тянутся вдоль набережной Устюга его храмы: издали они сливаются в одну непрерывную узорочно-прихотливую ленту, закрывающую собой остальные строения - и оттого невольно кажется, что это какой-то особый, таинственно-сказочный, священный город... Суровый в своем многовековом спокойствии, стоит ныне Устюг Великий, отражаясь причудливьм узорочьем своих белоснежных церковок в светлых струях своего "недруга великого" - Сухоны-реки. Стоит он, и точно призадумался о славном прошлом своем, о бранных бурях, промчавшихся над ним, о былом могуществе, величии и богатстве. Город громкой славы, город грозных сил, старый, величавый, ныне тихо опочил. Но настанет тот час... и город пробудится от своего сна, и воспрянет к новой жизни, и поплывут мимо него вновь караваны судов..."
Конечно, не быть больше Устюгу великим портом, воротами всей России в Европу и Азию, но он уже и сейчас является великим историческим памятником - не столько своими старинными зданиями, сколько всем своим существованием, своими людьми, хранящими традиции и предания предков, а в будущем станет он великим туристским центром, местом массового паломничества исследователей и созерцателей прошлого.
B Сольвычегодск прибыли к вечеру при солнце и почти полном безветрии. Радость погоды. Город видится издали: Вычегда здесь не петляет. Во главе города высится белый Благовещенский собор. Рядом с этой громадой маленькие домишки просто не замечаются. Вычегда только вначале захламлена лесом и промышленностью, а потом берега ее поднимаются, зарастают хорошими лесами, и у Сольвычегодска она очень живописна - шире Оки у Коломны.
Три храма остались в городе к концу XVIII-го века. Спас Обыденный (1691 год). Построен на месте деревянной (1576 года) церкви, срубленной по обещанию за одну ночь в молении об избавлении от моровой язвы. Но не помогло. В тот год умерло еще 620 человек. Церковь сейчас одноглавая, но, наверное, раньше была пятиглавой - уж очень тоненький на ней барабан. Довольно вместительная. Трапезная и паперть охватывают ее с севера и с запада. В зимнее время службы, наверное, шли на паперти, а в центральном храме - летом. Сейчас здесь, за красивой железной церковной оградой, разместился гараж.
Благовещенский собор (1560-1584 годы) поставлен благодеяниями Строгановых. В нем - музей. Пятиглавый, подтянутый. Три высокие апсиды у храма и по две - на папертях. Таких объемных зданий мы еще не видели. В подклете - тюрьма. Легендами обросли эти "каменные мешки". Уже в Устюге нам рассказывали, что богатых купцов сталкивали с темной лестницы, а внизу им были уготованы колья, на которые они надевались. Оказалось все проще - там даже отверстий в потолке нет, есть просто боковые низкие проходы, куда и заталкивали неугодных людей. Приказчик Ивана Строганова Афонька Русинов просидел пять лет в мешке и выпущен по случаю пожара сторожем. Иван за что-то его невзлюбил и добился, чтобы на Москве Афоньку схватили и заточили в московскую тюрьму. Но там после пыток установили его невиновность и выпустили. Когда он вернулся к семье в Сольвычегодск, его тут снова схватили и засадили в колоды и железа на руки и на ноги и на тело "цепь в полтора пуда" и, приковав к стене, продержали пять лет. И вот он пишет челобитную царю Михаилу, что его опять хотят схватить: "Царь-государь, смилуйся, пожалуй...".
Внутри собор здорово расписан москвичами Арефьевым и Саиным (1600 год), места свободного не осталось. Сцены из страшного суда, библии, всякие святые рядком, головы святых, Бог-отец с сыном на коленях, болезненная икона Христа, многое другое.
Своим возникновением Сольвычегодск обязан Строгановым. Интересно было б почитать их родословную. Город был перенесен из Чернигова Вычегодского, почти уничтоженного буйством Вычегды и сильным пожаром, на место недавно найденного соленого ручья (на Усолье). А с солью на Руси было в это время плохо. В XVI-ом веке Строгановы не знали конкурентов еще и по торговле пушниной. Но им было все мало, и в 1581 году они снаряжают казачий отряд под руководством Ермака. Ермак до службы у Строгановых грабил на Волге и на Дону купеческие караваны. Три донских атамана собрались в устье Волги, и старший из них Ермак говорит: "Не корыста у нас шутка зашучена, гуляли мы по морю синему, убили мы посла персидского, и как нам за это будет ответствовать. В Астрахани жить нельзя, на Волге жить - ворами слыть, на Яик идти - переход велик, в Казань идти - грозен царь, в Москву идти - перехватанным быть, пойдем мы в Усолье к Строгановым!" Ермак со своими задачами в Сибири справился хорошо, завоевав все Кучумово царство. В его отряде была крепкая дисциплина, хорошие боевые качества и огнестрельное оружие. У татар же - одни стрелы, от которых уже стеганый халат спасал. Однако после многих столкновений отряд был разбит, а сам Ермак погиб в Иртыше. Иван Грозный, узнав о гибели Ермака, снарядил правительственную военную экспедицию и без большого труда захватил навсегда Сибирское царство...
В музее очень много финифти, черни, есть резьба по дереву, кости, перламутру. Вышивка серебром, золотом, жемчугом. Совсем немного представлено строгановской вышивки: сотрудница говорит, что нет витрин, хотя и многое подготовлено. Вышивка, конечно, искусная - целые иконы с клеймами. Глаза, правда, у Иисуса японские (тут чувствуется влияние приемов). Но какие ж художницы были эти вышивальщицы! Ведь без рисунка, как рука поведет - это куда сложнее, чем рисовать икону. Есть на выставке и деревянные фигурки святых пустынников, архиепископов. Есть власяница из конского волоса - страх какой! Только очень сильные люди, наверное, способны были ради веры так истязать свое тело. Люди одной идеи.
Есть в Сольвычегодске еще один храм - Вознесенский собор в бывшем монастыре. Больше от монастыря ничего не осталось. Но до чего же красив собор! Он строился с 1688 по 1712 год по указанию Григория Дмитриевича Строганова. Высокий четверик с теснопоставленными пятью главами, зелеными, гранеными. А стены облиты украшениям: у окон наличники, а между окнами прямые и витые колонки. Между витых - большие изразцовые вставки. Сверху гребень из колонок, архивольтов, еще чего-то. В колонках крыльца резных дел мастера прямо изошлись. Внутри росписей нет, только иконы. В основном здании - семиярусный иконостас.
Из всех виденных нами городов Сольвычегодск стоит особо. Бывшая столица купеческой империи Строгановых, он получил в наследство от них лишь два совершенно разных, но одинаково великолепных храма... Один стоит на берегу Вычегды - сильной, быстрой, синей-синей, другой - в глубине тихого городка, у соленого источника. Один белый-белый над синей рекой, а другой - огненно-красный в лучах заходящего солнца. Один - гладкие белые стены и лишь фресками расписаны тимпаны арок, другой - весь испещрен затейливой каменной вязью и глазурованными изразцами. В одном разместился богатый атеистический и исторический музей, в другом - еще колдует священник, а в первом этаже уже орудует заведующий какого-то склада.
Весь Сольвычегодск показался мне каким-то городом контрастов. Начать с того, что это вовсе и не город. Он настолько мал, что пройти его из конца в конец можно за считанные минуты. Это - средняя деревня, которая, наверняка, никогда не имела и десяти тысяч жителей. И, тем не менее, здесь есть и красивые дома, облетаемые тополиным пухом, и мостовые из бетонных плит. Сольвычегодск - один из крупнейших на Севере курортов, (его вода и грязи считаются целебными) с массой медицинских учреждений, и тут же, в этом городе отдыха, немилосердно дымят и коптят на все улицы две какие-то жалкие механические или кузнечные мастерские...
И все же здесь очень хорошо! Городок нравится и своей сегодняшней заброшенностью, и тихим существованием, и своим, пусть недолгим, но громким прошлым... Яркое голубое небо вверху, внизу - снова синь Вычегды; мы лежим между этими синими массами на зеленой траве под белой громадой Благовещенского собора. Впитываем историю. А слева два дяди ловят сетями рыбу в Жемчужном озере. Это озеро - еще один сольвычегодский парадокс. Такое изысканное название присвоено мизерному пруду, почти луже, притом достаточно грязной. Дяди делают один заход за другим, но вместо рыбы выволакивают на берег доски с гвоздями, банки, рваные сапоги и прочий бытовой хлам. Конечно, во времена Строгановых этого наверняка не было; пруд был при храме чистым, заповедным и заслуживал название Жемчужного озера. Вообще, Сольвычегодск в прежнее времена был много красивее: ведь сейчас исчезла барская челядь, ухаживающая за пышными хоромами, не стало купеческих шуб, ладей и стругов белопарусных... Но ведь не стало и изб черных без единого деревца вокруг, окромя куч мусора, не стало рваной простолюдинской одежды. Сейчас и город стал зеленым - весь, и мостовые от грязи везде положены, и оборванных юродивых не встретишь, да и сам собор Благовещенский уже не мертвит душу местных жителей воспоминаниями о тюремных ужасах, как во времена строгановские. Нет, мне больше нравится нынешний современный Сольвычегодск, захолустный и мягкий, где о жестоком прошлом могут напоминать только строгановские здания, да может, еще музей Сталина (он здесь отбывал ссылку еще совсем неизвестным "политическим", молодым и, наверное, еще добрым революционером, не подозревающим, что придется ему, борцу за народное счастье, столько убить и замучить народа, что и все Строгановы вкупе не смогли бы.
