Все началось с того, что моего сокурсника по Бауманскому училищу Славу Коренкова, ставшего конструктором московского трубного завода (где я работал инженер-технологом), выбрали секретарем заводского комитета комсомола.
Помню, его согласию на этот "пост" я очень удивлялся. Ведь не мальчик и вполне мог отвертеться (к нам, 26-27-летним "старикам", доживающим последние годы комсомольских взносов, партийные власти относились снисходительно и не очень наседали с уговорами).
" Может, Слава, ты надумал поступать в партию?" " За кого ты меня принимаешь! Но ведь в конце концов, надо как-то бороться с безобразиями, а если в комитете комсомола подберутся хорошие ребятки (а они есть), то вместе можно много сделать..."
Я прямо обомлел от такой наивности: "Да ты что!? Что же можно изменить на одном заводе, когда кругом творится тоже самое, когда система... И партком и комсомол - одно целое, и ничего ты не добьешься..."
Но Слава смотрел на меня спокойно и снисходительно: "Ты ничего не понимаешь... Когда вместе - это сила, да и в райкоме хорошие люди, помогут..."
Удивительный человек Слава, откуда он только взялся! Я пробовал рассказать ему свой опыт столкновения с единой партийной волей - не институтское исключение из комсомола, а пример парткома Коломенского завода, где мы с Лилей отрабатывали молодыми специалистами. Спустя два года мы имели право поступать в очную аспирантуру, но с обязательным предъявлением положительной характеристики с завода. Лиле такую характеристику выдали, а мне отказали по совершенно смехотворной причине : "моральной неустойчивости", выразившейся в том, что мы с Лилей не были расписаны при почти годовалом сыне (регистрироваться мы не спешили, чтобы не потерять право московской прописки к моим родителям). Получалось, что из-за морального ригоризма парткома, мы должны были на год расстаться, а Лиля жить одна с ребенком в Москве. Конечно, принимая такое решение, партком не входил в такие детали, а голосовал по рекомендации своего секретаря, а тот - принял к сведению советы неравнодушного ко мне заместителя директора по кадрам. Смириться с этим решением нам было трудно и потому за неделю до следующего заседания парткома, мы обошли всех его членов, объяснились с каждым и за исключением двух заручились твердой поддержкой каждого. Поскольку повестка дня заседания была прерогативой секретаря, то на заседание мы прорвались своей волей и воочию убедились, что за исключением одной литейщицы, все остальные члены парткома не осмелились противоречить твердому секретарскому "нет", хотя мы тут же повторили, все свои доводы. Смехотворность обвинения меня в "аморальности" была очевидной, иных причин секретарь не выдвигал. Сама идея "партийного единства и дисциплины" заставила всех членов парткома подчиниться воле секретаря против собственных убеждений, что же говорить об остальных организациях, обязанных подчиняться партийному руководству даже формально! Железная система непробиваема, а биться головой о стену очень больно, в Коломне я нахлебался этого вдосталь...
Конечно, мой рассказ не произвел на Славу должного впечатления. Такой опыт человек должен приобретать сам, на собственной шкуре, Слава стал секретарем и, как говорится, развернул бурную деятельность.
Уже осенью он показал нам первый диафильм, чем заразил многих. Тогда же мы начали готовить заводской журнал. О других "делах" я не помню, но его "ребятки" из комитета лучились энергией. Однако той же осенью он вошел в конфликт с заводским партсекретарем.
Раньше Слава никогда не интересовался комсомольской или иной общественной работой - он всегда был увлечен искусством - мастерством великих певцов, композиторов, художников, артистов. С этим хобби удивительно гармонировала его романтическая внешность: худощавое лицо, длинные волосы, очки в тонкой оправе, изящество в жестах, аккуратность в одежде и благородство в общении. К нему всегда тянулись люди, как к чему-то прекрасному, что лучше их. Но он поздно осознал всю влиятельность своего обаяния и почти никогда не пользовался им. В первые годы своей работы на заводе, в обстановке затягивающей рутины и скуки он организовал для своих коллег из заводоуправления нечто вроде кружка самодеятельности - спасения от скуки. Его члены регулярно собирались "за чашкой кофе" (добавляя иногда сухое вино и бутерброды) и обсуждали доклады об импрессионизме и иных школах, слушали старые пластинки и т.д. К этим вечерам Слава готовил стенгазету под названием "В мире искусства". Постепенно сложился устойчивый кружок собеседников, симпатизирующих друг к другу и особенно Славе, как лидеру и организатору. Как всегда в таких делах, на вечерах присутствовали представители партбюро. Однако, удостоверившись, что в этой "полезной инициативе" каких-либо "идейных вывертов" нет, партбюро потеряло интерес и "пустило все на самотек". Так зародилась аудитория будущего диатеатра.
Для Славы диафильмы и будущий заводской малотиражный (светокопией) журнал были лишь расширением вечерней аудитории, продолжением уже начатого - на новом этапе, используя возможности своего секретарства. Но при этом трансформировались и его цели. От художнического просветительства Слава пришел ко всему комплексу молодежных проблем...
Вот какие бывают неожиданные перемены в человеческих судьбах: всегдашний "эстет" вдруг становится "комиссаром", борцом. Почему?
- Разочарование в искусстве? - Нет!
- Осознание своих организаторских способностей? - Этого мало!
- Проснувшаяся жажда действия во имя совести и справедливости? - Наверное!
Но я должен тут же помянуть еще один вероятный источник Славиной активности: Анатолий Афанасьевич Яковлев
Уже немолодой журналист издательства "Молодая Гвардия" пришел на завод, одержимый теорией малых дел. Ему хотелось организовать ребят во дворе одного из основных заводских жилых домов (Барклая, 12), создать там детскую хоккейную команду, клуб и кружки в красном уголке дома, увлечь мальчишек и девчонок полезной и яркой игрой... "Трудно? Равнодушных много? - Чепуха! Надо только пойти в партийные и общественные организации завода, обратиться к комсомольцам, обрисовать им эту великолепную задачу - и помощь будет оказана. Люди у нас везде хорошие - обязательно откликнутся!" Приветливое, улыбчивое, почти радостное лицо Анатолия Афанасьевича внушало, почти вливало в собеседника уверенность и энтузиазм.
На заводское же начальство гораздо больше действовало удостоверение журналиста, открывавшее, по их мнению, доступ в самые высшие сферы (РК КПСС и выше). Анатолию Афанасьевичу удалось добиться многого: во дворе дома №12 силами завода была оборудована хоккейная площадка за высокой проволочной сеткой, в котельной дома оборудовали клуб для занятий кружков, а в качестве их руководителя был принят демобилизованный парнишка (баянист и художник-оформитель)...
Энтузиазмом от побед Анатолия Афанасьевича, его покоряющей уверенностью, что "добро победит", если не пугаясь трудностей, настойчиво обращаться за помощью к партийным и иным людям, и был захвачен Слава Коренков.
