История с окнами.

Но прежде чем я снова появился в следовательском корпусе, я поменял "спец" на камеру голодающих, а потом на карцер. Произошла почти "революция" в моей серой бутырской жизни и вызвана она была Валериной "революционной деятельностью".

Началось с его сообщения, что их камера требует от начальства выставить средние оконные рамы, чтобы уменьшить духоту, но пока их заявления Подрезу остаются без ответа. "Соседи тоже об этом пишут, хорошо, если бы, Витя, твоя хата и соседи поддержали нас". Да верно, в начале июня "на спецу" было душно, и потому мои сокамерники, услышав это предложение, легко загорелись: "Давай, пиши". Я был доволен, что не надо агитировать их Валере в помощь.

Написал я легко. Ситуация и в самом деле могла быть понята, как возмутительная. В конце апреля на Москву упала жара, мы обливались потом. В других камерах, где были сердечники, начались серьёзные жалобы и протесты: ведь в камерах нет вентиляции, хотя она и предусмотрена, судя по неработающим решёткам, двух окошек-форточек недостаточно для воздухообмена с миром. Тогда начальство "спеца", видимо, решило не "озлоблять" и удовлетворило просьбы кардинально просто: были выставлены и унесены из камер все средние окна, хотя многие и просили одну (летнюю) раму оставить на случай возврата холодов, но - "не велено!"

После майских праздников стукнули холода, снова закружился в воздухе снег, а в камерах с открытыми окнами всех стала бить холодная дрожь. Ещё, слава Богу, что через пару дней снова включили отопление, но справиться с распахнутым оконным проёмом батарея у дверей не могла и потому каждая из камер выдумывала свои средства защиты. Мы по примеру японцев заклеивали окно газетами (при вечернем простукивании решётки их регулярно отдирали), другие занавешивали проём одеялами, а это уж совсем "не положено" и надзиратели ругались. Посыпались жалобы на холод. Но у начальства запас "доброты" оказался не велик. Да и понять его можно: что ж так и таскать окна взад-вперёд? (Разрешить держать оконные рамы в камерах администрация, видимо, не хотела из принципа.) Жили мы так довольно долго, почти до тепла.

Но когда пришлось вмешаться врачам и прокурору по надзору, наконец, последовала реакция администрации: летние оконные рамы снова вернулись в камеры и были заколочены гвоздями. Случилось это в конце мая, т.е. когда холода уже кончились. Снова наступила жара, и конечно, мы теперь уже сами выставили окно. Но не тут–то было. Администрация стала наводить" порядок". После пары предупреждений его с руганью поставили обратно... Однако духота доведёт кого хочешь, и мы снова выставили, но администрация уже действовала круто: за неподчинение лишали на месяц ларька дежурного по камере и остальным грозили тем же, а раму прибивали уже несколькими длинными гвоздями. Естественно, что "пассажиры спеца" возмущались. Конечно, про себя или по одиночке. А вот энергичный и нацеленный на борьбу Валера в такой обстановке взялся за организацию протеста систематично, т.е., как пишется в учебниках, "вносил элемент организации и сознательности в стихийное брожение масс".

Хотя коллективные жалобы и заявления запрещены, но под написанной мною бумагой подписались все. Через пару дней Валера снова вызвал меня и сообщил, что теперь они пишут прокурору по надзору, потому что от администрации ждать ответа бесполезно, а у них в камере есть люди с больным сердцем, им совсем плохо. Надо стоять на своём вплоть до крайних мер, такого нельзя терпеть. Чувствовалось, что дело идёт к коллективной голодовке.

Пробовал я успокоить Валеру, внушить ему осторожность. Потом прямо сказал, что у нас хоть и недовольны, но собачиться с администрацией ни у кого охоты нет. Но не помогло моё увещание: раз коснулось здоровья человека, для Валеры протест приобрёл нравственный, максималистский характер, когда отказ от протеста равнозначен подлости. Однако не трудно объявить голодовку, трудно понять, как из неё надо выходить, если требования не будут приняты. А выходить надо обязательно, ибо в современных условиях дело кончается не смертью, а насильственным кормлением в течение долгого времени.

