Путевой дневник этого года следовало бы назвать среднеазиатским, но мы уже в третий раз встречаемся со Средней Азией, и каждый раз по-разному. Пожалуй, название посещаемых каждый раз гор лучше отражает настроение и суть каждой встречи. В первый раз, в 1966 году, это были Фаны, "далекие и молодые наши горы", где выработался наш семейный туристский стиль - на 18 лет. В 1976 году - суровый Тянь-Шань, где мы заблудились на опасном леднике и обещали себе, что больше в трудные горы не пойдем, будем ходить с детьми. Но прошло время, и мы снова собрались в азиатские трудные горы, с детьми - на пределе своих сил, сознательно, потому что понимали, что после 45 лет силы наши будут только убывать и шансов попасть на высокогорный Памир, да еще с детьми, просто не будет. Так и вышло. Мы с Лилей измотались физически и еще больше - морально, почти до предела, и даже на утешительную перспективу, что со временем отойдем и начнем вспоминать свой памирский поход добром, смотрим пока очень кисло и недоверчиво. Наверное, наступил какой-то перелом и в наших отношениях - ведь на деле Лиля очень боялась и не хотела трудного памирского похода, и ее готовность идти мне на уступки в летних планах теперь сильно подорвана. Так что этим годом, видимо, и вправду закончились наши трудные, чуть авантюрные путешествия. Фанским Памиром начались, высокогорным Памиром кончились.
Фирменный поезд "Таджикистан" - "Душанбе-Москва", трое с половиной суток езды до Москвы, в основном, по азиатской жаре. Но в начале пути, поздним вечером, при выезде из душанбинских предгорий, в окна еще вливается прохладный воздух, а в предтуалетном тамбуре так и совсем свежо. Неотрывно стою у окна, набираясь прохлады перед Термезом и всей последующей духотой. Рядом пристраивается какой-то расстегнутый солдат, дружелюбно подвигаюсь и сожалею, что скоро эта благодать кончится. Он в ответ радостно улыбается и сообщает, что а вот в Афганистане ночами 38 градусов, а уж днем жара... Подходят еще двое, таких же возбужденных, и на мой неподдельный интерес: "Ну, как там, скоро ли с басмачами покончат?", на меня обрушивается лавина быстрых, горячих рассказов и суждений.
Их пятеро или шестеро, едут в первом купе нашего вагона, возвращаются домой после "дембеля". Два года и 4 месяца, т.е. больше нормального двухгодичного срока службы, они провели в Афганистане, в зоне боевых действий, под огнем, и вот возвращаются живыми. Хоть стараются быть сдержанными, но не могут. Ведь мальчишки совсем (всего-то 20 лет), но повидали такое, что мало кому из нашего поколения довелось видеть и испытать. Они возвращаются живыми и здоровыми, но на мои искренние поздравления отвечают, что да, но вот сколько хороших ребят еще там осталась и сколько не вернутся, а в интонациях все равно пробивается неистребимая радость: "Живой, еду домой... И все последующие дни, вплоть до Казанского вокзала, где их по-отечески встретил какой-то полковник, они возбужденно слонялись по вагону, чуть поддатые от пива, непрерывно ухаживали за меняющимися молодыми пассажирками, в общем, пытались вести себя "по-мужски" и взять от жизни все, что полагается в рассказах бывалым парням...
Впрочем, один из них, низкорослый и мрачноватый паренек вместо шалого ухаживания беспрестанно носил по вагону четырехлетнюю девочку, дочку заигравшейся с его товарищами молодой мамы. Из всей группы он один был награжден медалью "За отвагу" (остальные хвастались только записью в военных билетах об участии в боевых действиях и правом на льготы по спец-указу Президиума ВС CCСP - отпуска, проезд, квартира и т.д.). Рассказанную им в тот первый вечер историю своего "подвига" я запомнил так:
"...Ну, приказали нам очистить кишлак... значит, выбить их, изъять все оружие. Хорошо. Вышли. Впереди - афганцы (кажется, полк), сзади - мы, как поддержка. Подходим - они стреляют. Смотрим - а наших афганцев и след исчез, все разбежались. Докладываем по рации, а нам командуют: "Вперед, выполнять боевую задачу!" А нас - всего три БМП. Все, кто могли, вылезли в цепь. Идем, уже под огнем. Нашему офицеру руку царапнуло, сразу закричал, что отправляется назад. - Эх, офицеры у нас теперь пошли, говорить нечего... Ну, вот. А перед кишлаком грязный ручей и мостик разбит. Моя-то, первая бээмпэшка, проскочила (я там был стрелком), а вторая в грязи застряла. Кому вылезать на помощь, не водителю же. Пришлось мне, стрелку, вылезать, под огнем из кишлака тросом зачаливать и вытягивать... Третья тоже сама проскочила... Ну, вот, вылезли мы в кишлак, а нас теперь уже со склонов обстреливают и все так же плотно, не высунешься. Покрутились мы по улицам, постреляли, пока нам не скомандовали возвращаться. Вот и вся "успешная" операция... Еще хорошо, что трупов у нас не было, только раненые..."
Его перебивают товарищи: "А помнишь в ... сколько трупов пришлось нам грузить?... А в ... всю роту ночью подчистую вырезали..." Еще один добавляет: "Ночью только три процента афганской территории можно контролировать. Остальное - у них... Три душмана спокойно могут держать нашу роту, ведь они у себя дома, все знают, везде пройдут, и оружие у них лучше, особенно у наемников. Бьют прицельно и днем, и ночью... Обеспечивают их здорово, а лечат их в отрядах - французских".
Я недоумеваю, ведь у душманов нет такой мощной техники. Авиация, вертолеты... В ответ получаю возмущенное: "Да что там вертолеты? От них вреда больше. Ведь в них те же офицеры сидят. Радируют им: цель там-то, а они обстрела трусят и ракеты по нашим же и выпускают... Вот артиллеристы, правда, молодцы: цель точно накрывают, а эти хуже душманов".
Мнение этих ребят о перспективах "победы" самое мрачное: колупаться нашим придется там очень долго, "ихнее" преимущество очевидно, и конца тому не видно. А все россказни в газетах о разгромах афганской армии ничего не стоят. "Вот писали весной, что в Пешаваре (кажется) разгромлена банда... хана афганской армией. На деле мы одни за ним гонялись и не поймали. Он снова, говорят, укрепился. Одно помогает, что эти "ханы" друг с другом иной раз дерутся и становятся иногда нашими друзьями. Тогда вроде успех, а через какой-то срок снова в душманы подастся... Границу нам закрыть!? - Невозможно. Везде высокие горы и кочующие племена".
"Как относятся простые афганцы? - Да все они одинаковые, никому верить нельзя. Какой это коммунист, если он на наших ребят пистолет наставляет, грозит?..."
Конечно, не упомнить мне всех этих горячечных рассказов, суждений. Осталось лишь общее впечатление их разочарования, неверия, даже начала деморализации - разительный контраст - с нашими отцами, когда они возвращались домой после победного 45 года. Небо и земля. То было очень суровое время, и смертей было много больше, даже от своих. За малейшее нарушение дисциплины - расстрел или штрафбат, т.е. та же смерть в отсрочку. Сейчас нет расстрела, единственное действенное средство поддержания дисциплины - мордобой. Из рассказов: "Заснул один у нас ночью на посту, утром взводный изметелил его, и правильно сделал: ведь не в Союзе мы, и ночью всех к черту вырезать могут. Так что он, сволочь, сделал? Взял карабин и прострелил себе грудь, отправили его в Союз лечиться..."
"И такие случаи бывали... Какой-то псих вообще перестрелял всю свою роту, другой убег к душманам, потом его все ж нашли..."
Горько все это было слышать. Правда, у меня было личное удовлетворение, что мои предостережения, высказанные в начале 80 года в просьбе правительству о выводе советских войск из Афганистана, оказались, в общем, правильными: страна завязла в этой трясине надолго и молодежь наша гибнет в ней ежедневно и ежечасно. Но я старательно затаптывал в себе это удовлетворение: тысячу раз лучше было бы мне быть неправым, лишь бы не гибли люди, не только наши, но и афганцы. Обычные крестьяне, которых гибнет, думаю, больше, чем противников.
Раньше я думал, что сравнение нашей страны в Афганистане со США во Вьетнаме является поверхностным, а, по сути, неверным: ведь в основе афганских событий все же лежали внутренние позывы отсталой страны к преодолению социального неравенства и отсталости на коммунистическом пути. Только афганские офицеры поторопились со своим переворотом 78 года, а потом спровоцировали и нас позвали на "помощь", отсюда все несчастья. Но, думалось мне, рано или поздно, потребности крестьян в земле и воде, нации - в ускоренном развитии все же привлекут людей к новой власти и сломят сопротивление, как это было с басмачами в Средней Азии. В отличие от Вьетнама, где проамериканский Сайгон социально не мог победить. Тот факт, что афганское сопротивление не может объединиться и выдвинуть привлекательной позитивной программы, а только дерется между собой за власть отдельных ханов подтверждают оценку, что они - все же вчерашний день... Они не могут победить социально. Теперь я вижу, что не может победить и новая власть. Уж слишком жестокая и широкая война развязана афганскими "революционерами", уж слишком много смертей, разорения, горя она приносит людям, чтобы с ними могли как-то сравниться преимущества, полученные от новой власти. Несчастье Афганистана в том, что ему отовсюду и непрерывно помогают. Советское, американское, китайское оружие и помощь постоянно стреляет в Афганистане и калечит, прежде всего, афганцев. И я думаю, простые афганцы, чем дальше, тем больше будут ненавидеть и тех, и других, всех, кто их убивает, и кто им помогает. А в ответ наши солдаты тоже перестают различать, кто перед ними: простой, мирный афганец, душман или коммунист - мол, все они одинаковы. Все обессмысливается, и афганские "революционеры" теряют шансы победить социально. У них остается теперь лишь один долг - прекратить гражданскую войну, потому что чем дальше, тем больше она становится антинациональной войной уничтожения афганцев с иностранной помощью и участием.
Если бы не было помощи, гражданская война давно б кончилась победой той или иной стороны, в стране наступил бы мир и можно было бы продолжать нормальную жизнь, видимо, на новых основаниях (ведь известно, что даже в случае победы реакционных сил, они вынуждены осуществлять главные назревшие реформы и социальные перемены, вызвавшие революцию...). Теперь же, когда в войне на афганской земле прямо задействованы силы и средства трех великих держав, даже сверхдержав, эта война может длиться бесконечно (ибо ресурсы сторон почти неисчерпаемы) - до последнего афганца! И, конечно, нам, советским гражданам, следует думать прежде всего о собственной вине. И не столько тем молодым ребятам, которые рисковали жизнями ради выполнения наших неверных решений, а именно нам, одобряющим своим молчанием злосчастное решение об "интернациональной помощи революционному Афганистану". Именно мы, а не эти стрелявшие ребята - главные преступники. Именно мы, сытые и благополучные москвичи. И я среди них не исключение. Да, в 80-м году я протестовал, но ведь потом молчал. Да, у меня были на то причины, а у кого их нет? Можно даже понять причины, заставляющие руководителей продолжать войну, можно многое и многих понять, но от этого убийства простых афганцев, т.е. наши собственные преступления против человечности не перестанут существовать. Вот какая дилемма...
Мой разговор с участниками афганской войны был единственным. Потом я инстинктивно избегал продолжения - уж очень тяжело. Но почему-то он слился с общим впечатлением от нашего похода: тяжело, разочарованно, неправильно. И в Афганистане этим ребятам было также. Я во многом неверно, недопустимо рисковал, но, слава Богу - сошло, а там люди до сих пор искупают последствия риска революционеров 78 года, их экстремизма и советской ему потачки. Знаю, что никакой связи нет, а вот кажется, что наш поход, отразил более общие беды, и лишь случаем избежал несчастья, и потому я заслуживаю осуждения.
"Всякий удачный маневр представляет собой не что иное, как цепь несчастных случаев, которые удалось избежать".Жан Ришар Блок (М., 1984г., с. 71)
Хочется думать, что Жан-Ришар Блок прав, что наш памирский поход в будущем предстанет нам удачей. Но пока, в поезде "Душанбе-Москва", все видится в мрачном цвете. Как ни стараемся мы с Лилей убедить себя, что все прошло благополучно, а привкус горечи не исчезает.
Встает взамен солнца диковинный красный треугольник над Устюртом. Поезд катит уже от дружелюбной станции Жаслык к давно знакомому мангышлакскому перекрестку Бейнеу. Стоит только захотеть, и за пару суток можно еще раз навестить Таню в ссылке и еще раз испытать бесплодность споров. Сейчас мы заново проезжаем ставшие знакомыми таджикские, узбекские, казахские места - узнанные, прожитые. Азия стала родной - это ли не завоевание, это ли не удача!
А горечь не исчезает...
Сегодня понедельник, 30 июля, и я должен быть на работе - но это ерунда, мое опоздание закроют отгулами. Много хуже, что вчера в поезде был украден наш походный фотоаппарат, третий за это лето, а с ним чужой и дорогой объектив и последняя отснятая пленка с кадрами Ванча и Душанбе. Прибавим еще упущенный на переправе чужой катамаран - расплачиваться в Москве придется долго. Но и это кажется не главной потерей. Гораздо хуже моя ссора с детьми. Сегодня Алеше и Ане исполняется 10 лет, первая круглая дата, а я буквально не могу смотреть на них, почти физически кособочась от противности. Нет у меня к ним даже обычных теплых чувств, как к чужим детям. Только холод отчуждения, только страшное открытие: "Они - чужие, совсем чужие мне люди". Кажется, схожу с ума, и в то же время убежден, что именно сейчас я трезв и нет иллюзий: они уже сформировались и именно, как чужие, избалованные и эгоистичные люди. В это не верилось до конца, мучили воспоминания веселой возни при купании, совсем еще недавно - и вот разом лишиться всех детей! И не было никаких сил улыбаться и поздравлять, мог только лежать, отвернувшись к стенке.
Моя ссора с Алешей кажется сущим пустяком. В ответ на мою просьбу уступить на один час свою обдуваемую вторую полку, Алеша обиженно засопротивлялся, не откликнулся, хотя прекрасно видел, что ночью я уступил свое нижнее место нахлынувшим вдруг старшеклассницам-хлопкоробкам и перебрался на душную и бессонную третью полку. Утром мне пришлось пристукнуть его по губам за выраженное вслух пренебрежение к "этим пассажирам вверху и внизу", а теперь я был просто взорван невниманием ко мне лично. Разве это родной человек, разве он меня уважает? - Хоть в чем-то? И пошло... Это горькое чувство связалось со всем походом. Я-то надеялся, что в нем мы сблизимся, станем больше уважать друг друга, а получилось иное, может, противоположное, особенно с Аней. Она так и не отказалась от своего способа выбивать поблажки и внимание к себе капризами. Алеша вел себя лучше, пробовал свою силу и волю, от рюкзака почти не отказывался, но зато стал настырным - все время спорил, куда и как идти (повторяется ситуация с Темой). Может, это и неплохо для его развития, но мне тут делать нечего. Я оказываюсь только внешним фактором (несу тяжелый рюкзак, зато мешаю правильному движению...)
Да, я знаю, что в конфликтах отцов и детей виноваты старшие, они обязаны все учитывать. Знаю, что виноват, но от того мне не легче, и только копится обида... Перед Чарджоу не сдержался, слез с третьей полки и при чужих людях ударил Алешу. На остановке все мы приходили в себя - и как бы в наказание нашим расстройством воспользовались азиатские воры и стащили фотоаппарат... Ну и черт с ним... Потери мои неизмеримо больше.
А поезд стучит: сам виноват, сам виноват, виноват...
Еле прошли маршрут, о подходе к п.Коммунизма и не думали, чуть не утонули на переправе, Лиля не раз срывалась в слезы и обвинения. С Сулимовыми мы расстались на подходе к высокогорью и, конечно же, они смертельно обиделись, и о восстановлении прежней простодушной приязни теперь нечего и думать. Андрей устал от общения с нами так, что расстался с нами не в Душанбе, а уже в Бухаре. Что касается встречи с Татьяной, то ее суровый приговор моему "общественному лицу" был предопределен заранее. Приговор моей, может, главной части жизни в последние годы.Итогом стало осуждение: за предательство диссидентства, за экстремизм в походе.
Ну, а теперь можно приступить к комментированию дневника Лили
26-27 июня. Поезд "Москва-Мангышлак". Жарко. Села за дневник, когда наш поезд неторопливо шел по заволжским степям, когда отошли всякая суматоха и сон.
Выехали из теплой Москвы, перед Коломной вступили в длинную, на 10 часов, и мощную дождевую полосу. Но в нашем купированном (других билетов не было) вагоне тепло, даже душновато. Во время дождя закрывались и те три окна в коридоре, которые в обычное время приоткрыты на треть, в купе же все окна закрыты. И потому сегодня мы просто погибаем от жары.
Проехали Волгоград, где нас ждали с подарками мама, Галя и Никита. Мама хорошо выглядит, Никита подрос и как-то похорошел, а Галя за месяц не изменилась. Мама принесла полную сумку своего печева, еще теплого, курицу, конфет. Мгновенно промчались 18 минут остановки, из них я два раза бегала в вагон. Ну да, для мамы главное было, наверное, видеть внуков...
Дети сейчас играют в слова на одну букву. Им весело, даже про жару забыли, а я мучаюсь от головной боли. Уже 20 минут стоим на разъезде. Одноколейка.
Оленька одаривает нас своими изречениями, она ведь как раз посредине гениального возраста от трех до пяти. Статуя на Мамаевом кургане ей показалась похожей на лошадь. Было что-то еще, но забыла. В голове - одна боль.
28 июня. "Таучик" - у Т.М.Великановой. 12 часов дня. Минуту назад отошел поезд "Гурьев-Мангышлак", в который вставили наш вагон. И опять потянулась за окном ровная степь с редкими кустиками травы под знойным солнцем. В Москве, сообщают, дожди, 10-12 градусов, а мы - уже в Азии. Пересекли Урал поездом, а потом перешли его пешком и автобусом, а Володя с Вовочкой даже переплывали из Азии в Европу и обратно.
Этот день мы начали раненько, в половине шестого уже вышли из вагона, который за час до этого отогнали в тупик, отцепив от душанбинского поезда. В нашем распоряжении было 6 часов. По холодку проехались по городу, по его новым и старым кварталам, одинаково не зеленым. Даже в частных дворах нет деревьев. Удивительно. Лишь в центре можно найти тень. Центров у Гурьева два: европейский и азиатский. Европейский - более древний. И как сказала нам русская служительница в церкви: "Сперва мы здесь были главными, а казахи у нас на побегушках, а теперь наоборот. Теперь они говорят нам: не нравится - уезжайте!"
На редкость точная формулировка сути типичных русских жалоб - не только в Казахстане, а во всей Средней Азии. Времена меняются, и прежние "белые люди" теряют господствующее положение, отсюда и смешные их обиды, хотя зачастую новые азиатские начальники - ничем их не лучше, может, даже хуже. И все же эти частности не отменяют справедливости общей тенденции: "Азия - для азиатов".
Я не был в этом поезде и читаю эту часть дневника лишь как заинтересованный читатель. Андрей решил лететь, и мне было выгодно лишних два дня поработать на подмосковной шабашке. Поэтому мы с Андреем вылетели в Шевченко 29-го утром, договорившись с Лилей к вечеру встретиться у Тани в Таучике.
"Сейчас мы остановились на разъезде. Проводить поезд вышел хорошо откормленный, с круглыми щеками, начальник станции. Какой он начальник для тех двух семей, что живут в низких домишках рядом со станцией? Наверное, теперь мы все под впечатлением айтматовского "Буранного полустанка".
Проехали казахское кладбище из мавзолеев в виде домиков глинобитных и даже кирпичных, но без крыши. И опять степь с жухлой травой и линиями ЛЭП до самого горизонта. Пять штук насчитала.
Да, за утро мы, кроме пляжа, побывали еще в городском соборе, просторном и новом. Нас туда любезно пустили, только вежливо заставили Олечку одеть в платье. Собор богатый, росписи и икон много. Но поговорить мне почти не удалось - живот взбунтовался. Очень мы боимся этих животных болезней. Из моих пока только Аня держится. Сулимовы покрепче нас оказалась. В городской аптеке никаких нужных таблеток не оказалось, лишь в привокзальном киоске Лида кое-что нашла.
До мечети мы не дошли - пошли не в ту сторону, а, поняв ошибку, из-за жары повернули на пляж. Книжный оказался пустым. Из воды детей еле вытащили, а автобус ушел перед носом. Дядька на остановке пообещал следующий автобус лишь через 20 минут, ну, я и запсиховала, стала суетиться, поднимать руку, уговаривая Лиду пойти на стоянку такси. Бросились к маршрутке, но она - полна коробочка, остановили машину - в обратном направлении... И тут появился автобус - надо же было этому дядьке так нас напугать!
И мне вспомнился другой такой дядька в левом автобусе от дачи в Усадково до станции в Дорохово. Перед нашим носом опустили шлагбаум, и мы с попутчицей занервничали, что придется ждать полтора часа следующей электрички. Потому выскочили и побежали, хотя до электрички оставалась минута. Она опоздала, и потому мы успели, но когда бежали, какой-то ласково улыбающийся старичок сказал вдогонку: "На электричку все равно опоздали". Я не выдержала и ляпнула: "Типун Вам на язык". Даже Алеша меня одернул: "Не ругайся, мама". Ну, почему людям нравится говорить другим нервотрепные слова?...
За 20 минут до отправления по расписанию мы добрались до вокзала, но поезда еще не было. Алеша с Вовочкой побежали искать наш вагон, Лида за ними. Володя - за ней. Слава богу, ко времени отправления все собрались. Запоздало отправление наше на полчаса.
...Дописываю вечером, когда мы уже решили ехать до Мангышлака. Уговорили попутчики, уверяя, что от Шетпе, как мы намечали в Москве, нет автобусов до Таучика. По-видимому, это будет нам стоит 10 руб. в поезде, сколько-то еще за автобус до автостанции, да и там... Но, может, это и не намного дороже, чем автобус от Шетпе. Учитывая, что 7 рублей мы сэкономили на постелях, не меньше двух - на чае, Лида мне легко простила этот второй за день прокол (первый - не в ту сторону пошли к мечети в Гурьеве и потому ее не увидели)...
...Вечер. Стало прохладней. Алеша стоит у окна и говорит о том, как тяжело здесь людям жить без воды. То ли дело в Москве - включил кран, и вот тебе холодная вода, вот горячая... Аня увидела далеко верблюдов и закричала: "Ой, там или верблюды, или ослики!"...
Анюта часто капризничает, ей жарко, ее обижают. Главная ее отрада - Оленька. Оленька же ведет себя в основном хорошо. Капризничает не чаще Анюты.
В спокойную минуту все дети мне нравятся. Володя много разговаривает с попутчиками. Интересно, войдут ли эти разговор в его записи! Начал ли он свою собирательскую практику?
Между нами незримо витает беспокойство о походе. Как он пройдет - неизвестно. Что-то много разговоров о смерти. И Лидина, и Володина мамы предостерегали, да и мы с Витей сами уславливались. Оленька стала тяжелой для носки - 16 кг - и, как пошутила Маша: "Раскормила ее мама на свою шею". Значит, идти будем медленно и осторожно. Но, наверное, от этого еще больше уставать, рюкзаки и сейчас нагружены, что надо...
29 и 30 июня. Надо отчитаться за два с половиной дня. Правда, сегодняшнего дня прошла только половина.
Вчера утром в Шетпе узнали, что автобус на Таучик есть и уйдет через час с небольшим, но не решились выйти, настроившись ехать до ст. Мангышлак (г.Шевченко).
Конечно, это была ошибка, из-за которой они приехали в Таучик только вечером, после нас с Андреем, а Таня ждала их много раньше. Впрочем, мы с Андреем тоже сделали ошибку, отправившись из нового шевченковского аэропорта в город, а не до развилки на Форт-Шевченко. Так, мы проехали лишних 30+30 км, потеряв некоторые деньги и полдня. Но зато посмотрели (я - третий раз, Андрей - впервые) эту удивительную областную столицу, безводную, но уже довольно зеленую, выкупались в холодном море, насмотревшись заодно на "чертячьи игры" местных пионеров, посетили краеведческий музей, где говорили с научной сотрудницей о местных архитектурных казахских достопримечательностях (к сожалению, воспользоваться ее советами так и не хватило времени и сил), а, главное, на обратном пути всласть побродили по великолепному древнему казахскому некрополю, где собраны мавзолеи от простых древних до современных, кстати, самых пышных. Казахский дух был здесь выражен "весомо и зримо". 130 с лишним км до Таучика мы доехали довольно быстро автобусом и тремя машинами. Еще быстрее мы нашли в нем Таню. Стоило только спросить о ссыльной Великановой, как нам уточнили: "Она в бане работает и живет неподалеку"... А, подходя к бане, были встречены выбежавшей навстречу "самой Татьяной Михайловной собственной персоной", как я отрекомендовал ее Андрею. Встреча была неподдельно радушной. Довольно быстро Андрей был устроен в Таниной комнате отдыхать, а у нас вплоть до вечернего автобуса из Шевченко начались объяснительные разговоры в предбаннике. Длились они потом с перерывами две ночи и день...
Последний завтрак в поезде. Слегка истеричные мои сборы. В 9 часов (11 - по-местному) мы вышли из вагона, еле кивнув проводникам, взявших с нас 15 рублей за два лишних часа пути. Не задерживаясь, едем на автостанцию в Шевченко. Едем мимо колючей проволоки, через промзоны, вдоль рабочих зон и жилья. Через 45 минут уже на автостанции узнаем, что автобус на Таучик - один-единственный, идет поздно, только в 18.35 уходит из Мангышлака, а здесь продаются только оставшиеся билеты, так что шансов на посадку у нас мало. Вот досада! Вот влипли! Пытаемся уехать на попутке, подъехать другим автобусом с пересадкой - но безрезультатно. Отчаявшись, полагаемся на судьбу, сдаем рюкзаки в камеру и едем на пляж.
А мы с Андреем в это время возвращались с шевченковского пляжа... Могли бы встретиться, но нет, разминулись...
...Море холодное, солнца нет, ветер. Но дети почти с хода летят в море купаться. Больше всех радуется Оленька. Покупались, походили, погимнастичали, а когда прорезалось солнышко - позагорали неосторожно - как оказалось вечером - до больных плеч и спин... Довольно вкусно поели в столовой на автостанции. (У молоденьких девушек-казашек в Гурьеве и потом, в Форт-Шевченко, еда, на наш вкус, явно перепечена и пересолена)... Билетов на Таучик оказалось мало, но, поскольку Володя пришел к кассе рано и был первым, то нам достались. Остальные желающие подсаживались за автостанцией... Поразительная все же дорога - с одной остановкой, где для удобства пассажиров торчат лишь два туалета в голой степи.
В Таучике сперва увидали Витю, потом - Таню.
Она еще больше похудела и, наверное, постарела, хотя Витя утверждает - не изменилась, такая же. Но таким было мое первое впечатление. А потом я увидела-услышала ту же Таню. Двухдневные (и ночи прихватывали) разговоры, если коротко говорить, были повторением обвинения Вите в предательстве себе и делу правозащитного движения. Он способствовал гибели диссидентства, не стыдится своего позора и предлагает свой позорный путь другим. Сказанное слово, по мнению Тани и др., преобразует человека, Витю тоже.
Долгие разговоры шли об отношении к Западу, к ГБ. Здесь Таня твердо придерживается выработанной много лет назад линии. Почему-то ее заинтересовало Витино понимание коммунизма, много пришлось объяснять. Она понимает, что Витя дорожит своей связью с народом, но видит в этом, кажется, и корни его падения. Сказала, что Лена и Ася думают так же. Они все единомышленники, а Витя, по ее мнению, сидит между стульями...
Теперь я думаю, что, обладай она всей полнотой информации о Витиных делах, все равно ее бы отбросила (как Юра Ф. сказал после прочтения "Бутырского дневника" - "описание падения человека").
По Тане, нравственно только противостояние всем нарушениям законов, безнравственны компромиссы (это "торговля", по Таниному определению, если ты при этом хочешь получить выгоду для себя, например, как сделал Витя, ища выход на "химию").
Вступать в переговоры со следователем, забывая, что приговор должен выносить не он, а прокурор и суд - значит, не способствовать правозащитной деятельности. Только правозащитная деятельность чистыми руками, создание атмосферы свободного слова, есть очищение нашей жизни...