Уезжали из Сольвычегодска субботним вечером. Пароходы ходят часто, но только утром и вечером, причем, как правило, опаздывают. У меня сложилось мнение, что не опоздать им просто не солидно. Наш тоже опаздывал, причем так, что мы не успевали на поезд "Котлас-Ленинград", 20.05, подходивший нам во всех смыслах. Сойдя с катера, перегруженные байдаркой и двумя рюкзаками, бежали на автобус. Шофер внял общей просьбе и гнал машину почти без остановок. Витя был в восторге, а я отходила от нервотрепки. Успели. Даже билеты взяли. С удобствами (вторая полка) доехали за ночь до Кондоши, а в 7 часов утра уже отбыли в Няндому местным поездом. В 9 часов - Няндома. Почта нам не пришла. Вот... Конечно, это авантюра, отправляться в поход по безлюдным местам фактически без карты. Та, что есть, очень упрощена. Но Витя доволен: подобная авантюра ему по душе - "ходили ведь первопроходцы без карт...".
На следующий день после нашего приезда в Москву вологодский Главпочтамт прислал обратно нашу двухкилометровку. Оказывается, в телеграмме, посланной нами из Вологды, не было указано, что выслать надо карту в Няндому, поэтому маме пришлось послать ее по своему разумению в Вологду. Когда же было получено второе, более подробное письмо с адресом высылки, ей ничего не оставалось, как послать нам лишь одно ругательное письмо: "Елопы, езжайте теперь за своей картой в Вологду!" Рассеянность у нас была все же совершенно небывалой!
Автобус (10.00) довез нас до Каргополя за три с половиной часа (86 километров). Дорога, конечно, не асфальт. И еще эти утомительные километровые столбики. Оттого, что на них все время смотришь, дорога кажется очень долгой. Почти все время лес. Деревень мало. Один раз выехали на пригорок, и так здорово открылась эта лесная-озерная страна.
В Каргополе в первую очередь мчимся в краеведческий музей, боясь опоздать. Открыт. Несмотря на воскресное послеобедье. Музей беден. Узнали, что в VII-VIII-ом веках в этих местах жило финно-угорское племя - чудь. В начале XI-го века пришли новгородцы, покорили и основали Каргополь. Сперва это был маленький укрепленный городок с несколькими постройками. Была в нем и дружина для охраны городка и сбора дани с туземного населения. В XV-ом веке Новгород подчинился Москве, и Каргополь стал великокняжеской вотчиной. От Ивана Грозного каргопольцы получили привилегию, по которой белозерцы должны были торговать с онежанами в самом Каргополе посредством каргопольских купцов. Росту богатства города способствовал и торговый путь из Москвы в Архагельск, проходивший через город.
До революции в городе было 17 церквей и два монастыря, в которых готовили послушников и прислугу. В XVIII-XX-ом веках всероссийское значение имели золотошвейный и гончарный промыслы, шитье жемчугом и обработка беличьего меха. Сейчас делают только игрушки. Оскудело ремесло.
Живых церквей в Каргополе восемь и одна высоченная колокольня (1762 год) высотой в 61 метр. Украшена колонками по углам и головами ангелов и вазами на каждом ярусе. Покрыта зеленым куполом и кончается шпилем.
Самая древняя церковь в городе - Рождества Христова (1552 год). Вот только не знаю, насколько древни ее купола. Витя назвал их грибами - ох, и тяжелы! От них церковь со всех сторон в контрофорсах - разве удержишь такие? Небольшие, штучного набора наличники, и ползучие арки на каждом крыльце. Фризы из Т-образного орнамента по апсидам и на основном кубе.
Рядом с ней - Введенская церковь (1808 год) - нынешний музей. Здесь же на площади стоит церковь Иоанна Предтечи (1740-1750 годы), с огромными куполами усложненной формы и бочками над апсидами. Единственная действующая церковь Рождества Богородицы (1672-1680 годы) очень красива. В отличие от других "каргопольцев" у нее стройные барабаны и красивой формы маковки. Первое впечатление от нее - как сахарная. Окна на разных уровнях, и каждое украшено по-своему. Воскресенская церковь (1692 год) с тем же каргопольским белоснежным орнаментом в наличниках фронтонов и порталах. Вите она понравилась более всех. Благовещенская церковь (1682-1692 годы) - к наличникам прибавились еще аркатурные пояса, протянувшиеся вдоль апсид. Совершенно необычное кружево. Очень впечатляет. Две поздние церкви - Зосимы и Савватия и церковь Троицкая - обе классического типа, с портиками на основном кубе и большим куполом - просты и аскетичны.
Город стоит на низком берегу реки Онеги, поэтому виден лишь вблизи. Церкви, конечно, самые высокие здания в городе, они царят, в них древность города. Связь с миром - только через автобусы. И в то же время - торжественные улицы - Победы, Ленина, III-го Интернационала, Пролетарская.
Кино, клуб, танцлощадка-"сковородка" на берегу Онеги, педучилище и школа механизаторов, рыбное озеро Лача. Ночевали у местных хозяев. Рядовая семья со своими заботами. Хозяин преподает труд и физкультуру в школе, но вид у него совсем не спортивный. Переселившись еще подростком сюда из Ленинграда, он до сих пор не отошел от блокадного голода.
Каргополь был последним "каменным сказом" русского Севера на нашем добайдарочном пути. Мои каргопольские впечатления окрашены в самые пасторальные тона. Конечно, этому содействовала ясная, ласковая погода, но главное - сам город, сонный и сытый вид его белых приземистых храмов с зелеными грибами соборных глав. Он был самым крайним северо-западным владением исконной России: русские города западнее Каргополя были постоянным предметом споров с финнами и шведами, они были крепостями и постоянно воевали. На Каргополь же мало кто зарился. Он стоит за лесами, удален от всяких врагов, никогда не был великим, а всегда был лишь второстепенными торговыми воротами России к Архангельску на более коротком, но и более хлопотливом пути по порожистой Онеге - у Каргополя много причин для безмятежности и спокойствия. Климат здесь мягче, пахотной земли - достаточно, рыбы и зверя - на каждого хватит, торговлю царь принудительно своей грамотой обеспечил. Что еще надо? Мне кажется, что этот провинциальный русский город отлично сохранил стиль сонной обломовщины, несмотря на все внешние атрибуты красных плакатов и лозунгов, каменных скульптур и автобусной станции. Тотьма тоже сохранилась провинциальной, но у нее была гораздо больше серая, тяжелая жизнь. Их различие можно выразить сравнением невзрачного, землистого, нечесаного мужика с розовощеким от здоровья, дебелым от жира городским мещанином, всегда довольным собою и своей судьбой. За звездами он никогда не гонялся, но и особого горя не знал, богу молился и угрызениями совести не мучился. Революции он не устраивал бы, рассуждая: "Каждому свое: кому суетные подвиги, а кому безмятежное довольство".
Это поразительное разнообразие увиденных нами городов помогает понять многообразие прошлой жизни, ее многоцветность, позволяет увидеть истоки внешних нынешних бесчисленных людских оттенков. Я уверен, что это вовсе не плод моего воображения, что эти городишки были действительно современники. Живы и посейчас "довольные каргопольцы" и "беспокойные устюжане", ''ушедшие в ремесло тотьмичи" и "барствующие эстеты из Сольвычегодска", "скромные и фанатичные в своей идеальности монахи-подвижники" и спекулирующие на их идеях властолюбивые "преемники". Та человеческая мозаика различных характеров и убеждений, которая так удивляет нас сейчас, была в прошлом и, наверное, останется и в будущем. Нельзя же представлять себе будущее только в розовом тоне, подставляя в его пока пустые рамки свои собственные иллюзии и мечтания о лучшей жизни. Уж лучше посмотреть на развитие человеческих характеров в течение веков, попробовать составить свое мнение о будущих людях и их отношениях друг к другу. Такой подход будет намного полезнее, да и объективнее.
В десяти километрах от Каргополя по тракту в Няндому есть погост, за точность названия которого я не ручаюсь - Лодыжский или Лодыгинский. В нем две церкви, одна из них - деревянная, шатровая, Рождества Христова (1745 год). Восьмерик на высоком четверике и шатер. Основание шатра под барабаном слишком велико, отчего церковь проигрывает. Церковь обшита тесом. На трапезной - ближе к кубу, главка на восьмерике. Лемех новенький, еще желтый от свежей осины. Позеленевший шатер с восьмиконечными крестами. Поскольку эта деревянная церковь первая из увиденных нами в их естестве, то смотрели на нее жадно и фотографировали много.
Другая шатровая церковь в пяти километрах от города. Здесь совсем уже хорошо. Высокий шатер логично переходит в барабан. А тип тот же самый. Поскольку она больше, то и бочка над приделом больше. Простенькие фронтоны. Есть у церкви и колокольня. Тоже шатровая, но шатер не так остер, а маковка меньше. Чтобы колокольня была постройнее, концы бревен не выступают за грани восьмерика. Я, конечно, многого хочу, но та церковь в Прилукском монастыре с шатром из лемеха выглядела всех лучше.
На пыльной архангельской дороге, в маленьком автобусе, мы увидели еще три церкви: шатровую церковь в деревне Занаволочье и две церкви в селе Архангело (бывший Архангельский погост). Пока автобус ожидал паром через Онегу, мы осмотрели их. У одной верх из жести, такой же, как на барочных церквях XVIII-го века, огромный, не деревянного вида. А другая - кубоватая с пятью главами. Кубоватую церковь мы увидели впервые, и очень обрадовались ей. Хоть и крыта она жестью, но вид у этих кубоватых церквей такой непохожий ни на что.