И пошел!.. И понес!.. Двор дома № 12... Другие дома... Диафильмы и киностудия... Вечера туристических песен... Подшефная школа... Оживление чисто комсомольской работы в цехах: активизация "Прожектора", укрепление голоса комсомольских организаций , уверенности молодежи в своих силах.
Известное дело: самые захудалые комсомольские организации - именно на заводах. В школах звание комсомольца полно взрослости и ответственности для людей, только что выросших из пионеров. В вузах - комсомольское состояние для людей привычно, как старая, притерпевшаяся одежда. На заводах же и в учреждениях "старая одежда" тяготит людей, давно ставших взрослыми и даже семейными: уже свои дети ползают, а все приходится играть в комсомольский энтузиазм. Но сбросить самостоятельно эту одежду нельзя. По недоброй памяти довоенных лет у нас вполне даже можно не вступать в партию или комсомол и сделать даже карьеру, но не дай бог выйти самостоятельно их этих организаций! Такой выход будет расценен почти как вражеский выпад, как преступление. И потому люди тянут скучную лямку до 28лет, когда можно будет выйти из комсомола "по старости", заражая скепсисом и молодежь, пришедшую на завод прямо из школы...И все же Славино обаяние покорило всех!
Однако уже летом 1966 года возник конфликт с партбюро завода. На очередное заседание комитета комсомола были вызваны злостные неплательщики членских взносов - таких было особенно много среди "старичков"-рабочих. Так вот, один из них, горячий и нагловатый парень - трубосварщик Юра К. сказал на комитете: "Надоело, потому и не плачу..." и бросил на стол комсомольский билет.
Что оставалось "ребяткам" - только проглотить оскорбление, проголосовать за исключение... И отомстить при случае...
Вот, кстати, одна из трудных для меня, морально неопределенных ситуаций. Кому здесь сочувствовать: рабочему, смело и свободно швырнувшему опостылевший билет до предела загнившей и ставшей для него ложной организации, или сочувствовать членам комитета, которые стараются повернуть организацию на живое, хорошее дело, и с самого начала встречаются не только с сопротивлением сверху, но и с равнодушием и саботажем снизу. Между этими хорошими людьми - пропасть непонимания и не дай бог, чтобы это непонимание стало когда-нибудь трагедией.
Мне были понятны обе стороны, но по привычной своей симпатии к положительным людям, к конструктивным действиям я сочувствовал, конечно, "ребяткам" Славы Коренкова. За Юрой К. не было ничего, кроме злобы и голосового протеста, мне пришлось через два года работать с ним вместе: в цеху не хватало людей, и потому целый месяц я работал на его стане подручным сварщика. Сблизиться с ним я так и не сумел, хотя помнил о той истории. Мои силы были сосредоточены полностью на тяжелой и ответственной, почти конвейерной работе. Временно снятый с бумажной работы, я был плохим помощником для Юры К., и потому особых симпатий у него ко мне не возникло, хотя сильного озлобления за мои ошибки - тоже не было. Каких-либо общих интересов (по книгам или по туризму) у нас не нашлось. Так и осталось у меня память о нем, как о внешне красивом, но странном (а может, недалеком) парне...
Спустя еще один год завод был потрясен историей гибели Юры К.: он поссорился с женой, выпроводил в воскресенье ее и дочку гулять на лыжах, а сам повесился на люстре. Я расценил это как последний протест Юры - против жены и против всего света.
Вот так - билетом об стол, рылом об кассу! Нет, я не сочувствую Юриному протесту...
...Ну, а тогда, в 66-ом году Славе скоро представился случай мщения при утверждении окончательного списка очередников на получение квартир в новом заводском доме. Претендентов было много, а список - много короче. Пользуясь своим положением четвертого угла в заводском "треугольнике" Слава подписал этот список, вычеркнув фамилию Юры К. Казалось, остальные заводские "углы" могли только похвалить молодежного секретаря за рвение и принципиальность. Но дьявол как будто специально запутывает самые простые и понятные ситуации.
Оказалось, что Юра К. живет в одной двухкомнатной квартире с очень влиятельным членом партбюро завода, его бывшим партсекретарем В.И. Манохиным. И оказывается, что отказать Юре К. в новой квартире, значит, отказать Манохину в желаемом расширении на старом и очень удобном для него месте.
Вот так столкнулись в чистом виде личные мотивы члена партбюро, одного из "людей заводской верхушки", и общественные интересы укрепления комсомольской дисциплины. Но на таких "недоразумениях" и проверяется истинность привычных фраз и лозунгов.
Казалось, можно было бы найти компромисс: уйти в новую квартиру уважаемому члену парткома т. Манохину или еще как... Но нет, совсем не хотелось отказываться Владимиру Ивановичу от уже выбранной раньше комбинации - из-за ерунды, из-за "взбрыка" этого Юры и "глупости" комсомольского секретаря. Начали давить на последнего, объясняя щекотливость создавшегося положения. Начались доверительные разговоры в партбюро: Юра , конечно, извинится, возьмет билет обратно, но и ты, Вячеслав, подпиши список на жилье с его фамилией ...ради Владимира Ивановича."
Повторяю, это чистый случай, на котором проверяются люди: если они не идут ни на какие компромиссы, они рано или поздно выбывают из партийной игры. А если они способны прислушаться к "советам старших", подчиниться "партийной дисциплине" и т.п., то у них есть шансы сделать партийную или профсоюзную карьеру.
В общем, Слава "не прислушался". Его отказ от подписи был уже одобрен комсомольским комитетом, как вполне принципиальное решение, а противостояние Владимиру Ивановичу, одному из давних членов заводской камарильи, только оживляло азарт борьбы и совсем не казалось "не партийным" (хотя за Манохина вступился сам секретарь партбюро). "Ребятки" рассуждали также, как и мы с Лилей в Коломне: секретарь - еще не партбюро, не коммунисты завода и не коммунисты страны. Найдем управу! Ходу назад им уже не было!
Впрочем, в партбюро этого настроя "сопляков", наверное, даже не понимали. После серии разговоров наедине и совместно, в партбюро плюнули на строптивого секретаря и дали ход старому списку без визы Коренкова. Юра К. въехал в новый дом, а Владимир Иванович, наконец-то округлил свои владения в полюбившемся доме, сделал квартиру отдельной собственностью.
Однако против ожидания, эпизод на этом не кончился. Слава, все же не был мальчишкой и не стал покорно ждать, когда при новых выборах его сместят по рекомендации партбюро. Уж не знаю, помогал ли ему тут Анатолий Афанасьевич, но на завод приехали два корреспондента из "Московского комсомольца" (один из них, Саша Апресян, стал впоследствии близким Славиным другом). Их заметка в газете с большой похвалой отзывалась о "делах заводских комсомольцев" под руководством В. Коренкова и в очень невнятной форме выражала недоумение малым вниманием и помощью со стороны партсекретаря завода. По-иному "Московский комсомолец" не мог выразиться по поводу конфликта двух секретарей.