...Нет, брошу вспоминать наши многочасовые разговоры. Переубедить Таню - дело невозможное. При всей ее благожелательности к людям, и к нам тоже, неколебима ее верность диссиденству, а отсюда - неуважение к Вите, как к одному из гробовщиков диссидентства...
Странно, что я не готовилась к разговору с Таней, не копила аргументы, надеялась на Витю. Те часы, что мы провели втроем, Витя в спорах не блистал. Он, правда, объясняет это тем, что не хотел колебать Танины основы..."
Мне, действительно, совсем не хотелось "колебать" Таню в ее главных основах, хотя, наверное, не от этого зависела моя слабость в спорах, да и "блистать" в них я никогда не умел. Мне не ломать, не переубеждать нужно было Таню, а искать в ней опору для дальнейшей осмысленной жизни, как в остающемся на родине и с родиной честном и непоколебимом диссиденте. У меня самого много грехов, достойных осуждения. И осуждение их Таней звучало иногда для меня почетом, потому что она судила меня с собственных высоких, почти идеальных мерок, явно причисляла к своим, и даже явно преувеличивая значение моего диссидентского прошлого. Да, она прекрасно меня знает, знает историю моих неоднократных частичных раскаяний (в 61-м году после исключения из комсомола, в 73-м - после "мелкого" процесса о не даче показаний), знает, что так протекала вся моя сознательная жизнь, можно считать - это способ моего существования. Прекрасно помнит Таня и все наши многолетние споры, мои постоянные претензии к диссидентству за его экстремизм (не надо идти в тюрьмы), за недостаточное подчеркивание своей лояльности власти, за неотгораживание себя от Запада... Но все эти "минусы" в Таниной памяти сегодня загораживаются моей активностью в самиздате, открытыми письмами, сотрудничеством с Хроникой и т.п. - уж она-то знает эту сторону, что бы там я ни говорил - и вот "это-то", скажем, "славное свое прошлое", я и зачеркнул в 1980 году - потому и "предал себя". Отсюда и горькие удивительные слова в Танином письме конца прошлого года: "Эх, Витя, ведь у тебя четверо детей!" Эти слова странны с обычной точки зрения - ведь в немалой степени из-за беспокойства о детях я добивался выхода из тюрьмы. Но, с Таниной точки зрения, этот выход, обернувший мое "славное и честное прошлое" в позор, погубил и честь моих четверых детей, ляжет клеймом на их жизнь. Отсюда и горькое: "Эх, Витя, ведь у тебя четверо детей!" И на такой упрек мне не нужно оправдываться, потому что, правда - четверо детей, а компромисс с ложью в 80-м году все же был, и я до сих пор не знаю, прав был или нет, пойдя на него. Надо, чтобы в дальнейшем жизнь была верной и осмысленной, и Танин упрек к тому немалый стимул.
Вернее, был бы стимулом, если бы я был безоговорочно убежден сегодня в Тане, как отечественном диссиденте, как правозащитнике будущего.
С моей точки зрения, старое диссидентство с его главной опорой на помощь Запада, его правительств и информационной машины, в настоящее время обречено на поражение, в том числе - моральное, т.к. не смогло и не захотело отделить себя от противостояния государств и их военных и пропагандистских машин. И если мне приписывают роль идейного гробовщика такого диссидентства, то я даже возражать не буду. Оно заслуживает если не осуждения, то коренного поворота. Но я об этом уже достаточно писал редакции "Московского рабочего" в рукописи "Правда и беда диссидентов". Новое диссидентство должно найти свою преобладающую опору в самой стране и действовать в меру ее существования. Таня же, как я понял, этих аргументов не приемлет и необходимости в таком повороте не видит... И вот об этом уже я с ней спорил, и не получал вразумительных ответов. Напротив, чувствовал, что Таня сама уходит от этой плоскости споров... Правду сказать - страшной плоскости. Как Таня не решалась в лицо говорить мне слова о предательстве (через Лилю - легче), так и я не настаивал на теме опасности власовства. (Когда в споре с одним ярым "западником" я дошел до этой темы, то получил в ответ истерическое: "Иди, иди, скорей доноси на меня в КГБ!" - Такие страшные обвинения в предательстве не только губят разговор, но делают невозможными даже простые человеческие отношения. В нашем разговоре с Таней максимальной остроты мои утверждения были, что в немалой степени вина за рост напряженности в мире и опасности войны лежит на диссидентах, и что в отношении к Западу я, в главном, видимо, на стороне КГБ. Самое острое, что мне сказала Таня, что именно усилиями репрессивных органов и отступников вроде меня было сведено на нет диссидентское движение. К сожалению, Лиле она это сказала в еще более резкой форме.
Значит ли это прекращение наших давних дружеских отношений? - Наверное, да! Хотя прощание наше было тоже сердечным и обещание писать письма - тоже. Но столько уж было у нас таких сердечных прощаний на идейной почве с уверением, что в личном плане общение будет, конечно, продолжаться, а потом оказывалось, что личные контакты разрывались автоматически - с обоюдного согласия... И все же в случае Тани я продолжаю надеяться на иное. Ведь, в отличие от множества "околодиссидентов", неспособных отважиться на суждения, отличные от "мирового общественного мнения", Таню я вижу самостоятельным человеком. Ее убеждения - это именно ее убеждения. И потому она способна о них спорить. И потому ей интересны мнения других людей, инакомыслящих, вроде меня. Мы расстались, недоспорив, а это вселяем надежду на продолжение идейного общения.
Главный вопрос, который я хотел задать Тане в эту встречу: "Что она посоветует делать людям, которые хотели бы продолжить правозащиту, но уже без опоры на западные средства информации и помощь? " - Она ничего не ответила на этот вопрос, она не готова к ответу на него. Мало того, она считает такое правозащитничество бесперспективным, невозможным. Такой "неответ" не был для меня неожиданностью, я сам не знаю "ответа". Но грустно: в главном смысле сама Таня стала "неперспективной", и надежды на нее напрасны.
И все же остаются в силе ее "заветы-упреки"; пусть односторонние, но справедливые: "Нравственно только противостояние всем нарушениям законности... Компромисс превращается в торговлю, если хочешь иметь из него личную выгоду... Вступать в переговоры со следователем о своем будущем приговоре - значит, потворствовать атмосфере беззакония... Только правозащитная деятельность чистыми руками, создание атмосферы свободного слова есть очищение нашей жизни..."
Утром, до работы, и вечером, после, походили с Таней по окрестностям Таучика. Утром - на казахское кладбище, к мазарам-мавзолеям, а вечером - на ближайшую гору. Таня, похоже, уже привыкла к Таучику, находит интерес в его окрестностях, его природе, радуется ей, интересным камням, растениям, знакомому зайцу, сайгаку, многое замечает. Огорчалась, что мы мало провели времени в Таучике и не видели его при разном освещении и разной погоде...
Таня была переведена сюда из районного Шетпе зимой этого года против своей воли и против воли закона. Сильно переживала, но сейчас следов этой бури мы почти не видели. Хотя районный Шетпе и городская квартира в нем удобнее для жизни, но жизненный комфорт для Тани величина не очень важная. Она до сих пор убеждена, что лучше всего ей было жить - на "малой спецзоне в Мордовии", это ее лучшие годы. Чтобы понять, что это не поза - достаточно раз послушать ее увлеченные рассказы о людях этой зоны, о житейских случаях, об их небольших победах, о жизни, наполненной достоинством.
Таучик сейчас центр верблюдоводческого совхоза и кажется жуткой дырой, но на деле - одно из старейших казахских поселений и до войны был даже районным центром. В переводе с казахского - "малые горы", "горки" ("тау-чик"). Эти горки образуют ложбину, где скапливаются грунтовые воды, и потому недалеко от поверхности солоноватая, но пригодная для питья колодезная вода. Неподалеку заброшенные здания бывших шахт - до войны и в войну здесь добывали уголь и по узкоколейке вывозили его за 20 км к морю. Большинство барачных зданий Таучика - от той поры. После войны, наверное, из-за нефти, здешний уголь был признан нерентабельным, добыча прекращена, узкоколейка разобрана, район ликвидировали. Остались казахи и верблюды, как много лет назад. К морю они ездят очень редко (у кого есть машина) - чаще в Шевченко по делам. Таня тоже была уже дважды в Шевченко с лечением зубов, но к морю еще ни разу не выбралась... В самом поселке - жарко, пыльно, донимают мухи, но в окрестностях - все же есть своя суровая красота сухих и колючих трав...
Спали мы мало, жалко было времени. Нам еще не повезло, что именно по пятницам, субботам и воскресеньям Таня дежурит в бане. Она хорошо наладила это дело. Баня исправно работает 10 часов в сутки и дает доход до 27 рублей в неделю (при прежней банщице этот доход составлял 3 рубля). Зарплата Тани в месяц -102 рубля. Районное начальство обещает перевести Таню на ст.Мангышлак, как центр этого района, но ей там совсем не нравится и, похоже, она будет довольна, если ее оставят в Таучике... Правда, живя в Мангышлаке, она быстрей бы вернула молодость своим зубам. Волосы у нее прекрасные - пышные, волнистые. Немного больше стала сутулиться. Немного хуже стало со здоровьем, но про это она просто не распространялась. Ходит легко. Наше нашествие тоже перенесла легко, была очень гостеприимна, одарила нас на поход сухими супами, а из наших приношений почти ничего не взяла.
Главное мое впечатление от встречи с Таней, что уже нет острой боли от разрыва с прежним кругом. Понятно, Тане ее идеалы всегда были важнее Витиных. Он всегда был немного в стороне, не на главной струе. У нашей дружбы с Таней нет перспективы...
У нас не было времени понять хорошо, чем живет Таня в ссылке. В ее единственной (хотя и большой) комнате в бараке (отдельный вход), много книг, в том числе на английском языке (одну из них Таня сейчас усиленно читает). Изящный кассетник с массой песенных записей. Конечно, приемник. С соседями казахами отношения сдержанные, с русскими, кажется, сердечные. С милиционером-уполномоченным (кажется, зовут его Дасан), отношения у Тани также не враждебные. Она это, правда, не афиширует, но он сам, когда пригласил нас к себе для знакомства (и аккуратно переписал в книгу наши паспортные данные), выразился вполне определенно: "Мы с Татьяной Михайловной живем (или ведем себя) очень хорошо!" Что же касается КГБ, то она уже дано отказалась иметь дело с этой организацией, раз по закону та не имеет касательства к надзору за ней. И ничего ей ни от кого не надо... И мне вспоминается один из отзывов "коллеги следователя": "Да, с нашей точки зрения позиция Великановой сволочная, но по-человечески она заслуживает уважения". Это отзыв работника КГБ, а не журналиста из "Чужого голоса".
В эти сутки Таня разговаривала не только с нами (причем с Лилей и Галей отдельно от меня), но и с нашими попутчиками. Ей интересны новые люди, не говоря уж о том, как она была интересна Андрею и Сулимовым. Не знаю их бесед. Андрей мне рассказал только, что на его вопрос, действительно ли я занимал особую позицию еще до 80 года, она ответила утвердительно. Почему-то ему было важно увериться в этом...
1-2 июля. "Голубая бухта"- Форт-Шевченко. Утром простились с Таней. Я отметила про себя - что лишь с легким налетом грусти.
Доехав до шоссе Шевченко-Форт Шевченко, мы высадились, но форт-щевченковской машины не дождались. Нас сразу подхватил автобус отдыхающих из города - маленькая группа учащихся ПТУ,ехавших в Голубую бухту, о которой раньше мы и не слышал. Обрадованные везением (сразу попалась машина в нужном направлении на этом солнцепеке) мы поддались уговорам и не стали протестовать против Витиного решения - доехать с этой машиной до Голубой бухты и там искупаться. Тем более что руководитель их говорил о 3 км от шоссе. Но по мере продвижения автобуса по пустыне к морю, лицо Вити вытягивалось, оказалось, что Голубую бухту от шоссе отделяет не 3, а 13 км.
Но делать было нечего, и мы смирились с судьбой - провести день отдыха в незапланированном месте. А, в конечном счете, просто благодарили судьбу за неожиданный подарок. Необычайно живописное место. Красивые причудливые скалы, морское многоцветье, каменные ванны, песчаный пляж. Раньше был даже источник пресной воды, но сейчас затоптан геофизиками (парни говорили, что с будущего года Голубую бухту обещают сделать заповедником и закрыть для посещения - ну, на запрет мы всегда очень скоры...)
Море было, правда, холодным, но на жаре все равно часто купались. Дети строили песчаные города, Лида ловила водяных ужей. Все вместе и раздельно гуляли по берегу, водному гроту, лазили по скалам... Время летело незаметно и оставило, наверное, у всех воспоминания промелькнувшей сказки. Хорошо нам там было.
Уехали из Голубой бухты мы в три часа - почему-то шофер торопился. На асфальте простились с радушными шевченковцами, надели рюкзаки и потопали к Форту...
Теперь можно сказать - Голубая бухта была нашим первым туристским объектом, самым удачным за весь поход, самым счастливым и гармоничным. Только Аральское море через два дня может с ней соперничать. Мы были в самом начале своего маршрута, впереди был весь долгожданный и вымечтанный отпуск, все еще почти здоровы. И даже прощание с Таней не кажется мрачным. Благорасположенные к нам, отдыхающим москвичам, люди - на прощанье они нам отдали всю свою вкусную и прохладную воду, а главным подарком стала сама бухта, неожиданно разнообразная и прекрасная для каспийских берегов. Я могу ее сравнивать разве что с Коктебелем. Конечно, это не античное Черноморье, не Волошин и культура, здесь не вулканический Карадаг, а причудливо выветренный ракушечник и песчаник, вода и все прочее иное - и все же - тот же праздник непонятно от чего...
А может, мы просто были еще очень рады друг другу?
...Надели рюкзаки и потопали по горячему шоссе, не надеясь, конечно, пройти все 57 км до форта, а лишь на то, что попутка легче остановится для тех, кому очень надо. Формулировали же эту надежду как "Дорогу осилит идущий!". Так и вышло.
Не прошли мы и одного км, не успело еще начаться в наших рядах открытое ворчание на бессмысленность этих мучений, как нас догнал Форт-Шевченковский автобус, но не остановился, потому что был переполнен. И только рядом с вперед ушедшей Лидой с Оленькой на плечах сердце шофера не выдержало, и он затормозил.
Пока Лида втискивалась, подбежали ее дети, потом - наши, а за рюкзаками нa головы бедных пассажиров впихнулись и мы. Сколько было упреков на наши головы от пассажиров, взвинченных перед этим двухразовой автобусной поломкой! Один молодой казах прямо заявил, что совершенно не может понять идиотов, прущихся по жаре с детьми, когда хороший хозяин даже собаку пожалеет выгнать... Сначала Лида, пропихнувшись, умолила взять Машу с Вовочкой и Аню с Алешей. Галя уже было отвернулась заплакать, но жалостливый шофер поддался на дальнейшие Лидины уговоры и открыл заднюю дверь. В нее первой я впихнула Галю, потом влезла сама, потом влез Витя, а за ним и подбежавшие Володя с Андрюшей. Пассажиры вначале в ужас пришли от обилия дополнительной биомассы, а, увидев еще и Блекки - стали просто смеяться. Потом мы весело с ними болтали, я - с русской женщиной, корабельным коком, Витя - с толстым молодым казахом, весело согласившись с ним, что дуракам - везет.
В Форт-Шевченко выяснилось, что шофер даже денег с нас решил не брать, объяснив, что остановился, только пожалев Лиду. Значит, наши общие расходы уменьшились рублей на 10...
Поскольку столовая была еще закрыта, мы поспешили в Фортовский парк и его два музея. И хорошо сделали, а то бы не успели в краеведческий музей, небольшой, но очень интересно и хорошо устроенный. Центральная его часть выполнена в виде богатой, почти ханской юрты, каменной снаружи, войлочной и деревянной внутри с полным набором предметов быта и роскоши западных казахов ("Младший Джус")... При входе каменное панно стилизовано под рисунки первобытных охотников и кочевников. 25 наций осваивали Мангышлак с древнейших времен, сменяя друг друга в кочевых волнах. Разводили коней, верблюдов, били сайгаков, тюленей на море (видели в Голубой бухте), между собой, конечно, дрались - но, похоже, не очень... Сколько прошло здесь людских поколений, сколько разных культур...
Вот Таня жаловалась, что у казахов нет культуры отхожих мест. Действительно, веками у них рядом с юртой была голая и все быстро иссушающая степь - какие тут нужны туалеты! (Как по анекдоту: встречаются два каравана: "Здравствуй, а где тут туалет, не знаешь?" - "А сегодня какой день?" - "Понедельник!" - "Тогда в четверг повернешь налево?...) Человеку несподручно было брать на себя обязанности степи, отсюда и нет вековой привычки. Да если и взять наши провинциальные туалеты - намного ли они лучше?
...Музей Шевченко менее интересен. Почти нет его собственных вещей - да и откуда они у простого солдата? Много развешено его здешних рисунков и стихов. Много было написано здесь и прозы - все писал про Украину, тоскуя по ней..."
А ведь Шевченко был сослан в эту жару (тогда это был, действительно, край света) на целых 25 лет, и не вольным поселенцем, а под страшную солдатскую муштру (и только смерть Николая I его освободила), и не просто солдатом, а со специальным императорским изуверским наказом - "не дозволять ничего сочинять и рисовать", но, слава Богу, люди оставались людьми, потому и не смогли выполнить николаевское повеление, хотя и относились к нему, как к закону. Конечно, этим они не укрепляли законности, но поддерживали атмосферу человечности, что тоже очень важно... Знакомясь с шевченковским музеем, с парком-садом, созданным еще в прошлом веке казахским учителем... в честь Шевченко, мы не можем не вспоминать судьбы ссыльной Тани, с которой простились этим утром... Почему-то я уверен, что люди в Таучике в основном будут к ней добры и человечны... Но оценит ли это Таня и ее друзья?
От самого форта, как укрепления, ничего не осталось, кроме развалин на горной гривке. Под ним, уже в городе, стоит красивая каменная часовня католического вида (кто ее построил здесь?), а рядом - дом прошлого века со львами у входа, правда, не сохранивших свои носы. Еще несколько каменных домов дореволюционного времени придают Форт-Шевченко аромат русской старины, может, одной из первых в Казахстане и Средней Азии. Для Мангышлака же Форт-Шевченко с его пригородной старинной русской деревней Никольской (ныне - Баутино) - единственный "старый город", память прошлого века, свидетель былого. А ведь как нужен "старый город" постоянным жителям в любой стране, не только в Мангышлаке.
Ночевали мы на пляжном берегу моря, накупавшись и нарезвившись в нем вволю. Воду для чая принесли нам девочки-казашки, с которыми ехали в автобусе. Бедненькие, несли наши каны с водой километр с лишним из города. Другие дети помогали искать дрова. Здесь все очень приветливы с нами...
Утром день оказался пасмурным, зато море - теплое-теплое. Не торопясь, собрались и пошли в город. Оставили рюкзаки на станции и побродили по городу (вчерашняя девочка с гордостью нам говорила, что их город - место историческое!). При подъеме к развалинам форта пересекли старые каменоломни.
Гигантские каменные уступы-ступени, вырезанные из горы ракушечника распиловочными машинами, образовали подобие амфитеатра с огромной плоской сценой и прекрасным эхом. Витя на этой сцене даже танцевал и пел, а мы вот с Галей не могли. Завидую Витиному умению раскрепощаться, дурачась. Как он с детьми хорошо играл в воде!
Но пришел час прощания, и без особых приключений, за два с половиной часа, в прохладе от пасмурного неба, доехали снова до Шевченко, чтобы вечерним поездом уехать уже в саму Среднюю Азию. Посещением Тани, Голубой бухты и Форт-Шевченко окончилась мангышлакская часть нашего путешествия. Это гораздо меньше, чем намечал и мечтал себе Витя: он не увидел ни курорта в Шетпе, ни Каратау, ни "мечети раскрытой ладони". Но времени у нас мало, мангышлакский лимит израсходован. У Тани пробыли чуть больше запланированного, да и то - непростительно мало.
Забыв о поясной разнице времени, в Шевченко мы обнаружили, что приехали на два часа раньше. К пляжу ехать не хотелось на час, поэтому лишнее время бездарно проболтались за чтением книг на мангышлакском вокзале.
Тем временем выяснилось, что у нас приболели Маша и Блекки. Машу мучают температурные перепады и живот. По-видимому, от солнца и местной воды. Все нас от этой воды предостерегают. ...До Бейнеу ехали, конечно, в общем вагоне, в котором для нас нашлось два купе, и спали до утра мы хорошо.
3 июля. Жаслык - Комсомольск-на-Устюрте. В Бейнеу быстрая, но невеселая пересадка с Гурьевского поезда на Самаркандский. Плохо чувствует себя Маша, поносит Блекки. Сулимов настоятельно предлагает своим ехать в Москву, но сам же не решается окончательно на такой шаг.
Это было далеко не первое и не последнее предложение Володи в таком роде. Начиная с осени, он то категорически объявлял, что ни о какой Средней Азии и Памире и думать не хочет, то вдруг соглашался с Лидой, причем на весь поход целиком, и обязательно с Олечкой и Блекки. После успеха трудного северного похода я был убежден, что и Памир, исключая опасные подходы к пику Коммунизма, будет детям и Блекки подвластен, потому соглашался на все. Было, конечно, жаль расставаться на этот сезон с такими единственными в нашей жизни попутчиками, как семья Сулимовых, но и влиять на их выбор мы не смели. Колебания у них продолжались до самого лета, в немалой степени измотав и нас, а еще больше - их самих. Наконец, решились. Володя уже в походе сказал, что пошел в поход, наметив себе главной целью - сделать все, чтобы спасти жизнь и здоровье детей. Такое заявление, конечно, малость коробило - как будто у нас всех по отношению к детям цели иные, противоположные даже... но все можно при желании свести в шутку... В походе дети, да и мы сами не раз заболевали, особенно животами, хотя эти расстройства быстро и проходили. Однако почти каждый раз вновь возникало предложение Володи - "о прекращении похода", что не могло, конечно, не действовать разрушающе на наше психологическое состояние, особенно мое, как главного виновника всей этой походной "авантюры". Предположение, что я причастен к экстремизму Саши Н., у которого в детском походе умер от недосмотра мальчик, высказывалось мне неоднократно...
Билеты взяли до Кунграда, едем в почтовом поезде. Медленно едем. Вернее, уже час стоим на небольшой станции, непонятно, почему.
Ночью в пустыне был дождь, и сейчас прохладно. Хорошо. За окном ставший привычным пустынно ровный пейзаж. Мелькают русла солончаковых рек, иногда столь похожие на настоящие реки, что тянет еще и еще получше разглядеть. Встречный ветер поднимает такую пыль, что во мгле едва различаешь хибары очередных буранных полустанков. Но в вагоне хорошо.
У нас идет неспешный, долгий разговор с казахом, школьным завхозом из Бейнеу. Он нам поведал, что казахи - народ мирный, шутливый (в отличие от карапалкаков и узбеков). Что Аму-Дарья теперь доходит только до Нукуса, а в Аральское море не впадает ни капли, и оно все уменьшается. Рыба совсем исчезла, и в бывшую рыбацкую столицу Муйнак теперь везут рыбу с Дальнего Востока, а для лодок сделали канал к отступившему морю... Увидим ли мы все же Аральское море, успеем ли? Рассказывал про отличия туркменского языка от казахского, говорил, что они - как украинский с русским. Каракалпаки же больше схожи с казахами по языку и обычаям и до 36 года находились в составе Казахстана, но потом их руководителей обвинили в пантюркизме, национализме и республику передали соседнему Узбекистану.
Дальше разговоры Ибрагима (так зовут нашего попутчика) с Витей я не слышала - заснула... Проснулась, а подвыпивший и очень доброжелательный Ибрагим продолжает мучить Алешу вопросами, вроде: "Сколько 1 и 1? 2 и 2? - Витя, похоже, тоже устал от общения с ним, но держится любезно.
Пасмурь за окном кончилась, опять солнце. По обе стороны тянется плато Устюрт с редкими кустиками и сухими руслами весенних рек. Походив на Мангышлаке по такой полупустыне собственными ногами, мы немного сроднились с ней. Увидев у Тани в Таучике ящериц, черепашек, зайцев, лисичку, убедились, что и она наполнена жизнью. Что-то реже стали попадаться верблюды. Глядя на них, я все вспоминаю с улыбкой их собрата на форт-шевченковском шоссе, забравшегося отдыхать от жары под бетонный навес автобусной стоянки - с удобством, раз людей нет.
Миновали очередной серый разъезд - 4 ряда деревьев, а вокруг почти ничего не видно от поднятого ветром песка. Степь перестает быть ровной, вздыбилась небольшими, с редкой травой барханчиками. Маша почти выздоровела и весело что-то читает Оле, зато Лиде стало хуже. Если это дизентерия, то путешествие наше скоро кончится...
Следующую часть дневника Лиля писала уже на станции Жаслык (в Каракалпакии), где мы неожиданно слезли, ища ближайшего выхода к Аральскому морю. В Москве посещение Аральского моря было обязательной частью нашего маршрута. Ведь как ни крути, а оно исчезает, и наверняка исчезнет полностью через одно-два десятилетия. От 66 года у нас остались очень светлые и романтические воспоминания об Аральском море, и нужно было познакомить детей с ним, пока не исчезло вовсе.
В Москве мы планировали выход на промежуточной, ближайшей к морю станции. Возможно, с посещением сохранившегося караван-сарая на старинной "царской дороге" из Азии на Волгу. Прочитав в путеводителе, что близ моря, на газопроводе Бухара-Центр построен новый город Комсомольск-на Устюрте, мы намеревались добраться до него, а потом вдоль моря попутками или даже пешком пройти до Аму-Дарьи и дороги на Нукус. Однако ни в Москве, ни даже здесь, на ж/дороге, никто Комсомольска-на-Устюрте не знал (кстати, наше московское письмо в этот город также осталось без ответа)... и мы просто приуныли. Потому я и взял билеты до Кунграда, решив, что придется использовать банальный вариант: доезжать до знакомого уже Муйнака, чтобы от него хотя бы добраться посмотреть на очень обмелевшее моря.
Hо расспросы в поезде и на станциях мы все же продолжали, и вот на Жаслыке неожиданно от кассирши услышали: "Доехать до Комсомольска? - А тут вот приехали двое оттуда сдавать груз. Поговорите, с ними можно будет вечером уехать..." - Бросились мы искать этих шоферов, но не нашли. Зато в наших метаниях неожиданно сильно помог Ибрагим, стоящий рядом с толстым молодым узбеком, его хорошим знакомым и начальником на этой станции. Ибрагим знал о нашем желании попасть в Комсомольск, а, увидев нас мечущимися, о чем-то переговорил со своим собеседником. Тот приветливо нас успокоил: "Конечно, отсюда вполне можно попасть в Комсомольск, всего 65 км - и машиной, да и самолет с КСМ вызвать можно..." Остановка нашего поезда шла уже к концу, на неожиданную выгрузку тоже надо было время - и все же мы решились, когда Ибрагим доверительно сказал мне: "Виктор, Шахназад мой друг, он все для вас сделает!" Я даже не подозревал, насколько это окажется правдой.
Удивительно, как быстро мы выгрузись. За несколько минут все вещи, правда, в хаотическом беспорядке, свалены в тени у станции, а поезд наш отходит... Кажется, все и все на месте, но правильно ли мы сделали, ввязавшись в очередную авантюру?
К нам подходит Шахназад и еще один молодой узбек - Рахим Худоярович - врач, начальник медслужбы здешней железнодорожной дистанции. Последний и стал нашим главным опекуном: поместил нас в своей амбулатории, во временно пустом больничном покое, связался с начальником КСМ-7 (Компрессорная станция на газопроводе), поселок, который и оказался тем самым Комсомольском, и договорился, что за нами в Жаслык прилетит самолет или будет прислана машина и нас там завтра устроят. Как в сказке. Оказывал за этот день Рахим еще много разных услуг и, конечно, мы договорились, что если он будет в Москве, то заглянет к нам с визитом (или ночевкой)
Мы - в амбулатории поликлиники ст. Жаслык ("Молодость"). Бабаев Шахназад Хадидович и Гузметов Рахим Худоярович -эти два еще молодые узбека служат здесь по распределению (но уже - начальниками). У Шахназада идет последний десятый год службы. Очень приветливые и участливые. Со своего поезда здесь мы сошли, когда узнали, что ночью отсюда пойдет машина до Комсомольска-на Устюрте. А может, удастся и самолетом...