А позже, в тот же день 19 июня, мы увидели девятиглавую кубоватую церковь Николы Чудотворца в селе Бережна Дуброва на реке Онеге. Вот это было зрелище! Сама высока, и стоит на высоком берегу Онежского простора. В середине - большая голова, чуть ниже - главы на бочках, а еще ниже - четыре на "ковчеге". Друза! Крыты маковки, конечно, лемехом. Но не реставрируются - главный купол провалился, и там живут галки. Над шестиугольной апсидой большая бочка, когда-то и на ней была главка. По тесовому повалу тянется вязевая надпись: "Сей пречистый храм обшит тесом и выкрашен, а внутри украшен иконостасом и в лето 1882 года от благодарных к памяти своих предков и славе имени бережнодубровских прихожан усердием своим и средствами в память двухсотлетнего юбилея храма 1678-1878 годов".
Ради такой надписи не следует снимать тес с этой церкви. Ведь, действительно, в благодарность и ради сохранения церкви, а не то, чтобы изуродовать, закрывали ее тесом.
Деревянные церкви и часовни - одна из главных особенностей красоты нашего Севера - наряду с байдарочным маршрутом была главной причиной нашего приезда сюда. Как-то, в заключении одной искусствоведческой книги, мы прочли примерно следующее: "как античная скульптура Древней Греции является непревзойденной вершиной мирового скульптурного творчества, как готические храмы являются вершиной каменного церковного зодчества, так деревянные церкви русского Севера навсегда будут вершиной мирового деревянного зодчества". После этой, возможно, слишком категоричной и пристрастной фразы, мы не могли не почувствовать непреодолимое желание увидеть деревянные шедевры собственными глазами.
Мы смогли посмотреть многие церкви из нашего, составленного в Москве, списка, о многих - горько жалели, когда, придя на место, где они еще недавно умиротворяли прохожих, не заставали даже следов пожара или заставали безобразный амбар-перестройку, но, конечно, еще больше их оказалось вдалеке от нашего маршрута, осталось недоступными. За это время мы, несмотря на всю свою предвзятость, успели их полюбить. Это сельская, простая архитектура. Скромность и лаконизм, отсутствие всякой затейливости и суровая сдержанность, немногочисленность приемов и их отработанность, чистейший демократизм и близость к окружающей природе - все это присуще всем без исключения постройкам искусных плотников. Нас поражала именно эта немногочисленность форм и типов деревянных храмов, как будто строило их не множество самых разных мастеров, а один великий мастер - народ. Поколения за поколениями плотники отшлифовывали свое мастерство, совершенствуя его до предела на создаваемых ими зданиях и передавая найденные приемы своим детям. Наверное, ни один из этих мастеров не способен был бы выдумать, создать самостоятельно ни шатровой, ни клетской, ни многоглавой деревянной церкви. Он только улучшил ту систему приемов, что получил в наследство от своих предков. Может быть, только создатели 22-xглавой Преображенской церкви на Кижском погосте могут быть выделены из этого безвестного ряда за чрезвычайно оригинальный и самостоятельный подход, особый талант. Hо можно сказать, что их постройки - это больше произведения безличного или всеобщего народного творческого духа, создающего шедевры безотносительно к таланту их непосредственных исполнителей.
Для России дерево - это самый дешевый и, следовательно, народный материал; камень же, пригодный для строительства - более дорог, и, следовательно, более аристократичен. Конечно, когда-то были и княжеские терема из дерева, а сейчас уже многие колхозники свои дома из кирпича ставят. Давно погибли такие "чудеса" светского деревянного зодчества, как царский дворец в Коломенском или хоромы Строгановых в Сольвычегодске, остались лишь крестьянские церкви и избы, резко контрастирующие с каменной роскошью господского и городского зодчества, зачастую неоправданно вычурного и варварски безвкусного. Вкус же народа в этих темно-серых бревенчатых силуэтах, в этих небольших главах в осиновом лемехе на островерхих крышах - безукоризнен. Даже скромный набор украшений кажется совершенно необходимым. Их творцы - люди земли, рыбаки и охотники, уже по своему положению не могли быть бездельниками и господами, и в расточительстве их не упрекнешь, созданное ими было жизненно необходимо для них же самих. Глядя на многочисленные часовни и церковки в брошенных онежских деревнях, мне часто вспоминалась одна мужицкая фраза из пришвинской повести: "нам без часовни или церкви никак нельзя". И дело тут вовсе не в религиозных иллюзиях или в дремучем невежестве, а в том, что не единым хлебом жив человек.
Перед отпуском мы заново прочитали повести Пришвина, особенно те, в которых он рассказывает о своих странствиях по Заонежью, Двине и Пинеге, на Соловках и в Белом море. Когда-то его воображение поразила жизнь раскольников, скрывающихся в северных лесах, в "стране непуганых птиц", жизнь людей, идейно не принимающих существующего "мира", его порядков, людей, бунтующих против "мира" со всей своей исступленной натурой. Мне не забыть приведенных им слов из старинного описания жития знаменитого основателя раскольнической пустыни - Выгорецкого общежития - Андрея Мышецкого. Юноша, сын почетного гражданина города Повенца, вместе со своим другом Иваном зимой бежит в лес: "Оставляет отца, презирает дом и вся настояща, яко не суща, уничтожает... Лыжи вместо коня, нережи вместо воза, сам себе бывает и подвода, и извозчик, и вождь, и водимый...". Эти строки потрясают... Бежать в зимний карельский лес без ничего, чтобы начать "богорадное и самоозлобленное житие" - слова-то какие!
С огромным интересом следишь за историей возникновения и развития этого "беспоповского Иерусалима", за деятельностью Мышецкого, устраивающего "новый быт" этой монастырской коммуны так, чтобы "он не походил на старый". Новые пашни, строительство дорог, обучение детей - эти утописты могли делать дело, хотя исторически и были обречены и, в конце концов, погибли... "Однако было же время, когда этот суровый край встретился с равным, могучим и гордым противником. Восьмиконечный, врубленный в дерево крест, полузаросшие мхом кладбища, полуразрушенные часовни, предания о местах самосожжения - вот все, что осталось от этого времени борьбы и жизни в этом краю... в краю первых, одушевленных религиозной идеей, борцов-раскольников".
Все, что было в народе искреннего, энергичного, недовольного своим существованием, уходило с родных мест. Мужики, озабоченные земными заботами, уходили хозяйствовать на новые земли - на Юг, Север, Восток. Люди же, испорченные образованием, воспламененные мыслью о справедливой и чистой жизни для всех, мечтающие об очищении от "мирской скверны" - погони за богатством, наживы, власти, грезящие жизнью, основанной на братской любви в слиянии с природой и "всеми божьми тварями", т.е. всем комплексом мечтаний о "золотом веке" первобытного коммунизма (который, наверное, еще долго будет терзать человечество) - такие уходили в леса. Пришвин взял на себя большой труд - узнать те светлые, потаенные мечты об идеальной жизни, которые, наверное, в молодости каждому кружили голову, узнать их в религиозных бреднях монахов-пустынников. Мы называем их бреднями, но кто знает, как отнесутся будущие потомки к нашим собственным идеалам молодости? Кто поручится, что это будет только восхищение и любование молодым энтузиазмом и наивностью? Скорее, наоборот, глубоко разобравшись в социальной механике общества, познав причины и истоки человеческих побуждений, они занесут в одну рубрику и фанатизм молодого монаха-пустынника XV-го века, и романтическую убежденность в "светлом будущем" молодого человека XX-го века. Они не будут осуждать ненаучность одних верований и восхвалять "истинность" или "научность" убеждений других. Только объективный анализ. А может быть... Кто поручится за то, что будущим людям не будут свойственны искания и заблуждения молодости, вера в идеал и желание перевернуть жизнь? Кто поручится за то, что настанет момент, когда наука полностью овладеет знанием всех общественных пружин, знанием почти абсолютным, и никакая вера или убежденность априори не смогут существовать?.
Конечно, мы знали, что сейчас на Севере не осталось никого из описанных Пришвиным раскольников: ни "поморцев", создающих свою "беспоповскую коммуну", ни "федосеевцев", отвергающих власть государства принципиально как врага "братской любви", ни "странников Евфимия", упрекавших Петра I за то, что тот "ввел перепись, разделил людей на разные чины, размежевал реки, земли и усадьбы, завещал каждому наблюдать свою часть, не дав другому ничего...", ни бегунов, доказывавших, что само слово "мое" - от дьявола, что Бог все сотворил общим для всех, и принципиально отказывавшихся от личной собственности... Мы знали, что давно уже умерла вся идейная борьба этих сект, как с официальной религией, так и друг с другом (по крайней мере, умерла официально и легально), что от этих бунтарей остались сейчас лишь разваливающиеся срубы в лесу, да покрытые мхом шатры и главы деревенских часовен. И все же хотелось побывать в тех местах, где происходили такие бурные диспуты вроде упомянутой у Пришвина "беседы": "Вот недавно в Каргополе беседа была: привезли полтораста пудов книг от нас и полтораста - от них". А вдруг...
