| предыдущая | оглавление | следующая |
Григорий Соломонович!
Всем очевидно, что часть Вашей статьи «Цена отречения» обвиняет и осуждает именно Виктора Сокирко. Вы это сделали мастерски, больно, в изощрённой интеллигентно-матерной форме. Если кто-то из Вашего окружения был заинтересован в нанесении мне наибольших оскорблений, то заказ этот Вы выполнили с лихвой. Отнестись к этому спокойно и беспристрастно я не могу, и хотя бы потому мне следовало промолчать, проигнорировать. Уважение к Вам мешает игнорированию, но и объясняться по этому поводу бесполезно. Мои попытки объясниться в личных встречах привели к противоположному: Вы ничего не поняли, потому что не хотели понимать. Отвечать на брань я публично не могу, выходит, надо просто смолчать и вытереться. Так я и сделаю. Годы споров с властями и с диссидентами шкуру мне выдубили хорошо. Но дело не во мне. Статья Ваша гораздо шире, она демонстрирует коренное изменение Вашей собственной позиции, Ваше личное отречение от очень дорогого мне и раньше Вам принципа диалога, и потому в этом, к сожалению, частном письме (хотя я не намерен скрывать его от своих друзей), я хотел бы спросить Вас о гораздо более важном: «Какой будет цена Вашего отречения?»
До сих пор Вы были активными поборниками поисков взаимопонимания, диалога разных людей – и между собой, и с властью. Об этом можно судить хотя бы по Вашим публикациям в журнале «Поиски». Однако в статье «Цена отречения» вы употребляете эти понятия уже только в крайне отрицательном и чуть ли не в матерном смысле: «найти взаимопонимание с «хреном», «диалог с инквизицией», «общий язык с палачами», «известно, чем кончается диалог с «хреном» и т.п. Мне очевидно: Вы совершили поворот. Непонятно только почему? Неужели из-за нарушения именно мною «диссидентского этикета» и выхода из тюрьмы на определённых условиях?
Но Вы прекрасно знаете, что в главном я не изменял себе ни в тюрьме, ни на воле, что убеждениями своими не торговал, что если и допустил ложь в заявлении на суде ради освобождения, то тут же на суде и исправил её фактически, что все последующие мои заявления, вынужденные или добровольные (как последнее «интервью», за которое я был готов рисковать снова тюрьмой) были публичным уточнением своей позиции. Кроме этих, уже исправленных мною (уточнённых) мест, мои заявления неизменно состоят из 1) принятого вынуждено, но сугубо личного обязательства не заниматься впредь самиздатом, 2) моих собственных убеждений, что оппозиции следует быть лояльной к народу и власти, что она должна ограничивать себя и не допускать, чтобы её могли использовать во враждебных стране целях. Сейчас мне гораздо легче было бы поддаться диссидентскому ветру и признать всё сказанное в тюрьме лишь вынужденной ложью и клеветой, но я не могу признать ложь там, где её не было, отречься от резонов «хрена» (власти) и «безнравственной звереющей массы», т.е. своих недиссидентских знакомых и родственников, как бы Вы меня ни поливали. Никаким «отречением» или «бубнить со страху» тут и не пахнет. Я говорил Вам это и в нашу последнюю встречу, но Вы предпочитаете думать, что лучше меня знаете, как на деле я думаю. Вы прекрасно знаете, что я всегда «разговаривал со следователями и властями» (впрочем, как и Вы), ещё до тюрьмы отчаянно боролся за выход из тюремно опасной ситуации… Вы знаете, но публично изобразили это лишь как тюремный страх и отречение. И кстати, какое Вы имеете право снова впихивать мне в зубы «дохлую крысу» - заявление в АПН, которого на деле не было, как это публично уже объяснила Лиля (Л.Ткаченко)? И что это за новая бабская сплетня про «помощь в уламывании очередного еретика»?