Не забыть из дорожных впечатлений встречу с Умит Калипаевой - полной казашкой 40 лет - очень открытой и располагающей к себе. Она ехала к дочери в Шетпе помогать ей с детьми, нянчить внуков. Дала ей свой адрес. Дала его и Рахиму.
Здесь, в Жаслыке, днем, почти сразу после выгрузки, мы купались под бьющим шлангом пожарного поезда, воду которого использовали для поливки станционных деревьев. Купались все, кроме Андрея, прямо в одежде, доставив и себе, и местным людям массу веселых минут. Было радостно и шумно (может, как в неожиданную грозу на Буранном полустанке). Мы с Лидой даже пытались вымыть головы этой неожиданно щедрой здесь пресной водой. Кстати, нам объяснили, здесь, вдоль и дороги, и газопровода, везде используют аму-дарьинскую воду - вплоть до Нового Узеня на Мангышлаке, где прошлым летом работал Витя. Немудрено, что аму-дарьинской воды на Арал не хватает.
Уехали мы в половине второго ночи, на двух легковых машинах. Поездка наперегонки по ночной степи - незабываема. Наш веселый шофер Саша всю дорогу отпускал шуточки, вроде: "Нет, старый, не бойся, я не потеряюсь!"
Но Саша не только "отпускал шуточки". За эти полтора ночных часа он немало рассказал нам о местной жизни, дал почувствовать ее, вдохнуть пряный аромат. Инженер-механик по специальности, родом с Украины (из-под Кременчуга), он попал сюда по распределению, потом было осел в Нукусе, даже получив квартиру... но не выдержал столицы и перевелся сюда. Живет с женой и малой дочерью, и, хотя будущий отъезд не подвергается им сомнению, но, видно, что не хочется, и будет он оттягивать его как можно дальше. Здешняя особая, устюртная жизнь властно захватила его... Раскатывает по бескрайней степи на своих "Жигулях", стреляет сайгака, ловит рыбу в Судочьем, навещает Кунград и Нукус, когда захочет... Обеспеченная нужная работа, обеспеченное нормальное питание, неплохая зарплата, уважение хороших людей, удаленность от городской нервотрепки - этого разве мало?... Саше лет 35, а вот его другу, владельцу древней, но еще работоспособной "Победы", куда вместилась вся семья Сулимовых, Андрей, да еще и наша Аня, уже за 50, он уже "старый" и готовится к переезду на "Большую землю". Как раз сегодня он с Сашей отправил московским поездом в контейнерах часть своих домашних вещей. Для него кончается устюртская жизнь, трудная - но, наверняка, счастливая в будущих воспоминаниях; для Саши и его семьи - продолжается. Нам же было дано только вдохнуть ее воздух завтрашним днем... Саша стал как бы второй главой в нашей аральской сказке, начавшейся знакомством с невзрачным Ибрагимом в поезде и его рекомендацией на станции Жаслык, а кончившейся заботой начальника КСМ, "реального хозяина" Комсомольска, приехавшего в аэропорт, чтобы его самолет нас без задержки перенес в Нукус.
С этого подаренного самолета через день мы уже сверху увидели устюртскую степь, окружавшую КСМ-7. Она была вся расчерчена параллельными и пересекающимися дорогами - не степь, а сплошное шоссе. Каждый водитель, наскучив трястись по ухабам или глотать густую пыль от соседа, предпочитает ехать голой степью, на той же высокой скорости - и невольно прокладывает новую колею. И степь это терпит...
Ведущим в этой паре был Саша, он ехал первым, выбирая в непроглядной ночи путь если не по звездам, то лишь по каким-то малоприметным ориентирам. "Старый" вначале послушно плелся в шлейфе нашей пыли, а потом все же начал искать свой, параллельный нам путь, вызывая вслух одобрительные Сашины замечания, "шуточки", так прекрасно передающие весь стиль устюртской жизни - беззлобной иронии, дружеского вышучивания - при непоказной и нешуточной взаимопомощи во всем. Правда, Саша не скрывал, что и здесь есть свои подводные камни, есть и интриги в человеческих отношениях, есть даже вездесущие экономические неурядицы и бесхозяйственность - и все же на здешнем отшибе они как-то патриархально сглаживаются, не выпячиваются в главное. Так нам, во всяком случае, показалось... Как на какой-нибудь зимовке, где советская и хозяйственная власть становится по необходимости личной властью начальника, так и здесь человечный начальник может сделать советскую власть необычайно привлекательной...
Скоро в ночи засветились далекие огни, и в три часа ночи мы прибыли в Комсомольск-на Устюрте. Высадили нас на центральной улице поселка у рабочего общежития (с водой, газом, туалетом). Будить никого мы не стали, выбрали среди общежитских деревьев места для палаток, расстелили их и улеглись спать. Вите не понравилось, что мы поленилась растянуть тент, улеглись, как цыгане, и он ушел спать в придорожных кустах за городские ворота. Пришлось идти к нему, нести спальник.
4 июля. Аральское море. Утром встали все же не слишком поздно, т.к. с 7-ми стал выходить поселковый народ на работу, нашему табору удивляться, да и нам "делать день" надо было. Для этого мы с Витей к 8 часам отправились на местном автобусе в административный корпус КСМ, на прием к ее начальнику Владимиру Ивановичу Линнику - как нам наказывал в Жаслыке Рахим.
Станция немилосердно свиристит своими нагнетательными компрессорами, но вид ее - в зелени, в прохладе охладительного распыления радует. Секретарша в кондиционированной приемной просит подождать полчаса возвращения Владимира Ивановича, и вот мы, стесняясь, знакомимся с этим еще молодым (впрочем, главный инженер у него вообще показался нам зеленым пижонистым парнем) и тоже чуть стесняющимся скромным человеком. Он из Брянска, лет 30 с небольшим, высокий, поджарый, могущественный. Извиняется, что не мог выслать за нами самолет, а только машину, но она нас не нашла, мы уже уехали. Извиняется, что не может предоставить нам нормальное жилье (хотя комендант общежития уже начал пристраивать наc в какую-то общую комнату) и спрашивает, чем может быть полезен. Мы до сих пор еще не можем привыкнуть к этому сказочно приветливому вниманию, рассказываем о своей мечте - показать детям исчезающее Аральское море, и он вызывает начальника транспортной части, вместе они решают, что лучше нас вывезти на мыс Канынбай - это за 30 км отсюда. Линник с сожалением говорит, что да, море отступает, мельчает. Раньше оно было рядом, всего в 8 км, а сейчас его работники купаться предпочитают именно у Канынбая. А Муйнакского залива вообще уже почти нет. Впрочем, добавляет транспортник, в этом году в Аму-Дарье полно воды, и море даже чуть прибавилось. Это сообщение нас удивляет и радует - может, не так уж безнадежен Арал?
Узнав, что мы собираемся провести на море всего один день, они удивляются и решают, что тогда ради экономии бензина лучше отпустить заводской автобус с нами на весь день.
Так нам подарили автобус на весь аральский день. А на прощанье Владимир Иванович обещал - завтра самолет в Нукус. Чародей!
Эту "устюртскую сказку", наверное, можно объяснить и более прозаично. Нас, по рекомендации Рахима из Жаслыка, просто приняли по разряду московских влиятельных гостей, как Хлестаковых, а мы, по душевной простоте, радуемся этому, как сказке (хотя, может, следовало бы по-граждански скорбеть о не вполне законных тратах...) Но этому объяснению мешает то, что мы ни минуты не скрывали своего рядового туристского происхождения и намерений, напротив, всячески их подчеркивали. А главное, что в Комсомольске-на Устюрте, никого, включая рабочих в общежитии, все это не удивляло, считалось в порядке вещей. Один из них вечером, после нашего возвращения с моря, все уговаривал нас поехать за 100 км порыбачить на озеро Судочье. Когда же мы говорили, что неудобно снова просить машину у Линника, тот удивился: "Как неудобно? Вы ведь советские люди, на отдыхе, значит, он и обязан о вас заботиться! "
Я не придумал эти слова, я бы не смог их придумать, так они для меня неожиданны, но, пожалуй, они лучше всего характеризуют экзотические порядки, сложившиеся у советской власти в Комсомольске-на Устюрте. Мне до сих пор трудно объяснить себе самому смысл этой экзотики. Только я вижу, что ни в какую диссидентскую схему она не вписывается. На этом островке в одной из самых суровых и лютых степей 3емли, начиненной современной техникой и подчиняющейся молодым руководителям (в Мингазпроме выдвижение молодых руководителей, кажется, стало традицией) - вырастает вот такой "отеческий", почти первобытно-коммунистический стиль отношений, не вкладывающийся ни в какие законы и право, но необычайно для нас симпатичный... Наверное, само нутро у нас - не правовое... А может, мы просто не знаем всей изнанки этих порядков?
Итак, сегодня состоялась встреча с Аральским морем, мелеющим и уходящим от своих извечных берегов, но таким ласковым и теплым, в барашках и веселых волнах. Для детей эта встреча была первой, для нас - наверное, последней. Дети были счастливы, и мы очень радовались. Доволен был и наш молодой шофер, празднично переодевшийся по этому поводу и прихвативший с собой на отдых друга.
Идти по мелководью, правда, долго, и вода от волны потеряла свой знаменитый аквамариновый цвет (самое голубое море в мире). Витя пытался доплыть до голубого горизонта, который он видел с "чинка" (устюртского обрыва), но и он устал и вернулся на наше мелководье.
Накупавшись до изнеможения, мы с Витей и Лидой отправились на экскурсию в "чинк", постоянно привлекавший нас своим многоцветьем и причудливостью скал. Он достигает высоты в 200 м и с моря кажется настоящей горной цепью. Раньше аральские волны били прямо в скалы, я это помню по картинам Шевченко, вывешенным в фортовском музее (вместе с экспедицией Берковича он провел на этих берегах почти целый год)... Теперь море отступило от чинка почти на километр. Мы прошли немного по берегу босиком, потом срезали полосу влажного плотного песка, а в полосе небольших, но классических барханов из обжигавшего песка пришлось надеть обувь... Поднялись довольно высоко к розовым скалам, как вдруг, обернувшись, мы увидели, что по нашим следам на песку катит "наш автобус". Что случилось? С детьми? Какая-то сила сорвала меня со склона и с воплем: "Это за нами... Там что-то случилось с нашими", я кинулась вниз... Напрасно удивленный и раздосадованный Витя пытался меня удержать уговорами, что, если бы что-то случилось (утонул или провалился), оставшиеся мужчины "спасали бы, а не ездили за нами". Но даже силой ему не удалось меня остановить, только задержал на несколько секунд. За мной побежала напуганная Лида, а рассерженный Витя продолжал подниматься в свои скалы... Оказалось, что все в порядке. Просто, обнаружив наш уход, дети тоже захотели в "горы" и их привезли на экскурсию. Но они оказались без обуви и не могли идти по горячему песку. Поскулив, они вернулись к морю вместе с Лидой. Она уже не могла вернуться - уж очень я ее напугала, очень виновата. Уходя от детей, оставляя их в море на шофера Володю и его друга Сережу, я была неспокойна и недоверчива. И была наказана за это своим и Лидиным испугом. А ребята были вовсе не скрытные, а застенчивые. Когда мы с ними и Галей вернулись к чинку и, встретившись с Витей, побродили по нему, я в этом убедилась. Но Витя еще долго смотрел на меня с опаской.
В пять часов кончался рабочий день шофера Володи, и мы свернув тент, собрались в обратную дорогу, насытившись Аралом, кажется, до предела. Витя напоследок все дощелкивал аральскую пленку, дети устали купаться, одному Андрюше с его обожженными плечами, в рубашке, было, кажется, не очень сладко, и почти весь день он гулял на берегу в отдалении.
Андрей провел с нами первую часть отпуска и за две недели, наверное, сильно устал. Особенно психологически. Ведь он оказался одиноким между двумя семьями. Я неразговорчив, и единственной, наверное, отдушиной ему были теоретические разговоры с Володей. Но это не могло заменить в полной мере всего богатства человеческого общения даже в самой заурядной туристкой группе, собранной порой из прежде незнакомых людей, становящихся в походе друзьями. Здесь же он был свидетелем внутрисемейных громких конфликтов с детьми и тихого, но еще более трудного межсемейного приноравливания. В общем, я чувствовал себя постоянно виноватым перед ним.
Ночевали мы в райском городском саду, среди свободно льющейся на этом краю пустыни воды, и потому, конечно, вымыли головы и постирали.
Об этом городке в пустыне из одноэтажных домиков с садиками у нас осталось много хороших впечатлений: и от дешевой, вкусной столовой (хотя ее постояльцы ворчали на однообразие блюд), и от радушных людей, и от зелени, в которой он утопает.
5 июля. Нукус. А утром свершилось еще одно чудо: без всяких хлопот АН-2 перенес нас в столичный Нукус. Так красиво закончился наш стремительный (и бесплатный) выезд на Аральское море.
Летчики забрались на приличную высоту, и потому полет все перенесли благополучно, даже лучше, чем ночную поездку на "Победе". Уже в полете видели, как желтая степь сменилась зеленой, с разводьями воды аму-дарьинской дельты и полями, с каналами и арыками. Это был Хорезм, настоящая Средняя Азия.
Нукус встретил жарой, в отличие от Устюрта - душной. Все кинулись к воде и мороженому. Трижды пропустили нужный автобус, потом долго ждали и, обозлившись, пошли две остановки до автовокзала пешком.
Там долго не могли понять, куда и как нам надо выезжать. Ведь Витя планировал хорезмское путешествие не по населенным пунктам, а по старым крепостям. Русский язык понимают здесь с большим трудом. Наконец, в диспетчерской разобрались и указали, что нам подходит только единственный в сутки автобус на Элликалу, и что он скоро уходит. Нам или уезжать сейчас, не успев, как и в 1966 году, осмотреть столицу Каракалпакии, или уезжать через сутки. Даже вечно торопящийся Витя согласен на второе. Завтра, так завтра. Оставляем рюкзаки диспетчерам и едем в центр города. Прежде всего, в художественный музей, про который очень много слышали еще в Москве.
Его основатель Савицкий собирал работы художников 20-х и 30-х годов еще с тех времен, когда они бедствовали, а ныне их считают большими талантами. Несколько работ пришлось мне по сердцу. Но было открыто всего пять залов, и в тех царила сильная духота, так что, выйдя на уличную жару, я получила подлинное облегчение от подступающей дурноты.
Потом были столовая, книжный магазин и базар, откуда мы увезли первые для нас дыньки, яблоки, помидоры и жердели, а Галя с Андреем еще и веера в качестве сувениров.
К рюкзакам надо было вернуться не позже половины шестого, потому к ним уехал раньше Витя, но, устав нас ждать, был сердитым. Ему не терпелось добраться до стоянки на соседнем (через аэродром) Комсомольском озере, а потом вернуться гулять без детей в вечерний Нукус. Он был готов тут же хватать рюкзаки и бежать к озеру через взлетное поле. На наше счастье, нас уговорили сесть на автобус к озеру, но успели впихнуться в него только мы вчетвером (с Галей и Алешей). Объехав аэродром, оказались еще совсем не близко от озера. Подосадовав и попыхтев, доплелись все же до берега. Сил не было даже радоваться его прохладе. И с Витей разговаривать не хочется. До чего же я плохо переношу жару.
Сулимовы с Андреем и Аней приехали на следующем автобусе. Витя как раз успел подойти их встретить и заодно принес в канах питьевой воды (в озере вода солоновата). Мы медленно отходили от жаркого дня, много раз купаясь. Но Вите так и не удалось уговорить меня пойти в город на "вечер воспоминаний о 66-м годе", пообещала только побегать по городу с ним утром.
На ночевку мы расположились прямо на достархане - чайханном помосте. Было чисто, уютно и спалось хорошо.
На всех нас, конечно, возраст действует не в лучшую сторону. Я стал менее уравновешенным и более капризным. Лиля стала больше нервничать и уставать. Раньше мы с такой усталостью справлялись сильным желанием и волевыми усилиями, нашим походам сопутствовали малые победы над самими собой: там прошли в день два перевала вместо одного, там обогнали группу патентованных туристов, там блеснули знаниями - все эти мелочи поддерживали наше "самодовольство" (в хорошем смысле) и победный жизненный тонус.
А вот, у сорокалетних, у нас по-другому. Мы стали отмечать у себя малые пока поражения, уступки самому себе, разрушительное недовольство собой, которым ничего не исправляешь, а только подрываешь остатки уверенности и согласия друг с другом. Что делать, не знаю...
Неужели мы обречены на умирание уже сейчас? Ведь нам еще всего по 45 лет...
6 июля.Кызыл-кала, Топрак-кала. Проснулись на восходе солнца, в 6, но ушли в половине седьмого. Рискнули идти через взлетную полосу и кладбище, днем повторили этот переход еще дважды - и ничего, никто нас не задерживал.
Долго бродили по громадному казахскому и каракалпакскому кладбищу перед автовокзалом, удивляясь разнообразию его мазаров и прочих захоронений, древних лесенок, современных стел, бюстов, мавзолеев. Много "заслуженных могил" местного значения. Наверное, для простого люда это кладбище уже закрыто и хоронят здесь лишь знатных людей города.
В то утро в угоду Вите мы доехали до Аму-Дарьи. В отличие от предсказаний, она и здесь довольно велика, хотя, конечно, не сравнить с той бешеной прорвой воды, которую мы преодолевали на пароме здесь в 66-м году. Автобус как раз подъезжал к заброшенной паромной пристани, где сейчас стоят лишь вросшие в землю ржавые остовы судов и до невзрачной реки надо еще идти метров триста. Мы даже не стали вылезать.
Потом побывали на нарядной новой Турткульской улице, в "Книжном мире", где Витя оставил очередные 6 рублей, и трижды побывали на базаре, через который проходят почти все маршруты городских автобусов... В целом же от города осталось хорошее впечатление, строится он обдуманно, любовно, хорошо озеленен и с прежним одноэтажным и пыльным Нукусом, как он запомнился мне в 66-м году, почти нет сравнений. Впрочем, здесь, как и везде, огорчают туалеты.
Уехали из Нукуса мы в три часа на Элликалу (в переводе - "50 старых крепостей" -хотя на деле в Элликалинском районе 256 древних крепостей - об этом Вите сообщил сам председатель элликалинского райисполкома.
Шофер автобуса, с которым нас свели еще нукусские диспетчеры, был молодым огневым парнем, внешне очень похожим на Соню Сорокину, охотно разговаривал с нами, на манер гида комментировал дорогу и рассказывал легенды о проносящихся вдали крепостях. Он служил во флоте, и потому успел не только побывать в 17 странах, но и участвовать в ангольской революции - а мы даже и не слышали об участии в ней советских моряков.
Нашего автобусного покровителя ненароком задела неосторожная фраза, что мы из Москвы приехали в провинцию, может, даже чуть обидела, хотя она и правильна по существу. Нет, по существу, конечно же, он гораздо больше имеет шансов считаться столичным жителем, чем мы, столичные интеллигенты. Объехал полмира, знает несколько языков, интересуется историей, читает книги, а недавно, на собственной машине, выехал через Новосибирск и Урал в центр, исколесил пол-России и Украину и вернулся домой через Баку... Может, конечно, знания его во многом неглубоки и наивны, но очень симптоматичны и эта тяга к культуре, и даже обидчивость - при неизменном дружелюбии к нам и открытости. И не дай бог оскорбить это расположение высокомерием или насмешкой, как то часто, наверное, происходит у русских в начале конфликтов.
Витя и Алеша так и сидели всю дорогу рядом с ним, слушая рассказы. Что-то они запомнили? Новая дорога проходила довольно далеко от гор Султаниздага, так что не удалось увидеть и посетить его крепости. Мы не очень-то и рассчитывали, разглядывая старые карты.
Вышли мы неподалеку от крепости - Кызыл-кала. Перекусили в колхозном саду зелеными яблоками (нам тут же принесли хлебную лепешку), сложили здесь свои рюкзаки и отправились на первую экскурсию.
В 1966 году нам не хватило времени на посещение Топрак-калы и других хорезмийских крепостей. Сейчас они стали одной из основных целей путешествия, впрочем, самой малопонятной и малоценной (исключая, может, меня). Я твердил о необходимости самим увидеть останки древнейшей и необычной цивилизации, сродни прочим речным цивилизациям древнего Востока - в Египте, Месопотамии, в Индии и Китае, и что нужно хоть раз в жизни попробовать идти по песчаной пустыне, которая, по нашим картам, разделяла намеченные к обязательному посещению Топрак-калу и Кой-крылган-калу. Но пустыни здесь почти всюду превратились в хлопковые поля с дорогами, а 7 увиденных крепостей довольно однообразны... А теперь я и сам не знаю, удастся ли понять и выразить то неясное, чем манили меня хорезмийские города - рассказом о полузабытой мудрости арабских ученых, о социальной физике ибн Хальдуна, сумевшего во времена Тамерлана вывести законы возвышения и падения государств и партий. Мало того, мне до сих пор мечтается понять законы движения рек и государств. Эта гигантская Аму-Дарья, образовавшая среднеазиатские пустыни как свою песчаную дельту, истоком уходящая в памирское поднебесье, в ледниковые тайны, а окончательным сбросом - в Аральскую или Каспийскую впадины, многие тысячи лет давала воду и жизнь множеству человеческих культур на ее солнечных берегах. В свою очередь, человеческие деяния не раз влияли невольно даже на впадение Аму в Арал или Каспий... Все тут завязано в один социально-физический узел - и какими термодинамическими зависимостями его можно разъяснить? Чувствую, что буду способен лишь на банальные и наивные до смешного догадки, лучше бы не пробовать, не позориться - и все же тянет, и, наверное, я буду делать такие попытки, хотя бы в слайдовой форме.
Кызыл-кала стоит чуть в стороне от дороги. Она небольшая, квадратная в плане, но и сейчас имеет довольно мощные глинобитные стены... Никаких исторических сведений о Кызыл-кале я не знаю, и потому пустовато мне было на ней, да и на остальных "калах", про какие не было рассказано в захваченной из Москвы книге Виноградова тоже.
А вот про Топрак-калу мы знали немало. Она была неподалеку, в трех км от Кызыл-калы, и мы вечером подошли к ней. Между шоссе и крепостью лежало хлопковое поле, на котором работали цветастые девушки и парни, наверное, старшеклассники. Они кричали нам что-то приветливое и приглашали остановиться на чай. Но мы почему-то сразу не решились, хотя могли бы понять, что на заходе солнца пора искать ночлег. Вброд перешли канал с водой и устроили стоянку ввиду крепости, отложив ее посещение на утро. Правда, наши фотографы, Витя и Вовочка, и примкнувший к ним Алеша, все же отправились на вечерние съемки.
Я и Витя жалели потом, что не приняли сразу приглашения колхозников, потеряли шанс на общение, экзотичное для наших детей. Очень к нам были приветливы и люди того небольшого кишлака, где мы остановились в саду перед Кызыл-калой. Мальчишки выбирали наиболее спелые яблоки и алычу, женщины подарили свежеиспеченные лепешки, мужчины давали советы - ушли мы обласканные. И вообще, здесь приветливости - хоть отбавляй. Интересно, это у них к редкому гостю такое отношение, или распространяется и на ближних соседей?
7 июля. Елли-кала, кой-крылган-кала. Утро начали с экскурсии на стены Топрак-калы. Она - громадна, целый город. Удивительно, что 10 столетий ее не похоронили, не сравняли с землей. Ведь сложена из сырца, сырого кирпича, почти из глины...
...И опять в путь. Быстро нас подобрал местный автобус. Не доезжая районной Элли-калы увидели Кавад-калу. Конечно, остановились - вот оно, удобство непланового туризма. Похоже, Кавад-калу не раскапывали, хотя памятная табличка в наличии, и песчаные барханы свободно разгуливают по ней, нетронутые. Я им порадовалась, потому что Витя будет удовлетворен (ему нужны кадры крепости, заносимой песком) и не потянет его в настоящие пески.
Однако жара есть жара, и мы искупались тут же под калой в небольшом прудике, почти луже соленой воды, а потом от соли отмывались в арыке. Лида над нами еще подтрунивала:
Мы смеялись от души,
Как
малосольные Сокирки
Уплывали в камыши.
В Элли-калу, разбросанный новый и невзрачный поселок, попали в разгар дневной жары. От автостоянки отходили только в столовую, а Лида на базар. Ели мало и плохо, больше пили зеленый чай. Анюта хворала, Галя тоже еще не оправилась: утром у нее поднималась температура, и она даже на Топрак-калу не ходила.
Долго выясняли, как нам попасть к Кой-крылган-кале, никто толком этой крепости не знает. Только в райкоме Вите объяснили, что такой крепости в Элликалинском районе нет, что она, наверное, в соседнем, Турткульском, и что ехать туда надо, скорее всего, через Гульсурдин. Витя еще соблазнялся рассказами о замечательно высокой (100 м?) крепости за 20 км попутным транспортом, но, видя наше состояние, не решался даже и настаивать.
В Гульсурдине нас высадили рядом с красивой высокой крепостью в полях и садах. День склонялся уже к вечеру, и мы решили здесь же останавливаться на ночлег. Пошли искать место к ближайшим деревьям, наткнулись на двор, где приветливая бабушка, увидев нас, ненароком подобравших упавший урюк-абрикос, зазвала к себе и начала трясти дерево. Мы собрали целое ведро солнечных плодов, а от подошедшей невестки, молодой казашки, получили еще лепешку и кучу ценных сведений. Ведь она единственная говорила здесь по-русски, остальные просто ничего не понимают и ничего не могут объяснить. Она долго жила в Алма-Ате, сюда вышла замуж и говорит по-русски очень чисто, понятно, может, чуть затрудненно. Она вспомнила название Кой-крылган-кала и подтвердила, что отсюда можно к ней добраться, сначала автобусом, а потом - попуткой. Рассказала, где расположен колхозный сад и гостиница в нем.
И мы пошагали по краю хлопкового поля к этому саду, чтобы там ночевать. - Так мы думали. А оказывается, Витя уже решил ехать дальше. Пока мы делали напрасные попытки в одном месте преодолеть арык и колюче-кустарниковый забор этого сада, он догнал нас и без особых объяснений направил всех к шоссе...
На самом деле, предложила ехать дальше, к Кой-крылган-кале, Лида, а я ее только незамедлительно поддержал. Действительно, жара уже начала спадать, двигаться становилось легче, и если бы в этот вечер мы бы добрались до обязательного пункта Кой-крылган-калы, то просто сэкономили бы день тяжелого, в общем, пути. Нам тогда оставалось бы только выбираться на аму-дарьинское левобережье, к вожделенной для всех (кроме нас с Лилей) туристской Хиве. Лида отвечала за состояние своих, особенно самого слабого члена группы - Оленьки, а, кроме того, я знал, что ее мнение очень важно, фактически определяет мнение Лили... Так что, направляя всех к шоссе, сразу после Лидиного предложения: "А не поехать ли нам дальше? - Вдруг завтра автобусов не будет?" - я был уверен в итоговом решении. Просто на ходу некогда было объясняться. Правда, жалко было в спешке расставаться с Гульсурдином. Однако до подхода автобуса я надеялся успеть и крепость сбегать (без рюкзаков) поснимать, и валявшиеся на краю поля в изобилии абрикосы собрать. Однако мы с Вовочкой успели собрать только огромный пакет абрикос. Подошел автобус, и на крепость времени не осталось. Обидно...
Пока ждали автобус, Витя с Вовочкой собирали урюк, Володя с Андрюшей ходили по воду и в подарок получили две буханки хлеба. Автобус довез нас до 23 км, где, по совету одного из пассажиров, мы выкатились на еще жгучее солнце у каких-то домиков. Получив очередной совет и обещание, что скоро будут попутки, мы прошли с полкилометра и оказались у хорошего озера - то-то была радость всем!
Но радость не может быть очень долгой. Нельзя же вечно купаться, что ж - "дорогу осилит идущий!" Взвалили рюкзаки, и пошли по вечерней, но все еще пышущей жаром дороге. От развилки показался какой-то грузовик, но двигался очень медленно, а когда догнал, то не только не взял нас собой, а как-то недобро посмеялся, оглядывая наших детей: "А, пожалуй, вам придется и заночевать здесь в пустыне" (вокруг, действительно, тянулись уже не поля, а заросшие редкой травой барханы...) Впервые здесь мы встретились с открытой и необъяснимой недоброжелательностью (как сказал Витя - с "оскалом Азии") и долго не могли ее забыть... Откуда и как она взялась? Кто из русских и как обидел этих людей, что они могут смеяться даже над детьми? Или они такие злые от природы? - Но в кузове у них тоже были дети, трое, наверное, их дети...