Кроме того, на сторону Славы стал секретарь РК ВЛКСМ и обещал свое содействие у самого "хозяина района". Секретарь партбюро завода ушел в длительную болезнь...
И хотя список на получение жилья давно уже был в работе, для Коренкова борьба не кончилась. "Ребяткам" из комитета комсомола тогда еще казалось, что "правда обязательно восторжествует".
Ну, а представим на минуту, что они и вправду добились своего - что бы из этого вышло? - Да, ровно ничего... В следующей стычке по поводу очередной (но не столь очевидной) несправедливости с партбюро они обязательно потерпели бы поражение и были бы наказаны с удвоенной строгостью. Ибо дело уже не в личных интересах члена партбюро и амбициях секретаря. Встал бы принципиальный вопрос: "Кто кого?" - "Комитет комсомола или партбюро?".
Даже краткий миг успеха "ребяток" - как изменил их, сколько прибавил им сил и гордости, сколько звонкости в голоса, сколько "гонору" в обращении со "старшими товарищами"! Нет, допустить подрыв принципа "партийного руководства" никак невозможно. Сама перспектива этого кажется столь страшной, что даже намек на сопротивление подавляется с ходу. А раз так, то любому "Владимиру Ивановичу" не составляет труда изобразить сопротивление своим прихотям, как "подрыв принципа" и ...добиваться своего.
Так и получилось. Первый секретарь райкома партии встал на защиту "принципа", понятное дело, комсомольскому секретарю райкома тут же пришлось признать свою "принципиальную ошибку", но пока дело окончилось без оргвыводов. Список на получение жилья без подписи Коренкова реализовался своим чередом, но и Славу никто не трогал за трения с партбюро. Да и зачем? - Время пройдет, молодой комсекретарь опомнится, признает правоту "старших товарищей", все войдет в наезженную колею...
Умудренные временем "старшие товарищи" не знали Славы Коренкова. Не для того пошел он на презираемый прежде комсомольский пост, чтобы сделать личную карьеру. Его интересовали высшие цели, достижение правды и справедливости, как минимум. И если подсказанный Анатолием Афанасьевичем метод борьбы в рамках общепринятых правил, с опорой на добрую волю высшего начальства, оказался непригодным, то он не остановится и перед иными методами.
...Я сейчас перескочу хронологические рамки своего рассказа, миную создание первого номера "Разбега" и начала диафильмовского движения, чтобы дорассказать судьбу "Славиной революции" и судьбу "реформы" Анатолия Афанасьевича на Московском трубном заводе.
...Поздней осенью 1966 года на отчетно-перевыборочном заводском партийном собрании с традиционным приветствием от заводского комитета ВЛКСМ выступил Слава Коренков. Я читал это обращение, но помню только, что там были критические упоминания в адрес бывшего секретаря партбюро Глебова и члена партбюро Манохина и выражалась надежда, что заводские коммунисты изберут себе более достойных руководителей, а комсомольская организация со своей стороны будет и впредь работать в помощь коммунистам завода и в контакте с партийной организацией (подчеркиваю слово "контакт", т.к. оно и стало главным пунктом будущего обвинения Коренкова). Обращение это тщательно готовилось и обсуждалось на заседании комитета комсомола. Ведь каждому из "ребяток" пришлось решаться на него прежде, чем поставить свою подпись.
Большинство собравшихся на перевыборы, конечно, хорошо знало предысторию и причины трений молодого комсекретаря со своей партийной верхушкой и, конечно, сочувствовал первому. Но если Вы подумаете, что откровенное сочувствие и поддержка со стороны большинства коммунистов "мятежному секретарю" смутили руководство, то сильно ошибетесь.
В своем выступлении присутствовавший здесь же секретарь райкома партии "выразил удивление" по поводу неправильного поведения зала (а может и намекнул на "нездоровые настроения") и обратил внимание заводских коммунистов на "недостаточность партийного руководства заводскими комсомольцами" ("Что значит "контакт"? -Речь может идти только о руководстве?").
Партийцы - это не комсомольцы. Они тут же посерьезнели и "встали на правильный путь". Так этим почти политическим обвинением была в корне задавлена любая возможность открыто выступить в защиту ошельмованных комсомольцев. Но о том, что сторонников у Коренкова в зале было много, красноречиво показали итоги тайного голосования: из предложенного списка кандидатов в члены партбюро наименьшее число голосов (если даже не меньшинство) было подано за Глебова и Манохина. Но - нехитрая механика демократических выборов: число кандидатов было равно числу избираемых, поэтому обе одиозные фигуры снова оказались в партбюро, а последнее, снова под нажимом райкома, выбирает Глебова.
Все! На ближайшем заседании райкома ВЛКСМ был поставлен вопрос о неблагополучном положении в комсомольской организации МТЗ и за "грубые ошибки" заводскому секретарю Коренкову был вынесен строгий выговор с занесением в личное дело, а всем членам комитета - поставлено на вид. Так Слава получил свой собственный опыт "контакта" с партийной дисциплиной и волей. Теперь история моего "контакта" в Коломне, наверное, и у него нашла бы понимание.
Славу осудили "единодушно" те самые парни, что еще летом так хорошо его понимали и поддерживали. Я не знаю, как чувствовал он себя на той райкомовской казни осужденный Коренков и называл ли он про себя "друзей-судей" лицемерами, но если он так думал, то был, конечно, не прав. Райкомовцы совсем не лицемерили. Они просто были выучены искреннему подчинению партийной дисциплине. Их собственные мнения и суждения действовали только до вынесения партийной оценки, а дальше действовала магия партийной дисциплины. Им надо было приложить все душевные силы, чтобы понять верность этой оценки, вжиться в нее и сделать своею. И только так и можно принимать "партийное руководство". Можно сказать, что именно члены райкома вполне искренне и полностью принимали принцип партийного руководства, а вот люди Коренкова соглашались с ним только на словах, т.е. ,лицемерно. Так что здесь дело не в "искренности" или "лицемерии", дело в различии самих жизненных позиций: райкомовцы были, прежде всего, верными слугами партии, а уж потом - людьми, а Коренков был верен, прежде всего, своим убеждениям, и в их рамках лоялен к партии.
История Коренковского возмущения на заводе на этом кончается. Правда, потом еще шли вторичные волны. Райкомовское наказание лишь увеличило популярность Коренкова на заводе. Он оставался секретарем, с ним были внимательны в партбюро, не чинили особых препятствий его начинаниям, но это было лишь инерцией того первого движения. В нем самом была убита внушенная Яковлевым вера в возможность самодеятельности и противостояния любому злу в существующих рамках. Слава теперь уныло тянул свою комсомольскую лямку, пока не вышел из комсомола по возрасту, а через несколько лет и вообще ушел с завода - разочарованным и неверующим.
В этом затухающем движении погибло и начинание Анатолия Афанасьевича - реформа дворового воспитания дома № 12. Яковлев часто болел и не мог уделять постоянного внимания своему детищу. И вот дворовая хоккейная команда развалилась, площадка без ухода стала приходить в негодность, домовый клуб стал походить на обычный агитпункт для чтения редких "бесед с жителями дома". Выделенный от завода воспитателем демобилизованный гармонист долго мучился от безделья, затем как-то невольно был затянут на завод производством стендов наглядной агитации, и наконец, куда-то исчез.