Но Бог Вам судья, если Вы изменились лишь ко мне лично. Ещё в марте 1980г. Вы писали («Мой собеседник Виктор Сокирко»):
«Я убеждён, что чуткий человек не может не слышать одновременно несколько нравственных призывов, сталкивающихся друг с другом, и именно это чувство постоянного конфликта нравственных законов мешает ему стать фанатом одного долга, ангелом с пеной на губах, самым страшным из исчадий добра, становящегося злом. Я знаю героев, захваченных своим гражданским долгом так, что всё остальное в них приглушено, знаю учёных, жертвующих гражданской совестью ради науки. Знаю отцов и матерей молчащих. Когда камни вопиют – ради детей. Ни в кого из них не брошу камня. До какой-то меры, до какого-то порога они могут найти серьёзные оправдания. Но центр тяжести нравственной борьбы всё больше перемещается в сторону борьбы добра с добром. Без одновременной чуткости к разным призывам герой становится тираном, мученик, избравший царствие небесное, - инквизитором, а талантливый учёный и любящий отец – обывателем».
Тогда Вы прямо солидаризировались со мной в превозношении людей, соединяющих в своей жизни и тягу к любимой науке, и требования гражданской совести, с одобрением цитировали мои слова:
«Только такая осторожная и мучительная позиция, когда ты и начальству неугоден и самому себе кажешься трусом, только она и позволяет сохранить и развить науку, труд и саму жизнь».
Неявно здесь выражен призыв: к диссидентам – не порывать с нормальной жизнью, и к ныне молчащим труженикам – исполнять требования своей гражданской совести. Вы соглашались с этим неоднократно и публично.
Что же Вы говорите сейчас?
Статью Вы начинаете делением истин на два сорта: научные и нравственные. Потом выясняется, что под вторым понимаются религиозные или иные идеологические, недоказуемые доктрины («они не могут быть доказаны или опровергнуты, а только подкреплены стойкостью своих исповедников или ослаблены их слабостью»… «и если честно говорить, не всегда строго истинны, но должны быть приняты за истинные»). Как раз с этой путаницы, с этой подмены, когда веру, убеждения диссидентов называют нравственной, т.е. общеобязательной, единственно приемлемой для порядочного человека, истиной начинается Ваше грехопадение, отречение от диалога.
Вы считаете, что научные истины, как гелиоцентрическая система мира, могут безболезненно выдержать отречение, и потому мир простил Галилею слабость, а не отрекшийся от гипотезы вращения Земли Бруно лишь на один дихрем (10%) выше Галилея… Что же касается второго рода «истин», то Вы говорите иное:
«Отречение – ничто для научной теории, но великий урон для нравственной истины… Почему Спиноза выдержал угрозы, отлучения, проклятья? Почему он не отрёкся? Может быть, потому что не разрывался между двумя страстями: к истине и к женщине. А может быть, узнал цену отречения ещё до того, как от него потребовали отречься, и понял, что эту цену заплатить он не может. Отречение – это не маневр, не тактическое отступление на войне. Это нравственная смерть».
Тут у Вас уже и речи нет о чуткости к разным нравственным призывам. ВК выполнению не одной, а всех моральных заповедей. Нет, речь идёт только о верности своим взглядам, все остальные нравственные призывы оцениваются лишь как человеческие слабости, как зло. Всё страшно сужено до единственного завета: отречение от веры нехорошо!
Если в человеке борются несколько нравственных призывов (так чаще всего и бывает) и он, как в Вашем примере Акоста, отказывается от выражения своих взглядов ради счастья любимой девушки, он нарушает этим мораль не больше, чем Спиноза, отказавшийся от любви ради свободы философствования. И Акоста, и Спиноза поступили по-разному, но оба - и нравственно и безнравственно одновременно, потому что совершенно нравственным решением было бы соединение в своей жизни обеих заповедей: свободы убеждения и любви к ближнему. Стремиться следует не к выбору одного и отречению от всего остального, как к слабости, а к нравственно полноценной жизни, гражданской, трудовой и семейной одновременно.
