Раздел III. В ПОРОГАХ. 1969 – 1970 гг.

1969-70 годы – первый период «спада» движения в защиту прав человека. Хотя и начала действовать Инициативная группа, а затем и Комитет по защите прав, но число участников-подписантов сократилось во много раз. Одних посадили или услали, другие раскаялись и даже скрылись из вида, третьи не раскаивались, но перестали подписывать протесты. Среди этого большинства «третьих» оказался и я.

То, что в 1968 году казалось мне презренной трусостью и предательством, в начале 1969 года случилось со мной самим. Я отказался от протеста против исключения Солженицына из Союза писателей, и больше мне подписываться не предлагали. Так я отождествился со своим антипатичным тезкой из чатынского рассказа. Так я сделал тот «предательский шаг», который с таким ужасом и надрывом осуждал какие-нибудь полгода назад! Иногда мне кажется, что весь этот «альпинистский рассказ» был написан больше с целью самоуговора, самообмана, чтоб принудить самого себя к несвойственной мне жертвенности. Но жизнь сильнее, и вот через полгода я поступил прямо противоположно своему собственному совету.

Что же произошло? Мое оправдание было в прямом предупреждении об увольнении с работы в случае повторения подписей. Но главным, наверное, было иное: осознание немассовости подписантства, невозможности надежд на скорый успех всего движения. У призыва: «Станем альпинистами дома!» не было ни малейшего шанса на поддержку. Реальным был иной выбор: между нечистой совестью, но нормальной жизнью и работой, с одной стороны, и спокойной совестью и исключением из жизни – с другой (случайные работы, тюрьма, эмиграция, смерть). Жизнь или совесть? Я выбрал первое, ссылаясь на интересы семьи... Так я сделал очередной жизненный поворот, как будто рванулся со стремнины потока к берегу, стремясь не на сам берег (этого как раз и не хотелось), а в более спокойные и безопасные струи.

Однако никто из наших знакомых-подписантов не воспринял мой отход как предательство – большинство из них было внутренне демократичнее меня, большинство уважало право каждого на выбор собственной линии поведении, в том числе и «права на трусость». На работе меня теперь не трепали, а через некоторое время даже восстановили в прежней зарплате и должности. Однако я совсем не чувствовал себя в безопасности, как ни странно. Ведь даже отказавшись от подписей, я не стал изгоем в среде диссидентов и с жадностью впитывал в себя самиздатскую и тамиздатскую литературу, особенно выпуски «Хроники текущих событий». Регулярно ходил на квартиру Петра Якира, переживал все тогдашние судебные процессы, все преследования, как будто они происходили со мной рядом, почти со мной.

Но главное, я не знал, как относиться к поглощаемой мною литературе. Вокруг происходили обыски, изъятия и процессы над читателями и распространителями Самиздата (ведь невозможно читать и не делиться Самиздатом с друзьями). Главные сомнения меня обуревали в отношении «Хроники». Правда, сама «Хроника» отрицала свою нелегальность, но это было слабым утешением. Когда за распространение «Хроники» стали судить и тем самым объявили ее нелегальной де-факто, я вновь попал в морально тяжелое положение, поскольку отказаться от нее и другого Самиздата я просто не мог. Для этого мне надо было бы стать другим человеком.

Еще больше меня волновали отношения диссидентов с западными корреспондентами, а, возможно, и с эмигрантским организациями. Последнее, конечно, было лишь моим предположением, но издания типа «Посева» я видел довольно часто. А как известно, «Посев» - это издательство пресловутого НТС, не отрицающего в принципе даже вооруженной борьбы с нашим правительством, т.е. преступной организации даже с моей точки зрения. Правда, сам я Программы НТС не читал и о реальных преступных действиях его не слышал, но все же, где грань, отделяющая диссидентов и читателей Самиздата от соприкосновения с этой, возможно, преступной организацией? Где грань легальности и сознания собственной правоты? Я не знал этого, и потому в душе боялся влипнуть в какую-либо историю, боялся иметь дело с сомнительными вещами. И в то же время я просто не мог отказаться от чтения даже сомнительной литературы. Чем больше было этого «чтения-распространения», тем больше я беспокоился. И, уходя из просматриваемой и контролируемой квартиры Якира, я каждый раз чувствовал себя очень и очень неуютно.