В нашей жизни целина была первой романтикой, той романтикой, которая сникла быстро и насовсем, сникла под влиянием обычной совхозной прозы, производственной неразберихи и той грубой беззастенчивости, с какой энтузиазм тысяч ребят использовался для исправления собственных организационных ошибок. Тогда мы поняли, что романтика может быть только в самостоятельной жизни. И эту романтику мы нашли в самостоятельном, "диком" туризме. Идя по болотной тайге, перетаскивая байдарку на речных порогах, ужасаясь волнам и сопротивляясь ветру на озерных плесах, замерзая в мокром спальнике и греясь у костра - этой романтики свыше головы, ею захлебываешься... И, встречая на своем пути забытую часовню или охотничью избушку, нельзя не помнить об их хозяевах, ведущих образ жизни весьма сходный с твоим теперешним, сегодняшним образом жизни... Только они романтики не на месяц, а на все годы своей жизни. Но почему-то мысли о романтике возникают у меня при взгляде именно на культовой здание, на часовню или церквушку... Жизнь простых охотников типа Дерсу Узала, конечно, имеет свои привлекательные стороны, но она стоит все же вне связи с остальным человечеством, она - природно естественна и близка к неосмысленному существованию любой природной твари ради "хлеба насущного"... Такая жизнь не может всерьез импонировать мне, не могущему представить своей основной деятельности без города, без связи с огромным миром, с людьми... А вот дух пустынников может восхищать, их стремления можно понять. Они жили в лесу не ради себя, а для Бога, и не для достижения собственного рая на небе, а ради отмоления грешников, спасения людей и всего человечества, ради великого "святого" подвига. Связь с миром здесь идет прямо через Бога; она, конечно, иллюзорна и неверна, и, тем не менее, даже, несмотря на эту иллюзорность, оказывается весьма действенной. Услышав о подвигах святого, сюда приходили люди, страждущие поучения, и разносили слово его и духовную власть его далеко по морю человеческому. Так, добиваясь иллюзорного прощения Богом человечества, пустынники получали вполне ощутимые, реальные результаты.
Глядя на охотничьи избушки и часовни, начинаешь понимать и то, что романтика - не в самостоятельности, не только в борьбе с природой, борьбе трудной и суровой, - дело еще и в общественной значимости твоих усилий, всей твоей жизни. Как жизнь охотника в тайге ради собственного брюха, так и туристический поход только ради собственного удовольствия или для развития собственной личности, не имеют того романтического ореола, которого иногда жаждет любая душа. Бесцельностью своих походов, мучительными вопросами "А зачем?" страдают многие туристы. Их не удовлетворяет сознание пользы, которую они приносят на своей основной работе. Это работа принудительная, ради денег, а не по вдохновению и призванию. В то же время, их самостоятельная деятельность, их походы, их настоящее самовыражение как личности, выглядят бесполезными, следовательно, неромантическими, и это сознание собственной ненужности мучает... Его не заглушить никакими попытками связать свой поход побочными утилитарными целями: "чтением лекций", помощью геологам и т.д. - обычно достигаемые результаты слишком ничтожны, чтобы принести хоть какое-нибудь удовлетворение... Я же пытаюсь заглушить "это" диафильмами и этим дневником, иногда нарочно поддаваясь иллюзии их нужности.
(Описание байдарочного похода 20.06.67 - 5.07 67 г. в т.2 "Наши горы")
6 июля. В Порог прибыли катером за 2,5 часа по Онеге. В 2 часа дня рабочий поезд отвозит нас на станцию Вонгуда, где мы, наконец-то, сдаем байдарку в багажное самостоятельное путешествие до Москвы. Теперь мы - полностью пешеходные туристы, имеем всего лишь два рюкзака.
Тем же рабочим поездом в 4 часа, благо, времени до нашего мурманского поезда было навалом (12 часов), отправились в деревню Гора, где нас на берегу Онеги ожидала деревянная Троицкая церковь (1725). Стоит она на противоположном берегу, уже в деревне Подпорожье. Как же она все-таки выглядит на своем высоком холме... издалека видно это девятиглавое диво. В ней чувствуется влияние каменных храмов - три апсиды, над ними карниз и огромнейшая двойная бочка. Церковь обшита тесом, а главы - зубчатым лемехом.
Переправились к ней через Онегу. Онега здесь удивительна - широко разлилась после перекатов и даже камышом посередине поросла. Не привыкли мы к такой. Обратно шли по берегу Онеги, хотели посмотреть на Онежский порог, который вроде бы 12 или 20 метров сброса имеет. Ожидали увидеть что-то грандиозное, а увидели простые спокойные перекаты, легко проходимые на байдарке, но, конечно, недоступные для катера... Так и не найдя грандиозного зрелища, ушли от реки к железной дороге и по шпалам дошли до реки опять, но уже до Порога. Через мост нас не пустил серьезный дядя с ружьем. Пришлось искать лодку в деревне. На людей нам везет - попалась сразу же девушка-гидролог, которая легко согласилась нас перевезти. Греб, конечно, Витя, но ведь ей обратно самой надо. А такой хрупкой кажется. Но это, наверное, только внешность - просто тяжелый труд не убил в ней женственности...
Ночевали "роскошно" - одни в пустом вагоне. Вокзал Вонгуды на ремонте, и залом ожидания совместно с билетной кассой служил пустой вагон. Здесь проходит только два дальних поезда, поэтому спали мы очень хорошо. И только утром нас разбудил топот бегущей очереди (подошел местный поезд). Помедли мы лишь одну секунду, и можно было оказаться в хвосте длиннющей очереди...
До самой Кеми ехали просторно. Грустно было проезжать мимо Малошуйки, и только из окна, далеко в просветах между лесом, видеть шатер церкви. Останавливаться здесь можно только на сутки (единственный поезд). От попутчиков узнали, что в Шуерацком слезать не стоит, церквей там уже нет - сгорели. Было очень жаль - по книге Шуерацкое считалось очень примечательным собранием деревянных культовых зданий...
В Кемь прибыли в первом часу дня. Через полтора часа автобусом попали в Рабочеостровск (12 километров), порт Кеми, откуда через три часа пароход "Лермонтов" повезет туристов на Соловки. Он ходит туда два раза в сутки. Столовая и баня. Наконец-то. Осчастливленная, облегченная, с руками, которые я все же отодрала собственными ногтями.
От Кеми у меня осталось впечатление большого современного города, вроде Коломны. Такие же суровые и паршивенькие блочные дома, только здесь часто прорывается суровые северный мотив огромными черными скалами-камнями, выпирающими везде, даже посередине города. И Рабочеостровск - этот удивительный город, стоящий фактически на опилках собственного лесопильного комбината, город, где широкие улицы (4 машины в ряд) замощены сплошь шестидесятками. И запомнится пьянь: в самом разном виде - от бывшего "красногвардейца" на вокзале и "друга Гены" уже на Соловках, пьяного охранника в Рабочеостровске, выпрашивающего рубль на опохмелку... Пьяные в автобусе, пьяные на улице в обнимку - право, их слишком много.
Соловки удивили грандиозностью Кремля. Огромные валуны уложены довольно ровно друг на друга, образуя стены и башни (пустоты заложены мелким камнем и кирпичом). Валуны позеленели от времени, прямо пахнут древностью. Постройки за стенами - довольно запущенные, храмы обезглавлены и покрыты тесом вместо маковок. Кирпичи вываливаются повсюду, как кровоточины на теле гиганта, который еще довольно крепок, и чтобы разрушить его, надо много стараться. Старались. Взорвали колокольню, чтобы расширить плац для строевой подготовки в период хозяйничанья здесь северного флота, закладывали переходы и пробивали новые. До 1962 года остров был закрытой территорией...
В постройках явно видна целесообразность, отсутствие почти полное украшений на соборах. Красота, наверное, учитывалась в последнюю очередь. Разве что церкви строились целиком из кирпича, а во всех остальных постройках, где можно, применялся камень. Стены внутри старались сделать гладкими, поэтому наружная стена часто торчит углами камней. Мы назвали такой стиль "монашеским".
Раньше мы никогда не видели таких построек из валунов с кирпичом вперемежку. На Соловках таких зданий много. Так построены и стены, и храмы, и кельи, и хозяйственные постройки. Говорят, что в соловецких стенах чувствуется влияние Скандинавии, хотя из документов точно известно, что строили их русские мастера. Но, что удивительней всего - уже после посещения Соловков, на Псковщине, издавна славящейся своими каменщиками, мы снова встретились с этим "монашеским" стилем построек - камень был переложен кирпичом. Хотя, конечно, валуны здесь гораздо более скромных размеров и обтесаны с наружной стороны. Не больше ли связи у соловецких построек со Псковом, чем со Скандинавией? А, может, Скандинавия повлияла на то, и на другое? В ходе этих "квазиученых" рассуждений мне стало смешно: насколько же сильно сидит в каждом из нас желание доказать "русскую самобытность" всего, даже таких уникальных для России построек, как стены Соловецкого монастыря! Насколько же привычным стало для нас отгораживаться от всякого европейского влияния, отмежевываться от "западной цивилизации".
В относительной сохранности стоят колокольни и надвратная Преображенская церковь. Церковь над Святыми воротами. Ворота раскрашены пестро, есть даже резьба по дереву. Пестрота, наверное, поздняя. Да, красота здесь другая. Мой глаз к такой не привык, мне такой аскетизм не по душе. Кремль воспринимается как громада, как древность, как история - все издали. Внутри же ходить тяжело. Не просыпается в тебе восхищение, не видишь искусства, только практицизм... Но мое отношение можно назвать просто испорченным - воспитанным на других образцах.