Сейчас Вы стали прославлять Спинозу в осуждение Акосте, но это и есть Ваше отречение от себя прежнего в пользу «фанатизма одного долга», «ангела с пеной на губах», «самого страшного исчадия добра». Это становится совершенно очевидно, когда родоначальника новой науки Галилея Вы ставите рядом и даже ниже фанатичных монахов (оставим в стороне, что Дж. Бруно был гораздо сложнее Вашего описания, больше подходящего к Т.Кампанелле). Что и говорить, твёрдость и мужество в мученичестве всегда импонируют людям. Только надо видеть, что именно отстаивают монахи и куда они зовут своим примером.
Вы говорите, что Бруно «истину отстаивал по-средневековому6 всем собой. Он был монах, мистик. И его стойкость трудно понять без привычки к дисциплине созерцания и молитве, без твёрдого канона поведения, оставленного мучениками. У монахов на каждом шагу - чин, этикет. Послушание паче молитвы. Обет. Клятва. Присяга. В трудных случаях это очень поддерживает человека, уравновешивает его слабость, как дисциплина на войне. Первые солдаты, получавшие своё сальдо за ратный труд, никакой родины не имели и не любили, но жизнь отдавали – за что? За несколько денежек? – Скорее по привычке к дисциплине. И потому, что к этой смерти в бою себя настроили и не боялись. Такая смерть была условием их профессии, их чести. Как для врача готовность к холере, дворянина – к дуэли, диссидента – к аресту, следствию и суду. Солдат мог и любить родину, диссидент – свободу (или ту же Родину), но крепко держаться ему помогает твёрдая установка, закон чести, присяга: с ними не разговаривать! Что заставило расколоться офицеров, стоявших насмерть под Бородиным? - Отсутствие выработанной установки. Отсутствие правил поведения на следствии. Попытка найти общий язык с Николаем».
Да, именно так, цитирую без изъятий. Ваша мысль движется логично. От предпочтения Галилею средневековых фанатиков вроде Кампанеллы, воюющих за новую всеобъемлющую веру на базе «новой науки» и средневековых коммунистических утопий, перерабатывая их сначала в идейную базу для захвата власти и переделки жизни, а затем в источник современного казарменного коммунизма, - к общему прославлению этикета (монашеских орденов, кодекса чести профессиональных наёмников – солдат, дворян-дуэлянтов…) И завершается этот прославляемый Вами ряд профессиональных????? Фанатиков и военных – как ни страшно, профессиональными диссидентами с отныне введённой присягой: «С ними не разговаривать!»
Да, Вы забыли прославить ещё одну известную корпорацию – «организацию профессиональных революционеров» с их кодексом чести и правилами конспирации, ту организацию, с которой Ленин грозился перевернуть Россию и осуществил своё обещание. Этот пример в Вашем ряду гораздо уместнее, чем допустим, готовность врачей к опасностям холеры.
К сожалению, Ваша статья может стать популярной, стать тактическим наставлением для каких-либо «переворачивателей». Так же как логика и планы Ленина для партии революционеров. Но неужели Вас не страшат конечные результаты проповеди фанатизма и профессионализма в диссидентской среде? И не станет ли ценой Вашего отречения от диалога и поисков взаимопонимания всех живущих в стране без изъятия - катастрофа? Для всех нас, страны и будущего?
Вопрос сейчас идёт не обо мне, а о бесконечно более важном: каким будет правозащитное движение в будущем?
Или таким, каким оно было до сих пор, движением самых разных людей нашей страны, ощущающих свою гражданскую ответственность не отказывающихся вместе с тем от ценностей нормальной жизни, и потому в перспективе способного стать широким, действительно, всенародным движением, настаивающем, что гражданами - правозащитниками должны и могут стать не единицы, а все люди, весь народ. Но тогда никаких моральных упрёков нельзя предъявить ни тем, кто делает нравственный выбор в пользу отстаивания своего права на свободу слова, ни тем, кто не может отказаться от семьи или научной работы. Предпочтение следует отдавать лишь, когда удаётся избежать этого выбора и реально совместить все эти ценности. Только когда таких полноценно нравственных людей станет большинство, наш народ можно будет назвать гражданским, ответственным народом.