Никаких усилий по спасению своего начинания Анатолий Афанасьевич не предпринимал. Официальная причина - болезнь и недостаток времени, конечно, не была основной. Думаю, и к нему пришло разочарование. Притом для него, на склоне лет и сил, оно была еще более глубоким, чем у Коренкова. Как я теперь понимаю, теория "малых дел" была для Анатолия Афанасьевича полна глубокого смысла. Двор дома №12 был ему важен не сам по себе, а как начало широкого самодеятельного преобразовательного движения. Я убежден, что сил, способностей, опыта и влияния у А.А. хватило бы, чтобы вести этот двор на радость его ребятишкам долго и успешно. Но для этого надо быть прирожденным покровителем не всех детей, а лишь их небольшой части, а именно, детей дома № 12 и вкладывать в них бескорыстно и невидимо миру всю свою жизнь. А для А.А., наверное, важно было иное: чтобы подобным движением была захвачены все дворы Советского Союза... Конечно, начиная, он понимал, что нельзя рассчитывать лишь на самоуправление ребят, что само собой, без постоянных усилий взрослых дворовой интересной жизни у ребят не получится. Поэтому и искал опоры в заводских комсомольцах. И вроде бы нашел... Коренкова и его "ребяток". Но вот...
Внешне А.А. стоял в стороне от конфликта Коренкова с партбюро. На деле, конечно, Славино поражение было поражением идей и планов А.А., ибо некому стало их выполнять. Иных исполнителей у него не могло быть, и потому безысходность борьбы за дворовую реформу стала ему очевидной.
Горечь совместного поражения сохранила в А.А. и Славе на долгие годы чувства обоюдной симпатии и дружбы - несмотря на различность занятий и редкость встреч. Наверное, их объединяет теперь разочарование.
Как я сам смотрю теперь на всю эту историю? В те годы я был их попутчиком и естественным союзником. Правда, немалый к тому времени опыт по части "контактов с партией" лишал меня иллюзий, но уважение к честной и бескорыстной общественной деятельности и собственные цели заставляли меня им содействовать. Выражаясь высокопарно, в этой компании я был как бы крайним демократическим элементом, но, конечно, не афишировал этого.
Даже после понесенного ими поражения и утраты иллюзий, мне казалось, можно было бы надеяться на большую близость со Славой и А.А. Но нет, путь общественной деятельности вне официальных рамок ими не принимался. Помню реакцию Анатолия Афанасьевича, когда я передал ему для обсуждения свои "тезисы". Это не был, конечно, документ, равный по откровенности "Обыкновенному культу", но главный вопрос "Что делать?" в нем все же был задан.
Прочтя, А.А. не стал вдаваться в дискуссию, спорить или убеждать. Он только спросил кратко: "Чего Вы добиваетесь?" Для себя я расшифровал этот вопрос так: "Зачем Вы копаете, зачем подрываете нашу веру и иллюзии?" Человек не хотел копаться, не хотел дискуссий на такие темы, и понятно, - я не настаивал. А еще в его вопросе мне чудится кочетковское заклинание: "Чего же ты хочешь?", обращенное к молодежи, не столько вопросом, сколько предостережением. Думаю, что я прав в своем предположении: ведь хотя А.А. был журналистом не "Октября", а "Молодой гвардии", но в целом эти два литературных журнала в те годы обозначили два направления единого сопротивления либерально-демократической настроенности: одно звало к возврату сталинизма, другое - к возврату русской патриархальности, а общим у них было неприятие действительности и... либерализма. Наверное, с А.А. мы были скорее идейными противниками, но его величайшая тактичность и нежелание ссориться удержали нас от резких споров. Только один раз возник спор и исключительно по моей вине.
В первый номер заводского литературного журнала, о котором речь пойдет дальше, А.А. отдал свою разгромную рецензию на роман Тендрякова "Свидание с Нефертити", вызвавшую мое сильное раздражение. Рецензию мы, конечно, приняли, но на правах основного составителя я тут же включил свою контррецензию. К сожалению, у меня остался лишь ее черновик, в котором можно прочесть только концовку.
"Почему же Вы ополчились против героя Тендрякова? Последние страницы Вашей статьи дают на это ответ. Видимо, Вы много сталкивались с людьми, равнодушными к общественным делам, к созданию коллективов коммунистического труда и быта, и хотели бы, чтоб они были осуждены в литературе.
Но ведь Тендряков занят здесь совсем иной темой - ростом молодого художника в трудное для искусства время культа личности. И один только господь бог ведает, почему в этом художнике (Федоре Материне) Вы увидели своего врага, т.е. человека, равнодушного к коллективам и коммунам. С таким же успехом Вы и Пришвина можете упрекнуть: почему он писал о природе, а не о человеческих взаимоотношениях в коммунах? Но справедлив ли такой упрек? По-моему, нет.
Остается разобрать последнее и главное Ваше предложение. Так ли нужно навязываемое Тендрякову разоблачение Материных: "формально честных, даже самоотверженных людей, но не имеющих и тени тех понятий, инстинктов и привычек, которые составляют суть Фурмановых и Макаренко", Материных, "не менее опасных, чем трусы, карьеристы, предатели и бюрократы"? Выше я утверждал, что Вы совершенно напрасно оговорили героя романа Тендрякова. И что значит: "у него нет инстинктов и привычек Фурмановых и Макаренко"? Может, что сильны привычки корыстолюбия, эгоизма и т.д.? Однако Вы сами определяете Материна как честного, самоотверженного человека. Нет, скорее это обвинение означает отсутствие тех черт, которые позволили Фурманову и Макаренко стать профессиональными организаторами коммунистических коллективов (первый был комиссаром дивизии, второй - руководителем детской коммуны). Но тогда давайте осудим всех, кто не является профессиональными организаторами коммунистических коллективов. Давайте осудим всех, для кого главное - это его личный труд: инженера, художника, рабочего, колхозника, всех, кроме организаторов коллективов.
А не думаете ли Вы, Анатолий Афанасьевич, что Вам придется разоблачить и осудить как "предателей, трусов, карьеристов и бюрократов" слишком много людей? И все же одним осуждением, даже литературным, в желаемый коллектив не затащишь. Дело нынешних "Фурмановых и Макаренко" не кричать об опасности нормальных людей типа Материна, не разоблачать их и не возводить напраслин, а ценить, уметь разбираться в их психологии, заинтересовывать в коллективах и т.д. Без этого коммунизма не построишь".