Так получилось, что, отказавшись от подписантства, я в безопасное течение так и не попал. Как будто сделал этим не шаг к берегу безопасности, а напротив, скрылся из вида, ушел под воду, где было еще больше риска напороться на подводный камень.

Так я узнал, что отказ от гласного, открытого протеста и сопротивления, это еще далеко не возвращение на берег, к жизни и безопасности. Уязвленная и бунтующая душа себе изменившего человека все равно не может успокоиться и ищет выход – и в таких поисках и метаниях может решиться на гораздо более «преступные» с точки зрения властей, действия, чем в состоянии открытых и легальных протестов. Тем более что принятая на вооружение тайна относит на неопределенное будущее неприятное столкновение с властями и копит «расплату». Так, боязнь немедленного преследования за открытое выступление осуждает человека на тайное озлобление и совращает его в экстремизм. Так было не только со мной, не только с нами. Так бывало и в иные времена, с русскими революционерами прошлого века.

Моя жизнь в скрытых порогах продолжалась вплоть до собственного процесса. И лишь летние отпуска заменяли скрытые опасности – открытыми и потому легкими порогами...

В туристском плане 1969 год оказался у нас очень удачным. Мы объездили Прибалтику и Кавказ, и, хотя на путевые дневники нас не хватило, но 10 диафильмов стали нашим главным богатством в «окраинной» теме, основой нашего понимания национальных современных проблем страны.

Зато следующий, 1970 год, был беден на путешествия и диафильмы. Лиля в этот год, наконец, сделала диссертацию. Я помогал ей чем мог. Мы бились над этим практически весну и лето. И лишь в августе, когда диссертация была, наконец, скомпонована, отпечатана и отдана на отзыв для предзащиты, мы начали сборы в свой краткий, на две недели, байдарочный поход по Северному Уралу…

До этого мы не бывали в этом краю, но главное – нам еще раз хотелось сразиться с трудными обстоятельствами тайги и порогов – прямо, лицом к лицу. Устав от московской страхогонки, не находя из нее выхода, устав от беспрестанной боязни, хотелось открытой борьбы – хотя бы с горами и рекой. Чтобы снова ощутить себя свободным и стоящим человеком. Так мне казалось... Намечаемый нами маршрут по Уралу был не только интереснее, но и труднее байдарочного похода по Коже – предстояли очень длинные волоки по бездорожью. Поэтому мы уговаривались идти втроем. В дневнике третьего члена нашего экипажа мы называем Олегом.

Все приготовления к походу: байдарки, карт-кроков, одежды, съестных припасов и пр. были проведены очень спешно, и 13 августа мы выехали воркутинским поездом. Но я уже начинаю пересказывать наш путевой дневник – практически единственную память об этом походе. Наш обязательный диафильм на эту тему был лишь кратким конспектом этого дневника,  а в первых кадрах его шли следующие титры:

«2. Этот диафильм предназначен для близких друзей,

3. которые читали наш уральский дневник

4. и могут воспринять эти кадры, как иллюстрации

5. к уже известному

6. содержанию».

7. "Северный Урал"

15-30 августа 1970 г.

Поэтому ниже мы приведем лишь один уральский дневник. Как обычно, его вела Лиля, а я потом комментировал.

Уральский дневник. 1970 г.

И опять лето прогорало без отпуска. В работе и ожиданиях прошли июнь, июль, начало августа. Неотвратимо близилось 1 сентября, радостная дата Артемкиного «первый раз в первый класс», а мы все еще барахтались в Москве. Надежды на спутников лопались одна за другой, и только случай помог нам обрести третьего члена байдарочного экипажа в двухнедельном походе по Северному Уралу. За 4 дня до отъезда все становится однозначным, вплоть до закупки ж.д. билетов. Нас – трое и байдарка. Для длинного маршрута с большим количеством волоков и малым запасом времени это наилучшая из возможных комбинаций. И может быть, теперь-то нам будет сопутствовать удача... – Вот вам вступление к дневнику Лили, выдержанное, как мне кажется, в лучших традициях туристских отчетов.