Мне же, напротив, не казалось, что дело в экономии денег или в особом аскетизме. Глядя на любые соловецкие постройки, чувствуешь, что труда и, значит, денег, на эти громадины не жалели. Строили с размахом, грубо и величественно, на удивление всем паломникам. Постройки же в глубине острова, например, Савватиевский скит, выглядят даже красиво в зелено-озерном окружении. Но сам монастырь...
Искусствоведы находят какие-то достоинства в этих зданиях, но я остаюсь глухим к их уговорам. Конечно, вид Соловецкого кремля с моря - необычен и великолепен. Нагромождение белых объемов зданий стремится вверх, а снизу подчеркнуто серо-коричневой валунистой лентой стен - оно кажется сказочным замком в Белом море... Но внутри - видишь, что эти здания только велики, только громадны. Возможно, на меня так подействовала обшарпанность кирпичных стен, возможно - обезглавленные барабаны церквей, покрытые тупыми времянками, возможно - отвратительный запах сырости и "тлена" помещений бывших келий, возможно, частые кучи мусора в укромных местах, оставшихся, видимо, от тех времен, когда монастырь был большой флотской казармой.
Все это может быть, и все же, думается, что будь он даже действующим, и все здесь было бы по-другому: и маковки блестели золотом, а стены - свежей краской, и воздух наполнен запахом цветов и колокольным благозвучием, будь я поражен даже монастырским великолепием, это б ни в коей мере не родило бы чувство уважения славных людей из прошлого, качества которых могли быть недостижимыми для нас, не родилась бы та гордость за предков, которая и тебя как-то возвышает, делает сильнее. Наверное, все это - сплошное самовнушение, но я не могу избавиться от ощущения присутствия в этих зданиях разжиревших попов.
У нас была встреча с таким действующим монастырем. Это было в городе Печоры Псковской области... Мы были ошеломлены открывшимся нам внутри великолепием. Конечно, здесь сыграло свою роль и необычайно живописное расположение монастыря на двух склонах гигантского оврага, но главное - это стены соборов, ярко и обильно политые белой, желтой и красной краской; это масса бросающихся в глаза икон и фресок на наружных стенах, это огромные синие главы с большими золотыми звездами, это масса "позолоченных" деталей; это также чистота дорожек и уютных домиков, стеклянные террасы которых обвиты зеленью вьюнов, это масса цветов и их запах, это колокола через каждые 15 минут и мужское пение в храме. Варварская роскошь и благополучие! Только после встречи с Печорами мы смогли понять, как мог воздействовать вид монастыря на воображение какого-либо мужика или бабы, пришедших на богомолье из глухой деревни. Они воспринимали это не иначе, как воплощение рая на земле... Своими глазами видели, своими руками щупали, на себе ощущали доброту и кротость "святых отцов" этого земного рая... И вера их в рай небесный не могла не укрепиться.
Хвастливая красота благополучной жизни удивила и заставила многое понять, понять многие причины религиозной власти церкви над простыми людьми. "Вера отцов" и красота обрядов - вот что и сейчас держит во власти церкви даже неверующих людей (например, в католических странах).
Сложно выразить свое чувство при встрече с такой "красотой". Тогда я называл ее варварской, аляповатой, но, думается, так говорить неточно. Лучше сказать - она казалась чем-то поддельной, фальшивой, даже - нарочито яркой и дисгармонирующей с окружающим миром. Понимание это приходило не сразу, только при виде снующих толстых монахов в рясах, и седых, и молодых, при виде пришедших для благословения женщин с детьми, молодых парней в монашеской одежде. Кто-то из туристов спросил у одного послушника: "Почему Вы оказались в монастыре?". В ответ последовало: "А Вы спросите у инженера, почему он на завод пошел". Довольно прозрачный ответ: каждый имеет свою профессию, один - на заводе, другой - на эстраде, третий - услаждает слух верующих молитвой, укрепляя веру и размеры подаяний. Как мало в этом циничном признании подлинной веры, той, пусть наивной, невежественной веры, которая делает героев из первых пустынников, которая давала им силу вынести великие тяготы и создавать большие города. Вера ушла, оставив вместо мужества и стойкости одну скучную заботу об источнике дохода и вынужденную фальшь религиозной пропаганды.
В другом старом городе Псковщины - Порхове - мне пришлось разговаривать с одним молодым священником. Это был парень обычного вида и в обычной одежде, только борода его выделяла. Он сидел на лавочке перед часовней, и сам навязался на беседу. Наверное, ему было скучно среди своих прихожан, и вот он устроил себе возможность "культурного разговора". Он явно принадлежал к разряду сельской интеллигенции (Порхов похож на большое районное село). Мы разговаривали о многом - о том, как местные власти грубо и неумно чинят препятствия, что, вместо лояльного перевоспитания верующих и действенной атеистической пропаганды в духе В.И.Ленина, местное начальство предпочитает грубые запреты и администрирование: грозятся закрыть не только эту единственную оставшуюся церковь, но и на самом кладбище сделать увеселительный парк, и что как это неправильно - разрушать все подряд; наоборот - старину надо сохранять и подправлять, о том, что сейчас просто упала вера, и не потому, что атеизм стал усиливаться, а просто потому, что народ слаб стал, здесь - особенно, а вот где-то - так верующие до сих пор в святые праздники в поле не выйдут, и как вообще здесь трудно, тут руки опускаются, вот верующие хотели храм расширить - да он не захотел - чего уж деньги зря тратить... С трудом я прекратил разговор, распрощавшись с религиозным пропагандистом, с равнодушием и апатией к собственному делу, так похожего на своего антирелигиозного коллегу пропагандиста ради галочки и зарплаты. Может быть, мне попался один из самых недобросовестных представителей священнической профессии. Может быть, другие стараются гораздо больше: и церковь расширяют, и хор организуют, и позолоту на храм наведут, и сборы увеличат - но все равно это останется чистейшим карьеризмом молодых циников, для веры и подвижничества они стали слишком образованны и рационалистичны
Вот почему не люблю я поздней церковной архитектуры.
Кремль мы осмотрели вечером в день приезда. Он был почему-то закрыт, но через жилые "кельи" московских студентов, работающих здесь от МГУ на реставрации, нам удалось пройти на его территорию. После осмотра, взвалив рюкзаки, отправились на стоянку за лодочной станцией на озере Большой Перт. На завтра намечался день водный. Но со следующего дня начались утренние дожди, и с каждым днем они длились все дольше и дольше. Подвели нас уверения справочников о неизменно хорошей погоде, стоящей над чудесными островами, об удивительном климате Соловков... Не вылазили из палатки, пережидали дождь. Потом пришлось бежать в Кремль, на турбазу - платить за лодку (вечером эти три километра пришлось бежать одному Вите - доплачивать). Закупили продукты и в хорошем настроении отчалили.
Каналы, конечно, интересные. Монахи сделали питьевую систему из 70 озер (всего их на Соловецком острове более 300) и судоходную систему из 12 озер. Дно и стенки выложили валунами и бревнами. Чаще всего каналы так узки, что грести двумя веслами нельзя. Видно, у них были и лодки поуже, и весла покороче. Каналы столь узки, что деревья смыкаются над ними, и получается тенистая аллея. К несчастью, мы только в середине пути выяснили, что мы имеем разные намерения: Витя хочет непременно дойти до последнего Большого Красного озера, до деревни Исаково, а я - немного поездить по системе и вернуться. Витина настойчивость ввела меня в уныние так, что вся поездка перестала интересовать. Долго крутились на Большом Красном озере в поисках Исакова между его островов, пока у каких-то туристов-рыболовов не выяснили, что Исаково осталось позади и в стороне... При возвращении столкнулись с проблемой нахождения входов в каналы - не зная, найти их довольно сложно. В одном из озер к нам подсадили "друга Гену", который не захотел почему-то плыть с компанией дальше, или компания уж очень хотела от него избавиться. Во всяком случае, оказался он превеликим занудой - все время рвался грести. Вначале он греб раз по десять энергично, а потом отдыхал. Эти остановки съедали все его сильные рывки. Он торопился на вечерний "Лермонтов", поскольку мы сами торопились (немного просрочили), то эта его неровность прямо-таки выводила меня из себя. Вдобавок ко всему, мы долго не могли найти один из каналов, ведущих к базе, свернули в другую сторону озера и влезли в канал, ведущий не туда. "Друг Гена" опоздал на пароход. Это второй раз после входа в Ензу случай, когда не хватило уверенности дойти до конца и понесло от "избытка сил" в другую сторону озера. Но все же пришел благополучный конец нашему плаванию... А после ужина, уже в десятом часу вечера, нас понесло на гору Секирную встречать рассвет. Уж очень расписывала книга замечательный вид с этой высшей точки острова, особенно в часы белой ночи, в лучах низкого красного солнца. Залезли на гору уже в первом часу ночи. Солнца нет, но есть красный закат. Красиво, а не то... Быстренько поставили палатку и заснули, договорились встать через пару часов на рассвете. Не захотели ангелы небесные показать нам рассвет с горы Секирной, заволокли небо, залили нас дождем. Вылезли мы из палатки только после дождя, часов в 11 утра, тем более, что нас обнаружил смотритель маяка и велел убираться из этой, оказавшейся запретной, зоны. Маяк на горе устроили монахи в барабане церкви (1862 год) и сами его обслуживали.
Мы убрались - а что нам еще там было делать? - рассвета не получилось, воды на горе нет, молока - тоже. Пошли дальше: через Савватиево по старой монастырской дороге на Новую Сосновку, дальше на Реболду, чтобы перебраться на второй по величине и значению остров - Анзер. Савватиевский скит заброшен, в прекрасных двухэтажных домах никто не живет, церковь необитаема и обезглавлена.