Анатолий Афанасьевич не ответил на мой вызов. При встрече я видел его обиженное лицо, однако продолжить спор он отказался наотрез. Он был "выше этого". Сейчас я вижу - он был прав! А для меня главным остался сам факт, что некоторое время Яковлев и Сокирко - люди разных, и может, противоположных убеждений, работали вместе. И оказывается, что не так уж важно, каких убеждений придерживается человек, решающийся на самостоятельное, не запланированное сверху действие. Раз он действует свободно, ради людской пользы, он - мой естественный союзник. Даже Кочетов и Солоухин. Они лучше тоскующих и ничего не делающих моих единомышленников на словах, рабов на деле...
Слава Коренков тоже не ввязывался в споры со мной. Тогда я самонадеянно объяснял это неотразимостью своих доводов, в действительности, действовал закон молчаливого отметания человеком всего, что неугодно его душе.
С весны 1968 года началось мое знакомство с Самиздатом и Движением в защиту прав человека. Своими впечатлениями я делился тогда со Славой. Один раз он даже пошел со мной на квартиру Павла Литвинова (на ул. А. Толстого), тогда основной центр сборищ "подписантов". Видимо, для Славы это посещение было большим внутренним испытанием, преодолением своего страха (я сам на первых порах сильно боялся). Обстановка в квартире Литвинова (писк зарубежного радио, чтение бумаг, шум, беспорядочность разговоров и новостей) ему не понравилась. Наверное, ему не понравилась бы и любая иная обстановка: он шел со мной только ради преодоления собственного страха и любопытства. А выдержав это испытание, он больше не ходил. Остался равнодушным и к Самиздату... Подписанство казалось ему бессмысленным, раз нет надежд на успех обращений. С этих пор Славу неудержимо потянуло к религиозным поискам смысла бытия вообще и художественного творчества, в частности. Его общественный кипучий темперамент снова спрятался внутрь...
Вот вкратце та заводская обстановка, в которой возникло и развивалось наше диафильмовское движение, и была сделана попытка издания своего журнала. Пришла теперь очередь рассказать и о нем.
Откуда взялась конкретно мысль о журнале?
Как раз в разгар трений Коренкова с партбюро и комсомольской активности, в сентябре 1966 года, сразу после возвращения из среднеазиатского путешествия, я попал на месяц в инфекционную больницу (заболел желтухой), где перечитал массу литературы и записал о прочитанном. Так вот за №36, между № 35 "А. Кузнецов" Бабий Яр" и № 37 "А. Кабэ "Женщина в песках", сохранилась конспективная запись статьи Долининой "Никакого подвига он не совершил из ж-ла "Юность", продолженная заметкой для себя, в которой изложена целая программа для меня и Лили на десять лет вперед. Разве мог я тогда знать, во что выльется ее осуществление? Вот эта заметка:
"Хулиганы убили интересного парня, жизнелюбивого, чуткого на чужие беды и помощь людям. Идея автора: надо работать и жить интересно, как жил этот парень Фарит, чтобы было самоуправление молодежи, самоборьба ее с хулиганством. Замечательной я считаю мысль, что надо самим пробовать воздействовать на людей, и не "перевоспитывать хулиганов", а просто самим хорошо и правильно жить и увлекать такой жизнью других людей, соприкасающихся с нами. Видеть сложность жизни, ее красоту. Я уверен, что такой образ жизни непонятным путем, но будет доходить и до "плохих людей" (может быть, через посредство средних).
Конкретно - я агитирую за туризм, за внимание к природе, к жизни во всех ее проявлениях. Элементарная мысль, что надо не только жить интересно, но и стараться, чтобы и окружающие жили интересно, тогда интерес удваивается. Отсюда у человека чуть ли не инстинктивное желание поделиться узнанным. Аморально - молчать, таить про себя узнанное, морально раскрывать имеющееся богатство и в меру яркости своих впечатлений заинтересовывать других.
Туризм надо пропагандировать не плакатами и призывами, а самим ходить в походы и потом рассказывать о них возможно большему количеству людей. В походы ходить не для того, чтобы о них рассказывать, а рассказывать, потому что в них ходил.
Книгу прочесть или спектакль смотреть не для того, чтобы потом написать о них заметку, а писать, чтобы удовлетворить естественное желание высказаться после прочувствованного!
Вот как следует! Чтобы эта пропаганда была не самоцелью, а естественным продолжением нашей жизни, передачей взаправдашних наших мыслей и чувств. Только когда хорошие и умные люди не будут скрывать, как хорошо быть умным и хорошим, только тогда за ними потянутся "средние", а за теми - и "плохие".
Это, конечно, еще не все в борьбе за людей, но много, очень много.
Теперь конкретно: первым шагом была бы демонстрация своих слайдов об отпусках и воскресных вылазках; вторым шагом можно было бы добиться установки на 2 этаже заводоуправления доски агитатора, для вывешивания интересных вырезок из газет и тем самым проводить нужную тенденцию! (я уже делал это в ЦСБ Коломзавода). Раз читаешь периодику, то это, лучший и короткий способ пересказать людям, что в этих газетах есть самое интересное; наконец, третьим, пусть наиболее трудным и далеким шагом могло явиться устройство "Комсомольского литературного альманаха МТЗ" с непериодическим выпуском. Печатать материалы можно на кальке, а потом снимать светокопии в проектном отделе, и размножать по мере надобности. Вот эти записи о прочитанных книгах - почему они не могут быть распространены хоть немного, пусть только среди своих на заводе? Они ведь могут принести пользу, показав, что я узнал и прочувствовал. Почему я не могу вылить свои впечатления. от кино, или спектакля, или похода и т.д. на бумагу?
Конечно, издание, такого альманаха - дело хлопотливое, поэтому придется публиковать немного - ну что ж, хоть немного в меру своих сил и времени. Все же лучше, чем ничего!
Пусть вначале нас будет только трое: Коренков, Лиля и я. Наверняка, этот круг потом расширится за счет местных стихов и рассказов. Пусть, лишь бы не было пошлости. Только не надо делать альманах периодическим, пусть он будет свободным выражением мыслей и чувств, а не обязательным мероприятием.
Вот с такими словами я и пришел к Коренкову после своего выздоровления. Идея журнала понравилась Славе, хотя лично писать он отказался наотрез. Но с чего начать?
Решил написать про нашу с Лилей поездку в Среднюю Азию, про Суздаль, а Слава пообещал поговорить с Анатолием Афанасьевичем и ребятами из "Московского Комсомольца", поддержавшими его летом своей корреспонденцией, может, и они примут участие, как литературные силы... Только мне надо было написать сперва передовую для выяснения наших намерений. Передовая для первого номера должна быть подписана Комитетом ВЛКСМ, как издателем, быть официальной и в то же время понятной. Вот что у меня приучилось:
"Мы приступаем к изданию литературного непериодического журнала, говоря высокими словами, - по велению времени.