13.8.1970 г. Поезд «Москва-Воркута», 21.25, очень мягко сдвинулся и наконец-то Москва осталась позади. Праздничное настроение. Наверное, пока будет хотеться поездок, пока смогу ездить, я буду ощущать – ну, если не молодость тела, то молодость духа. Само ожидание похода, сборы – как ожидание и сборы к празднику. Витя тоже рад, но молчит, а глаза оживлены. И еще ему хочется меня дразнить. Но беззлобно.

14.8. Жаркий день в поезде. Но мы не ропщем. Знаем почти наверняка, что «там» тепла не будет. Поэтому аккумулируем сейчас вагонную жару. От Коноши до Котласа день проходит незаметно, в приятном чередовании сна и неторопливых занятий: еды, штопки, составления маршрута. Кусочков карт много, но ни одного целого и надежного крока волока. Посчитали дни. Очень напряженный выходит график. Ведь совершенно необходимо вернуться 31 августа в Москву. Конечно, есть запасной вариант, но тогда мы не увидим знаменитых горных вершин, ради которых все затеяно. В целом этот поход у нас подготовлен хуже, чем на Кожу. Там, хоть мы и забыли карту, но и описания помнили, и кино своих предшественников видели, знали, куда идем. Очень надеюсь, что на метеостанции в устье Ляги нам объяснят путь.

Эти надежды вполне оправдались. В заповеднике нас снабдили подробной картой и помогли целесообразно изменить маршрут: вместо долгого байдарочного подъема по перекатам горных притоков, мы прошли эти километры по просекам. Только на Печоре мы вернулись к своему первоначальному плану и едва не лишились из-за этого байдарки и времени. Как я убедился, многое зависит от обстановки на месте, так что очень тщательная подготовка дома может оказаться даже вредной, связать воображение и нагнать самоуверенности (мы такое увидели на опыте туристов из Ухты).

Вернее, подготовленность – хорошо, но надо уметь на месте все переигрывать, осознав целесообразность.

До Ухты поезду осталось два часа. Становится холодно. В этих местах уже 2 дня идет дождь. Что-то еще будет...

15.8. Вчера ночью автобус из Ухты на Троице-Печорск ушел без нас, поэтому спать мы устроились в самой Ухте, в приавтобусном парке – месте нерадостном. Я очень долго не могла уснуть и занималась тем, что запоминала небо над Ухтой – оно горит красным пламенем от сжигания попутных газов. Нефтяная земля.

Совершенно незабываемый по дороге в Троицк сажевый завод («лучшая в мире сажа, идет только на экспорт» - объясняли нам) – длинные черные сараи и колоссальная стена в воздухе из сажи над трубами газопроводов вдоль дороги...

Можно было ждать самолета из Ухты в Троицк, но мы убоялись нелетной погоды и потому решились на 6-ти часовую тряску по грунтовой дороге. Конечно, кому-то надо сидеть на задних сиденьях, но как же выматывают эти непрерывные ухабы.

Однообразный, пустынный, какой-то чахлый пейзаж. Позже мы узнали, что это бывшая лагерная дорога. 180 км лагерей. Единственный красивый поселок на этой дороге – Вой-Бож с двухэтажными розовыми домами. Похоже, что их строили немецкие военнопленные для лагерного начальства. А остальные селения – серые, унылые, тоскливые, без единого останавливающего на себе взгляд элемента, вертикали...»

Позже, уже на Печоре, мы разговаривали с туристами, жителями Ухты, горячими патриотами этого северного города. – «Раньше это был чистый, красивый, отличный город – жаловались нам двадцатилетние ребята, - теперь же, когда сюда нагнали на работу этих пьяниц и тунеядцев, факельщиков и бродяг, город стал много хуже».