Вечерело. На горизонте сбоку виднелась какая-то "кала", совсем в дымке еще одна. Какая из них - наша? Володя увидел, как впереди наша безмашинная дорога вливается в довольно оживленное шоссе, рядом домики, наверное, хлопкового завода, о котором нам говорили - туда и плетемся. Мы сильно растянулись. Вперед, как всегда, вырвались Вовочка и Андрюша. Вовочка сильно повзрослел, и теперь с тяжелым рюкзаком идет только впереди, наверное, на самолюбии. К ним постоянно приближается Лида, лишь иногда меняющаяся Олечкой с Володей. Впрочем, Оля теперь часто идет и сама, "своими ножками", особенно когда ей интересно. Потом мы с Алешей. Он тоже несет обычно без жалоб свой довольно тяжелый рюкзак, но сегодня и он мается животом, и мне с Витей пришлось его чуть разгрузить. Дальше, как обычно, Маша с Аней и наблюдающий за ними Витя. Блекки мигрирует между всеми...
Вот передние достигли каких-то небольших крепостных развалин почти у развилки дороги, но тут Витя заговаривает с вдруг подошедшим к дороге тихим хлопкоробом с поля, и тот уверяет, что поворот к Кой-крылган-кала, той самой, что мы уже видели с дороги, мы только что миновали. Витя сбрасывает рюкзак, останавливает нас и идет к передним осматривать их Амбал-калу. Потом наша длинная процессия поворачивает назад и втягивается в проселок, не просто пыльный, а утопающий в пыли.
Последние полтора км из этих 8-10 км мы идем уже просто на пыльных бровях. Но доходим до хлопкоробческого навеса-приюта у арыка совсем недалеко от долгоисканной крепости. И даже не крепости, а царскому мавзолею, храму-лавре, имевшему большое культовое значение в IV веке до н.э.
Хлопкоробы на ночь уехали домой, но успели показать свое хозяйство, попоить айраном, снабдить дровами, чайниками, кошмами. По-русски никто не говорит, да и зачем это среди бесконечных хлопковых полей?
8 июля.Поход по пустыне - Турткуль- Буруни. После тяжелой духоты ночи, по утреннему холодку добежали до Кой-крылган-калы. С книжкой в руках разобрались в ее устройстве, осознали, где сидим... Красоты в этих крепостях мало, много значимости.
Вернувшись, купались в соседнем пресном озере (вчера туда ходили только Лида с Витей, а мы - помылись в арыке). Озеро прохладное, жаль, что ночевали не рядом с ним.
Решили вчерашним путем не возвращаться на уже знакомую дорогу, а прямо полями добраться до соседней калы, а уже оттуда выбраться на близкое оживленное турткульское (как уверяет Витя) шоссе.
Но поля скоро кончились, и идти надо было по пескам, правда, закрепленным, т.е. поросшим саксаулом, но все равно - жарким. Витя был, наверное, доволен: осуществилось его намерение пройтись походом по пустынным пескам, но наши дети - не очень, Анюта все просила меня найти канал, чтобы купаться... И умолила все же, кого только? - наверное, судьбу. Чудо свершилось: наш путь пересек довольно широкий и быстро текущий канал, и обойти его было нельзя. Слава Богу, в одном месте он был Вите по грудь, и он на голове перетащил все наши рюкзаки на другой берег. Нечего и говорить, что все мы в эту неожиданную переправу искупали канал вдоль и поперек. Анюта от радости плюхнулась в него прямо в тапочках.
Освеженные, довольно быстро подошли к намеченной кале. Это была Ангка-крепость более поздней эпохи - IV века нашей эры. Дошли до нас ее мощные и красивые башни. Но о ней самой мы ровно ничего не знаем.
Вот и все. Выбрались на асфальт, к мосту через какой-то канал, а там трактор тарахтит, водитель что-то в нем чинит. Оказывается, это Алик нас с тракторным прицепом дожидается. Что этого молодого и грустного узбекского паренька зовут Алик, мы узнали потом, а тогда Витя ему стал помогать, а потом мы все загрузились в прицеп и покатили в нужном нам турткульском направлении, на юг. Сначала до хлопкоочистительного завода, куда, как Витя думал, он направляется. Но когда Алик спросил, надо ли нам вылезать или ехать дальше - мы согласно закричали - "Давай дальше!" Ведь ехать в открытом прицепе много приятней, чем в душном автобусе. Да и плату трактористы обычно не берут, не привыкли... Ехали-ехали, да и заехали в гости к Алику - чай пить. С удовольствием посетили типичный хорезмийский дом, с чуть наклонными стенами.
Но живет он один, родители умерли, а жену купить, то бишь заплатить калым тысяч 9, да на подарки и саму свадьбу еще больше - средств нет. Потому мечтает уехать на заработки или в Россию, жениться на русской, без калыма. Печать запустения в доме, неряшливость, в углу много бутылок, грустные глаза. В этом добротном доме нет женских рук, как души нет. Но для нас он кошму сменил на ковер и постелил посредине новую скатерку. Чая ждали довольно долго, я дремала, а Витя вел разговоры. К чаю был подан только хлеб - Алик сбегал и купил его в избытке - 4 буханки... Скромная еда, это, видно, и позволяет копить деньги на невест. Когда в семье растут и мальчики, и девочки, расходы, наверное, уравновешиваются, жить проще. Но когда вот такой случай: родителей нет и парень один. Я не могла долго смотреть в его печальные глаза, как будто в чем виновата...
Так судьба нас познакомила с одной из тяжелых изнаночных сторон здешней "солнечной" вроде жизни. Одну ли правду говорил нам Алик, узбекский парнишка-тракторист в ковбойском сомбреро? Потом многие собеседники из местных и признавали тяжесть калыма, и отрицали ее. Но, наверное, Алику (Али-Мухаммеду) совсем трудно, потому что он остался без родителей, а значит, здесь, на новых местах - без родни... Человек же без родни в Азии - почти пропащий, изгой. А может, сюда плюсуется и раннее собутыльничество с компанией сверстников или более взрослых парней, чуть избавляющее от одиночества, но еще больше погружающее его в безденежье и изгойство, в как безысходную азиатскую яму... Мы как будто с размаху, неожиданно уперлись в типичный трагедийный сюжет какого-либо дореволюционного классика - только вот некому его описать и разработать до современного обобщения...
Довез нас Алик потом прямо до Турткуля, до окраины города, где мы слезли, беспокоясь, чтобы его не замела милиция за недозволенную перевозку людей.
Снова надели рюкзаки и пошли к автостанции. Вот тут и осознали, как весело было катить на рюкзаках в открытой телеге по ухоженному, живописному тысячелетнему Хорезму, и насколько хуже идти самим по центральной (Заводской) улице Турткуля.
На автостанции оказалось, что автобусы до Бируни у переправы через Аму-Дарьи уже кончились, и нам надо искать ночлег. Решаемся пока искать попутки. С трудом выходим из города к бирунийской развилке, с намерением ждать. Лида уверяет:"Мы обязательно сегодня уедем". И вот в 7.50 подкатывает к нам пустой автобус. Правда, шофера взяла досада, когда он узнал, что по таксишным ценам ехать мы не можем, но делать нечего, быстро просквозил 20 км за 5 рублей.
...В Бируни, чуть ошалевшие от такого быстрого перемещения наших тел и утренних перспектив, мы, первым делом, по неизменному настоянию детей, выпили морса и пошли искать стоянку, теперь уже окончательно, раз цель дня достигнута. Правда, нам надо выходить из города, но не насовсем, чтобы завтра посмотреть этот районный центр с его останками старинной столицы Кят.
Встреченная русская женщина советует нам ставить палатки в зеленом скверике у канала неподалеку. Обрадованные, мы быстро доходим до указанного зеленого места, оно нам нравится, и за чайханой, неподалеку от роскошного гранитного памятника самому Бируни, мы натягиваем свои палатки и идем на канал купаться. Мы с Галей еще решали, можно ли нам купаться в столь людном месте, а Витя стал намыливать голову, подошли два франтоватых милиционера, привлеченные нашим табором. Пришлось Вите идти за документами. Облегченно убедившись по паспортам, что мы - не цыгане (возни с ними много!), милиционеры объяснили, что мы остановились, к сожалению, прямо у райкома партии, в самом центре, и оставаться здесь никак нельзя. Зато вот в новом парке за автовокзалом - пожалуйста. На мотоцикле (там восседал Алеша) и маленьком автобусе нас с шиком доставили в новый парк, а там, объяснившись с его охранником, устроили на берегу пруда, даже дрова для костра и чая обеспечили. У нашего обаятельного милиционера скоро кончалось дежурство, и он откланялся, а через полчаса и мы уже спали крепко-крепко, как никогда. Может, от усталости, а может, здесь, у озерной прохлады почти не было комаров, и не было душно.
9 июля. Аму-Дарья - Хива. Утро, понятно, начали с купания, а потом, до побудки детей побежали впятером (с Галей, но без Лиды) искать в Бируни остатки старого Кята. Ничего не нашли, походили по ухоженному центру и невзрачным соседним улицам. Зашли на базар и вернулись к палаткам. Витя с Володей в поисках делали большие круги, но, кроме пустыря на месте разрушенного наводнением довоенного Бируни у памятника погибшим в войну, тоже ничего не нашли от Кята.
Редкие развалины его стен мы увидели только, когда автобусом поехали на переправу. Усадив нас на паром, Витя все же вернулся на эти 6 км назад, чтобы заснять невзрачную знаменитость.
На пароме я сидела рядом с татаркой, пребывающей замужем за узбеком. Роза в свои 47 лет имеет пятерых детей, младшему - шесть лет. Чисто говорит на русском и многих тюркских языках. Она приоткрывала мне не парадную, гостеприимную сторону жизни узбеков. Уже год, как ее семья после выхода мужа-шахтера на пенсию в 50 лет, перебралась из Караганды на родину мужа в Бируни. Трудно приживается на новом месте, хотя характер у Розы общительный. Оставила ей адрес для дочери. Скольким людям я уже оставила свой адрес! Интересно, приедет ли кто-нибудь по нему, как приехал когда-то и стал приезжать регулярно в конце года Валико, чему мы очень рады - у нас есть живая связь с Грузией.
Дети осознали, что мы переправились через саму Аму-Дарью, только когда мы стали купаться в затоне после переправы. В самой Амy мы купаться, конечно, не решились, уж очень быстрое течение, хотя, в сравнении с 66-м годом, ее вода выглядит много светлей, спокойней. Присмирела древняя Джейхун. А в отстоявшемся затоне вода стала совсем прозрачной и голубой. Купались, стирались, мылись. Но вот свою голову я никак не могу промыть как надо. Нет мягкости в здешних водах... Витя прибыл со следующим паромом, не захотел обходить затон по песчаной плотине, а переплыл его в узком месте, держа сумку с фото над головой. Сейчас купается с детьми. Они все норовят его оседлать в воде.
К развалинам Кята и обратно я добрался очень быстро, потому что не дожидался автобуса, а шел пешком, рассчитывая на попутки. Только первый грузовик меня не взял, а шофер наставительно и несколько раз выговаривал мне: "В такси надо ездить, в такси... Что, значит, денег нет?" - видно, из бывших таксистов, и переживает за "своего брата". А cледующая легковушка без слов доставила к развалинам. На обратном пути тракторист со строительным песком катил на переправу и сам остановился около меня... Разговорчивые здесь люди, особенно мужчины. Очень многие служили в Москве или Подмосковье, где научились русскому языку, "узнали свет" и потому вспомнить с москвичом свою бурную московскую молодость им приятно... А на пароме со мной разговорился какой-то сухой туркмен, бывший житель Термеза: "Там сейчас через Аму (Пяндж) построен мост в Афганистан, а здесь, в Бируни, почему не строят?" Он уверен, что государство просто наживается на наших пассажирских 30 коп., и мои слабые попытки показать, что это мизерный доход и наверняка не покрывает даже затрат, что мост здесь сейчас строить, наверное, не выгодно, до него, конечно, не дошли. Он знает, что государство "должно", как знает рабочий на КМС-7, что Линник обязан заботиться об отдыхе советских граждан. Все же удивительное у нас, у всех советских, русских и туркмен, рабочих и интеллигентов, представление о своем государстве, что оно все должно, что оно обязано быть "отцом родным". Но если это так, то почему тогда мы забываем о связи этих желаний с "долгом сыновнего послушания?" Зачем говорим о независимой личности?
И еще полтора часа мы купались. Так трудно было оторвать себя самих от прохлады воды и кинуться в пекло дороги... но надо. Автобус, подошедший к следующему парому, везти нас в Ургенч не захотел. Напрасно мы к нему так спешили из своей прохлады, а Анюта даже тапки потеряла в сыпучем песке. Ну, ничего, через полчаса уехали другим.
В этот день началось Алешино грустное настроение. Ему стало неинтересно, ничто не радует и хочется домой. Анюта пободрей и ко мне внимательна. Но не может быть долго без купания. Как она в пустыне вымолила канал! Лупится ее обгоревшее лицо... Может, осенью все будет видеться по-другому?
Галя все смотрит сознательно, но и ей не всегда хватает сил преодолевать жару. Жара удручает меня, я задыхаюсь и плохо вокруг смотрю.
Приехав в Ургенч, тут же отправились в Хиву в переполненном жарком автобусе (Да, не забыть эпизод в Ургенче с подаренными продавщицей Вовочке и Ане морожеными. По праву старшего и умного, Вовочка шпынял Анюту почем зря (пока мы просто не запретили ему подходить к ней). Машенька, как и мама, тяжело переносит жару. Но у Лиды - воля! Она и с Олей на плечах всегда среди первых. А у Вовочки и Володи просто сил много. И, слава Богу, потому как предстоит им в горах тащить много килограмм продуктов.
Мы теперь умные, заранее расспросили об озере под Хивой и остановились у него, не доезжая 1 км до автостанции. Озеро хорошее, но мелкое, особенно у нашего берега, называемого пляжным. Витя предложил осмотреть вечернюю Хиву, и мы с Алешей отпустили всех, оставшись с Оленькой и Блекки. И хорошо нам было оставаться. Наши пришли уже в темноте, хоть и усталые, но бодрые и довольные, принесли много яблок с ближнего колхозного открытого сада, а самое главное - у Лиды состоялась долгожданная встреча с Хивой.
Хотя эта вечерняя вылазка была довольно беспорядочным посещением Хивы, но она была на закате солнца, на облегчающем угасании жары и принесла мне лично большое удовлетворение тем восхищением, которое испытали Лида и дети от развернувшейся перед ними панорамы высоких стен Ичан-калы с минаретами и порталами медресе над ней - как от ожившей и давно ожидаемой сказки. Это было их первое впечатление от настоящего азиатского города и, может, уже ни в Бухаре, ни в Самарканде такого острого восторга они не испытают. А сколько восторгов когда-то было у Лили! И как давно это было... Но меня самого перемены в Хиве за минувшие 18 лет чуть опечалили. Реставраторами она не только подновилась, но как-то обмузеилась. Как будто из всамделишной старой Москвы, арбатской или замоскворецкой, начали устраивать парад церквей у гостиницы России. Красиво, конечно, - но уже не тот настоящий средневековый город, что мы видели, а музей.
Еще существуют жилые кварталы глинобитных домов внутри стен Ичан-калы, но они уже отгорожены особой кладкой и расчисткой от всех памятников архитектуры, да и сами подобрались, стали чинней, европеизировались. А Хива-то и была удивительна всамделишностью своего старого уклада. И вот он - почти исчез. Может, и хорошо это, но печально на душе от всякой смерти, тем более от смерти, может, последнего в Союзе старого азиатского города, недавней ханской столицы.
10-11 июля. Хива - Бухара - Поезд в Душанбе. Утром Лида добыла молока у директора здешнего пляжа (сначала сурового, а потом подобревшего и разговорчивого многодетного узбека). Накануне вечером мы имели удовольствие рассмотривать его за чаем, когда он непринужденно, с такой ровной спиной и круглым животом сидел на скрещенных по-турецки ногах, и слушать его рассказы. Он не молод, но еще крепок, и утром вытаскивал неводом рыбу из озера, как с собственного огорода овощи. Озеро, оказывается, подпитывается снизу ключами, и потому вода в нем свежая и рыбы много.
Оставили рюкзаки на автостанции. Хиву на жаре мне смотреть было трудно, но я старалась. За 18 лет она сильно изменилась, приобрела благородный туристский вид. Чуть не в каждом медресе теперь - музей. Опять порадовалась хивинским синим орнаментам майолики, резным колоннам айванов. Хорош музей прикладного искусства - очень строго там подобраны экспонаты. Забавен музейчик, изображающий, как местные златокузнецы выковывали первый орден Хивинской народной республики в начале 20-х годов, когда Хива из полунезависимого ханства окончательно вступила на путь превращения в одну из областей Советского Союза... Хорош также маленький музей аль-Хорезми, создателя алгебры, великого сына Хивы. Сейчас за пределами Ичан-калы строится большой краеведческий и художественный музей, тоже названный аль-Хорезми - интересной современной архитектуры - но он еще не открыт... Много "китабов" - книжных магазинчиков, даже под торговыми куполами, а в них продается много дефицитных книг (классики, правда, с нагрузкой, и мы, конечно, загрузились ими гораздо больше, чем фруктами на базаре. Базар теперь под металлическим покрытием и потерял свой прежний экзотический вид. Замученные полуденной жарой, выйдя из Ичан-калы, мы, недолго раздумывая, искупались прямо в хаузе перед рестораном, а потом в канале, женщины - по-узбекски - одетыми. Получали удовольствие и высыхали за 15 минут
Без особых приключений уехали в Ургенч, a оттуда - в Бухару, взяв поездные билеты до Душанбе. Но детям почему-то выписали всего два места, и двоим нашим мужчинам пришлось спать на третьих полках. Но и я всю ночь прокрутилась, уснула лишь под утро, когда перебралась на освободившуюся полку у окна. Алеша тоже грустный и вялый - уже какой день у него нелады с желудком. Не удивительно - едим, абы что, пьем - то квас, то айран, лишь бы похолоднее.
11 июля. Бухара. Cегодня у нас была вылазка в Бухару (от ж.д.-станции Каган 10км) В Москве мы планировали ее лишь на всякий случай и по желанию Сулимовых и Гали. Сегодня же мы простились с Андрюшей. Он уезжает в Москву, захватив тяжелый рюкзак наших книг и ненужных дальше вещей... Не очень-то ему было уютно среди двух наших шумных и детных, "итальянских" семей. И Витя с ним не общался, как, наверное, он рассчитывал. У Вити в походе существует, в основном, его план и фотоаппарат.
И вот мы в Бухаре. Утром, узнав, что на Душанбе можно уехать только в обед, а не вечером, как он рассчитывал, что времени на поездку до города и обратно и хотя бы краткий осмотр старой части Бухары явно не хватит и придется тратить дополнительные сутки, он помрачнел и стал торопиться, чем сразу же вызвал сопротивление тонко чувствующего Володи. Володя первый раз в Бухаре и, конечно же, ему не хочется портить свои впечатления спешкой.
Повезло, что мы почти сразу же вышли к Ляби-хаузу, где при еще утренней прохладе расположились за прекрасным пловом и чаем. Жаль, что многим из нас плов не в пользу сейчас. А Витя вообще отказался без объяснений (но, наверное, из-за незапланированной задержки) и ожидал нас на другой стороне хауза.
Сегодня сильно рвало Оленьку, и мы с ней и с Аней устроились прямо на ступеньках Ляби-хауза. И, пока остальные ушли смотреть музеи, я исполнила свое давнее, еще с 66-года, желание - посидеть не спеша в тени его толстых деревьев, насматриваясь на неторопливых жителей Бухары. Потом мы еще и подремали, так что к нам подошел милиционер, но, узнав наше московское происхождение, только вежливо приструнил, чтобы мы вели себя прилично на виду у бывающих здесь иностранцев.
Наши недолго ходили: основной музей в Арке в среду оказался закрытым, и они ограничились лишь музеем при Каляне, согласившись с Витей на сегодняшний отъезд. У него даже хватило времени прогулять меня до минарета Калян и торговых куполов. Потом вернулись в Каган и уже в час дня поехали пассажирским дальше, в Душанбе.
Мой капризный "взбрык" с завтраком у Ляби-хауза я сам и уже тогда расценивал как неоправданный каприз - но ничего не мог с собой сделать. Тем более, что такие демонстративные отказы все же как-то возбуждали остальных и заставляли поторапливаться, в очередной раз отказавшись от мечты по-отпускному понежиться, расслабиться пусть не в ресторанной, ну, в чайханной экзотике, побыть "белыми людьми", которых обслуживают. От одного предположения, что я могу очутиться в числе таких "белых людей" мне становилось дурно и шерсть на загривке вздымалась дыбом (как выразилась недавно одна из наших "прозападных белых" знакомых :"С каждым годом большевизм у Вити все больше звереет.")
Для меня поход - это не идиотский пустопорожний отдых, а главная часть всей годовой жизни, его единственная свободная часть, где мы сами себе хозяева и можем развернуть свои способности и возможности - до мыслимого предела. Это единственное время, когда мы можем свободно потрогать, пощупать глазами и руками всю нашу страну, всю ее историю, а через них и весь мир. Так неужели мы будем швыряться лишними сутками и усталостью ради получения ощущений "отдыха"? пустой нирваны?
Да, я видел, что из московского предположения: туристское путешествие по Средней Азии перед памирскими горами (обычно, все горные маршрут осуществляют в начале), акклиматизирует нас, приучит к жаре и укрепит силы перед труднейшим походом - ничего хорошего не получилось. Мы только измотались и потеряли силы в желудочных болезнях и в жаре. Это я чувствовал по себе. Отработав перед этим 20 шабашных тяжелых дней, за прошедшие две азиатские недели я нисколько не избавился от глубокой усталости, но еще больше похудел и изнервничался. Способствовали этому и мои "капризы", и экономия на столовых. В результате, когда мы на Памире добрались до развилки у пика Коммунизма, у меня самого уже не было никаких сил и желаний сделать хотя бы символическую попытку "штурма неба коммунизма", и вместе со всеми я отвернул от него.
Да, у меня не было иных интересов, кроме заботы о маршруте, о целях и билетах, а также о фотоаппарате, чтобы зафиксировать увиденное для осмысления - не здесь (здесь некогда), а дома, в диафильме... На большее просто не хватало. Ну, а как же иначе? Весь год планировать и мечтать, обсуждая и обговаривая планы с множеством людей, а потом - не проявить элементарной воли и усилий для выполнения твоих же свободно поставленных целей?
В этом походе у нас было много целей-посещений. Большинство их было достигнуто, часть не получилась на слайдах (например, Таучик), а вот, например, Термез и древний буддизм в Средней Азии (очень важная тема) вообще пронесся мимо нас. Самая же главная цель - подход к пику Коммунизма, была отложена на конец похода, как самая трудная и требующая подготовки. И вот, в результате мы больше изнервничались, "переподготовились".
Я видел, что все устали и изболелись, и постепенно стал больше надеяться на излечивающее влияние горной прохлады. Мною овладевало спасительное желание: "Скорее в горы! Там мы придем в себя..." И потому так хотелось скорей проехать душную Бухару, о жаре и неприютности которой помнилось с 66 года. Здесь мы могли лишь еще больше ослабеть, уменьшить и без этого малые шансы на подходы к Коммунизму. Поэтому я был несказанно рад, когда от моего настроения завелась на быстрый темп моя главная союзница - Лида, а огорчительное для всех закрытие Арга дало необходимый резерв времени.
Сэкономленный день мы "съели" уже через день, устроив в Душанбе дневку на Варзобском озере, потребованную Лилей перед пешим маршрутом...
В поезде было невыносимо жарко даже при открытых окнах, непрестанно сменяемые мокрые накидки не помогали. И наступившая ночь не принесла охлаждения нашему раскаленному вагону. Появились пограничники, Витя говорил, что вдали угадывает даже пограничный Пяндж и афганские огни за рекой, но это не вызывало большого интереса. Ночью Витя и Володя выходили в Термезе, смотрели, как работает на вокзале пограничное оцепление, и Витя прощался со своими последними надеждами на посещение Термеза. Наш общий вагон постепенно набился местным народом, и Лида, охранявшая сон Оленьки на нижней полке, почти не спала и измучилась...
Уже утро, скоро мы будем в Душанбе, а Витя yже сошел, еще раньше - на ст. Регар, чтобы побывать в Турсун-заде и Гиссире - двух старинных таджикских городах.
При пропущенном Термезе было очень жаль пропускать еще два города, отмеченные на карте значками достопримечательностей, тем более, что это были уже таджикские города, а Таджикистан мы еще не прочувствовали, как страну и культуру. Предлагая вариант своего одиночного выхода по пути, я рассчитывал на экономию времени (одному - много мобильней) и сил, но не особенно рассчитывал на согласие (раньше Володя и Лида редко соглашались упустить что-либо из новых впечатлений). А сейчас они легко согласились - кстати, тоже признак усталости.
Моя вылазка была в целом удачной, хотя времени я затратил много больше, чем рассчитывал: взамен трех-пяти лишних часов, я потратил около восьми и встретился со своими в Душанбе только в пятом часу вечера. Но зато для меня этот день был почти чистым туристским временем (единственной едой были ломти купленной в сельском магазине буханки хлеба).
От Регара я добрался до колхоза "Ленинизма", до указанного на карте мавзолея Ходжа-Нахшрона (XI век). Полуразрушенный, он окружен ухоженной оградой и удивляет интересней кирпичной кладкой и продолжающимся до сих пор поклонением, устраиваемыми здесь празднествами... В ожидании обратного транспорта я разговорился в кишлаке с местным учителем о действительном происхождении его жителей, которых в Регаре мне называли "афгани".
iУчитель истории подтвердил: "Здесь много выходцев из Афганистана, но они уже забыли все свои связи с "той стороной", да и по виду они больше похожи на цыган и индусов, чем на коренных афганцев." И потом он остановил машину cвоего ученика и подвез меня к полю душистой герани, на которой как раз работали старшеклассницы из афгани - и вправду, очень похожие на жгучих цыганок. Как потом выяснилось, меня рекомендовали им, как "товарища из газеты", после чего я сделал пару кадров хохочущих девушек. Почти анекдотическое начало нашего знакомства с "афганским вопросом" в таджикских краях.
Этой же машиной я доехал до Турсун-заде, потом автобусом 20 км до поворота, следующим автобусом - до районного Гиссара, и, наконец, третьим автобусом до архитектурно-исторического заповедника "Гиссар" в 8 км дальше.
Заповедник включает в себя известную еще с античных времен крепость на горе, т.е. огромное плато на естественной возвышенности (удивительной для окружающих ее хлопковых полей), с редкими местами раскопов и мощными отреставрированными двухбашенными въездными воротами, а также городскую площадь под цитаделью. Окаймляют ее два интересных медресе, скупо украшенных резным кирпичом, и раскопанные фундаменты караван-сарая (чуть подальше - мечеть). Некоторые пояснения дали мне молодые ребята, помогающие здесь археологическим работам. Увлеченные ребята, которым я невольно позавидовал.
Комплекс "Гиссар" - кажется, единственный в Таджикистане, бедном на архитектурные памятники. В Средней Азии ирано-язычные таджики - самый древний, но позже всех, уже при Советской власти получивший собственную государственную форму народ. Веками они создавали культуру Самарканда и Бухары, Коканда и Ходжента, а власть и господство захватывали тюрко-язычные народы. И я рад, что хотя бы Гиссар достался молодому таджикскому государству в наследство, чтобы полнокровно оживала в народе его историческая память.
12-13 июля. Душанбе. Уходя от нас в Регаре, Витя завещал ждать его с 12-ти часов на почте, а появился он там только в 5 часов, застав нас раздерганными и обиженными. Плохое самочувствие не дало нам сообразить, что после музея лучше всего было бы ждать его на Комсомольском озере, лишь через час наведываясь по одному на почту (он уверяет, что так и уславливались). Мы почти весь день ждали его в сквере у почтамта. Плохое самочувствие не позволило мне пойти в краеведческий музей на площади Айни - становится плохо в чуть душных помещениях. Мы только сходили в магазины, да я без особого толку съездила в аэропорт, потому что не знала точного названия пункта, до которого нам надо добираться самолетом. Сам же Душанбе, как город, мною не воспринимается. Жара. Но с приездом Вити мы закрутились живее. Получили две тяжеленькие продуктовые посылки, выписанные нами же в Москве на его имя, расспросили дорогу к озеру и поехали на стоянку. По пути, узнав, что Комсомольское озеро - в центре и опасаясь повторения бирунийского эпизода, поменяли его на дальнее Варзобское, что лежит в горах над Душанбе у начала дороги к Фанским горам и Зеравшану.