Сегодня общим местом стали слова: "Наше время - время больших надежд, время творческой инициативы и самостоятельности". Но ведь это истинная правда! Оздоровление жизни после XX съезда партии сегодня дополнено оздоровлением экономики после сентябрьского пленума. И в экономике - этой базе всей общественной жизни - во главу угла ставится инициатива и творческая активность каждого. Не винтики, не только исполнители указаний сверху, но, главным образом, - хозяева, устроители собственной жизни - таков курс партии, поддержанной подавляющим большинством компартий всего мира. К сожалению, есть немало людей, не привыкших к общественной активности, видящих в ней лишь формальную обузу. Конечно, с ними можно согласиться, но только отчасти. Формализм губит интерес и самодеятельность людей, их желание улучшить свою и чужую жизнь. Но существование бюрократов и равнодушных в общественных организациях вовсе не означает, что и тебе надо быть равнодушным, жить только своими интересами, наплевать на заботы и невзгоды других. Равнодушие к окружающим развивает худшее: чистый эгоизм, разобщенность, падение нравов и гибель лучших людей общества!
В журнале "Юность" №9 за 1966г. была помещена статья Н. Долининой "Никакого подвига он не совершил..." Там рассказано, как погиб замечательный парень Фарит Хакимулин от ножа хулигана. Парень вынес в своей жизни очень многое, он три года лежал с туберкулезом позвоночника и, тем не менее, осуществил свою мечту - стал геологом. Он испытал много боли и потому не мог быть равнодушным к боли других. Он сам завоевал свою жизнь и потому был активен - старался, чтобы и другие сделали свою жизнь такой же полной и радостной, как его собственная, чтобы не заполнялись эти жизни только картами и драками. И автор спрашивает: "Почему он погиб?" Конечно, потому что в этом городке распоясались хулиганы. Но почему они распоясались, почему они вообще могут влиять на нашу жизнь, на наших ребят? И отвечает: потому что молодежь не борется сама за себя, не противопоставляет "общественной" активности отребья свою активность. "Почему все мы с таким упорством перекладываем ответственность на старшее поколение: требовать с суда, требовать с родителей, организовать досуг молодежи?.. Может, потому что сама молодежь помалкивает и играет в карты? Все ли могут взрослые и не больше ли смогут молодые, если дать молодым право на самом деле решать судьбу своего поколения?"
Так что же это означает - "быть активным"? Мы далеки от убеждения, что активным можно считать лишь того, кто записан во все общества и выполняет все поручения. Активность - это просто жить не только для себя, но немножко и для других, быть неравнодушным к другим. Тебе хорошо - постарайся, чтобы и другому стало также. Ты прочитал хорошую книгу, посмотрел хороший фильм или пьесу расскажи товарищу, убеди его испытать это удовольствие. Ведь это так естественно! Ты любишь природу, грибы, охоту, рыбалку, походы - увлеки этим других: ведь общение с природой такое благо! Расскажи обо всем, что есть в тебе хорошего и интересного, будь пропагандистом хорошего и открытым противником плохого - вот и все!
Да ведь так мы и делаем в своей повседневной жизни! Разве, испытав что-либо хорошее, мы не делимся этим с друзьями? И разве это не приносит им пользы? Конечно, так, в этом и проявляется наша активность.Но зачем тогда еще журнал? - Да он просто усилит Вашу активность, распространит ее не только на Ваших друзей, но и на многих работников нашего завода. Этим можно в несколько раз усилить активность хорошего.
Но это еще не все! Мы думаем, что процесс литературного творчества еще более важен для самого автора. Описав пережитое, ты переживешь его еще более ярко и глубоко, ты углубишь свою душу и разум, лучше уяснишь жизнь свою и чужую, станешь духовно богаче и ярче. Наш журнал - не только для читателей, но во многом - для авторов!
Кому есть что сказать, чем поделиться - тот будет помещать у нас свои вещи! Вот почему мы делаем свои журнал непериодическим: он будет выходить только тогда, когда наберется достаточно материала для издания. Никто не будет бегать с криком: "Напиши заметку в стенгазету!" Зачем и кому нужны подобные заметки? Кого может взволновать статья, написанная формально, не от души? Нет, нужен материал, написанный по собственному побуждению и воле, по собственному желанию. А мы поможем донести этот материал до заводского читателя. Только одна просьба к авторам: приносить свои вещи, отпечатанные на папиросной бумаге в половину обычного листа и с подложенной копиркой для усиления шрифта.
Кто сам захочет углубить свою духовную жизнь, кто захочет быть активнее в борьбе за хорошее и против плохого, того милости просим! Комитет ВЛКСМ"
Эту передовую Слава принял без изменений. Потом я писал 1 часть "Встречи со Средней Азией", Лиля - про Суздаль, а Слава довольно скоро собрал первое редакционное совещание в комитете комсомола. Кроме Славы и меня был Анатолий Афанасьевич, оба парня из "Московского комсомольца" и, кажется, Нина Зайцева из проектного отдела. Настроение у всех было приподнятое. Написанная мною передовая всеми была одобрена. И хотя Слава отказался участвовать в журнале и быть его редактором, но зато обещали дать рассказ и стихи оба молодых корреспондента, а Анатолий Афанасьевич - статью. Вместе с нашими материалами уже получался готовый первый номер. Нина бралась проводить материалы через светокопировку, т.е. размножать журнал в нужном количестве. Решили, что пока будем печатать немного - только для себя.
Однако надо было решить главный вопрос: кто будет разрешать печать, и кто будет проверять его содержание? О неизбежности цензуры все мы знали, но рассчитывали, что наш журнал пройдет по рангу заводской стенгазеты, и потому мы сможем ограничиться лишь общим контролем партбюро. Слава рассказал, что он уже получил на то принципиальное согласие зам. секретаря партбюро Шведова (сам секретарь Глебов в это время болел). Когда весь материал будет собран, надо его будет отнести в партбюро Шведову на подпись и все. Конечно, мы будем стараться пропихнуть все возможное. Это было особенно важно для корреспондентов с их "абстрактными" вещами.
Следующим вопросом был организационный: "Кто будет вести работу? (Слава любил высокие слова и потому задал этот вопрос так: "Кто будет главным редактором?")". Общее мнение - кто-то из заводских работников. Значит, выходило - мне. Я большой нелюбитель организационных дел и представлял, в какую трату времени может вылиться такая нагрузка. Но сознание, что только заинтересованный человек, вроде меня, может провернуть это дело, особенно в начале, а также внутренняя уверенность, что долго журнал этот не протянет, даже если его разрешат выпускать (тем более надо спешить и стараться), - заставили меня согласиться на это сразу и без уговоров. Шесть лет тому назад, мне пришлось взять на себя организацию институтского диспута - и во многом ради того, чтобы можно было высказаться самому. Тогда я неделями жил с ощущением, что упорно и настойчиво ворочаю огромные камни разных организационных дел на кучу будущего диспута, как будто сооружаю себе трибуну - чтобы всего один раз с нее сказать, крикнуть. И мучительное ощущение опасности, что в любой момент все это сооружение может лопнуть, диспут сорваться. Сорвется ли на этот раз?...