Или диссиденты станут тайным, ужасным орденом героев-монахов, партией профессиональных революционеров, корпорацией наёмных солдат (кстати, последним сравнением Вы, видно, невольно провоцируете чрезвычайно популярное среди обывателей обвинение диссидентов как «пятой колонны», как «продавшихся американцам, которые готовятся к войне с нами – за популярность, за материальную помощь, за сладкую жизнь в эмиграции»…), с диссидентским кодексом и этикетом, присягой и дисциплиной (добавим ещё для логичности – с судами чести для отступников и революционными трибуналами), окружённых страхом и восхищением.
К сожалению, очень многим импонирует такой средневековый путь развития оппозиционного движения в стране. Некоторым из нас тюрьма и лагерь кажутся единственным моральным положением, приемлемой ценой за общественное признание в качестве единственно нравственных людей в стране, героев, мучеников. Жизнь одного противостояния неизбежно приводит к групповой морали. Противостояние чекистам-следователям вынуждает перенимать их замкнутость и дисциплину, а общение в тюрьмах с воровскими ассоциациями невольно навязывает их лагерный опыт. Тот же самый мат, который Вы теперь так усиленно рекомендуете. (В тюрьме мне стоило немалых трудов удерживаться от мата, но и подумать я не мог, что косвенно и за это я буду осуждён, и именно Вами). Дух фанатизма и тоталитарного сектантства в наше время веет над каждым, набраться его можно откуда угодно. Сразу же оговорюсь: сектантство хорошо, когда сект много и они обучаются сосуществованию и взаимоуважению друг к другу, но когда их ожесточенная борьба ведёт к победе «единственно верной» и потому тоталитарной секты - это плохо. И ещё: я не отрицаю прославления героизма, но не закрываю глаз на его односторонность, если не дополнять терпимостью и диалогом.
Ореол необычайного мученичества и недостижимого мужества вокруг профессиональных диссидентов очень импонирует молчащей, «сочувствующей» публике. Он необходим этим людям для оправдания собственной пассивности и трусости: мол, открытая оппозиция столь трудна и опасна, что доступна только особым героям, сверхчеловекам, а не нам, слабым людям. И чем больше страха и разговоров о «пытках», чем больший ореол мученичества над обыкновенной гражданской позицией, тем больше оправдания у остальных для молчания и гражданской безответственности.
Удобная получается иерархия. Наверху профессионалы-герои «нравственной истины». Около них – тайно сочувствующие героям, тоже нравственные, только характером или судьбой слабее. Далее идёт «безликая» и «безнравственная» народная масса, с которой лучше не общаться, за исключением случаев, когда есть надежда перетянуть кого на свою сторону. А дальше идут чужие по вере (идеологии) группы, в том числе и поддерживающие власть, - они, наверное, считаются даже антинравственными.
Таково это популярное представление о нашем мире. Раньше мораль и совесть измерялись приближённостью к революционной партии, к коммунизму. Теперь нравственность измеряется приближённостью к диссидентству. Вы тоже разделяете эту точку зрения. Но скажите, есть ли на свете, что более опасное для народа, чем отнятие у него критериев нравственного? Чем подмена его собственных нравственных заповедей – идеологическими «истинами» - коммунизма или диссидентства? Чем шельмование его как сплошь (за исключением диссидентски трепыхающейся малой части) безнравственного народа, да ещё в сравнении с нравственными прибалтами и западноукраинцами? Никакой пророк и моралист, громя соплеменников за развращённость, не делал это по национальному признаку. Разве можно жить без национального самоуважения?
Понятно, что в такой иерархии сторонники диалога и взаимоуважения оказываются самыми вредными людьми – путаниками, ренегатами, отступниками, ревизионистами, подлецами-либералами, меньшевиками-ликвидаторами и т.д. и т.п. Логика тоталитарных сект как раз и ведёт к тому, что против «отступников и отрекшихся» обращается наибольшее негодование, полемика на нравственное уничтожение, борьба, потому что своим существованием они подрывают у профессионалов и их молчаливого окружения ореол святости и исключительности в сравнении с «безнравственностью» всех остальных.