Тут-то мы, наконец, вздохнули, отмокли в прохладном пляжном озере, вымылись, постирались. Палатки установили не на окультуренном озере, а внизу, рядом с самим Варзобом, настоящей горной рекой, дышащей холодом своей воды, да еще в виду настоящих гор. Правда, делали все торопясь, полагая, что на утро нам надо опять бежать... А ближе к ночи беседовали с подошедшими сверху туристами. Они были в Матче и собирались пройти в Фергану, но запланированный ими перевал изменило недавнее землетрясение, он стал вовсе непроходимым и они вернулись... А что ждет нас в Памире? Что, если землетрясение изменило и наш перевал? Витя об этом и слышать не хочет.
Однако утром Витя, чувствующий себя чуть виноватым, решил прежде сам съездить за билетами, дав нам время сегодня передохнуть. Вернулся он только к обеду, раздосадованный: концы в аэропорт дальние, а билетов нет. С дополнительным же рейсом начальник смены обещал разобраться только после обеда. Значит, опять надо ехать в жарких автобусах с сомнительным результатом. "Вот если бы мы были все там, на месте, тогда бы и улетели, наверное, сегодня" - утверждает он.
Но в 7-м часу вечера он все-таки купил авиабилеты уже на завтрашние последние рейсы. Однако из графика мы пока сильно не выбиваемся.
Я продолжаю не хотеть идти к пику Коммунизма. Хоть сейчас у меня немного восстановилось восприятие, но я не чувствую в себе не то что желания, никаких сил для того, чтобы так рисковать, идти по закрытым ледовым трещинам.Я полагаю, что сам наш поход с детьми содержит много элементов риска, без которого Витя считает и жизнь конченной.
Лиля записала отголосок нашего короткого спора-ссоры в тот день. Поводом к нему послужили, кажется, как раз те вернувшиеся с гор туристы, к которым я вечером не захотел даже подходить, интуитивно опасаясь нагнетания страхов. Но они все же возникли. Лилино предложение не идти запланированным маршрутом, потому что "перевал не найдем" или "не пройдем", меня взорвало: сколько уже было этих слухов, что на Памире наводнения, сели, ущелья стали непроходимыми, походы невозможными, теперь вот землетрясение прибавились! И на деле все оказывается не так, проще. Что гадать сейчас о маловероятном? А отказываться просто так - зачем тогда было собираться и соглашаться в Москве? Зачем надо было болтать обо всем этом, чтобы сейчас отказываться даже без попытки? ...Я даже кинул Лиле тяжелое слово "предательство", но, слава Богу, она не восприняла его всерьез.
Для меня был очень тяжел этот разговор. Особенно тяжел, что шел с когда-то сильной Лилей, в то время, как, например, Лида и сейчас мечтала идти только вперед... Я соглашался, что в нашем походе много риска, но ведь он был и в северном походе минувшего года. Никакое дело невозможно без риска, и дети не могут без него вырасти, не смогут ничего узнать и понять. Как невозможно и без тяжкого труда. Но я напрасно тогда обвинял Лилю, в главном она понимала и была согласна со мной. Просто иначе, может, реалистичней оценивала наши силы. А мое тогдашнее раздражительное состояние как раз и не свидетельствовало о готовности идти к пику, скорее о близости к панике под страхом отказа от похода даже без серьезной попытки к его осуществлению.
Нет, я не был особым экстремистом, задумывая памирский поход. В этом маршруте, кроме переправы, не было ничего особо страшного. Но я оказался экстремистом, когда задумал осуществлять его с людьми, половина которых не верила и не желала его. Идти к Коммунизму в таких условиях действительно смертельно опасно... но что же делать, если мы так неразрывно связаны? Ничего не делать и никуда не ходить?
До обеда я в основном сидела в озере, после поехали под Витиными уговорами в город вдвоем. С удовольствием посмотрела музейные экспонаты: и в краеведческом, и картины. Потом он уехал в аэропорт, а я долго ждала его на Комсомольском озере, после Варзобского показавшегося мне выспренним и неприятным. Уже вечером на закрывающемся городском базаре купили арбуз, дыни, дешевых персиков, слив и помидор, сколько могли унести. Так что для съемок Душанбе у Вити не осталось ни рук, ни светлого времени, но дети фруктам были очень рады.
14-15 июля.Р.Обихингоу - Памирские горы. Взошло солнце, начался день Олиного дня рождения. Пока за палаткой бродит только один Витя и улыбается. Ему хорошо, и он хочет, чтобы и мне было хорошо. А мне не хочется начинать день...
Когда просыпаются дети, беру себя в руки и начинаю хлопоты сборов и праздничного завтрака. Дети еще вчера под руководством Гали подготовили представление "Колобок", натянули наш палаточный тент занавесом и с успехом у нас, немногочисленных зрителей, его сейчас разыграли. Есть все же у Гали воспитательский талант. Но праздник не обошелся без очередной заминки. Каким-то словом я задела Витю, когда делила арбуз, и он обиженно ушел совсем, еле потом помирилась.
Середина дня. Мы уже в аэропорту. Через час должны улететь Сулимовы, а через полтора часа - мы. Я - в хронически напряженном состоянии, оно перекидывается с одного на другое. Сейчас у меня психоз, что не хватит продуктов. Здесь не нашла магазины и предлагаю ехать в город. Витя уговаривает, что продуктов даже слишком много, а сахар докупим в Тавильдаре и других кишлаках. Потом не выдерживает и повышает голос.
Лида тоже плохо себя чувствует. Как она перенесет поход?
Опять Сулимовым не повезло. Они хоть и первые, но летели с промежуточной посадкой в Комсомолобаде, а мы - напрямик в Тавильдару. А ведь для Лиды вредна лишняя болтанка в воздухе.
Мы же с Витей летели с удовольствием. Аня с Алешей, только вынужденно терпящие "этот проклятый кукурузник", сразу улеглись спать, а Галю с середины пути стало мутить и она, бедненькая, сидела прямо-прямо. Но выдержала.
Самолет летел так близко к горным склонам, так лихо перепрыгивал через боковые гребни и так круто развернулся перед посадкой на узкой полосе за речкой, что мы не переставали восхищаться лихостью летчиков. Правда, один из них, уже после посадки, отрезвил меня: "Да что Вы - ведь это Памир...", как будто здесь и нельзя иначе.
Нашу попутчицу, молодую таджичку, укачало, сердце слабое. Зная себя, она все же решилась на самолет ради ребенка, полуторагодовалого мальчугана. Она и, похоже, ее сестра (тоже с ребенком) просили нас передать поклон местам рождения родителей в Сангворе. Их во время войны выселили с гор, и теперь уж вернуться очень трудно, все жилье и быт порушены. Только тоска осталась, которая передалась и детям, и внукам внукам (этим таджичкам чуть больше 20-ти, они ровесницы нашего Темы, годятся нам в дети)...
Весь путь по Обихингоу вплоть до последнего, еще не воскресшего кишлака у Киргиз-оба, нас преследовала эта проблема "таджикских перемещенных лиц", многообразная и страшная, а начавшаяся, наверное, с довольно случайного и легковесного верховного решения в начале 50-х годов: для развития тонковолокнистого хлопководства в более нижней долине Вахша (Вахш образуется от слияния Обихингоу и Сурхоба) переселить в плановом порядке население верхнего Обихингоу в нижние перспективные районы. Опыт организации таких крупных выселений у органов к тому времени был накоплен богатейший: и с ныне реабилитированными народами, и с до сих пор нереабилитированными "кулаками и подкулачниками". Но тут и не надо было никаких обвинений. Просто на собрании объявили их кишлаки малопроизводительными и неперспективными и в скором времени с помощью милиции начали якобы "добровольное" выселение. Как поступали со скотом и недвижимым имуществом, я так толком и не понял, но, наверняка, его приходилось утилизировать в общем государственном интересе. Размещали их в новых хлопководческих районах, не преследовали, даже помогали, но переживания от потери родины и резкая перемена прохладного горного климата на изнуряющую духоту вахшских полей, конечно, не способствовали долголетию, а среди выживших и поломанных оставили горькую память и тоску сродни тоске одних из самых первых перемещенных лиц в мире - евреев, плачущих в Вавилоне: "Пусть отсохнет у меня рука, но мы увидимся в Иерусалиме!"
В Тавильдаре пообедали очень вкусно, хотя и дороговато (7 рублей на всех, да еще Вите взяли любимую им яичницу). Но зато какой был суп, яичница и компот! А обслуживали нас милые молодые люди! Правда, нельзя сказать, что они спешили нас обслужить, но как вкусно готовят!
От Тавильдары начиналась пугавшая нас еще в Москве случайностью попуток дорога в горы. Но... "дорогу осилит идущий", и мы начинаем нудное движение с тяжелыми рюкзаками по шоссе Душанбе-Хорог. Все правильно: прошли полкилометра и словили удачу. Нас подхватила бортовая машина и довезла не только до развилки, где хорогское шоссе сворачивает на свой перевал, а еще дальше 30 км, до самого совхоза в кишлаке Минаду. Витя уж не надеялся, а мы - опять план выполнили.
Ехали с прохладным ветерком и радовались. Радовались открытой машине и развернувшимся вокруг неожиданно красивым зеленым и скальным горам, радовались их разнообразию и многоцветью.
На ночевку расположились, чуть отойдя вперед от поворота на Минаду, у первого же источника питьевой воды. Но предварительно спустились поздороваться с бурлящей серой Обихингоу. Мужчины в ней даже искупались. Но, слава Богу, что нам не надо было через нее переправляться.
Спали на цветах и полыни. Все в хорошем настроении. Мы с девочками даже пели в палатке. А вот ночь я провела плохо, может, от возбуждения, а, может, просто жестко. Утром стало холодно, и Витя даже свитер одел...
Встали позже, чем собирались, но обещанная машина должна появиться только в 9 часов. Дети поднялись легко, их тоже волнует начало похода.
Мы с Витей вышли чуть раньше, чтобы в соседнем кишлаке попросить сахар и рис. (Магазины в Тавильдаре вчера оказались закрытыми). В первой же усадьбе с нами приветливо поговорили и не продали, а подарили (только так) пачку сахара. Скоро подошла машина с остальными, и на ней мы добрались до разрушенного моста через большой приток Обихингоу. О нем нас предупреждал еще в Москве Марик, побывавший здесь в прошлом году: "Если его не успели починить, то дальше, наверное, придется идти пешком".
Витя остался, чтобы докупить сахар, если откроют магазин, и потому последние 2 км до моста от места, где нас выгрузили, мы (я, Володя, Вовочка) проделали трижды: со своими рюкзаками вниз, без рюкзаков вверх и на тракторной телеге с Лидой и Оленькой и двумя оставшимися рюкзаками. Пока Лида с Оленькой ждали нас в доме метеостанции, их напоили чаем и дали с собой еще консервы. А когда присоединился к нам Витя, выяснилось, что мешок песку кг на 6 ему дали в этом же доме опять же бесплатно, как он ни уговаривал взять деньги.
Время до 10 часов, когда должен был открыться кишлакский магазин, я провел в соседнем с магазином доме. Закон гостеприимства здесь свят и безусловен, и потому, увидев, как я мнусь в ожидании, старик-хозяин зазывал меня пить чай, а я уже начал привыкать не отказываться. Завмаг жил в Минаду и должен был приехать на работу в собственном автомобиле, но так и не появился. Поэтому я провел у старика много времени. О прошлом он рассказывал довольно осторожно. Говорит, что вернулся сюда один из первых, что жизнь постепенно налаживается, что внуки живут с ними только лето, учиться можно только в Минаду и в городе (так обычно называют здесь Душанбе и соседние с ним города). Спрашивал его о вере и мечети. Он ответил, что мечети нет, а мулла - он сам мулла! Да, пробовал как-то собирать правоверных, вместе молиться и читать Коран, но его вызвали в "КаГэБэ" (и в устах плохо говорящего по-русски старого таджика эти буквы звучат столь же раздельно и значительно, как и у рафинированного иностранца...) и строго предупредили, предложив "не нарушать порядок" (?). Конечно, этого было вполне достаточно. Так что, здесь каждый себе мулла.
К мосту меня подвезли "мостостроители": два симпатичных молодых таджика, на "газоне" из Минаду. Говорят, вопрос о разрушенном мосте, прервавшем автомобильное сообщение с десятком кишлаков почти на 80 км (с целым совхозным отделением) дебатировался у районного начальства почти год, пока совхоз не вынужден был сам взяться за его восстановление. Откуда-то, чуть не левыми путями, они достали дефицитный металлопрокат, как-то сумели довезти сюда. Здесь сваривали и сейчас уже почти подготовились к тому, чтобы две половины вчерне готового моста стащить трактором вниз и выставить на уже отлитые бетонные быки. Все делали сами и без всяких чертежей и расчетов - но, видно, с десятикратным запасом прочности. Хотя - что считать нужной степенью прочности при повторении схода селя? - просто, чем прочнее, тем лучше.
Меня восхищали эти парни, их сметливость, работоспособность и энтузиазм, они сродни этим Жюльену из "Тружеников моря" Гюго. И я с удовольствием хвалил их, желал успешного окончания и чтобы в завершение услышать по радио их имена и рапорт об "успешном окончании восстановления важного моста на Памире" - пусть даже от тех, кто тормозил это дело и вынудил совхоз идти на самодеятельное творчество. Черт с ними, пусть рапортуют!
За временным пешеходным мостиком стояли машина и трактор, и под навесом сидели два таджика. Сели и мы, ожидая шофера, ушедшего на ту сторону за бензином. Потом разговорились и довольно скоро были приглашены перекусить. Таджики щедро высыпали на стол огурцы, сливы, яблоки, а главное, разрезали (и как красиво!) две большие вкуснейшие дыни. Долго мы пили чай, говорили о жизни и вере. Они молоды, но считают себя верующими мусульманами. Один из них направлялся через верхний Сангвор в Абу-Мазар, где похоронен один из 12-ти главных мусульманских святых (кажется, Хазратибурх, жил в Пакистане), другой же идти на поклонение не может, а собрался только навестить отца и сестру в Сангворе. У него личное горе: молодая жена (кузина) рождает детей, которые через два месяца умирают. Незабываемо грустные у него глаза, и, наверное, от этого привычка к опьяняющему табаку (под язык кладут щепоть на 15 минут, потом выплевывают). И выпивает иногда с друзьями. А тем, кто сходит на святой Мазар и получит как бы первую ступень посвященности, пить уже совсем нельзя, большой грех.
Володя Сулимов неожиданно решил попробовать на себе табачное зелье, которое видел на Памире еще в свой первый приезд сюда, четверть века назад. Он почувствовал сильное обжигающее, а потом опьяняющее действие, и сразу же выплюнул. Потом ему даже нехорошо было. Неосторожно...
День был жаркий, ждали мы долго, почти до вечера, купаться в Обихингоу трудно, спать - размаривает. Оленька была особенно слабой, вяленькой, все подремывала. А когда к вечеру нас все-таки повезли на тракторной телеге, она просила пить, а мы питьевой водой не запаслись, т.к. для чая брали мутную воду Обихингоу (в переводе с тадж. - "река темной воды"). Остановить же трактор у попадавшихся чистых ручейков не решались, и вместо воды кормили ее сливами паломников. Ночью же у нее поднялась температура и рвало...
Ничего этого, происходившего с Оленькой, я не замечал: вялость и капризы - обычное дело, пройдет... Внимание мое было привлечено паломниками и их рассказами. Кроме двух молодых, с нами в тележке ехало теперь еще четверо пожилых паломников - "бабаев" - более типичные фигуры на этой дороге к святому Хазратибурху.
Как нам потом пояснил встреченный геолог, этот святой уподоблен в местном исламе одному из 12-ти христианских апостолов. мавзолеи исламских святых разбросаны по всей Средней Азии и посещение с молитвами всех 12-ти делают правоверного почетным Хаджи, заменяя несбыточное на сегодня путешествие в Мекку... Молодой паломник с русским именем "Коля" объяснял нам чуть по иному, он говорил о постепенном восхождении по пути нравственности и праведности, что связано и с возрастом, и с паломничеством, но, главное, с праведностью жизни. Первая ступень - "махсум". После праведной жизни и нескольких паломничеств он может ее достигнуть. Для достижения второй ступени "мулла" надо еще много читать и сдать правоверным специальный экзамен. И последняя ступень достижимого: стать "ишаном", святым, который все знает с закрытыми глазами...
Сейчас паломники - главные посетители долины Обихингоу. Ради них за немалые деньги между верхним Сангвором и разрушенным мостом катаются два "козлика" с шоферами в чалмах басмаческого вида... Ради них поддерживается хорошая дорога. В последней четверти XX века, памирская долина, ведущая к пику Коммунизма, осваивается, прежде всего, паломниками и стариками из бывших перемещенных лиц. Таков исторический парадокс, следствие одного из адовых решений еще сталинского водительства к коммунизму.
Трактор довез нас до кишлака Лангар, снова совершенно бесплатно (9 рублей с нас взяла только первая машина на Минаду). По дороге Коля и другие рассказывали о здешних достопримечательностях. От Лангара им предстояло около часа подниматься к погребению другого святого в пещере, что считалось необходимой ступенью перед походом к Абу-Мазару. Но больше всего меня поразила та непередаваемая вера, с которой Коля показывал нам на огромного скального змея, который уже вполз было в незапамятные времена на 300 м вверх над округой и завладел бы всей страной, если бы не молитвы святого, после которой змей окаменел, а страна была спасена. Коля почти упрашивал нас остановиться и самим пойти проверить верность его слов: "Там не просто выступающие из скалы белые камни, а окаменевший змей, и оканчивается он несомненной змеиной головой, а каменные части его, если отколоть удастся, легки по весу и обладают большой излечивающей чудодейственной силой. Да, все это давно проверено на практике... А если бы змея молитва не остановила, он влез бы на гору и уж навсегда завладел всем краем. Вот..."
И мы послушно вертели головами за его руками, стараясь увидеть сказочного змея (забыл его страшное имя), если уж нам не по силу остановить трактор и полезть за змеем на гору. И такая убедительность, такая истовая вера была у Коли, у этого горожанина из Курган-Тюбе, заведующего реализацией одежной фабрики (т.е. технического интеллигента), что я просто диву давался, что своими ушами это слышу... И думалось: нет, ни за что теперь не поверю, что в XXI да и иных веках будет иное, и что сойдут в небытие памирские святые и драконы. Научно-технический прогресс просто не мешает их существованию... А, может, даже и способствует?
От Лангара до старого Сангвора нас подбросили на машине. Это были последние километры, которые мы проехали здесь. На завтра предстояло идти только пешком, почти наверняка... Старый Сангвор, в котором жили отец и сестра нашего второго молодого попутчика - ныне небольшой кишлак, а до войны был крупнейшим здесь, был небольшим городком, центром Сангворского района. От тех времен сейчас осталось множество кирпичных развалин и заросших высоким бурьяном подворий, а между ними дороги, до сих пор обсаженные высокими тополями - остаток прежней районной роскоши. Сейчас здесь располагается только отделение совхоза, да и то маломощное и с отрезанной дорогой. И все же люди живут и все приезжают, очень медленно, с оглядкой, но приезжают и даже, что самое главное, рождают детей. Самое главное - ибо только такие таджики снова получат здесь чувство родины и смогут заселить эту землю... Нам объяснил геолог, что районные власти в нынешнем центре Комсомолобаде так и считают: пусть по опустошенной Обихингоу селятся ныне люди, и лучше молодые, надо посильно им помогать, не обременяя производственными заданиями и обязанностями. Вот укоренятся - другое дело. Разумная, в общем, политика, не совсем, правда, новая - ее с yспехом применяли сотни лет все восточные деспотии от Китая до России, когда освобождали обедневшее или новое население от налогов на несколько лет, для укоренения и укрепления. А ведь как "быстро" было проведено идиотское и преступное переселение в начале 50-х, как "легко" поломан тысячелетний быт и трудовые традиции орошаемого земледелия, рационального скотоводства в этой долине. Да их не восстановишь и за тысячу лет вперед, дай Бог хоть заселить снова лет за 20-50. Станет ли этот и все иные опыты принудпереселений непреложным запретом к их повторению?
Ночью у Оленьки поднялась температура. Лида и Володя всю ночь решали, что делать дальше. Мы же беспечно спали, ничего не ведая.
16 июля. Прощание с Сулимовыми. Утром я сперва побеспокоилась, как спал Витя, потому что по просьбе Гали поменялась с ней местами на другой край палатки (Галя любит спать в тепле между другими). Оказалось, что, обидевшись на меня, он выкатился из палатки и спал прямо на стерне рядом и без одеяла. Спал он, конечно, плохо, но выглядел бодро и даже с усмешкой выдал мне придуманную за ночь фразу, что он, мол, не зароостриец, чтобы спать с дочерью... рядом. На что я громко расхохоталась. А потом узнала, как у Сулимовых было плохо, и до сих пор совестно мне за громкий смех... Но еще больше стыда за неравноправный дележ продуктов. Хотя об этом позже.
Дело в том, что в эту ночь Володя твердо решил дальше не идти, возвращаться. Лида, разрывающаяся между страхом за Оленьку и желанием продолжить поход, показать старшим детям и самой посмотреть высокогорный Памир, попросила Витю постоять здесь, подождать на месте один день в надежде, что Оленька восстановится. Не раздумывая, я присоединилась к ее просьбе. Но Витя неожиданно твердо заявил, что Олю можно нести или нам следует расстаться. Похоже, ему стало ясно, что таким большим "табором", с Олей, с нездоровым и не желающим большого горного похода Володей, нам далеко не уйти. Последнее слово осталось за Володей, он говорит: "Остаемся". Я его очень понимаю. Чувствуя себя ответственным за Олину жизнь, имея в виду трагичный опыт Саши Н., и не имея Лидиного жгучего желания дойти до высокогорья, он по-иному поступить не мог.
Пребывая в ошалелом, каком-то смурном состоянии, мы стали делить продукты. Лида старалась отдать мне побольше и получше. Я не очень этому сопротивлялась, полагая, что мы-то идем наверх, а они вниз. Но как при этом получилось, что не подумала оставить ей хотя бы часть мешков для продуктов, я до сих пор не понимаю (пишу уже в Пашимгаре). Им даже не во что уложить оставшийся кан. В последний момент я забрала даже большой целлофановый пакет для хлеба, а в нем ведь можно было носить грязный кан... Много раз я посылала Лиде в мыслях просьбы простить меня и за это, и за то, что не уговорила Витю остаться на день, может, Володя изменил бы свое решение. Но Витя был тверд, а принуждать Володю к изменению его решения в той ситуации почему-то мне показалось близко к попытке сломать его. Не надо этого. Если мы пройдем поход благополучно, значит, решение было правильным, если нет, то, значит, мы будем наказаны и надо будет признать справедливость наказания
Так разразился главный кризис памирского похода, сломалось наше трехлетнее походное сотрудничество. Оно никогда не было особенно крепким, и ослабло в этом году, когда Володя сразу же встал в оппозицию к памирскому походу, но все держалось гигантскими Лидиными усилиями. И вот ее усилий не хватило - и связь сломалась.
Уже в Москве Лида мне рассказывала: "Я никак не могла толком ответить на вопросы детей - почему дядя Витя не мог подождать нас, ведь мы бы потом пошли быстрее и нагнали?" А я с сожалением говорил, что единственное, о чем жалею, что не предложил тогда отпустить с нами Вовочку и Машу, хотя прекрасно знаю, что вряд ли родители согласились. Но они очень хотели в поход и прошли бы его даже лучше наших младших детей. А ведь и те прошли его лучше, чем их родители. Еще правильней было бы остаться с заболевшей Олей не желающему похода Володе - и дожидаться общего возращения в Душанбе, среди относительного гостиничного комфорта и надежного медицинского обслуживания, или прямо улететь в Москву. Деньги для этого были. Нужна была у Володи подлинная ответственность за Олю - не на словах, а на деле, и способность ее реализовать, и нужна была Лидина решимость доверить мужу больную дочку. Ничего этого не было, они и старших своих нам бы не доверили. Значит, ничего не сделаешь: расставание!
Конечно, меня можно упрекнуть: подумаешь, "поход к Коммунизму", когда речь пошла о здоровье ребенка и о сохранении семейной дружбы. Что за зверский большевизм? - Надо было бросить все и спасать ребенка и дружбу. Но этот довод "белых людей", которым вообще-то не очень понятно, зачем люди ходят в горы и пустыни, я отвечу просто: такой выход не устроил бы большинство из нас. Может, только Володю и, частично, Лилю. Главное, он не устроил бы сулимовских и наших детей. Ведь они собирались и мечтали именно о походе.
А теперь мне хочется дать свое описание этого тяжелого утра.
iЯ и вправду не ожидал в то утро ничего худого и был озабочен ранними сборами: ведь сегодня первый пеший день и лучше идти спозаранку, по холодку, а также прислушивался к дороге, надеясь все же перехватить "газик" с паломниками, надеясь, что, может, удастся уговориться с басмаческим шофером за приемлемую плату подвести и нас к верхнему Сангвору оставшиеся 20 км. Даже когда Лиля тихо сказала, что Оленьке плохо и Володя решил возвращаться, я тоскливо подумал: "Опять!" (Ведь сколько уже было таких угрожающих решений, начиная с Бейнеу, но все обходилось, обойдется, конечно, и сейчас), и даже не подошел объясняться, прислушиваясь к дороге.
Но вот показалась машина. Она везла наших знакомцев: бабав-паломников и Колю. Узнав, что часа через два она вернется, попробовал договориться о следующем рейсе за нами. Шофера интересовало, сколько мы можем дать. Понимая, что тут не может быть и речи о государственной таксе, я сразу начал с максимума - 25 рублей. В ответ басмач чуть не расхохотался: "Да я на бензин затрачу больше... Да вы и не поместитесь за один рейс. Нет". Какой-то сердобольный бабай закричал мне: "50, говори 50!" Сейчас бы я согласился на 50, но ведь без общего согласия, и потому попросил последнее: возьмите хотя бы женщину с заболевшим ребенком прямо сейчас, у вас есть место!" и, поняв молчание, как согласие, бросился к Лиде: "Скорей!". Ведь это была небольшая удача. Если бы она с Оленькой и парой тяжелых рюкзаков добралась бы за час Сангвора, мы бы за день тоже легко добрались бы, надеясь на день Олиного самоизлечения. И день не пропал бы... Но Лида окончательно махнула головой, это можно было понять, что Оле нельзя даже ехать, а потом показала на Володю, мол, с ним говори. Тут я услышал и неприязненный Володин голос: "Что ты ее спрашиваешь, ты со мной говори..."
Oторопевший от такого изменения тона и власти, спрашиваю: "Вы что, не хотите ехать дальше?" - "Нет, дальше мы не пойдем, Оля больна" - "Не идти, вот сейчас Лида с Олей может поехать, не поедете?" - "Нет, мы вернемся назад". - И тут я слышу шум отъезжающей машины паломников, наверное, Коля уже не смог дольше уговаривать шофера ждать.
Этот отъезд, этот упущенный вновь шанс и высек из меня неожиданную и даже яростную твердость. - "Хорошо, подумай. Вы всерьез решили возвращаться, это окончательное решение?" - Володя отвечает: "Да". Лида молчит, видно, держится данного ночью обещания. - "Хорошо. Тогда расстаемся. Ли, давай делить продукты, проще пополам".
Никто не возражает, все ошеломлены, и я сам ошеломлен не меньше, как будто кто-то иной за меня произнес эти слова. Еле прихожу в себя от изменения нашего положения. Только что я был вне себя от ярости за очередное препятствие и нежелание, на мой тогдашний взгляд, конструктивно его преодолевать; только что я с тоской думал, сколько таких заболеваний и просто препятствий будет впереди на маршруте, который еще и не начался на деле, и сколько будет таких ультимативных решений и требований...
И вот, вдруг, как освобождение: никаких будущих колебаний, ультиматумов, споров, неизвестности, мы просто расходимся без обиды, как, собственно, и было заложено в самом начале туристского сотрудничества наших семей: каждая из них совершенно самостоятельна, мы вместе только ходим, когда это удобно. И мне уже даже хочется, чтобы это решение Володи осуществилось: ведь он так долго, почти весь год, за боролся.