Наконец, название. Мое скромное "МТЗ" - не прошло. Мнения разошлись. Обещали думать... Стали прибывать и материалы: от А.А. и от "корреспондентов". И сразу у нас возникли редакционные сложности. Оба корреспондента кончали журналистский факультет и, естественно, писали современно и усложнено. Впрочем, рассказ Саши Апресяна не вызвал особых пререканий: вагонная бытовая зарисовка (в духе "потока жизни"), нарочито бессвязная и потому многосмысленная, а вот стихи его друга Володи вызвали у нас бурные споры. Одно из них у меня случайно сохранилось:
Все пропало, пропало, пропало.
Что мне делать, не знаю, не знаю.
Что же делать мне в ветреный вечер,
Когда легкие звуки и снег.
Разве трудно подать вам мне руку,
Повинуясь летящему звуку.
Нет, я знаю, в печали и злобе
Вы пристрастны к чужой особе.
Остановите трамвай, человека,
Улицу, дом, тротуар,
Черное дернулось веко
Бешеных фар.
Семеро в сером, угрюмы
Вас подождут на бульваре,
Только в любовном угаре
Вас не страшат эти трюмы.
Руки отдать? До свиданья:
Вас я не знаю, вас тоже;
Только ничтожный прохожий,
Только глухое рыданье.
Мне не в полуночной клети,
Не за решеткой дубовой,
Ласковы птицы и дети
Лаской простой и суровой.
Другое стихотворение было еще более странным. Основную роль там играли какие-то огромные белые хищные птицы, готовые терзать авторскую грудь, убивать и т.д. Почему, зачем? Не ясно. Но ведь мы обещали помещать у себя все, что удастся пропустить через партбюро. Потому смирились. Я только написал к ним предисловие к разделу " Литературные опыты"
Мы предоставляем страницы молодому поэту...
Есть много разных точек зрения: одни считают, что такие литературные вещи никому и никогда не нужны; другие, не менее категорично заявляют, что только это и есть настоящая литература; третьи, считая, что в литературе должно быть место различным манерам письма, сравнивают эти "абстрактные" зарисовки с декоративной живописью, способной через систему цветовых пятен и сложных узоров создавать у человека определенное настроение.
Помня слова Ленина о том, что "литературное дело менее всего поддается механическому равнению, нивелировке, господству большинства над меньшинством. Спора нет, в этом деле, безусловно, необходимо обеспечить больше простора личной инициативе, индивидуальным склонностям, простора мысли и фактам, форме и содержанию" ("Партийная организация и партийная литература"),присоединяясь к этим словам, мы и выносим стихи... на суд заводского читателя. Редакция".
О статье А.А. "Коварная Нефертити" я уже рассказывал. Свою контррецензию я пообещал дать в следующем выпуске. О наших с Лилей "Путевых впечатлениях" рассказывать сейчас не имеет смысла. В этот же номер были включены тексты самодеятельных песен заводского автора и, наконец, описание дома отдыха, полученного от активного пенсионера-партийца Н. Саксонова "Подмосковная здравница "Отрадное".
Разношерстность собранного нас не смущала. Лишь бы удалось выпустить. Когда все было собрано, то с благословения Коренкова мы начали перепечатывать материалы - для светокопии и для показа в партбюро. Печатало заводское машбюро в привычном порядке подготовки стенгазеты, хоть и по необычной технологии (первый экземпляр выполнялся на папиросной бумаге усиленным шрифтом, чтобы потом его можно было пропустить через светокопию). Для удобства эти листочки мы склеивали в простыни размером с ватманский лист.
Наконец, вся сверка позади. Я расписался за главного редактора. Свернули шуршащие листы папироски в трубку и отнесли их в партбюро для получения подписи "Ответственного редактора".
Только бы пронесло в партбюро! Тогда можно начинать печать. Мы были готовы к замечаниям и придиркам, были готовы исправлять и менять напечатанное или даже жертвовать целыми разделами. Я сам, спохватившись, как главный редактор, зачеркнул в своей "Средней Азии" несколько рискованных мест... В общем, ожидалась упорная борьба за текст. Но... для Шведова оказалось все очень просто. Он был сам заядлым туристом-автомобилистом и к нашей затее отнесся очень сочувственно, а рискованных мест просто не чувствовал (поскольку они-то были правдой). Насчет абсурдных стихов Коренков ему авторитетно заявил, что это - эксперимент начинающих писателей-журналистов и потому здесь нет ничего страшного. Остальные материалы вообще не вызвали у него сомнений. Незнакомый с высокой "политикой", случайный на секретарском месте, Шведов руководствовался лишь собственным коммунистическим правосознанием и потому он с легкой душой подписал наш журнал. Победа!
Первый номер "Разбега" получил право на жизнь. Почему "Разбег"? Таково было очень настойчивое предложение и желание Саши Апресяна. Пришлось пойти ему навстречу, хотя это мальчишеское и претенциозное название нам с Ниной очень не нравилось. "Вот разбежимся, да в яму!" - шутили мы с нею.
Однако пока все идет прекрасно. Сдаем номер в печать. Час работы и мы будем иметь первый десяток экземпляров... Но... Маленькая заминка: хозяйка светокопировки не может распоряжаться сама таким большим количеством светобумаги без начальника проектного отдела. Но тот впервые слышит о таком мероприятии и просит у нас объяснения. Мы ссылаемся на комсомол и партбюро. Разговор перекочевывает к Коренкову и Шведову. Начальник раздражен: у него всегда не хватало бумаги, а тут сколько ее потребуется на новую комсомольскую выдумку. Ему напоминают о важности поддержки инициативы молодежи и т.п. Тогда он кроет главным доводом: как лицо, ответственное за множительный аппарат, он не может предоставлять его для размножения нетехнической документации. Да, этого мы не знали, но возражаем, что машбюро тоже создано лишь для технической документации, а вот печатает постоянно материалы стенгазет. Но начальник отдела уперся и требует разрешения на такую печать от высших инстанций. От Главлита что ли? - Ну, хотя бы от райкома партии.
"Хорошо, - благодушно соглашается Шведов, - буду в райкоме, поговорю". Наивный человек, он ожидал, что этот разговор ограничится несколькими незначащими фразами. Но мы уже почувствовали иное: "Сорвалось! На каком-то начальнике отдела сорвалось! Будь он покладистей, не жадный на бумагу, может и вышел бы наш первый номер..."
К удивлению Шведова, в райкоме с ним не только не говорили благожелательно, но потребовали тут же, срочно, привезти сам журнал, а когда он привез, то сказали (на партязыке - "всыпали") такое, что по рассказу Коренкова, даже вернувшись на завод, Шведов не мог рта закрыть от удивления и обиды.
Нельзя! Ни в коем случае! Категорически! Политическая ошибка! Бесконтрольность и близорукость! Только через Главлит! Самодеятельным журналом на МТЗ занялась сама секретарь райкома партии по идеологии Т.В. Голубцова. Будучи школьным комсомольским секретарем, я хорошо знал эту полную, медлительную, вальяжную девушку - зав. школьным отделом РК ВЛКСМ. Теперь она доросла до кабинета секретаря района по идеологии, а я - до главного редактора "Разбега". Черт его знает, что случается в жизни... Потом оказалось, что и она меня помнит. Впрочем, для меня лично на этот раз большой опасности в этой истории не было, раз рядом с моей красовалась подпись зам. секретаря партбюро Шведова.