Весь остров является памятником уникального, сохранившегося почти в полной неприкосновенности монастырского хозяйства. Время за полвека ничего не смогло поделать с этими вечными постройками, а людей, деятельно помогающих времени в разрушении, оказалось здесь не так уж много. За три дня мы так и не смогли обойти все монастырские владения. А они огромны. Кроме самого монастыря, здесь было устроено множество отдельных монастырских поселков - скитов. Скиты были специализированы в основном по производственному признаку: одни ловили озерную рыбу, другие - морскую, третьи ловили тюленей, четвертые - вытапливали тюлений жир и т.д., а вот в бывшей Макарьевской пустыни (нынешний хутор Горка) монахи разводили цветы, сирень, овощи, держали парники, выводили северные сорта. На Муксалме (соседний остров) были устроены пастбища в огромных, сохранившихся и сейчас, коровниках содержался скот. Все эти скиты соединялись отличными по тем временам мощеными камнем дорогами. До сих пор местами стоят на них полосатые верстовые столбы, напоминая о былинных временах ямщиков и троек. Дорога же на Муксалму проходит по гигантским изломам километровой дамбы, сложенной из тех же гранитных валунов, что и стены Кремля. Мы долго сидели на ней, наблюдая за морским течением в трех, еще по-старинному выложенных камнем, протоках через дамбу.
И все это до сих пор отлично сохранилось, хоть и не используется человеком (а может, именно поэтому). Стоят дома, живут дороги, даже бревна для сетей на Большом Красном озере торчат в изобилии. Люди приезжают сюда и удивляются размаху этого, отлично работавшего хозяйства, под полярным кругом обеспечивающего себя мясом и молоком, свежими овощами, не говоря уже о рыбе. Сейчас оно пришло почти в полный упадок. Люди живут на привозных продуктах, и лишь на Муксалме летом здесь подрастают телята, завезенные на сезон одним карельским колхозом. Хозяйственный регресс налицо. И он не может быть объяснен только особым положением Соловков. Везде, по всему Северу, земледельческие деревни обезлюдивают, приходят в упадок, оставляя после себя лишь поселки заготовителей и разных "химиков".
А вот Новая Сосновка оказалась поселком из трех домов. В одном из них оказались пьяные водорослеловы, они-то и взялись подбросить нас морем до Реболды - по пути и на Анзер - за плату. Надо ли описывать мои переживания по поводу утраты 10 рублей. Жалко мне их было до невозможности, но на Анзер хотелось, по морю плыть на моторке я боялась, шел дождь и "поморы" были пьяненькие. Жуть, да и только. Но Витя оказался последовательным, и денег ему не было жаль, и все перечисленное отрицалось. Немного утешало, что все равно с туристов берут по два рубля в один конец, чтобы перебраться через 5-километровый пролив на Анзер (потом оказалось, что берут по рублю в два конца)...
Море вблизи, рядышком, оказалось удивительным. Ну, а Анзер запомнился ярко-ярко. Так что настроение поднялось. Небо было затянуто белой пеленой, и море взаправду казалось Белым. Вода в нем - нежно-зеленая, но сама морская гладь неотличима от туманного белого северного неба. К тому же в прорывах пелены так нежно играл на облачках закат...
А "поморы" - сезонники Саша и Боря из Иванова, "боцман" Витя из Краснодара - занимали нас рассказами: вон там гагары базарят, но сейчас теряют перья и совсем не летают; вон там тюлени часто на солнышке греются, и что в тюлене есть вкусного, и как тюленьим жиром печку топят, и вообще про свою жизнь. Жизнь - хорошая, роскошная ("курорт"). Работают они немного, столько, чтобы мастер не очень сильно ругался. Они ловят водоросли различных сортов, что водятся на беломорском побережье, на мелководье: волосяная инфельция идет на мармелад, круглый фукс - для увеличения плодовитости кур, морская капуста-ламинария - в текстиль и пищу (раньше были конфеты "Здоровье" с морской капустой). В месяц этой работы можно выбить 300-500 рублей, но деньги их особенно не интересуют (пьют много), больше их привлекает охота на озерных и морских уток, рыбалка. А какие жирные большущие утки пролетают здесь дюжинами, и совсем рядом. Даже завидно стало. Но завидно самую малость... Водка скрашивает неприглядность их жизни: обросли, оборвались, пьют до полусознательного состояния. Пьяные, они жутко неприглядны. Наши деньги пропили сразу же. Боцман стал отвратительным. Вите понравился присоединившийся к нам в Реболде шофер - его тезка. Пьяный, он держался с достоинством и серьезно.
До сих пор не жалею, что мы потеряли в этот день фактически восемь рублей, потому что взамен мы получили одну из самых ярких наших встреч за весь отпуск, приоткрывшую нами быт северных сезонников.
Грязные и заросшие до предела, оборванные и пьяные до той же степени, они казались ожившими персонажами горьковского "На дне". Между прочим, они очень боялись попасться с туристами на глаза своему мастеру. Для мастера туристы здесь - основное зло: они готовы платить любые деньги за перевоз на Анзер или Зайчики(Заяцкие острова), а рабочие заламывают за свои лодки монопольные цены. Получив эти "бешеные" деньги, напиваются и не работают. Запрет же мастера только способствует большему вздутию монопольных цен. Бедный мастер мучается, хотя турбаза исправно получает деньги за турпутевки, но не может решить проблему радикально: перевозить туристов катером турбазы. Ни катера, ни переправы сейчас нет, а эта переправа могла бы давать огромную прибыль, и значительно облегчила бы жизнь бедняг-туристов. Но пока турбазе начхать на все.
Кроме "боцмана", уже сравнительно пожилого и бессовестного пропойцы, это, в общем, неплохие ребята. Конечно, под влиянием "боцмана" они когда-нибудь окончательно сопьются, но сейчас в них еще живет какая-то человеческая мягкость и чистота. Им было очень неловко перед нами за эти деньги: за вымогательство, несколько раз в отсутствие "боцмана" они пробовали извиняться, ссылаясь на то, что все так делают... Какие-то они безвольные, бесхарактерные, как дети. Восторгаются Соловками - этим курортом, где можно все лето отдыхать, не очень утруждая себя работой. Сезонники как вид туристов - эта мысль мне еще в голову не приходила, но в ней есть рациональное зерно. Каждый слой населения, наверное, имеет своих представителей - охотников до перемены мест, но путешествуют они все разными способами. В этой классификации туризма самое нижнее место займет "страсть к бродяжничеству". С каким воодушевлением они уверяли, что непременно сходят с нами на гору Голгофу (высшая точка всего архипелага с красивым монастырем на ней)... Но вот куплены на радостях три бутылки и благополучно выпиты еще по пути к Анзеру. "Боцман" всучил мне руль своего карбаса и мотор, а сам поспешил к бутылке. Конечно, они никуда не пошли. Не для них были эти шестнадцать километров... Так, наверное, и уедут с Соловков, не побывав в заветном для них же самих месте.
И каким-то контрастом этим людям, впрочем, с другой стороны, - вполне их человеком, стал шофер Виктор. Он был на Голгофе, он читал книги про Соловки, и многое знал. В разговоре с нами он тоже был пьян, и взгляд у него был тяжелым, но речь правильна и мысль разумна.
Твердость и характер выражались всем его обликом. Откуда он здесь взялся, этот рыцарь в грязном свитере и с гитарой. Пьет только на свои деньги, туристов возит бесплатно, товарищам помогает бескорыстно. Как можно было в этой обстановке, в развращающей тело и душу пьянке, и удручающей серости северной жизни сохранить собственное достоинство, "высокие" убеждения - непонятно и необъяснимо.
На Анзере два скита. Троицкий мужской - особенно хорош среди безлесья, рядом с губой (морским заливом), на фоне леса. С него начал свое путешествие по Соловкам Пришвин. Он был здесь в пору действующего монастыря, во время наплыва богомольцев, поэтому приходилось на вопрос: "По обещанию или по усердию прибыли на святые острова?" - отвечать - "По усердию, батюшка, по усердию исключительно.
В Сольвычегодске, у солевого источника, мы встретили трех пожилых женщин, которые, подобно нам, оказались приезжими, и ничего не знали о городе, как туристы. А потом мы их встретили у Введенского собора, кланяющимися иконам. Они оказались не туристами, а паломниками. Однако в голове осталась эта четкая параллель: туристы-паломники. Между этими двумя категориями людей - пропасть во времени, стилю, образованию и т.д. Но у них есть и что-то общее. И, может, это важнее различий. За многие века многие сотни тысяч людей исхаживали паломниками огромные расстояния до Мекки, Иерусалима, Афона, Соловков и т.д. На своем пути они посещали многие города и страны, встречались со многими людьми разных народов и языков, разных нравов, но везде они встречали уважение и участие. Почему? Откуда взялось в народе это уважение к внешне совершенно бесполезному труду? Весь гигантский труд многомесячного странствия, совершенно зряшный в глазах современных людей, тогда считался высоким святым подвигом, ничуть не ниже многодневных постов, ношения вериг или постройки церкви на собственные средства. Паломники "по обещанию" или "по усердию", они могли бы выбрать другой, более удобный вид подвига во славу веры: бедные - пост или молитву, богатые - пожертвования на церковь, но ведь выбирали и паломничество, используя религиозный предлог (конечно, бессознательно) для удовлетворения своей страсти к познанию других мест и истории своей веры. Возвращаясь домой, они служили самым достоверным источником информации о стране и мире, воспитывали в окружающих чувство огромного мира, чувство Родины. Бродяги, странники, паломники, - все переносчики информации, связующие народ в единое целое (один язык) - сумеют ли современные туристы выполнить их задачи? В наш век поток информации невозможно сравнить с положением, которое существовало несколько столетий назад. Печать и радио - вездесущи. Но ведь возросли и возможности дезинформации. Старая мудрость: лучше один раз увидеть, чем тысячу раз услышать, приобретает сегодня еще больший смысл.