Кажется, в субботу, 14–го, Валера сообщил, что 16-го, в понедельник его и соседние камеры начнут голодовку протеста, предложил присоединиться к ним и передать это предложение соседям. Мало энтузиазма было у моих сокамерников. Они все слышали и были смущены: одно дело лаять про себя ментов или даже подмахнуть непонятной закорючкой письмо Подрезу, а потом прокурору, а другое дело идти на голодовку. Мой вопрос: "что же мне отвечать?" – повис в воздухе. И я был готов подытожить их молчание как отказ. Но помешал Фетисов. Не знаю почему, может после своих частых рассказов о "лагерных победах над ментами" ему было не по себе пасовать на деле, но повернул он так: "Тут надо подумать и обсудить. Если заваривать такую кашу, то всем... Вот у нас когда-то было на малолетке, пять дней голодали..."

И правда, на прогулке он начал расспрашивать дружков в соседней камере ("корешей" он находил в любой камере, в любой группе людей) примерно так: "Ген, ты слышал, как мутили об окнах, чтоб голодовку всем объявить. А? Да нет, что менты кого-то избили, это в другой раз орали. А ты сам к закрытым окнам как относишься? Вот-вот, побазарить надо всем, чтоб, если объявлять, то всем разом..." Ну и так далее. Почему-то Фетисовская активность мне не нравилась, была в ней какая-то двусмысленность, вроде и хочется, и колется. И я внутренне ёжился. Особенно, когда Фетисов стал меня убеждать, что именно Валера должен вызвать общетюремное обсуждение, "базар", по этому поводу. Сам он взяться не может, раз не он начинал, но поддержать и расположить соседей, если "базар" начнётся, сможет.

Ох, не по душе мне была голодовка, а предложение и участие Фетисова - тем более. Но я невольно стал посредником между Валерой и нашими камерами – срочно вызвал и сообщил Валере, что у него есть союзники, но что предварительно нужно поставить вопрос на обсуждение: нужно ли это для всех, поддержат ли? Когда я выкладывал это Валере, то не скрывал, что лично я не заинтересован, старался дать ему повод отказаться от голодовки, когда он убедится, что тюрьма его не поддержит (по своим я видел, что никто голодать не будет), а борьба окажется ненужной. Но чувствовал, что выйти из моих слов может совсем иное.

Действительно, Валера выслушал меня и только уточнил, будет ли от нашей комнаты поддержка при начале обсуждения. Фетисов стоял рядом и согласно кивал головой: "Конечно, будет, гарантирую". Я подтвердил. А в воскресенье перед вечерней поверкой в 4 часа, когда выключают радио, Валере вызвал меня и попросил "приготовиться". А через пять минут выступил с громовой (во весь голос) речью. Примерно так: "Слушайте все! Слушайте все! Мы объявляем голодовку, пока не удовлетворят наших законных требований. В камерах духота, у людей сердечные приступы, а администрация специально не даёт раскрыть окна, не обращая ни на что внимания. Мы требуем права самим ставить окна!.. И ещё стало известно, что работники изолятора, избили заключённого... Мы так же протестуем против избиений и требуем наказания виновных. Присоединяйтесь к нам, потому что нельзя терпеть и ждать, нельзя только поддаваться гнёту, надо сопротивляться и требовать выполнения закона! Завтра мы начинаем голодовку! Присоединяйтесь все!"

Я с Фетисовым стоял у решётки и напряжённо ждал откликов. Вначале было несколько дурашливых, наподобие первомайских выкриков: "Ура!!", потом восхищённое: "Вот даёт парень!", потом... растерянное молчание... Я страшно волновался и торопил Фетисова: "Ну, давай же, начинай говорить по-своему... Ты же обещал, давай!" А тот отмахнулся: "Подожди, сейчас не время, дай послушать"... и напряжённо "слушал тишину" Наверное, прошла целая минута, как вечность, а он так ничего и не сказал. У меня мелькнуло подозрение: "А вдруг это его провокация? Насоветовал, спровоцировал Валеру на митинг, а сам теперь в кусты и ещё слушает... И меня обманул, гадина!"

Ведь как надо, чтобы сейчас кто-то сказал по-лагерному: "Соседи, выскажитесь, поддержим ли, или пусть лучше и они не начинают?" А Фетисов молчит. Попробовал я сам обратиться: "Соседи, мужики, мы-то что скажем?" Но нет уверенных слов в горле и никто меня не слышит... И от стыда и отчаяния за своё невольное предательство я заорал: "Валера, Валера, я тоже буду с тобой! Завтра объявляю голодовку протеста на неделю сроком, буду с тобой!"