Я тогда еще ни не знал, что в конце 1966 года как раз появлялся самиздат: работы Гинзбурга, Галанскова и других. Власти еще только привыкали к этому неприятному явлению и понятна резкая реакция райкома, когда у него самого, на подчиненном заводе, задумали выпускать журнал, по виду легальный, а по содержанию - недопустимый, неразрешенный, и главным редактором там - Сокирко, хоть раскаявшийся и прощенный, но разве можно забыть, что пять лет назад его за критику Программы КПСС исключали из комсомола?
Правда, мне самому об этом ни разу не напомнили. Были только намеки, когда меня и Коренкова вызывали в РК ВЛКСМ для объяснительной беседы. Там-то я и увидел в последний раз склеенные листки нашего журнала, как всегда не веря , что в последний раз. Они лежали на зеленом сукне и секретарь лично отгадывал, что же было забито в вычеркнутых мною местах о среднеазиатских наших инцедентах с узбеками и укоризненно качал головой: - Разве можно так писать и думать? - Но ведь мы сами забили эти строки... - Мало ли, что сами. Ведь думали так... - Но ведь мы передумали...- Мало ли...
Пробуем объясниться с другого бока: -Ведь наша журнальная затея - хорошее дело. Вы согласны с передовой? - Да, передовая правильна, но метод журнала абсолютно неприемлем. Напечатанное слово - уже не ваше слово, оно живет своею и, может, неправильной жизнью или даже может попасть в руки врага. Что тогда? (Явное влияние разговоров с Голубцовой и выше)... -Почему совсем нельзя? - Есть стенгазеты. Помещайте туда свои материалы после соответствующей проверки и в установленном порядке...
Журнал гибнет. Нам жаль эту форму. Да разве хватит стен, чтобы на них вместишь такое содержание? Очень неудобно... Да и совсем это другое... Но мы вынуждены соглашаться. Ладно, будем выпускать его в виде приложения к уже существующей стенгазете "В мире искусства". Просим вернуть сам выпуск. Но нам его не отдают. Говорят, что надо его еще внимательнее посмотреть: много есть неправильного...
Так мы и уехали с договоренностью о стенгазете и в ожидании возвращения своего детища. Долго ждали, за это время я успел дописать до конца среднеазиатский дневник, мы сделали свои первые диафильмы, пока не стало окончательно ясно, что тех листочков нам не вернут. На всякий случай.
Так погиб заводской "Разбег", даже не родившись.
Нельзя сказать, что мы сильно огорчились его смертью. Ведь с самого начала не очень надеялись на успех и потому столь спокойно и с юмором отнеслись к неудаче. Шутили: "Вот и разбежались... А Шведов-то как глаза в райкоме вытаращил, так и закрыть не мог. Только жалуется: мол, что они там мне сказали..."
Пожалуй, больше всех в этой истории пострадал и перенервничал Шведов. На его примере я имел возможность еще раз убедиться: наивные и неискушенные люди часто могут сделать больше добра и более смело, чем многознающие твои единомышленники. Другое дело, что их хватает, обычно, не надолго.
Каждый из участников журнальной затеи имел массу иных задач, горевать было некогда. Я даже почувствовал некоторое чувство облегчения от того, что с меня невольно была снята угроза непосильной нагрузки "главного редактора". Хотя журнал так и не родился, но его материалы в узком кругу читались и обсуждались. Теперь же, отпечатав и оформив свой путевой дневник в виде отдельной книжки, я начал давать его всем знакомым и желающим на заводе - без всякого разрешения, просто так. Читали многие и с интересом. И это было для меня очень важно. Оказалось, что поставленная перед самим собой личная задача - делиться с людьми своими впечатлениями - гораздо проще и эффективнее достигается не в заводском журнале, а вот таким частным образом. Можно сказать, что таким способом я открыл для себя форму Самиздата. Так, убитый еще до рождения "Разбег", породил традицию наших путевых дневников. Наряду с диафильмами они стали основной формой нашего самовыражения и основным материалом этой книги.
Все та же осень 1966 года. Общее комсомольское собрание Московского трубного завода. После официальной части секретарь Слава Коренков предлагает посмотреть первую пробную работу будущей комсомольской киностудии - звуковой диафильм, отснятый летом.
Незатейливый сюжет: летний отдых работников завода (Славы и его коллег по "Миру искусства") вместе с А.А. Яковлевым в какой-то владимирской деревне, близ Суздаля. Не помню подробностей, но там были купания, грибы, ягоды, деревенские избы, экскурсия в Суздаль, прогулки, рыбалка и т.д. Ничего особенного. И, тем не менее, у меня возникло чувство открытия - открытия нового средства общения, разговора, передачи.
В то время у нас с Лилей уже были цветные слайды, отснятые в байдарочных подмосковных походах и в Средней Азии. Однако в нашей туристской компании цветные слайды уже приелись и мало кого интересовали. Отснятые нами они лежали дома без движения, немые и беспомощные: интересно рассказывать мы не умели, а сами слайды говорят все же явно недостаточно.
Продемонстрированное Коренковым сочетание цвета и звука, красок и музыки, зрительной и текстовой информации вызвало мое восхищение: "Здорово! Это то, что и нам надо!" Это великолепная возможность заставить действовать наши немые слайды, оживить зафиксированные впечатления.
Лиля тоже сказала: "Здорово! И нам надо так же!" Пришлось копить деньги на аппаратуру: магнитофон (а потом второй), проектор, экран, проигрыватель и пр. В начале 1967 года мы записали свой первый диафильм.
Его тему подсказали кадры: гуляние с сыном в парке, прогулки по весеннему лесу, виды зимнего леса... В тот год нам удалось прочесть многое из М.М. Пришвина и мы очень полюбили этого удивительно простого и мудрого писателя за его особую зоркость к самым казалось бы привычным и заурядным вещам в природе. Наш сценарий состоял из стихов русских поэтов прошлого века о природе, отрывков из Пришвина, музыки и своих текстовых связок-пояснений к прогулочным кадрам.
Нам хотелось выразить свой восторг перед вечной природой, перед наступлением весны, а разве об этом можно сказать лучше музыки Чайковского и Грига, лучше Пришвина и старых стихов?
Скромность в оценке своих слабых сил и экономия времени на собственном тексте и обусловила успех "Весны света" у заводского зрителя. В опровержение известной поговорки "Первый блин - комом", наш первый "блин" был один из самых удачных. Может, потому, что очень боялись и потому старались. Записывали текст на магнитофон в жутких условиях: на кухне коммунальной квартиры, ошибаясь и перезаписывая по много раз. Столько труда в запись мы больше никогда не вкладывали. Стихи и иные тексты читали с Лилей поочередно, стараясь этим или сменой музыки разделить разных авторов.