Много интересного мы почерпнули из этих рассказов. И про «комсомольско-молодежные» строительные тресты, на три четверти укомплектованные бывшими малолетними преступниками, и о значении термина «факельщик» - это человек, который не имеет квартиры и определенных занятий, а ночует и летом, и зимой на теплой и сухой земле около главного ухтинского факела. Сообщили нам, что город раньше населяло множество ссыльных политических – интеллигентные и культурные были люди, и потому было много лучше в Ухте. Так говорили нам эти милые молодые люди.

Вообще же лагерная тема прошлого и настоящего напоминала нам о себе на протяжении почти всего похода. В Троице-Печорске нам рекомендовали посетить брандвахту – официальное жилище всех выселенных сюда «тунеядцев». Уже на обратном пути мы попытались разыскать эту «достопримечательность», но не смогли: на лето их сплавляют подальше от города. Впрочем, я сам не был огорчен этой неудачей – созерцание современного мира людей «на дне», советских босяков и хиппи, ревнителей свободы от трудовых цепей и пьяного забвения от государственного рабства – меня совсем не волнует, а задача поиска среди них современных Сатиных с их «Человек – это звучит гордо» - кажется совершенно неблагодарной (как это было, впрочем, и во времена Горького).

Характерно, что у местных, с кем нам удалось поговорить, сложилось резко различное отношение к ссыльным «тунеядцам» (презрительно-ироничное) и к зэкам (уважительно-понимающее). Пока добрались до заповедника, успели услышать массу рассказов про удачные и неудачные побеги. А в Троицком аэропорту нам даже показали украдкой на ст. лейтенанта в полевой форме: «Вон оформляет документы на спецрейс, чтобы доставить в лагерь пойманного беглеца». И тут же, почти с восхищением, рассказали о том, как прошлым летом один из охранников взбунтовался и расправился со своим начальством, увел сколько-то зэков, вооруженных автоматами. Многих поймали, но он сумел-таки уйти к железной дороге и его не поймали! ...Эта история знаменитая для этих мест, потому что нам ее рассказывали еще раз. Но она совсем не единственная. Бывают и истории в пользу охраны – вроде случая с вооруженным беглецом-уголовником, который ночевал в охотничьей избушке, а потом убил бывшего там старика-охотника (по этому убийству его и нашли). По рассказам выходит, что ловят все же гораздо чаще удавшихся побегов, однако последние все же случаются, особенно, если беглецы попадают к оленеводом ханты-манси, которые помощь беглецу считают едва ли не своим национальным подвигом: «Он бежит, значит, ему плохо, зачем же его еще ловить надо?»

Так было раньше, так, если верить рассказам, обстоит дело и сейчас. Автобус тряс нас по бывшей лагерной, а ныне «свободной» дороге, вдоль которой сегодня стелются не только воспоминания о прошлом, но и живут ссыльные, шатаются тунеядцы, скрываются беглецы и рыскают за ними конвоиры. Что же тогда изменилось?

Троице-Печорск нас разочаровал. Это продолжение все того же унылого безрадостного мотива. Одно-двухэтажные дома, без всяких украшений. А название-то ведь обещало старину. Раньше здесь наверняка было большое торговое село с церквями и монастырем. Тогда на эти серые домишки как бы падал отсвет настоящей архитектуры: «Ну и что ж, что они серы – зато над ними церковь!» Церковь – это главное воплощение красоты, мира мысли и чувства в старых селениях. В городе ее заменяют архитектурные ансамбли, а в селе?... Чем связать, озарить?... Нет замены.

Даже в походе, в нетронутых революцией местах, мы не увидели ни одной церкви или хотя бы часовни. Причина этому лежит, наверное, в характере здешнего населения. Большинство – это коми-вогулы, недавние язычники и нетвердые христиане. А из русских здесь жили в основном староверы-беспоповцы, которым «церкви видимые» только мешали «церквям духовным».Нынешние же потомки коми и староверов-кержаков, основательно разбавленные уже совершенно безродными ссыльными, совсем не нуждаются в «храмах божьих». Такая бесцерковность как-то глубинно связана со своеобразием здешнего края, с его отделенностью от остальной России. Коми с гордостью подчеркивают, что эти места – их республика, а там, в России – пусть делают, что хотят. Русские же считают, что здесь – Урал, Север, а там, в России везде холерные карантины наставлены.