Через несколько минут подходит Лиля: "У Лиды только одна просьба: постоять здесь нам всем один день, может, Оленька оправится. А чтобы занять себя, можно сходить в пещеру над Лангаром". Я понимаю: Лида ищет пути и времени, чтобы за этот день как-то уговорить Володю, вернуться к прежнему. Но освобождающее решение уже пришло, оно согласно с решением Володи и пользой для нас всех, потому что в нашем состоянии и силах тащить по горам приболевшего ребенка очень трудно и опасно. И я уже не хочу давать Лиде такой шанс ревизовать Володино решение, отменить его. Я уже эгоистично ищу возможность облегчить наш памирский поход, собственную жизнь - за ее счет. Я забываю, какая это была бы честь: двум обычным московским семьям в полном составе пройти рядом с пиком Коммунизма, преодолевая все трудности переправы и перевала даже с Оленькой и болезнями. Я только почувствовал, какое было бы физическое, а еще главнее - психологическое облегчение и увеличение шансов на благополучный исход похода при состоявшемся решении.
И потому я отвечаю почти сразу твердым: "Нет, Ли. Мы только потеряем день, которых у нас мало и которые нам нужны хотя бы, чтобы не торопиться и больше отдыхать в горах. Ведь нет никаких шансов, что даже если сегодня Оленьке станет лучше, то послезавтра, когда мы уже уйдем от колесной дороги, снова не похужеет. И снова нам придется ждать. Здесь нам принять решение легко: есть и люди, и машины для выезда. А когда мы выйдем в безлюдный район? Нет, Володя при согласии Лиды принял решение, оно для них, видимо, правильное, надо его держаться. Или, если не поздно еще, принять мой вариант: двигаться, несмотря на болезнь. Все мы прекрасно знали, собираясь сюда, что одна из самых больших сложностей - желудочные болезни. Все отчеты об этом говорят, взрослые участники этим мучаются, не говоря уже о детях. Мучаются, но идут через силу, иначе можно и не пройти, лучше было и не собираться на Памир. Высота также влияет. Тут одно спасение: движение дальше. Если Оля больна именно так и может завтра вылечиться, то какая разница, где ей вылечиваться: здесь, на руках, или в машине. Если идти, то нельзя останавливаться из-за ежедневных болезней каждого, иначе мы не сдвинемся с места".
Лиля не могла ничего возразить на эти доводы и принялась за дележ продуктов и сборы. Потом, правда, она их забыла и много раз пеняла, что я даже дня не дал, который просила Лида... Бессмысленного дня, потому что, как после оказалось, Оля избавлялась от слабости не один день, а окончательно избавилась только в Москве. В этом плане Володя был прав, настаивая на возвращении, хотя уже в то утро, сочувствуя Лиде, стал говорить о длительной стоянке здесь, о самостоятельном походе по нашему маршруту или чуть покороче, но чуть попозже нашего, и т.д. В реальности, Оля оставалась слабенькой, и потому Сулимовы ограничились переменой места стоянки, выходом со старшими детьми к ближайшему снегу, 2-х дневным пешим ходом вниз. Но зато у них было и интересное автомобильное возвращение в Душанбе с заездом на Голубое озеро, а из него - поездкой в Самарканд. В Москву они приехали на 4 или 5 дней раньше нашего.
Тогда я не говорил, но сейчас признаюсь: был еще один у меня сильный довод -чисто мужская солидарность. В вопросе о походе Володя так часто и полно уступал Лиде, что мне хотелось, чтобы на этот раз он остался главой семьи, слово которого твердо. Он так часто говорил о возвращении, так пусть его слова осуществятся и он почувствует реальную ответственность за них. Это принесет пользу им обоим. И по возвращении в Москве я был рад убедиться, что отношения Володи и Лиды после похода только окрепли и улучшились.
После принятия спасительного решения этого дня, опасность и экстремизм нашего похода значительно уменьшилась не только из-за трудностей с Оленькой и самим Володей (его, кстати, тоже рвало в это утро, наверное, от принятого вчера табака), но из-за того, что с отпадением Сулимовых стало почти невозможным продвижение к подножию пика Коммунизма без детей. На Лилин вопрос об этом я ответил согласием: "Что ж, тогда не пойдем, не судьба... А может, встретимся там с Мариком, как уславливались, или иными туристами. А может, дойдем до последней зеленой стоянки и влезем на ближайшую "балду", чтобы посмотреть с нее на это коммунистическое подножие. В общем, на месте увидим..." Однако ничего из этих планов не вышло, а основной вариант подходов был оставлен вместе с расставанием 16-го. И это тоже было наказанием...
Самым тяжелым было расставание. Особенно с притихшими и ничего не понимавшими в подоплеке детьми, а потом и с заплаканной Лидой, с Лидой, чьей волей и силой мы с Лилей привыкли восхищаться за эти длинные годы... Выдержит ли наша дружба это сильнейшее испытание?.
Лида проводила нас. Заплаканные Маша и Вовочка остались около сулимовской палатки, где дремала слабенькая после тяжелой ночи Оленька. Мы с Анютой тоже были заплаканы. Анюта жалела Машу, я - Лиду.
Но идти намного легче, чем оставаться. К тому же нам скоро встретились геологи (мы зашли к ним, обнаружив, что забыли взять с собой необходимую часть аптечки). У начальника партий Александра Васильевича Пенькова оказался заразительный смех, множество интересных тем для рассказа и общих прочитанных книг для обсуждения. За чаем и творогом, который мы уничтожали без всякого стеснения, мы и посмеялись, взяли лекарства и пошли совсем бодрые. Надев брошенные на дороге рюкзаки и покричав хозяевам на прощанье, мы пошли, даже не обращая внимания на уже полуденную жару. А тут вдруг нас догоняет Сережа, один из геологов, неся от Нади-поварихи в подарок банку с творогом. И жизнь показалась нам опять хорошей.
Удивительно, сколько сил может придать человеку настроение, психологическое освобождение. Дело не только в светлой встрече с геологами, но и в наступившей ясности, что с нами будет. Правильным или неправильным было утреннее решение, но оно было принято уже, и мы двигаемся к цели, работаем, как встарь, одной семьей. Здоровые пока и сильные - и с уменьшенной целью (ведь, если мы никого не встретим, то от опасного пути к подножию пика придется отказаться просто по необходимости) - значит, дойдем благополучно. И хоть грустно очень, но душа успокаивается, а грусть тело инстинктивно преодолевает повышенными усилиями. Не сговариваясь, мы без возражений идем и идем вперед, уже по самой жаре, от которой еще вчера, наверняка, изнылись бы. В этот первый день раздела мы прошли около 25 км, и на следующий день - почти 30. В Москве даже я не предполагал о возможности такого дневного темпа
До вечера мы прошли до верхнего Сангвора, вернее, до моста к нему, как уточнили геологи, 16 км, да еще дальше километра 3, т.к. последние 10 км неожиданно не могли встретить никакой воды, а пить хотелось. Наконец, в пятом часу первая Галя дошла все же до слабенького ручейка. Тут мы и свалились под деревом, а, проснувшись, поели.
Идти по жаре эти десять безводных км было тяжело, я отставала, и Витя два раза подносил мой рюкзак до остановки (ходил челноком). Так что дети у нас были впереди.
В седьмом часу мимо нас стали боязливо проходить всякие телочки и козочки, возвращающиеся домой, оказалось, что мы отдыхали рядом с хутором Скат, куда потом нас зазывали ночевать.
Но после отдыха настроение было иным, казалось, рано останавливаться полвосьмого, и мы пошли дальше, о чем потом пожалели, потому что воду нашли лишь к 9-ти часам. Зато спали тепло и крепко - (не поленились поставить тент для тепла).
17 июля. Пеший ход по долине Обихенгоу. Весь этот день был сплошь ходовым, по малолюдным кишлакам. Поскольку вечером мы довольно высоко поднялись, то утром наш путь был быстрым и легким: подъема мало, а спуска много. Довольно скоро мы отшагали оставшиеся 10 км до кишлака Рагу и в первом же доме остановились на чай. Наелись простокваши с лепешкой - жаль, что наши дети к ней равнодушны. Как я поняла, хозяева по здешним понятиям - старожилы, живут постоянно уже пять лет. Я поразилась молодости и нарядности их дочери - имеющей троих детей. И сейчас жалею, что мало оставила конфет - дети куда-то разбежались.
Хозяин дома был в поле, и ишаков для перевозки наших рюкзаков до следующего кишлака, как нам говорили в Скате, мы не получили. Пошли спрашивать соседей через полкилометра. Там нам тоже вынесли молока - что делать, не отказываться же...
Тут угощал нас хозяин, ему 48 лет, он здесь родился и вырос и очень хочет жить здесь, но его городские дети, внуки, а главное, жена, хотят другого. Городские удобства для них перевешивают и свежий воздух, и горные красоты, и здешнюю самостоятельность, и свободу. Все это очень понятно. Они охотно бы жили здесь только летом, как на даче. Полное же слияние с этой долиной уже стало невозможным.
У этого хозяина не было ишаков, а от последнего дома посланный мальчишка прибежал с отказом. Правда, потом к нам подошел молодой парень и предложил ишачьи услуги, но очень дорого - по 50 рублей за каждого (итого 100 рублей за 12-15 км поднесения рюкзаков). Витя тут же отказался, объясняя, что это нам не по карману. Он был прав, но дети очень огорчились. Они уже давно слышали об этом варианте и настроились на него, мечтая даже прокатиться на ишаках. А мы сами об ишаках узнавали больше из-за экзотики для детей, а не по делу... Ну, ничего, может, еще на Ванче представится возможность им прокатиться просто бесплатно. Ведь по собственному опыту знаю, что удовольствие это совсем небольшое, и 20 м на каждого вполне хватит. Но от огорчения Алеша даже идти не смог, потребовал отдыха со сном. Пришлось уступить. Сразу за кишлаком у красивой воды мы и остановились (третья остановка в этом кишлаке)... Витя собирал жимолость, а я устроила постирушечку.
Да и потом мы пошли не быстро, не так, как вчера. Подолгу отдыхая почти у каждой воды. Жарко, да еще и Витя накануне объяснял, что второй день самый тяжелый, отсюда и настроение. В 6-м часу все же доплелись до последнего на нашем пути жилого кишлака Арзлинг.
В хорошо обустроенной усадьбе (живут два года, имеют три коровы, много баранов) нас опять принимали как гостей. В кишлак возвращаются старые жители, и никто им это не запрещает. Когда станет много жителей, будет и школа, и свет, и дорога. Пионеры идут на большие неудобства, рассчитывая в основном на свои силы. Следующим будет легче.
Это была наша последняя встреча с людьми - на неделю, вплоть до спуска к Ванчу. И последняя встреча с таджиками, возвращающими жизнь обезлюденной, обесчеловеченной когда-то долине Обихингоу - как отмечают все путеводители - одной из самых красивых в республике. С легкой душой мы можем засвидетельствовать: природа здесь очень красива, с близкими снежными вершинами, частыми чистыми ручьями, душистыми в цветах лугами, густыми рощами тенистых деревьев в распадках, а впереди, прямо по курсу реки, все близятся снежные вершины Памирского высокогорья. Уже хорошо виден снежный великан - наверное, пик Гармо, лишь полкилометра недотягивающий до семитысячника. Когда-то его считали самой высокой вершиной, путая с пиком Коммунизма, и лишь в начале 30-х годов исследователи окончательно разобрались со здешней географией, где Гармо, а где Коммунизм. Впрочем, и Коммунизм тогда отождествлялся со Сталиным. Точнее - был им, и не только в здешних горах, а по всей стране. И может, оттого, что тогда Коммунизм был Сталиным, и обезлюдела эта долина, потому и обесчеловечился самый прямой путь к Коммунизму?
На ходу трудно думать об истории, отвлекаясь от того, куда поставить ногу и снимать ли открывшийся вновь вид. И все же понятные еще в Москве параллели выселения Обихингоу и страшной пол-потовской попытки построения коммунизма в Кампучии, я не забываю. При всей несоизмеримости масштабов жертв и характера насилия в них есть что-то родовое и общее: пренебрежение к плесени уже существующей человеческой культуры ради воплощения коммунистических идеалов. Схема, торжествующая над реальной жизнью, насилующая ее и убивающая. Экстремизм.
Как невыносимо трудно проходит в Кампучии процесс восстановления жизни, возрождения. Сколько поколений пройдет, прежде чем эту страну снова станут населять безбоязненные живые люди, любящие свою землю. Здесь же проблемы, хоть и не так трагичны, но не менее сложны. Заселение, вочеловечивание долины вновь, наверное, растянется на долгие годы. В Пашимгаре раньше было 30 семей, теперь - никого. В Арзлинге раньше было 80 семей, теперь - только 4. Всего 4 за несколько лет политики переселения! И все же мы узнали, что сейчас здесь строится новый дом, значит, будет пятая (и молодая) семья. А когда уходили, то прошли мимо этой стройки. 4 таджика возводили стены из местного камня. И мы долго и от души оглядывались и желали успеха их работе, призывали на них всяческое благословение.
Хотя наступал вечер, но нас убедили, что до Пашимгара недалеко, и оставшиеся 8 км мы дойдем спокойно. Вите очень хотелось дойти, чтобы с утра строить катамаран и готовиться к главной переправе.
Шли по тропе, прямо по каменистой пойме реки. Хорошо шли, и только в конце, видимо, не заметили, как тропа ушла на склон, а мы очутились перед какой-то большой протокой (или притоком). Началась неопределенность: большой приток (так мы решали по иному цвету воды) пришлось переходить, обнявшись и разувшись. Потом пошли заросли, бестропье, усталость. На последнем километре неожиданно выдохлась наша безотказная Галя. Но Вите так хотелось выйти на берег Киргиз-оба, что мы стали нести Галин большой рюкзак.
До берега мы не дошли. Когда солнце село, мы остановились у развалин Пашимгара, где на одном, чуть подремонтированном доме, кто-то, наверное, из туристов-водников, вывел "надпись": "Приют Киргиз-об". До реки же оставалось еще 45 минут хода.
18 июля. Первые попытки переправы через Киргиз-об. Утром детей не будили, собрали два тяжелых рюкзака, и пошли к реке. Брода не нашли, и Витя принялся за катамаран, а я вернулась за детьми. Они так сладко спали на берегу ручья, что я не решилась их сразу поднять.
Когда же мы все подошли к реке, Витя как раз кончал сборку катамарана. Разработав тактику, трижды пытались ее осуществить, но ничего не вышло, переплыть на катамаране основное русло Вите не удалось. Оставили следующую попытку на утро.
И вот сейчас вечер, Алеша у костра, девочки перебирают рис, Витя ходит вдоль реки в поисках лучшего места для переправы, а я заканчиваю писать и смотрю на тот берег: вдруг там появится Марик со своей группой, и мы сможем ему перебросить переправочную веревку?"
Этот, столь короткий в описании и по результатам (всего 2 км пути) день был для меня под вечер самым тяжелым. Передо мной была бешено мчащаяся река, наверняка, большая часть воды Обихингоу (Гармо нам потом показалось много слабее). Ее надо было обязательно перейти, чтобы попасть в настоящее высокогорье, чтобы по-настоящему начать поход, вокруг которого уже столько наверчено слов и страстей.
В прошлом году перед этой рекой в августе (значит, с меньшей водой) отступил Марик. Теперь они подбираются к пику Коммунизма с более традиционной северной стороны, от Ляхша, и назначили нам встречу на высотной стоянке 21 июля. В возможности перехода через Киргиз-об сомневался и Жилин, который был здесь 15 лет назад, да и другие опытные люди. Но отказаться от этой переправы я не мог, потому что если идти не прямо, а с севера, пересекая Киргиз-об по леднику Гандо - значило затратить на поход не десять дней, а месяц.
Выход еще в Москве подсказал наш прошлогодний опыт плавания на катамаране, феноменальная устойчивость и надежность последнего и легкость в переноске. Наш сосед и благодетель Миша снабдил нас камерами спортивного одиночного катамарана и полезными советами (в том числе и по спасению утопающих - я впервые услышал про кардинальное отличие синего утопленника от бледного). Предложенную же мной схему переправы он назвал новой и остроумной. Ее можно назвать схемой попеременного маятника. Когда первый переправится на катамаране просто вплавь, оставив на другой стороне конец веревки, он привязывает за него еще одну веревку (или катамаран заранее привязывают к середине одной длинной веревки) и отпускает катамаран по течению, удерживая только конец своей веревки. Перед этим коллега на противоположном берегу максимально выбирает свою часть, так что течение сразу натягивает первую веревку, а катамаран маятником начинает прибивать к первому берегу. Потом его вручную переносят к месту загрузки, загружают и отталкивают. Теперь переправившийся удерживает свой конец (если течение сильное и трудно удержать, то веревку можно просто закрепить неподвижно на берегу за камень), и нагруженный катамаран течение само прибивает к нужному берегу. Так начинается переправа на катамаране, спокойно, безопасно и без особых усилий, работает само течение.
Все это так, в Москве продумано все хорошо, и в успехе переправы я уверен совершенно. Но вот река, наш Рубикон, только вопрос состоит: не стоит ли ее переходить, а как переходить? И даже не как - а как перейти первому, как приступить к маятниковой схеме?
Все утро я волновался. Лиля не доверяла катамарану и потому, даже глядя на саму реку, надеялась, что ее можно перейти просто вброд. Но из моих попыток перейти третью протоку, далеко не самую мощную, стало ясно, что даже если я ее перейду - один и без рюкзака, то это не значит, что ее могут перейти дети и с грузом, а самое главное - не означает возможности перейти более мощные потоки. Нет, без катамарана здесь не обойтись. Слава Богу, что неподалеку рос тополиный лесок и я смог выбрать восемь относительно ровных слег, а потом тщательно перевязывал их сначала в каркас, а потом и в катамаран... И вот все готово, все завязано. Выбрано место на излучине, чтобы течение хотя бы поначалу меня отнесло к тому берегу, зачалена за берег основная веревка, в руках у меня плоская миска взамен весла. Остается лечь и плыть... - но страшно самому кидаться в бушующую воду.
Однако приходится командовать: "Давай!" - Лиля отталкивает меня палкой, а сама бежит к Гале у страховочного камня. Сначала все хорошо, вот катамаран вынесло на середину струи, но из моих усилий приблизиться к другому берегу ничего не выходит (может, меня начинала подтягивать затонувшая веревка?)... А потом вдруг резкий рывок, катамаран подо мной резко перекашивается, но выдерживает и немедленно прибивается ревущей водой к нашему берегу...
Еле выкарабкиваюсь от неудачи. Почему сорвалось? - Меня не пустило течение... а, может, веревка? Что же делать?
Решаю испытать новое место, уже на прямом участке реки, без всяких завихрений... Буду просто бешено грести наперерез, авось успею. Лиле объясняю, что главное - это держать веревку в воздухе, чтобы меня ею не утягивало назад... Новая попытка, но не успеваю я отдалиться от берега и на три метра, как новый рывок - и я снова на нашем берегу, не понимающий, от чего. Сейчас мне кажется, что просто Лиля испугалась за меня и сразу натянула свою страховку. У меня же укрепляется чувство безнадежности: ничего из этого не получится, не переплыву. Что же делать?
...А тут начинают кричать детки: в реке поднимается вода и вот уже начала подтапливать отмель, где мы беспечно разбросали рюкзаки, и часть их уже подмочило. Пока перетаскивались на более высокое место, отмель, где мы собирали катамаран и делили первые попытки, совсем размыло. Прочные, казалось, камни затонули, потом зашевелились в течении, непрестанно перекатывающей их и как будто поплыли. Переправляться через такую выросшую реку еще безнадежней. И потому я, хоть и начал по инерции готовиться к третьей попытке на крутой излучине - сам и отказался. Переправу надо откладывать на завтрашнее раннее утро с его малой водой. Утро же вечера мудренее. И мы ушли на стоянку.
Оставшуюся часть дня и вечер я потратил на осмотр всего доступного течения Киргиз-оба - от верхних прижимов на этом берегу до впадения в Гармо. Пожалуй, пониже, где разветвлений, проток больше, завтрашняя переправа будет легче. У меня созрело решение, что на тот берег я должен переправляться без катамарана, вброд, и, если не получится - вплавь. Имея на себе минимум одежды и страховочный конец веревки. Потому и нужны были мне "переходимые протоки", в возможность чистого брода я не верил даже при утренней воде. Уже насмотрелся. Я убеждал себя, что плавание в Киргиз-обе мне не будет опасно: это ведь обычная вода, только быстрая, значит, ее можно переплывать. А камни, которыми она и сейчас грохочет - только свидетельство ее безопасности: камни плывут с водой, и, значит, тебя не ударят.
И все же после сегодняшней неудачи я сам себе плохо верил. Что будет с остальными, если тебя не станет? А с тобой, если кого-то собьет в воду? Река теперь меня просто пугала, и я постоянно возвращался к мысли, что не имею права рисковать (а риск в этот вечер казался очень большим для меня), но и отступить перед переправой было нельзя, немыслимо, непредставимо. (Интересно, будут ли эти слова понятны для моих друзей из числа "белых людей"?). Нет, завтра будет главная попытка, и я обязательнo выплыву... с веревкой? - да ничего нет в этом опасного, чепуха все!
Слава Богу, Лиля приняла мои доводы, согласилась. Еще раз уговорились о технологии переправы, потренировались в узлах на груди. Я ее особенно убеждал, чтобы при моей первой переправе она ни в коем случае не натягивала веревку как можно больше времени, давая мне этим больше шансов зацепиться за другой берег... Вроде, услышала.
19 июля. Переправа и начало хода по Гармо. Витя не спал почти всю ночь и накануне весь день был в напряжении. Я же была почти спокойна и уверена, что по малой воде перейдем, но спала тоже неважно - боялась проспать, переправу надо начинать до солнца... Дети, хоть и легли рано, хоть и знали, что вставать надо рано, все равно выканючивали минутки.
Подошли к реке. Не замочив ботинок, подошли к одному из основных двух протоков. Витя разделся, я обвязала его беседкой и закрепила репшнур. С палкой он перешел на другой берег, после чего мы нагрузили на катамаран все три рюкзака (Алешин и Анин поместились в моем и Витином) и столкнули его в течение. Но теперь, вместо того, чтобы отпустить катамаран, я стала держать его за веревку, видя, что Витя выпускает, а он, оказывается, просто травил... Кончилось тем, что катамаран с рюкзаками перевернулся, даже не дойдя до середины потока, и мы с Галей притянули его к своему берегу. Вытащили - все мокрое. Привязали теперь уже один Галин рюкзак по Витиным крикам - но произошло то же самое: перевернулся. Тогда Витя заорал мне, чтобы выпустила пустой катамаран, а за веревку совсем не держалась - катамаран легко перескочил на его берег...
Но за эти пробные разы мы оба содрали кожу на руках, и теперь руки плохо слушаются, каждое действие мучительно (Сейчас он мучается, зашивая мой ботинок).
После второго неудачного запуска катамарана на одном из баллонов сорвался шланг, и он быстро спустил воздух. Положение казалось безнадежным, и я сложила руки крестом в знак того, что все, от переправы надо отказаться... Но мокрый и дрожащий Витя на другом берегу забесновался, завопил: "Я тебе! " и показал кулак. Потом закричал, чтобы разрезали трубку от второго баллона и заткнули чем-нибудь. С большим трудом натянули половину шланга, надули, и Алеша заткнул его спичками - ничего другого не было.
Так же легко катамаран от Вити перескочил на наш берег - Витя сразу отпускал свою веревку. Переправили оба рюкзака - потом Алеша переехал в помощь Вите, затем оставшиеся рюкзаки, Галю, Аню и меня. Бедная Галочка так боялась - но легко и быстро перескочила это беснование.
Я вчера боялся одного, а поражение мы едва не потерпели от другого. Переправился через первую притоку я, действительно, легко, хотя и не вброд. Только начал вброд, поставив Лилю как можно ниже и еще раз наказав держать меня, только когда проплыву мимо вниз на всю веревку, не раньше, чтобы не мешать. Больше половины потока я прошел, с трудом переставлял палку. Потом, когда вода, дойдя до пояса, начала вырывать камни из-под ног, и я почувствовал, что перестаю держаться, с силой оттолкнулся палкой от дна к берегу и бросил ее. Упал в воду, но тут же почувствовал дно и выкарабкался на берег. Первая победа!.
Вылез я мокрый, и ранним утром до солнца меня сразу заколотило от дрожи, стоя с натянутой через протоку веревкой и ожидая, когда катамаран будет нагружен и увязан, и, переминаясь, я был, наверное, пресмешным зрелищем, но некому было смеяться, не было зрителей. А уж когда катамаран начал регулярно переворачиваться, стало совсем не до смеха.
В первый раз я ничего не понял. Хорошо нагруженная посудина прекрасно и устойчиво держится на воде. Вот ее подхватывает течение и начинает нести вниз, натягивая еще не выбранную мною веревку. Сейчас она должна натянуться от моего удерживания и причаливать к моему берегу... Но, к моему изумлению, спокойный катамаран вдруг начинает наклоняться и переворачиваться... на моих глазах, в моих руках. Потому что сопротивление воды в этот момент увеличивается многократно, репшнур обжигает руки и валит меня с ног. Потом я вижу, что и Лиля с Галей удерживают катамаран, что Лиля тоже лежит на камнях, что держать нам обоим супротив всей реки - бессмысленно и - отпускаю свой конец. Рюкзаки с катамараном в качестве надводного поплавка снова у того берега. Я так и не понял, что произошло.
Дошло до меня только, когда увидел второе переворачивание, и что при этом мы оба держим катамаран, от этого он и переворачивается. Я был обрадован найденной отгадкой, и в то же время пришел в ярость: как Лиля могла забыть о главном, о чем мы с ней уславливались десятки раз?. И когда она меня самого уже выпустила на свободную веревку? - Но вот поди ж ты... Одно дело уговариваться и соглашаться словесно, а другое - применять эти правила реально, когда кажется - именно в твоих руках спасение и действует властное чувство: задержать, не дать уплыть. Отрезвить Ли мог только пример, реальный опыт удачной переправы. Потому я и начал с пустого катамарана. Пожалуй, так надо бы сделать с самого начала, может, вчера. Но вчера важнейшей казалась другая проблема.
А дальше пошло все четко, как по маслу. Большую часть времени я стоял в ожидании и дрожи, и потому мог оценить, как деловито Лиля и Галя грузили рюкзаки, подтягивали, подвязывали, сталкивали, зачаливали, подносили. Это была хорошая, слаженная работа. Уж не знаю, как с того берега выглядели мы с Алешей, плохих оценок не слышали.
Не мешкая (ведь вода уже прибывает), подошли ко второй протоке. Она оказалась хоть уже, но стремительней. Перейти ее Вите не удалось, он поплыл и выкатился на берег. Побился и поцарапался, конечно, но сразу встал. И началась вторая переправа в том же порядке. Но поскольку вода прибывала, течение становилось все сильнее, то нам уже не удавалось хорошо сталкивать катамаран, его все прибивало вновь к нашему берегу, прежде чем начинало действовать Витино натяжение. Тогда Витя стал отходить вверх по течению, чтобы своей веревкой вытолкнуть загруженный катамаран на стрежень потока. Так переправились все, кроме меня...
Не было спокойствия и уверенности. Мы все действовали по принципу: успеть пока не прибыла большая вода, пока окончательно не закоченел, пока действуют кровоточащие прямо в воду пальцы, развязывая узлы. На второй переправе стало заметно, что катамаран наш сильно разболтался, многие палочки заверток выпали, соединения ослабли. Баллоны мало того, что спускали, и их надо было раз за разом поддувать (это и делалось), но начали проскальзывать в своих петлях, грозя выскользнуть совсем. Я их подтягивал перед поддувкой, а надо было бы просто перевязать заново... но ведь осталось всего лишь несколько ходок, как-нибудь.А Лиля под конец, кажется, вообще ничего не подправила, только перекрестилась и улыбнулась: "Ну, с Богом!" И как на грех сказала, недаром говорится: "Бог-то Бог, да и сам не будь плох, не зевай!" И еще одна моя тактическая ошибка, чисто моя. Если на первом потоке я стремился легче держать катамаран, не упорствуя его против течения, а если вытягивал, то шагал вбок и вниз от потока, то теперь, стремясь столкнуть нос катамарана с Лилиного берега, начинал все сильнее тянуть его против течения, шагая вверх по течению. При этом катамаран испытывал повышенные нагрузки, захлестывания, а главное, не всегда приставал к берегу, а удерживался мною на мелководье, чуть не доходя до берега. Так было несколько раз, но Алеша во время подтаскивал его к берегу. B последнем случае произошло иное...