Восьмигранная церковь с рядом кокошников и орнаментом "солнышком". Такую церковь раньше я и не видела. А внутри были фрески, но теперь они перемалеваны на красные звезды и рабочих с мечами. Дома - поздние. Кельи просторны, с центральным отоплением. Женский скит был на горе Голгофе - довольно невелик по размерам (мало их было, что ли?). Сохранилась церковь с колокольней и три постройки. Интересны фрески в храме, особенно прекрасные девы на потолке - в хорошем состоянии. Вид с Голгофы на Анзер и Большой Соловецкий и на море вокруг - незабываем...
Эти 8+8 километров мы обегали за три часа. Вдрызг упившаяся компания из четырех человек ждала нас на берегу у костра. Еле-еле отчалили уже глубокой ночью, в самый отлив. Только во втором часу ночи у Реболды разбили палатку...
Утром 10 июля вышли из Реболды в монастырь. Правда, утром же должна была пойти машина в том же направлении, но мне уж очень не хотелось увеличивать эту статью расходов (оказалось, что шофер возит бесплатно), и мы без Витиного желания потопали по дороге. Больше десяти верст прошли, осталось пять, когда нас догнала машина. Идти мне было хорошо, легко (особенно вначале). Потом, правда, эта прогулка вышла мне боком. До сих пор волдырь на подошве. Ведь в тот день мы прошли еще 10+10 и 3+3 километра. Надо ли описывать, как я шла последние 3+3 километра? - Чуть ли не с закрытыми глазами. На Большую Муксалму пошли, главным образом, из-за дамбы. Да, сооружение мощное. Труда бездна. Наверное, монахам и времени помолиться не было, заедала работа. А сам скит очень прост, без церкви, зато нас напоили молоком...
В 8 часов вечера мы покидали Соловки. На прощание прослушали кусочек экскурсии, которую пока водит сама директор музея - славная смущающаяся девушка, наверное, сразу после института. Труднейшую, но и почетную работу ей дали - возрождать такую махину! Работа не на один десяток лет.
Уже после возвращения домой мы прочли в "Известиях" очерк, посвященный этой женщине и ее работе. Конечно, она уже давно не выпускница, но за этот большой труд в глуши взялась сама. А главное, ведет его пока успешно. Глядя на нее, никогда так уважительно, не зная, не подумаешь. Внешность обманчива. Статья написана в восторженных тонах, но как не претит любая восторженность, здесь она - вполне уместна и заслуженна.
Нет цельного впечатления от Соловков, нет проникновения в древность, в их жизнь... Есть впечатление Белого моря, неприступной, суровой крепости, песчаных дорог, монастырских домов и перепутанных деревьев. Есть впечатление, что чуть приоткрылась завеса над соловецким миром, понятней стали чувства верующих, съезжавшихся туда на поклон. Есть на земле места, которые не только для тела, но и для радости души... Все, Соловки, принимайте новых гостей, спасибо!
Обратно плыли на том же "Лермонтове", но почти в полном одиночестве. Огромный теплоход на 300 пассажиров вез всего 4 пассажиров в Кемь, да на Соловки он привез человек 20. Тем не менее, он ходит каждый день два раза. Бесхозяйственность поразительная, бессмысленная. И в то же время для переправы на Анзер нет ни одной официальной моторки. Как же надоедает это удручающее однообразие бесхозяйственности, где б ты ни был...
В Кемь приехали поздно, после 12 часов ночи. И в этакой темноте Витя снимал Успенскую церковь. Не сомневаюсь, что ничего не получится, я старался ее запомнить. Во-первых, она трехшатровая (четвертый шатер - над часовенкой). Три шатра - то-то раздолье глазу. Во-вторых, это была первая церковь онежского типа с крыльцом и причелинами. Все так славно - и подзор, и воротнички. Запомнилась мне она красавицей-нарядницей. Еще одна деталь: у обоих приделов выстроено по собственной апсиде - необычно...
Совсем сонные, с отяжелевшими ногами, мы побрели на вокзал. Ближайший поезд - в 5 часов утра. Уснули каменным сном. Витя, правда, за час до поезда встал, купил билеты и опять заснул. Так мы проспали поезд, который должен был бы привезти нас к пароходу в Медвежьегорске. Из жалости кассирша порекомендовала закомпостировать билеты на следующий поезд (в 7 часов) "Мурманск-Киев", забитый до невозможности. Ух, как были недовольны пассажиры, в чьем купе мы решилиcm остановиться (здесь уже было 17 человек). Да, бранчливыми людей делают плохие условия. Но, когда условия улучшаются, они начинают жаловаться, что у соседей гораздо лучше. Все же, вероятно, не все. Существует минимум, который устраивает многих. В Медвежьегорске нам останавливаться теперь было бесполезно - следующий пароход будет лишь через два дня, поэтому лучше начать свой карельский маршрут с Петрозаводска. Мы хотели не только побывать в знаменитом заповеднике "Кижи", но и сходить по маршруту, предложенному в журнале "Наука и жизнь" - по деревням Заонежья.
Без билетов доехали до Кондопоги (докупить билеты было невозможно) - пришлось рассчитывать на отсутствие контролеров в таком переполненном поезде. В третьем часу прибыли в Кондопогу, где стоит замечательная Кондопожская деревянная церковь (1774 год). Она почему-то безымянная. Очень сдержанна. Четкий, высокий силуэт виден издалека. Ее высота 45 метров. Предел для такого рода церквей. Главное ее украшение - фронтонный пояс. Необычно, хотя и непонятно. Барабаны украшены резным тесом, бочка апсиды - подзором, полотенцами, фигурными досками. Навесные наличники. Очень украшают резные столбы крыльца... Но главное - четко врезается в память силуэт. Незабываемо!
Стоит она на самом берегу синего моря - безбрежного Онего. Вдалеке где-то видны корабли. Поближе - чайки. И солнце, теряющееся в трещинках черных кондопожских бревен.
Кондопога - вполне приличный город. В ней большой целлюлозно-бумажный комбинат, завод каменного литья. Комбинат - сердце города. Автобус почтительно подъезжает к его проходной, чтобы потом возвратиться на остановку обратно, не ленясь делать петлю.
В местной библиотеке Витя забыл объективы, так что пришлось ему выпрыгивать из автобуса на Петрозаводск (мы вспомнили о них только в пяти километрах от города). По пути собирались осмотреть деревню Шую, где, по книге сорокового года, должны были быть две церкви. Но... теперь их нет. Сожгли свои же, русские, во время войны, когда по приказу Сталина создавали рядом с железной дорогой зону пустыни.
Старичок, 76 лет, пра-авильный такой старичок, говорит, что были они красивые. Одна уже до войны была объявлена памятником архитектуры. Старичок очень интересно говорил насчет совхозного, барского и частного лугов.
Витя попутной машиной добрался-таки до Шуи, дальше автобусом доехали до Петрозаводска. Мы, правда, еще не гуляли по нему, но уже по нескольким улицам можно увидеть, что город - богатый, столичный.
12 июляНочевали в зале ожидания пристани. 8-часовой рейс "Метеора", видно, самый популярный. Желающих уехать было больше, чем мест. Приятно плыть на этом самолетообразном судне - просторно, комфортабельно и быстро - полтора часа до Кижей.
К Кижам мы были настроены недоверчиво. Естественная реакция на их популярность. Думалось - приспособили их для иностранцев - валюту из экзотики выкачивать. Увидим что-то вроде русской матрешки.
Сначала - ничего. Любопытно. Красивая, верно. Но ведь столько раз виденная на картинках. Разве тут может что-нибудь удивить... Но чем ближе подходили к погосту, тем торжественнее и радостнее. И в ста метрах я уже счастливо улыбалась. Чудо! "Богачество"!! "Не было такого, и не будет"!!! Только очень щедрая душа могла сотворить для людей такой букет... И пошло-покатило мое настроение в гору, и пропал скептицизм. Внимательно, жадно смотрела на другие церкви. Соседняя с Преображенской - десятиглавая, которая раньше (по картинкам) казалась мне простушкой-нескладушкой, больше всего понравилась. "Цветок восьмилепестной".
Богатые иконостасы. Почему-то не запоминаются иконы. Только "Герман и Савватий" и барельефная "Христос и Мария". Значит, не впечатляют. Не понимаю...
Колокольня с шестью колоколами, простая и стройная. Большая, но не выпирает, чтобы внимание не отвлекалось от церквей. И тут же в музее-заповеднике стоит самая древняя деревянная церковь России - XIV век. Предельно проста, но ведь с каких времен! Часовня Михаила Архангела (XVIII век) стояла в поле, среди ржи - колокольня потому у нее невысокая. Красива она двойным скатом крыши с причелинами и зеленым подзором, и стройным шатром, и сдвоенными оконцами... Вторая же часовня из дер.Кавгоры, что стояла среди холмов, имеет высоченную колокольню, а над основным зданием - лишь один крест, даже без маковки.