Нет, согласиться с таким профессионализмом невозможно, если не согласиться заранее на будущий революционный развал. Говоря Вашими словами, я буду именно полуотщепенцем, сидеть даже в пустоте, между двумя стульями, как бы их не растаскивали максималисты обеих сторон. Потому что на деле общественному диалогу нет альтернативы, потому что только в ходе его могут вырасти граждане. Единый, граждански ответственный, свободно работающий и верующий народ. Диалог, не только и не столько как словопрения, а как поиски и изменения в словах, делах, жизни.
Вы теперь считаете по-иному. Конечно, это Ваше право. И всё же я не могу отделаться от недоумения. Трудно мне предположить, что такой поворот в воззрениях от одного негодования и непонимания. Мне кажется, что Ваше отречение произошло под убеждающим давлением окружения, которое часто бывает намного сильнее любой тюрьмы. И мне «бесконечно жаль» Вас. Однако при всём моём неизменном уважении, благодарной памяти за защиту в прошлом я не могу не спросить Вас: «Что Вы делаете? Ведь нас, сторонников широкого, без условий, диалога и поисков взаимопонимания, - так мало! Если даже Вы, талантливый и авторитетный человек, не смогли удержаться от нетерпимости и прославления средневековых доблестей, то что же ожидать от остальных? Неужели мы так безнадёжны? Неужели мы вольны только выбирать партию-орден в надвигающейся человеческой грызне? Ваше отречение от диалога способно вселить отчаяние даже под мою толстую от ударов шкуру…
Но нет, даже против Вас, логике и шансам вопреки, я буду держаться моей и Вашей прежней убеждённости, ибо диалогу нет альтернативы. В.С.7.03.1981г.
Григорий Соломонович прислал ответ в конце апреля. Витя откликнулся сразу, приняв как неизбежное фактический разрыв личных отношений, как ни горько с этим было примириться.
Глубокоуважаемый Виктор Владимирович!
Вряд ли у нас осталась общая почва для спора. Но я благодарен за замечания, которые позволили мне уточнить 2-3 фразы, не меняя сути. Западные белорусы воспринимались в 50-е годы как инородцы, но совершенно очевидно, что они не составляют особой нации. Различия между западными белорусами и украинцами стадиальные (ещё не проводились). Со стилистическими замечаниями об избытке хренов согласен и на последних страницах заменяю «хрен» на «антисовесть». То, что Вы приняли за сплетню, вообще не про Вас, а про Льва Регельсона. Я рисую типы и могу брать черты у каждого, но, учитывая Ваше болезненное восприятие, эту фразу смягчил. Об остальном не стоит говорить. Пропасть между нами вырыл… разговор 12 ноября 1980г. Я склонен сейчас строже провести границы диалога (в этом Ваша заслуга), но в принципе от него не отказываюсь. Думаю, однако, что отношение Лавинии к Тарквинию – не диалог, а насилие. И так на него советую и Вам взглянуть.
Будьте здоровы! Г.П.
Ответ Вити: Григорий Соломонович!
Письмо Ваше получил, спасибо за советы и разъяснения. Был рад узнать, что Вы не отказываетесь от диалога. Что касается его границ, то по мне, они не существуют. Диалог без насилия в наших условиях нереален, и потому есть правда не только у протеста против насилия, но и у готовности вести (начинать) диалог в любых условиях.
И ещё. Хорошо, что западные белорусы и украинцы – не особо нравственная нация, а лишь иная стадия развития нации, но я остаюсь при своём убеждении, что у восточных белорусов, украинцев, русских и т.п., находящихся на иной стадии – тоже есть нравственность. Пусть не совпадающая с западной, но есть. И потому Вы не правы.
Жаль, конечно, что, по Вашему мнению, у нас не осталось общей почвы для спора, но буду с интересом следить за Вашими работами. Что касается причин нашего разрыва, то личной обиды у меня ни на кого нет. Ещё в сентябре 80-го знал, на что шёл.
С уважением - В. Сокирко
| предыдущая | оглавление | следующая |