Переправились все, кроме меня. Казалось, надо сделать последнее усилие, и все! Конечно, надо было бы мне поддуть баллоны, проверить связки. И не надо было Вите уходить вверх, оттолкнуться от берега мне не удавалось. Витя силой его стащил в течение, а потом потащил против. Катамаран весь перекосился, и вдруг один баллон выскочил из своей первой затяжки-петли, согнулся, сопротивление воды резко возросло, и первая лента, которой катамаран был зафиксирован схватывающим узлом на веревке, оборвалась. И как мы не побеспокоились поставить здесь двойную ленту для надежности? - Но ведь она казалась такой прочной, и такие нагрузки уже выдержала, хотя бы при первом переворачивании...
Теперь катамаран перевернулся вместе со мной, и сразу оборвалась вторая завязка. Я оказалась под свободно плывущим катамараном. Какое-то время плыла вместе с ним, но на мелком месте решила остановиться. Катамаран еще можно было бы схватить, но тогда меня унесло бы вместе с ним, я уже понимала, что Витя уже не держит его, а я не удержу, сама неустойчива.
Оказавшись же на этом мелком месте, как на островке, где я могла стоять на четвереньках, поняла, что подняться на ноги не могу. Жалко было часы, что непредусмотрительно были оставлены на руке, но и подняться на дрожащие от перенесенного страха ноги не могла. И единственной моей надеждой был Витя, который уже бежал ко мне... Вот он входит в воду, вода быстро доходит ему до колен и выше. И надежда туманится: он сам скоро не сможет устоять. Но он-то сам выплывет, а я так и останусь тут замерзать. Встать по-прежнему не могу - мелкие камни так и плывут под ногами.
Но Витя как-то устоял и, подталкивая, как-то перекатил меня к берегу (или я сама, цепляясь за его ноги, перекатилась, то захлебываясь, то выныривая наружу). У берега встала и, шатаясь, вышла, держась за Галину руку.
Пока мы барахтались в воде и пока я отвязывала Витю от веревки, катамаран был еще виден, потом исчез. Витя побежал за ним, но напрасно.
Впервые я испытал состояние, когда понимал, что могу не удержать Лилю и не спасти ее. И это последнее ощущение стало главным в оценке нашего похода, что он был связан с неоправданным риском. Конечно, это случайность. Не соверши мы последних ошибок и небрежностей, не порвись неожиданно уже проверенная связка, Лиля благополучно переправилась бы, мы бы считали всю переправу в целом благополучной и даже удачной, а большего риска, чем здесь, пожалуй, не было. А тут получили потрясение, от которого не можем отойти до сих пор.
Когда я подошел к Лиле, она держалась в странном положении: руками за камни навстречу течению, и вода постоянно захлестывала ее голову, как не наглоталась воды, не знаю. А когда я стал приподнимать ее, чтобы помочь встать на ноги, она оказалась совершенно безвольной, в шоке. Перевернулась ко мне спиной и ноги - почти свободно по течению. Чем больше я поднимал, тем сильнее погружался сам в неверное, катящееся дно. Еще секунда, и нас снесет вместе. Прекращаю усилия - еле стою. Здесь я и почувствовал ужас, что не могу спасти, что просто так стоять вместе , то скоро ее вырвет у меня и завертит. Помогла случайная оглядка на подошедшую Галю: она стояла на мелководье и, кажется, совсем близко. Подумалось: если просто вытолкнуть Лилю к Гале на мелководье изо всех сил, а сам упадешь - ерунда, выплывешь. Отсюда и мое решительное движение к берегу - без оглядки на последствия. Но, как ни странно, при этом я тоже не упал, а как-то еще сделал шаг, даже оперся на выкатывающуюся Лилю и, наконец, на мелком месте помог ей подняться.
Внешне все кончилось благополучно: все на этом берегу, но в памяти осталось случившееся: был момент гибельного оцепенения, когда я видел, что могу не удержать Лилю... И как бы в качестве материального овеществления неудачности нашей переправы, на наших глазах исчез катамаран.
Он еще держался на виду, зацепившись за какую-то отмель, но, пока вытягивали из воды и отвязывали от меня веревку (она тоже была чужая, и ее надо было сохранить), течение его все-таки сбило, унесло, чтобы добить и перемолотить, где-то в Обихингоу.
А чтo, если его останки попадутся внизу Сулимовым, что они подумают? А что, если катараман оборвался бы не на последней протоке и не с последней Лилей, а раньше? Hапример, на ком-то из детей? Страшно и подумать... немыслимо... непредставимо...
Значит - экстремизм!
Впрочем, сейчас, рассуждая более спокойно, я вижу, что наш способ переправы может быть вполне надежным, если не спешить, не бояться и выполнять все внимательно. Можно даже обойтись без катамарана, а просто иметь несколько плотных надувных мешков, чтобы поместить в них рюкзаки, а, надув и держа завязанную горловину в воде, можно переправляться вплавь на этом плавсредстве с помощью маятника через какие угодно стремительные реки, лишь бы хватало веревки и выдержки. И тогда этот способ совсем не будет экстремизмом.
Выбравшись через последние мелкие протоки на берег, отошли к начинающемуся лесочку и три часа сушились на жарком солнце. Слава богу, большинство вещей было в полиэтиленовых мешках, так что потерь ни в продуктах, ни в фото или документах нет.
Витя сказал, что большего потрясения он не испытывал, и что большего риска в нашем походе уже не будет. Дай Бог! Мы все сейчас еле отходим от пережитого.
Через три с половиной часа примерно пошли мои часы, но я до сих пор не знаю, какое на них ставить времени. После обеда мы двинулись лечить собственные нервы "шаготерапией". Витя же шутил, что желает поскорее уйти от Киргиз-оба, чтобы просто забыть о его существовании.
Мы шагаем уже вдоль реки Гармо, по отмеченной на туристской двухкилометровке тропе, которой шагал когда-то наш Жилин. Но тропа оказалась теряющейся. По галечной пойме идти еще хорошо, а вот пробираться без тропы по лесу трудно. Ночевали мы в лесу, у ручейка, на маленькой, уютной полянке, обнаруженной Галей. Как ни странно, спала крепко, хоть и не сразу уснула.
20 -21 июля. По долине Гармо. Сегодня нам надо было дойти до "Зеленого лагеря", т.е. базового лагеря альпинистов, последней стоянки перед ледником Гармо с гарантированными дровами.
Тропа была плохой, то появлялась, то исчезала. Весь день прошел в трудах праведных, без больших событий. Поздно вечером, уставшие, пришли. В лагере никого нет, через него недавно прошел сель, поэтому грязно, сыро, еле нашли сухое ровное место для палатки.
Да, это был самый обычный трудовой ходовой день. По высокогорному Памиру, на встречу с пиком Коммунизма. Один из первых дней похода, ради которого мы уже столько сделали и вынесли. Что же в нем хорошего?
Мы просто шли по долине Гармо, посуровевшей по сравнению с Обихингоу. Шли, особенно себя не жалея. А если кто-то начинал жалеть себя, особого сочувствия не вызывал.
Не знаю, как кто, а именно этого совместного и нужного всем труда, этой притирки я и хотел, о ней и мечтал в Москве. Побыть вместе с детьми в "общем деле", да еще на пути к Коммунизму - что может дать больше удовлетворения постаревшему и "озверевшему" в причудах К.Б.? Любо-дорого посмотреть, как спокойно проходят теперь у нас подготовка стоянки и сборы. Алеша сразу начинает заниматься костром, я - палаткой, Галя - устройством постели и вещей на ночь, Лиля - едой, Аня - водой. С Аней, впрочем, и сейчас немало стычек и разночтений. Может взяться горячо за дело и хорошо раз его сделать. Но превратить его в свою долговременную обязанность, как Галя и Алеша - не может, стрекозиность какая-то мешает...
В самом начале хода я попросил, чтобы Аню как можно сильнее разгрузили, чтобы она несла столь легкий рюкзак, от которого нельзя устать и отказаться нести, чтобы она просто привыкла носить рюкзак не ноя и без просьб о помощи, как повседневность. Так и поступили. И Аня несла свой рюкзак ежедневно все эти дни, кроме перевального, где она плохо себя чувствовала. И этот факт, по мне - большое завоевание. Лиля стала много спокойней, перестала раздражаться на детей, правда, ели мы все без аппетита, и усталость копилась. Наверное, больше всего у меня. (Может, от воды и живота, есть ничего не хотелось, и мы почти не воспользовались своим немалым запасом сухарей), может, от накопившейся за лето физической усталости, а еще, вероятнее - от какой-то душевной надломленности на переправе и предчувствия неудачи на подходе к пику Коммунизма. Меня томило ощущение разбитости. Поэтому при ходьбе я старался быть сзади, мотивируя это необходимостью часто останавливаться для съемок (и это справедливо). Иногда мы менялись последними местами с Аней. Когда у нее не было особой прилипчивости к маме, она любила отставать и на длинных открытых галечных отмелях или открытых склонах мы ей это позволяли, а в лесу снова собирались вместе. Алеша больше держался с мамой, но все чаще решался на самостоятельный путь, особенно при потере тропы, самостоятельность все больше прельщает его. Галя - сама по себе и сама в себе штучка, но очень не любит быть последней. Середина - ее любимое состояние.
Подъем в целом - ровный, пологий, отмелями, но иной раз он сменяется обходом скальных прижимов реки по лесистым бомам,- трудным, колючим, неприятным путем вверх-вниз. Путь в основном выбирает Лиля, соболезнуя моей усталости и фотообязанностям, но она теперь сильно боится горной воды и игнорирует всякую возможность прохода скального бома под ним, по берегу, однако, к вечеру усталость взяла свое, и мы несколько таких мест прошли. Ли не смогла в этом противиться общему желанию.
Да, исподволь уже складывалось у нас какое-то не совсем зависимое от нас "общее мнение и желание". Дети взрослели. И может, потому я так неожиданно и страшно разошелся с ними под конец, уже в поезде?
Ночью начался дождь, а к утру разошелся не на шутку. Дети спят, мы тоже вынуждены отлеживаться. И т оскливо стало нам с Витей. А что, если это начало полосы непогоды, при которой нам придется идти и выбираться дальше? Ведь такое здесь, на Памире, случается... Примус на этот случай есть, но все же, не дай Бог такого.
Но к 12-ти часам выглянуло солнышко (на радость, а ведь недавно еще от него страдали), и мы стали собираться. На последнем склоне перед скрытом моренами ледником Витя разрубил стволы сухой арчи, мы нагрузились на совесть дровами и потопали дальше, укрыв рюкзаки и дрова клеенками от накрапывающего дождика.
Однако до стоянки Або-дары, с бывшим высотным лагерем, где нас должен ждать Марик, не дошли в этот день, как было условленно с ним и как мы планировали - помешал утренний дождь. Ночевать остановились недалеко от очередного ручья, впадающего теперь в ледник при сильном ветре и пасмурном небе с каплями дождя. Хотя лес кончился бесповоротно, арча по склонам еще лепится, и мы нашли на стоянке много дров.
22 июля. Ледник Гармо Утром от пасмури не осталось и следа. Кругом стояли только горы: камни, над ними лед и снега вершин, а еще выше - синь неба. Рериховские картины.
Меня тоже только по утрам, когда разожжешь костер, а дети спят, посещали воспоминания о сладких московских фантазиях, о путешествии на "Крышу Мира", в преддверие Гималаев, этих самых главных человеческих гор, источника мудрости тысячелетий... ну и дальше в духе Валентина Сидорова ("7 дней в Гималаях"). Вот не идти никуда, а сидеть на этой стоянке в позе йога или просто вести простую жизнь мудреца - может, и открылась бы Истина? Но ни одной секунды не верю я этим красивым словам. Гималаи-Памир, конечно, обладали и обладают мудростью, но сидением нам их даже не увидеть. Наш удел - трудное движение к ясно видимой цели, в нем и раскрывается истина. И поход наш можно рассматривать и как модель, и как тренировку, а для нас - как воплощение, переливание в детей.
А путь дальнейший все тяжелел и тяжелел... В одном месте пришлось перебираться лазанием через скальный отрог - резко вверх и вниз. В другом и третьем - рискованно сползать по крутой осыпи, веревка бы здесь нужна, да чем она поможет, одна на пятерых, только затруднит и без того нескорое движение. Оно теперь измеряется далеко не километрами в час.
Сотни раз, начиная с переправы, я радовалась, что с нами нет Лиды с Олей, как бы они тут на этой "тропе-не тропе" пробирались и ползали бы по скалам? Спускались бы с обрывов с занятыми руками и ежесекундным риском свалиться?
Мы собирались довольно скоро дойти до Або-дары, но путь был тяжел, и к середине дня мы дошли только до стоянки с водопадом и старой могилой альпиниста (табличка в камнях и ледоруб). Наверное, это и была искомая высотная стоянка, но Витя в нее категорически не поверил, отверг - настолько она была непохожа на его представление. Она и вправду камениста и непривлекательна. Тем более что памятную доску мы не увидели (не поискали как следует, большой тур тоже не обнаружили). А главное, не было там никаких недавних следов пребывания туристов, не говоря уже о Марике с его компанией, на что так надеялся Витя. А еще главнее - не было напротив видно ущелье Ванч-дары, с нашим перевалом в конце.
Идем дальше, но путь стал совсем плох, и дети напрасно высматривали везде турики. Они хоть и попадались, но тропы не было. Мы с Витей скисли, не понимая, где мы, и наше настроение передается детям. Витя непрестанно загадывает, что, за следующим склоном, наверняка увидим. Наконец, открылся следующий мощный ручей, но впадал он прямо в ледниковый провал. Тут не было даже места для стоянки, а чтобы двинуться дальше, нам пришлось сойти на сам ледник.
Продолжаем путь уже по леднику - по склону невозможно, и все больше понимаем, что не туда идем. На карте тропа шла только по склону и только после Абу-дары переходила на середину ледника. Вокруг ничего не видно, потому что ледник Гармо сам похож на несколько параллельно извивающихся моренных каменных высоких цепей, перемежающихся редкими отвесами обнаженного голубого льда. Где находится справа ущелье Ванч-дары с перевалом, тоже понять нельзя.
Наконец, Витя принимает правильное решение: пересечь ледник и с его высшей точки на середине попытаться понять, где мы находимся и где наши цели.
И действительно, с середины первыми увидели дети огромную вершину, правда, в облаках, Витя удивился ее близости, но все же по виду подтвердил, что это и есть пик Коммунизма. Было видно, как наш ледник разворачивается и переходит в рваный ледопад перед ним, а рядом со склоном снежные мостики, о которых нам говорил Юра Б., что именно с них начинаются серьезные опасности и необходимо идти со страховкой и снаряжением. Потом разглядели и последние зеленые стоянки ("сурки") перед пиком Коммунизма, на которых по одному из вариантов мы хотели оставить детей. Затем увидели по нашу левую руку ущелье с вытекающим в Гармо ледником Шокальского, и тогда стало ясно, что зеленое ущелье почти напротив нас, ну, чуть позади, и есть долина нашей Ванч-дары! Но почему оно оказалось так далеко от того, что я считаю Абу-дарой, до сих пор мне непонятно.
Солнце склоняется к заходу. Часам своим я не очень верю, но что надо искать стоянку, всем очевидно. Витя в последний раз идет вперед на более высокую гряду морены для съемок, потом потухшим голосом говорит, что, да, видно, дальше к пику идти мы не сможем, раз никаких ребят не встретили, что идем ночевать на тот берег к Ванч-даре, а завтра после отдыха видно будет.
До стоянки в зеленом кармане бывшей морены добирались из последних сил, зато устроились на ней с большим удобством, а найденные остатки гитары (Алеша тут же использовал их для костра) и колышки убедили, что мы попали в посещаемое место на торной дороге, что все правильно. Только бы не ошибиться с самим перевалом, взамен 1-го не упилить бы на 2-й Пулковский, очень трудный, непосильный нам перевал...
Действительно трудный и поворотный, кульминационный пункт похода. Мы шли к высотному лагерю, на встречу с группой Марика или иными туристами, к последним шансам на выход к подножию пика - но даже не нашли самой стоянки, и вынуждены были под вечер слезть на середину ледника и рассмотреть пик Коммунизма и все подходы к нему своими глазами. Прекрасно видны последние зеленые склоны стоянок - "сурки". До них недалеко - по середине ледника нам - несколько часов пути. Завтра до обеда спокойно дойдем - все вместе. Ну, а дальше? Поход с детьми по закрытому леднику отвергается напрочь, такой риск возможен лишь для спасения жизни, а не как цель похода. Идти вдвоем с Лилей? Она не хочет, да и не может! Да и в случае моего провала в трещину задержать падение веревкой сможет, а вытащить - сил не хватит. Отпадает. Некоторая надежда, что с последнего "сурка" можно как-то подняться на "соседнюю балду", чтобы с нее посмотреть на ледник Беляева и подножие пика Коммунизма тоже отпала сразу - один вид этой мрачной отвесной громады, на которую следовало бы залезть, приводит в трепет. Сами же "сурки" интереса даже для меня не представляют. Нет на них ни желания, ни сил. Значит, отказ... Я обдумывал эти резоны тогда один и не спеша, как бы убеждая в себе незримого оппонента, что сделано все, до предела разумного, и потому можно без борьбы повернуть нам сразу к перевалу, ограничившись завтрашними видами на пик Коммунизма. В конце концов, мы ведь увидели его, и это тоже немало
Хотелось бы, конечно, пощупать подножие Коммунизма, но раз не удалось нам это, не будем экстремистами, полюбуемся на его вершину хотя бы издали!
23 июля. Пик Коммунизма и поворот на перевал. Солнечное утро. Поздний, праздничный подъем, мы сидим у голубого озерка с видом на пик Коммунизма, откуда берем воду для питья и еды, а сейчас вот искупались, а Витя даже поплавал в пиковом отражении. Но скоро конец и этой полудневки. Надо подниматься и идти вверх. Ведь до перевала еще целый километр подъема.
Пик Коммунизма безоблачен, и Витя делает его снимки, не считая кадры.
С трех до полвосьмого подходили к перевалу, немного по зеленой долине Ванч-дары, а больше по довольно тяжелому леднику и его моренам. В начале пути прошли большую поляну со следами человеческого пребывания на ней: вертолетная площадка, выложенная белыми камешками, надпись на склоне ("Чому я не сокiл?"), валяющиеся фляги. После долгого безлюдья приятно встретиться со следами человека, хотя очень хотелось встретиться с самим человеком, чтобы он подтвердил, что мы на правильном пути, в нужном ущелье. И потому я очень обрадовалась, увидев первый турик. Значит, мы стоим на перевальной дороге, а та обжитая поляна - не "Сурок". Правда, потом показалось, что ледник не так расположен, как изображено на карте, и опять начались мои сомнения. А вот Витя совершенно в ущелье уверен и спокойно подбрасывает мне один убеждающий довод за другим.
Я, действительно, был почти спокоен насчет пути (почти - потому что в горах все бывает), потому что еще с середины ледника все определилось однозначно - где "сурки", где ледник Вавилова, где Шокальского, а где следующая Ванч-дара. Ошибки почти не могло быть. Т.е., теоретически она возможна, но волноваться не стоит, даже вредно. Я все огладывался назад, к Гармо и скрывшемуся за боковыми склонами пику Коммунизма. Все утро и день я снимал его. Мечтал утром застать розовым, если не красным - но он был обращен к нам как раз своей теневой стороной и оставался для меня постоянно белым. И я каламбурил: "для К.Буржуадемова и коммунизма розового нет, только белый, буржуазный..."
Высшая точка страны вполне резонно была названа сначала самым значительным именем Сталина, а при Хрущеве переименованная (тоже весьма резонно) именем главного идеала страны. Bысший пик и высший идеал-все логично и символично.
Не будем обращать внимания на альпинистов. Они подходят к этому пику узко профессионально. Для них в нем есть не только подножие, стена, вершина или предвершинное плато, но отвесы, брюхо и прочие тонкости. Возьмем людей, вроде нас, которым, чтобы только посмотреть на пик Коммунизма издали, надо сделать поход на грани своих сил, а добраться до его подножия - просто невозможно. Другие же его в жизни так и не увидят, только на картинке или с самолета, если поймут. А третьим он и даром не нужен, впрочем, как и главный коммунизм, четвертые свой пик-идеал по иному видят и называют, и были бы рады переименовать главный пик совсем по-своему. Разные люди бывают. Но для всех нас, не-альпинистов, недостижимость пика может моделировать недостижимость, вернее, бесконечно малую степень возможности достижения идеала. А упорство в достижении трудного пика - упорство в достижении идеала. И тогда, с этой точки зрения, весь наш поход к пику Коммунизма окажется не бессмысленным и небесполезным, хотя бы для наших детей
Ночевали мы на краю ледника, на его боковой гряде, выстелив площадку под палатку плоскими камнями, а в самой палатке дно - выпотрошенными рюкзаками. Поэтому было даже тепло. Но спала я плохо - 4 км высоты не способствовали моему здоровому сну. Все здесь ощущают сильную усталость даже от небольшого подъема, как у Гали ходившей за водой. И плохой аппетит - хотя мы, не жалея, открываем мясные банки. Впервые готовили ужин на примусе - Алеша в нем главный специалист. Получается достаточно быстро и удобно.
24 июля. 1-й Пулковский перевал. Утро перевального дня малость проспали (как назло, к утру заснула). И все же довольно быстро собрались. Все понимали, что надо. Давясь, поели гречневую кашу, замоченную с вечера. С трудом доели банку тушенки, причем не до конца (!) И что творится с нами? С каких сил пойдем?
В 8.10 потопали. Подъем был еще большой, длинный, но уже на верхнем развороте ледника влево. Шли долго, тяжко. Ледниковые морены сменились просто изрезанным и волнистым ледником, а потом мы шли по леднику со снегом, но трещины в нем были все видны и не опасны. И только раза два передний Витя проваливался в незамеченные проталины и вымок. Потом, под действием разгоревшегося солнца, снег начал раскисать и идти стало опасно, особенно, когда Витя стал прижиматься к перевальной стороне и траверсировать снежные склоны, не желая терять высоты (ее влияние чувствовалось всеми).
Перевал мы увидали издали, но трудно было в него поверить, такой он был низкий среди окружающих вершин. Да и по рисунку Жилина мы должны были бы его увидеть, только обогнув боковой выступ (в действительности же этот рисунок был схемой, как на него подниматься). Но тогда жуткие сомнения опять начали раздирать меня! "Вдруг не туда мы ведем детей? Как тогда выбираться, да и куда? "
Тяжко, часто дышу, не могу идти, как остальные. Аня тоже идет с трудом, и мы с ней все время отстаем.
К 12-ти часам подошли под перевальный снежный гребень. Я верила и не верила, что это он, но вроде бы ничего другого вокруг похожего не было. Гребень крутой, градусов под 50, высотой в 80 м - сможем ли мы подняться?
Решаем, что веревка здесь нам мало поможет, только помешает идти, и в случае срыва одного сдернет всех. А падать вроде не так далеко. Еще раз строго предупреждаем детей, да они и сами все видят и серьезны.
Витя пошел вверх, втыкая ледоруб перед собой, держась за него и ногами выбивая ступени. Мы же держались за них руками и ногами. Мне было тяжело еще потому, что после детей ступени совсем расползались, на самом верхнем участке он два раза поменял направление подъема, а последние ступени в твердом фирне рубил ледорубом - как хорошо, что он был у нас!... Все! Подал мне руку - перевал! Поднялись минут за 20 всего. Дети вопят от радости: "Перевал!", но я рвусь увидеть тур, чтобы найти в нем драгоценное свидетельство - записку о том, что это, действительно, 1-й Пулковский. Сладкой музыкой звучали для меня слова записки. Конечно, мы тут же принялись писать свою, есть мороженое из сгущенки. Дети стали лепить из снега снежных баб, чтобы показать их на слайде Оленьке, которая сама хотела лепить. Но хранил Бог ее и Лиду от этого тяжкого пути. Правда, и лепить снежную бабу, радуясь окончанию тяжкого подъема, им тоже не довелось...
Описание Лилиных сомнений в правильности перевала, даже когда она взошла на него - для меня и сейчас психологическая загадка, свидетельство какой-то аномалии, невроза, что ли (впрочем, как она уверяет, я потом в поезде тоже этим отличился). Но, как бы то ни было, а официальная записка из тура уничтожила ее накапливающиеся сомнения, излечила для безоблачной радости.
Вообще-то лезть в официальные туристские записки не наше дело, ведь группы ими отчитываются. Но очень хотелось в награду себе поозорничать, и потому мы рядом со старой оставили свою записку с приветами и указаниями возраста "деток-туристов": пусть знают сильные памирские парни, что и семьями на Памир ходиь можно.
Конечно, с нашей стороны это бахвальство и не обоснованное, раз переправа через Киргиз-об была неудачной, но уж очень мы тогда были рады и очень хотелось об этом кому-либо похвастаться. Простите...
1-й Пулковский перевал имеет высоту 4600 м. Наверное, это наивысшая высота, которую дано мне достигнуть в жизни собственными ногами.
Час мы провели на перевале и начали спуск. Сперва он был приятным и легким (для Гали нет- она очень не любит и медлит на спуске) - по мелкой сыпухе, потом глиссировали по снегу. Походив немного по леднику, снова вышли на снежные склоны, где испытали наибольшую радость спуска. Здесь даже Аня, забыв про свою больную голову, кричала: "Как хорошо, что вы меня сюда привезли!" А перед перевалом стонала: "Зачем вы меня сюда привезли?" Что значит настроение! А потом у нее опять началась высотная болезнь - до рвоты. И только после крутого спуска-обрыва в конце ледника перестала болеть головаю Здесь же на траве мы отметили изюмом и орехами новую радость - благополучный спуск с перевала.
По описанию, надо было перейти Ванг-дару на правый берег. Переход был неожиданно напряженным. Аня даже раз упала, сбитая потоком, но Галя ее удержала.
Зеленой долиной спустились вниз еще два километра вдоль реки и увидели ее впадение в красивую голубую речку. Видно, она вытекает из того голубого-голубого озера, которое мы приметили еще с обрыва. Поляна, на которой сливались обе речки, образуя Пой-Мазар, вся в цветах и родниках, и уходить от нее не хотелось. Райское место! К тому же солнце висело над ближайшей вершиной. И мы остановились. Правда, нет деревьев, но для палатки использовали ледоруб и камень на склоне. Чистейшая вода била прямо из склона в 10 шагах от нас, примус загорелся сразу, настроение - превосходное... а вот уснуть опять долго не могла.
25 июля.Cпуск в долину Ванча. Утро началось с приятнейших в походе женских дел: стирки и мытья голов. Мылось голов четыре, Алеша, как всегда, упрямится. Очень ему хочется чувствовать себя умным и всезнающим. Часто это утомляет, особенно когда он начинает советовать, как надо идти, что делать, а потом и идет, куда хочет. Но в серьезных ситуациях - он надежен. Как это важно в походе. Галя - покладиста и деловита. Идет очень аккуратно, особенно на спусках. А вот Аня, как и во всем, импульсивна: то уверенно идет на самых трудных участках и даже дает советы Гале, то еле тянется сама.
Собирались в благодушном настроении, не спеша перешли голубой Пой-Мазар и не спеша же, в половине первого, двинулись вниз. Витя рассчитывал, что оставшиеся по карте несколько километров спуска пройдем быстро и легко дойдем до Ванча. Оказалось по-иному.
Сначала спуск был обычным и приятным. Пой-Мазар то срывался в теснину, то выходил в живописную долинку. Соответственно, мы то спускались по осыпям, то шли по прибрежным камешкам или лесочку.
Во время одного из этих спусков Аня увидела на другом берегу туристов. Первое мое предположение: Марик... Нет, эти туристы поднимались вверх по другому берегу реки, перекрикивая шум реки, они надавали нам много советов, как идти дальше, и мы, что могли, рассказали.