Еще более интересны для нас оказались бытовые постройки. Мельница - "столбовка-восьмикрылка". Три крестьянских дома. Один "брусом": впереди жилые постройки, сзади хозяйственные - обычный дом, только что большой и украшен. Два же других дома - "кошелем" - удивительны. От венца крыши идет второй длинный и пологий скат. Он укрывает самую просторную часть дома - хозяйственные сараи. Все есть в этом доме, как в крестьянском кошеле берестовом. Зимой крестьянин выходил из дома лишь за водой. Только треть дома занимали жилые комнаты. Жили в них около 20 человек - рядовая северная семья. Единственная койка, на которой никто не спал, а лишь хранили одеяла. Самовары - признак достатка, воронцы, стол в простенке, божий правый угол, лавки вдоль стен. Самое яркое пятно в избе - цветастая накидка на люльке. Черный "лакированный" потолок в избах, где печь топилась по черному. В огонь бросали яичную скорлупу - сажу склеивать, чтобы потолок не мазался. Под потолком смолили сети, дым на голову не опускался, избы были сухие и без клопов. Так что крестьянин очень неохотно отказывался от печи "по черному". Рядом - горница - комната для гостей или летняя. Даже скатерть на столе лежит. Шкаф из карельской березы, которая сегодня растет только в заповедниках - так повырублена. В одной из комнат дома Ошевнева устроена выставка декоративного искусства. Роскошные и простые сарафаны, кокошники, резьба по дереву, портреты карельских сказителей. Федосеева - ей Некрасов посвятил главу в "Русских женщинах".
Роскошь наружного убранства дома. Видно, любили красоту и любили покрасоваться перед людьми... Барочные наличники, резные балконы, ставни, полотенца, причелины, галереи, крыльцо особенно. Ведь по крыльцу и по количеству самоваров судили о богатстве хозяина.
Симпатичен двухэтажный небольшой амбар с балконом и концами причелин в виде человечков... А чуть подальше, в деревне Васильеве, стоит не привозная, а здешняя часовенка Успения (XVIII век). Простые колокольня и маковка позеленевшие, но стоят они на своем месте, от самого рождения, увязаны со всем озером, и потому особенно любимы художниками. При нас двое работало...
Ох, и хорошо в Кижах. Пароход наш вовремя не пришел, и мы с удовольствием расположились на скамейке у Преображенской церкви. Ласкала, ласкала ее глазами, потом пошла еще и с другими часовнями, домами, наедине поговорить. (Туристы уже исчезли). Приятные это были беседы.
В Кижах много иностранцев, и вообще много туристов. Здесь причаливают огромные трехпалубники с Волго-Балта, с которых высыпают тысячи "товарищей туристов". Однако этот народ почти не мешает восприятию заповедника, наоборот, даже создает какую-то празднично-столичную атмосферу. Остров достаточно просторен, чтобы расположить все памятники без тесноты и в продуманной связи с землей и озером. Люди здесь теряются, делаются незаметными. Экспонаты гигантски превосходят их, и делают их присутствие не страшным.
Приятно, что экскурсоводами работают здесь энтузиасты, сами влюбленные в Кижи, и в дерево. Обслуживание иностранцев для них служит удовлетворением национального тщеславия, обслуживание теплоходных туристов - скучная обязанность. Ведь среди этих людей очень много равнодушных. Большинство из них таскают с собой фотоаппараты лишь для того, чтобы снять друг друга нам новом необычном фоне. Экскурсоводы в шутку говорят, что их наибольшие симпатии принадлежат диким туристам-бродягам москвичам и ленинградцам.
Из Кижей уехали "Ракетой" в деревню Великая Губа (хотели начать с Типиниц, да вот нужный теплоход не пришел), Хоть и был вечер, но решили пройти три километра до Яндом-озера и там заночевать, но... сбились. Дорога привела нас к озеру, но длинным путем, и не в ту точку. Узнав в деревне у старушки, как дойти до погоста "Яндом-озера", решили дойти до основной дороги (бывшей почтовой), чтобы утром иметь полную ясность и... заблудились второй раз. Это было куда более неприятно. Тропа пропала в темноте, в высокой траве. Пошли по какой-то наметке. Но тут прозвучал неожиданный дикий крик, похожий на человеческий, душераздирающий вопль. Повторился второй, третий, четвертый раз. Как раз по предполагаемому пути. Жутью наполнилась я до самого верха и отказалась идти по этой дороге.
Я пытался уговорить, что, наверное, так страшно кричать может только какая-нибудь птаха, но никакие уговоры не действовали. Только недавно Лиля прочла у Пришвина, что зайцы могут кричать жуткими человеческими страшными голосами. Пришвину она поверила.
Стали искать другую, более безопасную тропу. Залезли в темноте в болото, с трудом выбрались на тропинку, но привела она нас не к мосту через реку Яндому, а к разрушенной мельнице, много ниже моста. Перешли реку и, усталые и сердитые (я), заснули.
Утром 13 июля при новом солнце жизнь показалась лучше. Дорога нашлась быстро. Бросив рюкзаки, легко дошли до Яндомского погоста. Вблизи деревни стоит часовня - совсем, бедная, одряхлела, а в самой деревне - два красивых шатра Варваринской церкви с колокольней (1656 год). Колокольня выше церкви. Вертикаль! Очень необычны крылечки между колокольней и церковью. Чем дальше, тем более задумчивой кажется эта пара... Смотрели иконы, но опять почти ничего не поняла.
Смотреть "редкие иконы северного письма" внутри церкви нас пригласила молодая женщина. Она рассказывала о том времени, когда церковь была действующей, и какая она была красивой в пору ее детства. После войны священника куда-то убрали, и церковь запустела - только недавно ее реставрировали. Очень сокрушалась об исчезновении главной местной святыни - живого креста, выросшего в лесу в виде сосны причудливой крестообразной формы. Я понял так, что церковь была сперва построена так, что этот крест находился внутри ее, а сейчас вот нет его.
Мне этот разговор напомнил другую церквушку - "без единого гвоздя" - в деревне Ушково, увиденную пять лет тому назад во время лыжного похода по Карельскому краю, в глуши кемского бассейна. Святыня, охраняемая лишь почтительностью местного населения, она стояла шатром на одиноком острове средь заснеженного озера. Перед иконостасом висели куски тканей и деньги - самые разные, монетами и бумажками... Но пьяницы остерегаются таскаться сюда за деньгами на выпивку, они слышали, что до добра это не доведет - уже исчезали подобные "охотники" в тайге без следа. О такой суровой морали хорошо сказано у Пришвина - "закон сузема" (сузем - девственный лес). Но вот с более крупными "любопытными" население ничего поделать не в состоянии. Рассказывали, что приезжала какая-то "экспедиция ученых" и забрала всю золотую утварь, и денег выгребла на несколько тысяч. Жители до сих пор уверены, что это был чистый грабеж.
В другой деревне мы ночевали у двух старушек старообрядческого толка, смотрели их старославянские книги, в которых понять ничего невозможно. Настроены они были к нам тоже не очень дружелюбно. Мои надежды встретиться с пришвинскими староверами "нечаянно" в большой мере основывались на воспоминаниях того года.
За полтора часа дошли до Усть-Яндомы и еще через полтора часа - до Типиниц (9 километров). Здесь тоже стоит двухшатровая Вознесенская церковь (1781 год). Колокольня (1836 год) куда стройнее громоздкой церкви, у которой при огромном шатре непропорционально маленькая главка. Над бочкой апсиды зачем-то две маковки. От ограды осталось одно только крыльцо... Из Типиниц уже не так бодро дошли до Усть-Яндомы. Хорошо, что дождь прошел и колдобины на дороге небольшие. Витя легко по ним идет в своих шлепанцах.
В Усть-Яндоме часовня. Но какая! Она нас расположила к себе с первой же минуты. Такая задумчивость в небольшом стройном шатре звонницы, такая нарядность в воротах и крыльце: причелины, воротники, резные столбики на колокольне, славная лемеховая главка. Часовня ограждена камнем, и вообще находится в хорошем состоянии, но главное ее достоинство - окружение елей-великанов. Это они превратили часовню в уголок грусти и красоты.
В Каргополе мы слушали пение местного церковного хора. Сплошные старушечьи голоса - до чего же они тонкие и дребезжащие, до чего жалобные и слезливые. Среди старух стоял лишь один дед, да несколько вертящихся от любопытства девчонок-малолеток... В московских храмах это религиозное вымирание не так заметно, как здесь.
14 июля. Последний день на Онеге. Семнадцать километров до Верхней Губы вдоль озера шли не спеша, к "Ракете" в 15 часов 30 минут. По дороге осматривали в деревнях маленькие часовни и церквушки - в Сибове, Березках - их здесь много. И когда плыли обратно в Петрозаводск, фотографировали по берегам непосещенные "объекты". Везде не побываешь...
Три часа болтались по Петрозаводску. С удовольствием походили по этому городу. Есть одна действующая церковь, но она поздняя, и маковки у нее приплюснуты, некрасиво. Зато много интересных зданий - современных. Понравился особенно театр - умным, несколько абстрактным рисунком на стенах. Тракторный завод "Онежец" специализирован на трелевочниках.
В Петрозаводске окончилось наше путешествие по Северу. Но у нас была еще неделя свободного времени, и мы не хотели ее терять, хотя и были уже перегружены впечатлениями. Эта неделя позволила осуществить еще один "вояж" - в северо-западные русские земли, во владения Новгорода и Пскова. Иметь время и не осуществить давней мечты Лили мы не могли...