Рациональное решение было принято от отчаяния. Именно сроком - на неделю. Ибо в возможность перелома администрации я не верил, а ставить невыполнимые задачи и загонять себя на бесконечную голодовку я не хотел. За неделю же коллективной голодовки вопрос должен быть так или иначе решён. А для здоровья это не вредно, на воле друзья гораздо дольше голодают. Главное, я хоть немного исправил свою вину перед Валерой за провокационный совет Фетисова.

Валера подтвердил, что меня понял, надеюсь, что на душе у него стало легче от моей поддержки. Камера моя молчала, только Фетисов чуть суетился, изображая сочувствие и даже виноватость. Но веры ему никакой, вообще, видеть его не могу. Чтобы снять напряжение, другим отшутился: "Неделю поголодать - только здоровье укрепить".

Утром 16 июля на поверке я отдал своё заявление о начале голодовки протеста. "Вот ещё", - фыркнул корпусной, но листок взял. При раздаче завтрака вернул баландёру свой хлеб, сахар, половник каши и улёгся надолго, может на всю неделю, читать книжки, заткнув уши.

Однако на этот раз администрация отреагировала удивительно быстро. Видимо, отказ от пищи сразу в нескольких камерах всполошил даже наше флегматичное начальство. Раскрылась кормушка и без всякого "кто на С.": "Сокирко, зачем Вам нужно голодать? Разве Вы не знаете, что принято решение сделать средние оконные рамы подвесными, что так решат скоро этот вопрос?" Мысль, конечно, хорошая, я удивлён и успеваю только ответить, что ничего такого не знаю и не верю, что такое решение скоро осуществят. Почему администрация не отвечает на заявления как положено? Почему не сказали этого раньше? А теперь я буду голодать, как объявил.

- Ну, смотри, Сокирко, тебе же хуже, - кормушка захлопнулась.

А в десятом часу утра дверь открылась тихо, как перед шмоном, и в неё вошли сразу несколько во главе с подполковником: "Встать! Встать! Выстроиться!" Впервые к нам пожаловало столь высокое начальство и самолично выстраивает нас согласно инструкции, впервые требует рапорта от дежурного: "В камере пять человек"... Как никак, подполковник МВД Бирюков был не только заместителем Подреза, но и начальником тюрьмы по режиму. С ворчанием и далеко не сразу, но выстроил он нас вдоль шконок.

-Ну что вам нужно? Чего жалуетесь? А? Разве не знаете, что не положено выставлять из камер летние рамы? Кто вам разрешал нарушать режим, а?

Попытки объяснения и возражения забивались сразу: "Душно, да, а мы что - боги? Вся Москва сейчас от жары мучается, и на работе, и в больницах, не только вы. Да и кто вас сюда тянул? Посадили, так сиди... А то жарко... Мне тоже жарко, но я терплю. И что за мода голодать? "Ему услужливо подсказывают: "В этой камере только один голодает, вон Сокирко".

-Ага, ну тогда послушаем Вас, - обращается ко мне, напирая на враждебное "Вас" вместо отеческого "ты". Не дослушав моих сдержанных объяснений и обоснований (раз нет положенной вентиляции, то дайте право открывать и закрывать средние окна по надобности, и что на заявления полагается отвечать...), прерывает меня:

-Значит так, для Вас мы подберём более прохладное место, а остальных предупреждаю: нарушать режим никому не позволим! - и удаляется со всей своей свитой, наверное, усмирять Валерины камеры.

Мне же оставалось гадать: что такое "более прохладное место". "Общак"? Но там совсем не прохладно (впрочем, Фетисов убеждал, что там можно, открывая кормушки, устраивать сильный сквозняк, и потому прохладнее). Карцер? Он, конечно, прохладнее, но ведь за голодовку нельзя наказывать, тем более карцером. Непонятно... А может, то была лишь пустая угроза?

Нет, в 11 часов меня "выдернули с вещами", спустили на первый этаж и посадили в бокс на "сборке", где я просидел довольно долго. Только на обед два раза открывали клетку, предлагая борщ и кашу, но я ведь голодал. Наконец, вывели ... на шмон. Обыскали тщательно два раза и со злобой. Когда тюремщик в чёрном халате рылся в моём мешке, выбирая все бумажки и буковки, а потом орал на меня, прощупывая одежду и обувь, то даже у меня появилось нестерпимое желание поцапаться. Но "чёрный халат" удивился лишь на мгновение, сразу перейдя с "ты, мать твою..." на "Вы": "Бить Вас? Руки марать. Очень нужно". Наконец, длинным коридором, но по первому этажу, привели в какой-то тупик и впустили в маленькую камеру под номером 13.