За час с небольшим (вместо полутора часов, положенных нам встречными туристами) дошли до маленького и очень уютного голубого озерка, где нам рекомендовали вставать на ночевку, немного посидели, готовясь к сложному обходу начинающегося каньона Пой-Мазара, и полезли вверх. На целых три часа начались наши мучения. После подъема по осыпи стали траверсировать по едва видной тропе. Жесткий песчаный крутой склон, сорваться с которого - раз плюнуть (одна надежда - цепляться за колючки)... Делать нечего: дрожали поджилки, но ползли... А потом открылось зеленое покатое плато кустов, только издали казавшееся ровным и нетрудным. На деле продираться сквозь колючие кусты без тропы на качающихся камнях было невыносимо, а само "плато" потом обернулась чередой каменных гребней и рвов, образованных давними селями и заросшее теми же труднопроницаемыми колючими кустами.
Да к тому же мы здесь разбрелись: Витя, который шел впереди, старался не терять высоты, выходя на замеченную нами ранее высокую тропу на той стороне "плато". А я с Аней, изможденные движением по камням, которых в кустах и не видно, сперва отстали, а потом стали спускаться вниз, полагая, что там будет ровно и легче идти, а потом поднимемся. Но и на спуске оказалось тяжело, и мы снова стали траверсировать склон... Галя какое-то время шла между нами одна, потом устала, и мы с Аней поднялись к ней. Алеша был ближе всех к Вите и потому шел с ним, хотя, как говорит Витя, все плакался, что надо спускаться к нам. Выйдя из кустов и дойдя до противоположного склона этого злополучного плато, они подождали нас, а, соединившись, мы решили идти не к верхней тропе, а к увиденным неподалеку коровам - я надеялась выйти на коровью тропу. И действительно, скоро нашла ее.
Этот эпизод нашего разбредания и моей несостоятельности в качестве ведущего сильно, хотя, может, и незаметно для других, расстроил меня, вызвал угнетенное состояние. Тем более что я вроде не совершал больших ошибок - а вот, оказалось, все неожиданно разбрелись в опасных зарослях (слава Богу, что прошли их благополучно).
Самое же обидное, что Аня и Галя шли с Лилей хоть и трудно, но в полной слаженности с ней, уверенные в правильности пути. Алеша же, оказавшись со мной, все время упрекал за неправильный путь, требовал поворота вниз. Никакие мои доводы и уговоры на него не действовали, от этого он еще больше спотыкался и падал, и еще больше плакал. Была бы Лиля с детьми ближе, давно плюнул бы на потерю высоты и соединился бы, пристроился бы к ней в хвост. Но она была далеко, и путь к ней - еще хуже, чем оставшиеся сотни метров до склона, и потому я лишь все более ласково уговаривал своего сына, руководя каждым его шагом, стремясь как можно быстрее дойти до склона, где можно ожидать подъема остальных, стремясь поскорее закончить наше мучительное путешествие вдвоем.
Смешно говорить об обиде отца на своего малолетнего сына, еще ребенка. И я тогда совсем не мыслил об обиде. Был только сильный стыд за себя, за неспособность быть нормальным, т.е. в меру авторитетным отцом. И еще - чувство отчужденности от Алеши. Я так долго и старательно убеждал его, подмазывался даже, и так неуспешно, что в конце это вызвало чувство отстранения. Алеша уже явно и с самого начала не хотел идти со мной. А уж потом, в душанбинском поезде, это, родившееся в горах чувство, наверное, сложилось с его полным нежеланием вслушиваться в мои просьбы и нужды... И родилось открытие: "Алеша вырос и стал просто чужим мне человеком... И все дети так". Задумывался памирский поход, чтобы сблизиться нам, а что в конце получилось?
Я скоро нашла тропу, и мы двинулись по ней вверх, к коровам. Они неторопливо бродили по склону, спокойно пощипывая обжигающую руки траву юрган, а для них - очень вкусную. Тропа повела нас высоко-высоко, обходя бом, едва ли не на половину нашего спуска, пока не выбралась на гребень крайней к долине Ванча гряды, на котором, был расположен коровий кош и несколько бедных лачуг с женщинами и детьми. Это были первые встреченные нами ванчские таджики. Впрочем, одна из девочек была совсем местная, как говорят здесь - памирка. Нам говорили о их необычайной красоте. Действительно, как смотрела на нас Майна своими глазищами! Красивый овал лица с острым подбородком. Надо, чтобы у Вити получилась фотопленка!
Здесь нас подкормили простоквашей, а шустрая старуха выпросила миску и последнюю иголку, перед этим оценивающе перещупав все, что могла у нас пощупать...
С коша почти сразу же начался спуск, круче подъема. Страна - долина Ванча с такой высоты смотрелась далеко-далеко, как с самолета. Но чувствуешь себя лучше, как бы парящей над этими просторами.
Шла я первой, сильно обогнала всех, ноги устали, еле передвигала их в конце.
Но вот и конец спуску, практически - конец пешему походу. На входе в кишлак Ван-Ван нас повстречали двое ребят лет 14-ти у одинокой арчи и потом довольно долго нас сопровождали. В отличие от жизнерадостных девчонок, таджикские мужчины и мальчишки поразительно спокойны и уравновешенны!
А сам кишлак буквально поразил нас грандиозными ореховыми деревьями, раскидавшими свои кроны над всем его пространством. По 20 мешков орехов с каждого собирают. А сколько тени и уюта! И при этом есть место и для яблонь, и для иных фруктовых деревьев, для табака и огородов, для просторных подворий.
Мы сразу же стали спрашивать про возможность завтра уехать вниз, в районный Ванч. Нас быстро направили к "шоферу". Им оказался не совсем трезвый мужчина, который уже второй день празднует со всем мужским составом кишлака свою покупку "Нивы". Правда, односельчане увидеть покупку еще не смогли, т.к. Ванч разлился и затопил частью 7 км дороги, но празднуют на славу. От приглашения мы вежливо отказались, а о машине, которая могла бы нас отвезти вниз, ничего не узнали. Но поняли, как найти бригадира - главное начальствующее лицо, власть в кишлаке. Бригадир сидел у поля за кишлаком и наблюдал за работающими уже в сумерках людьми. Серпами ("дос") они срезали траву... Нe сразу, но пообещал Вите, что машина утром вниз пойдет. И указал нам место, где можно поставить палатку.
Все время нас сопровождали дети. Как только вошли в кишлак, мы увидели, что он просто заполнен детьми. Как говорится - кишмя кишат. Витя их фотографировал, чем собрал за нами целый шлейф детей всех возрастов. Телевизора здесь еще нет (в Ванче, говорят, от космоса телики уже работают), так что новые люди - событие. А поскольку мужчины в тот вечер продолжали свой праздник, то вокруг нас собрались женщины, хотя в обычное время им не положено подходить к чужим.
Около нашей палатки на полянке у дороги и у старой яблони скоро образовался плотный круг любопытных и смеющихся женщин и детей. Иной раз было даже неловко под взглядами, как на арене. Дети не могли или стеснялись говорить по-русски, поэтому поначалу разговоры велись очень простые. Шустрые девочки увели Аню погулять, и та вернулась совершенно ошарашенная, непонимающая, как себя вести, потом забилась в палатку и оттуда ее нельзя было вытащить.
На наше счастье среди шедших с уборки гороха женщин оказалась Бибиджан - местная учительница английского языка. Она-то и стала нашей основной рассказчицей, собеседницей, переводчицей.
Бибиджан - первая девушка из Ван-Вана, учившаяся в Душанбе и получившая высшее образование. У отца росли в основном дочери, а по принятому ныне порядку мужская половина детей должна получить образование. Вот он и отпустил дочь в город, вопреки людскому мнению. Сама Бибиджан - веселая, ей нравится роль первой ученой женщины в кишлаке. Правда, есть здесь еще две учительницы, но они - жены, приезжие из других мест. Говорит, что учительствовать ей нравится: дети послушны, учителя - не держат с ней дистанции, не возносятся. Только языку учить трудно, не запоминают слов. В этом мы и сами убедились. Даже те дети, которые решались нам задавать вопросы, могли составить только простые предложения.
Потом Бибиджан повела нас (меня и Галю) по домам своих родственников. Сперва к Ширинмо (Шуре) - 22-летней маме двух девочек. Одной - три месяца, другой - два года. Шура - очень радушная и открытая хохотушка. В ее строящемся доме не все еще налажено, но она готова отдать все, на что гость положит свой глаз. Подарила нам две хлебных лепешки, мед и местный сахар.
В другом доме хозяйку зовут Давлат, (т.е. богатство). Она имеет шестерых детей. Старшая, Фирюза, закончила первый класс. У этой женщины большое хозяйство, богатый дом и грустные глаза. От нее, кроме лепешки, мы были вынуждены принять две банки рыбных консервов. Я перечисляю подарки, потому что трогали они меня сильно.
Потом Бибиджан повела нас в свой дом, показала собственную светелку, всю в коврах, покормила каким-то очень вкусным супом. Ее отец, человек с очень хорошей улыбкой, красиво отделывает интерьеры (в основном, потолки домов).
У меня осталось впечатление, что таджики живут здесь вкусно, с удовольствием. Конечно, посещают их несчастья: муж погиб в катастрофе, осталась одна с одним ребенком, вдовствует три года; в другом случае дети умирали во младенчестве, остались только двое "у нас со старухой", а она 40-года рождения (из рассказа шофера) и др.
В последнем доме этого вечера, у матери бригадира, нас угостили вишневым вареньем. Витя, который не выдержал и пошел нас, загулявших, искать, подоспел во время, ухватил варенья.
Совершенно переполненные вниманием и радушием, отягощенные подарками, мы вернулись-таки до своей палатки и сладко уснули.
Кишлак Ван-Ван, а на следующий день и все остальные многочисленные, сливающиеся друг с другом кишлаки в долине Ванча после грустной, разоренной, обесчеловеченной долины Обихингоу произвели на нас просто чарующее впечатление многолюдством и устроенностью, налаженностью людского быта. Может, тысячелетиями создавалась здесь эта система арыков, обустраивались плодородные поля, выращивались громадные деревья, вырабатывались пропорции земледелия и скотоводства, оптимизировались людские традиции и умения..Наверное, так же жила раньше и долина Обихингоу, и как трудно, и, может, безнадежно долго она будет воскресать. Разницу этих долин надо просто видеть, чтобы не повторять "ошибок" (если не преступлений) прошлого. Во имя ли каких-либо светлых абстрактных высоких целей, или ради технического прогресса, либо ради якобы высокой городской культуры. Все надо просто посмотреть: здесь, под боком у Афганистана, тысячелетиями растут в цветах и плодах великое множество ребятишек, а там - на севере, на пути к пику Коммунизма - бурьян на пустырях и редкие домишки вернувшихся умирать стариков...
26 июля. Кишлаки в долине Ванча. Утром нас снова обступили дети. Шура прислала чая с козьим молоком, подарила Гале на память нитку бусинок, попросила прислать шерстяные вещи детям. И Давлат, стесняясь, подошла с той же просьбой. Обещали прислать в обмен своих знаменитых орехов (говорят, идут на экспорт). Дети у них уж больно маленькие, трудно собрать столько поношенных вещей, а новые - дорого обойдутся. И потом, ни слова не было сказано о деньгах. Не предполагается ли, что я буду их покупать за свои? А может, они просто мало знают деньги, мужья на такие вещи не дают, на машины копят?... Интересно, что они гордятся, что у них просто нет базара, он не приживается, не умеют торговать, все, что лишнее - раздают знакомым...
В этом есть правда, жители страны Ванча, столетиями жившие натуральным хозяйством (да и сейчас во многом) не имеют давней традиции торгового обмена, базара. И сейчас весь продуктовый обмен ведется через государство. Колхозы сдают ему товарную продукцию, за которую колхозники получают деньги, как продуктовые талоны, которые реализуют опять-таки в государственных магазинах. Базар пытались организовать в Ванче, но он не прививается. А чем там торговать? Фруктами? - Ванцам это так же стыдно, как торговать воздухом. Мясом? - так у них его у всех нет, не хватает. А везти на продажу за пределы долины, через перевалы - очень накладно. Так они живут здесь - без базара, значит, почти без денег - как в раю.
Машина вместо обещанных 8-9 часов подошла лишь в 11. Шофер Курбан-Али в бинокль осмотрел дорогу, залитую Ванчем во многих местах, видимо, не увидел ничего опасного. Поехал - прямо через ручьи и протоки по ступицу колеса и выше. Как амфибия...
У Курбана строгий профиль, не сказать, чтобы очень приятный. Ну, думаю, не сумею разговорить. Нет, разговорила. А потом, не доезжая километра до своего склада с мукой, Курбан заехал к своему двоюродному брату, где в его честь был устроен обед с водкой. Пришлось пить и Вите, и хозяину - очень симпатичному молодому таджику.
Через километр, уже на складе, нас усадили на достархан вокруг Курбана - как хана, и потчевали, сначала, как обычно, чаем, а потом, к обеду, очень вкусными лепешками в масле и яичницей с луком. И опять кругом дети, дети... Нас опекал молодой учитель, приехавший на каникулы домой из Гарма.
С грузом муки Курбан вернулся в Ван-Ван, предварительно договорившись с завскладом, а потом и с шофером подъехавшей машины, что нас отправят вниз. Денег с нас он не взял, как не взяли и два других шофера в этом день, а провезли они в общей сложности 60 с лишним км. Не брали со словами: "Пусть дети в пути не голодают!"
Много необычных сочетаний в этой многочеловеческой долине. Не только учительница английского языка в рядовой таджичке с досом-серпом на кoрточках, или коммунист Курбан, сидящий божком на достархане-помосте, принимающий прислуживание себе и его гостям как совершенно должное. Многочисленные кишлаки одни за другим, а чуть поодаль - бесплодные горные отвесы - так чем же может прокормиться здесь такая прорва людей, детей? Да еще строить новые дома, покупать легковые машины? В домах большие оконные переплеты, крыша - под шифером - я не могу их не сравнивать с кособокими домиками из кривых местных стволов и глины поселенцев в Обихингоу. Там, на севере, традиции были вырваны с корнем из почвы, с людьми, здесь - в непосредственной близости от Афганистана, они никогда не прерывались и не ломались. И вот мы видим, как на ванчской тучной от преданий почве пышно расцветает новая жизнь, материалы, стиль. А там, на севере, после "прогрессивного" тяжкого катка, сейчас способны вырасти лишь самые бедные строения, самые старые формы.
Через два часа ожидания началась наша поездка на второй машине. Шофер - молод, модно одет, с очень славной улыбкой. 25 км мы проехали за 6 часов. Останавливались в каждом кишлаке и ожидали (собирали) членов совхозного аппарата для участия в субботнике-сенокосе (на два воскресных дня). Уполномоченный в кузове отмечал явившихся в своей ведомости. В основном это молодые парни, каждый со своим досом. Обычно мы въезжали в кишлак и нам говорили: идите, отдыхайте, пока мы соберем людей. И мы отдыхали за чаем, фруктами, беседами... Особенно памятно приглашение старика на вишни. "Вишни" оказались скатертью в саду, куда дети его и внуки (с ним живут и семьи двух старших сыновей) натаскали нам и черешню, и сливу, и вишню, яблоки, шелковицу, огурцы, лепешки, простоквашу, чай, конфеты. Рядом с нами сидел только сам старик и подсаживались два старших сына, дети же и женщины шмыгали поодалью К вечеру люди стали собираться быстрее, а я уже просто не выходила из кабины - была переполнена и едой, и впечатлениями.
Особенно оживленным было наше общение, разговоры в обед на том самом складе с мукой. Много было там детей и взрослых. Девочки нам даже танцевали под инструмент, похожий на скрипку, но очень своеобразный. Танец девочек прост, в основном состоит из движения рук. Как танцуют мальчики, увидеть не удалось. Петь они стесняются. Постоянно звучит навязчивая азиатская музыка. Оказывается - это афганские передачи. "Про что поют, - спросил Витя Курбана, - про революцию?" - "Да нет,- засмеялся Курбан, -про любовь".
Про афганское сопротивление здешние таджики говорят ругательно: "Все стреляют, сволочи...", считают, что воюют там дети тех, кто убежал от смсюда еще в 30-е годы, а теперь мстят. Слухи ходят невероятные: и о бомбардировке душманами Хорога, и об ограблении ими же начальника нашей почты и т.п."
А ведь, наверняка, именно пограничность долины Ванча и легкость перехода здешних таджиков в соседний Афганистан, где живут такие же таджики, защитила их в 50-е годы от выселения на хлопок, как это произошло с жителями северных долин - тем бежать было некуда. Как раз пограничность заставляла государство внимательней относиться к нуждам и интересам жителей пограничных зон и умерять собственные аппетиты. Здесь и советская власть носит какую-то особую, мягкую, слитную с местными традициями форму. Для жителей центральных районов Таджикистана, попавших сюда, это странно (помню отзыв шофера Магомета еще в 66-м году: "Был я на Памире, там советской власти совсем нет, там даже базара нет..." - базар стал необходимым условием советской власти в понимании Магомета). Потому, наверное, жители долины Ванча довольны властью и считают ее своей, ругают ее врагов в Афганистане и оправдывают выселения на севере тем, что там все басмачи были.
Но вот машина переехала мост и уехала вверх Мы же и еще один щеголеватый молодой таджик стали ждать машину на Ванч. От развилки ушли чуть вперед, на край небольшого кишлака, и там добрый час провели в ожидании машины.
Мимо нас прошли туристы с ледорубами, но пустые. Они рюкзаки отправили вверх с геологами, а сами вот добираются на редких попутках и пешком. А топать им до Пой-Мазара еще 35 км. Попутчик наш, отчаявшись, пошел 40 км до Ванча пешком.
Надо было думать о ночлеге. Около нас вилось двое любопытных мальчишек. Один из них активный, рисковый, угощал нас абрикосами и яблоками. Место ночевки Витя выбрал среди вишен. Но едва он начал раскладывать свой рюкзак, доставая палатку, мы услышали рокот грузовика и помчались на дорогу, а через 5 минут уже ехали в Ванч. Быстро, по прекрасной дороге. Через час с небольшим мы уже подъезжали к городу. Шофер спросил, куда везти: в аэропорт или к чайхане, и через пару минут выехал на летное поле. У закрытого здания аэровокзала все-таки под вишнями мы поставили свою палатку.
27 июля. В ожидании выдворения из пограничной зоны Утром первым мы увидели радиста аэропорта, потом чайханщика, потом пассажиров, и около 10-ти утра появился начальник, он же и кассир. Сдали ему паспорта - но на первый самолет, в 10.20, нас не посадили. (Закона живой очереди здесь не существует, все решается желанием начальника-кассира). Нам что-то буркнул с обещанием на после обеда. Что ж - мы ушли смотреть районный поселок. Он небольшой, но в тополях. В промтоварном купили Алеше кеды, в продовольственном - пряники, оказавшиеся жесткими; в книжном - инвентаризация. И все, смотреть больше нечего.
Только телеграммы послали Теме и дедушке.
Когда нас не посадили на 2-х часовой самолет, Витя стал нервничать, но в ответ начальник аэропорта сначала доглядел, что у нас нет детских свидетельств о рождении (они всегда летали по записи в наших паспортах), а потом, что и нет пропусков для посещения Горно-Бадахшанской автономной области (ГБАО). Позвонил милиции. Витя скоро ушел с милиционером, вежливо просившим извинения за вторжение, наверх, в районное отделение - писать объяснение. Потом вернулся за мной, и мы вместе объяснялись с майором КГБ, пообещавшим нас выдворить из пограничной зоны. Мы кивали головами и просили это сделать поскорее. Он обещал все проверить, а утром велел зайти.
Потом я жалел, что не сразу пошел в милицию, а соблазнился возможностью улететь их этой погранзоны без всяких объяснений и формальностей. Но неожиданно паспорта были взяты нач.порта на весь день и пришлось выжидать, пока я не понял, что быстро отсюда вряд ли улетишь без подмазки, на которую я не способен. Обращение к милиции могло только посодействовать нашему быстрейшему вылету.
В объяснении я писал, что планировали мы поход по Гармо с возвращением назад тем же путем - по Обихингоу. Но в связи с потерей катамарана не могли переправиться обратно через Киргиз-об, и потому вынуждены были идти через Пулковский перевал в долину Ванча, т.е. в запретную для нас ГБАО. Я упирал на "вынужденность" нашего маршрута (это было правдой, и даже если бы у нас был катамаран, мы, наверное, просто не смогли бы повторить снова весь этот путь), но, как потом понял, делал этим ошибку, потому что косвенно признавал, что нарушал границу погранзоны - сознательно, что по новому закону о границе может штрафоваться до 80 рублей. Этот штраф, кажется, нам реально грозил, и начальник милиции меня даже просил извинения за "будущие меры" (вежлива очень ванчская милиция), но заступился за нас майор КГБ. Он, с одной стороны, немножко пугал, заявлял, что нас вовремя "задержали на пути к границе", что нас необходимо выдворить и наказать за сознательное нарушение границы (черт меня дернул так объяснять взамен самого простого - не знал, мол, что Пулковский перевал является границей), но... принимая во внимание детей и стесненность в средствах (я говорил, что денег нет), он штрафования не допустил. Взамен я в своей третьей объяснительной написал благодарность "органам КГБ за вовремя сделанное нам предупреждение" (формулировка майора)... Представляю, как поморщилась бы Таня, узнав про это. У меня же эти смешные слова вызвали только с трудом подавляемую улыбку. Да и сам майор мне скорее нравился, - и своим хвастовством, и своей домашностью (на столе абрикосы и огурцы с учрежденческого подворья, а малолетняя дочка получает указания отнести остальной урожай домой), и даже попыткой быть важным... Обыкновенный невредный таджик, наверное, моложе нас... Конечно, в западных странах тайная полиция не играет такой важной роли. Ну и что? Почему от этого должно зависеть мое отношение к ним? Пусть оно зависит от реальности: от реальных качеств людей и их реальных действий. И, конечно же, я желаю этим людям больше законности, а от этого - открытости. К сожалению, в самой сути их работы заложена секретность, но ее надо уменьшать до минимума, потому что секретность и соблюдение законов - почти несовместимы у людей, не ангелов, которыми изображают порой чекистов (чистые руки, холодные головы, пламенные сердца). Кончилась эта история тем, что на следующее утро наш майор сообщил, что мы проверены, я подписал еще раз акт о нарушении режима погранзоны, после чего районные начальники милиции и КГБ самолично прибыли в аэропорт (пешком от них идти было 5 минут напрямки, а машиной - 10) и дали указание начальнику аэропорта отправить нас немедленно в Душанбе... Но тот ответил: "На ближайший не могу, а в 2 часа улетят" и взял у меня деньги. Вот вам я маленький начальник аэропорта! Прощаясь, майор жизнерадостно мне сказал: "Да, утренний самолет мы с вами проиграли. Ну, ничего, отдыхайте до обеда"
Вечером мы выкупались в чем-то вроде запруды от Ванча, устроенной специально для купания детей, а потом долго говорили с одним из оставшихся пассажиров. Он - рабочий кварцевого рудника, едет на отдых в отгулы, но не смог улететь. Русский, родом из Горького, но живет в Таджикистане с детства. Однако сейчас таджиков он не любит. Они для него "чукча чукчей". Сам холост, настроен пессимистично...
Я почти не участвовал в разговоре Лили с несимпатичным мне человеком, но слышал многое. Думаю, это типичный пример русского разочарования в азиатах: раньше они у нас были на побегушках, а теперь они нами командуют! Вырос этот товарищ в уважении таджиков к его отцу - мастеру и учителю, а теперь он сам, наверное, не пользуется и сотой долей прежнего уважения, которым пользовались прежние русские. Вот и несоблюдение ожидаемых с детства привилегий на уважение. Отсюда - раздражение таджиков, а потом и взаимная неприязнь. К сожалению...
Когда вечером мы возвращались от КГБ, нас зазвали на чай, где, конечно, опять были и абрикосы, и яблоки, и вишни. Хозяйка дома - очень молодая (30 лет) и миловидная женщина, имеет 6 детей, огород, сад, скот и мужа - студента-медика, живущего в Душанбе... Ее подруга, человек, кончивший, кажется, техникум по кооперат.торговле, тоже замужем за студентом и сама собирается в университет. Муж распределен на работу в Душанбе, и ее туда тянет. Ребенок пока один. В городе детей много и не будет - трудно. Вот две подруги, а, наверное, будут две судьбы, деревенская и городская. И, конечно, для детей - первая гораздо более счастливая. Хотя бы тем, что они родились и растут. Растут незаметно, нянчат младших и мальчики, и девочки. И помогают сами во всем. На детей не кричат, воспитывает их ощутимая атмосфера любви к малышам. Здесь человек с детства приучается к тому, что должна быть у человека семья и много детей.
29-31 июля. Возвращение в Москву. К 9-и часам Витя ушел в КГБ. Уже 9.45, а его все нет. С каждой минутой тает надежда, что улетим с первым самолетом. Кончаю писать. Книг нет. Дети с трудом находят себе занятие. Алешу, правда, вчера вечером приглашали играть в футбол, но сегодня они только сходили за шелковицей, и делать больше нечего. Аня уже полчаса общается с овцой, вишни объедать ей надоело. Галя досыпает. Конечно, ждать здесь гораздо приятней, чем на любом вокзале, но все равно - ждать.
Неизвестно еще, как будем уезжать из Душанбе. Кормить детей горячим вот негде.
Как и вчера, вокруг полно пассажиров. Среди них много с маленькими детьми - их отправляют в первую очередь. Не исключено, что и сегодня не улетим - ведь уже суббота. А дополнительных самолетов не дают: нет бензина. Прихожу в ужас, что нечем теперь заниматься...
...День продолжается. Начальство и Витя появились в аэропорту вместе с первым самолетом. Но уже поздно: все билеты проданы. Строго при народе нам было сказано, чтобы мы не повторяли таких ошибок, не попадали без разрешения в пограничную зону. После чего чины удалились, а мы остались ждать следующего самолета. Поднялись в центр поесть в столовой. При этом два раза сбегали вниз, когда видели, что прилетает самолет (вдруг - дополнительный рейс). На третий раз - пообедали.
...Взлетели мы только в половине четвертого. Перед этим искупались, а потом за чайным столом немножко трепались сначала с туристами, начинающими отсюда пятерочный маршрут. И долго слушали откровения молодой русской, которая прожила здесь лето и мечтает утянуть своего молодого мужа к своим родителям в Кемерово. Все здесь ей не нравится без причин...
На прощание нач.вокзала содрал с Вити лишние 4 руб. Но взлетели и долетели благополучно, правда, Анюту вырвало. Вначале летели над правым берегом Пянджа, а смотрели на левый, афганский. Каких-либо отличий в афганских горах, кишлаках от наших я не успела усмотреть. Витя, правда, что-то говорил про разнообразие полей... Рядом начиналась непогода, и я успела немного испугаться, увидев, как темнеет небо над нашими горами...
...В Душанбе забрали книги из камеры хранения. Времени до ночи оставалось мало, поэтому, не снимая рюкзаков, мы поехали на базар, забежав по дороге в книжный. Накупили дынь, арбузов, помидоров на дорогу - и в подарок Москве. С базара Витя прошелся до вокзала пешком с фотоаппаратом, а мы с Аней купили спокойно билеты на фирменный поезд, отправляющийся через полтора часа.
Все кончалось хорошо!
Расположились мы в купе плацкартного вагона. Заснули, и вдруг среди ночи в наш заполненный уже вагон вошла большая группа таджикских школьниц - их везли на хлопок в Чарджоу. Витя быстро оказался на третьей полке. Я же, полагая, что они недалеко едут, место не уступала, и на моей полке сидело не пятеро, а лишь двое. В Чарджоу мы прибыли только в 3 часа дня. Бедные дети! Сейчас они ехали на 15 дней, а осенью - уже на месяцы. Младшей девочке было 12 лет. Скромно и терпеливо вели они себя весь этот день. По сравнению с ними наши дети...
Утром Витя попросил Алешу уступить на час его продуваемую полку. Тот не уступил. Витино огорчение, почти помрачение, что выросли не такие дети, продолжается второй день, сегодня уже 30 июля. Деткам по 10 лет, а Витя лежит, отвернувшись от них, не хочет праздновать.
А вчера в Чарджоу я буквально на минуту вышла из вагона, и за эту минуту у нас утащили с полки фотоаппарат. Новый, в нем дорогой наседкинский объектив "Мир", и последнюю пленку с Ванчем и Душанбе жалко. Воры ехали с нами до Ташауза, но уговорить их отдать Вите не удалось.
А по вагону с самого Душанбе ходят молодые солдаты, демобилизовавшиеся из Афганистана. Один из них все носит какую-то девочку на руках. У девочки совершенно больное лицо и глаза. Страшно...
Что-то с нами будет в Москве?