Религиозность североуральцев и раньше неглубокая, полуязыческая, теперь, видимо, совсем испарилась, не оставив даже иконки в углу избы старухи. Так что церкви и часовни здесь искать бесполезно. Зато типичны в этих местах охотничьи избушки, оригинальные амбары, тяжелые избы брусом – практичные постройки, сработанные сурово и грубо. Работа, хозяйство, охота, рыбная ловля – в этих заботах день-деньской кружится здешний человек, а для души ...бог знает, что ему остается для души...

Из Троицка в Приуральск на Илыче можно попасть только самолетом, ибо сейчас катера из-за мелководья («сухой воды») не ходят.

Вчера был нелетный день, сегодня самолетов тоже не было, а желающих попасть в Приуральск уже больше 12, т.е. больше, чем на один самолет. Трехчасовая трепка нервов в очереди! – Ну как научиться держать свои нервы в холодном (или хотя бы «теплом») состоянии?

Я и Витю заразила своим психозом. Это уж совсем скверно. Но, в конце концов, Олег сумел договориться с начальником аэровокзала и тот позволил нам втиснуться в самолет вне лимита. Его покладистость была вызвана еще и тем соображением, что следующий день – воскресенье – был нелетным, выходным днем на местных авиалиниях, а в понедельник снова может быть нелетная погода, и тогда вокзал просто затрещит от озлобленных пассажиров. А кроме того, он был просто хорошим парнем.

И вот, как подкатывает такси, к нам подлетает маленький самолетик. Мы кидаемся к нему, долгожданному, а над аэродромом начинают быстро-быстро нависать тучи и идти серый дождь... И все же наш самолет полетел, прорвался через полосу дождя и через 40 мин. приземлился в яркое заходящее солнце Приуральска, где нас встретил вдруг человек, назвавший себя Лешей. Ему очень хотелось кого-нибудь встретить, и потому он отвел нас в поселок, к Бернарду Антоновичу Гудайтису, который согласился довезти нас до Шежим ди Коста... Поистине беды и радости поделены в мире поровну или почти поровну. Вот научиться бы только не нервничать, переживать беды, а уж радоваться я, слава богу, умею.

Лилины записки отражают всю суматошность этого решающего дня. Мы так сильно переживали в тот день из-за того, что при нашем дефиците времени любая крупная задержка с транспортом могла сорвать весь маршрут. Я ощущал себя как в день экзаменов – беспомощность перед случаем и нервное ожидание. Утром мы с трудом уселись в автобус. С еще большими страданиями попали в самолет, и уж совсем без всяких чувств, почти без собственного сознательного участия, как бы на «издыхании», поздним вечером разрешили самую трудную проблему «подходов» - договорились о моторке на 180 км вверх по Илычу до заповедного кордона за сравнительно недорогую плату.

В итоге все получилось удачно, как в сказке: мы идем по аэродромному полю Приуральска, еще покачиваясь и удивляясь самолетному везению, а к нам уже напрашивается в проводники подвыпивший до разговорчивости товарищ, обзывает себя Лешей, радуется тому, что Москва еще стоит на прежнем месте, но ведет, тем не менее, в самое нужное нам место, к инструментальщику леспромхоза Бернарду, ибо только у последнего в поселке есть время (два дня отпуска), средства (лодка с мотором), некоторая нужда в деньгах (дочь выходит замуж) и только его можно уговорить своими «безвыходными обстоятельствами».

Леша знакомит нас с хозяином, помогает устроиться в его мастерской, где уже ночуют три геолога (парень и две девушки). Они тоже направляются вверх по Илычу до геологической партии и с помощью Бернарда уже сговорились в поселке с каким-то Шуриком на моторе... Между тем Леша продолжает свои заботы о нашем ночлеге, продовольствии, развлекает рассказами и исподволь уговаривает хозяина на завтрашнюю работу. Словом, «тоска по России» плюс определенная доза спиртного сделали из Леши отличного и бескорыстного гида и коммивояжера. Ни одна из туристских западных фирм не смогла бы в тот вечер сделать для нас больше фирмы «Леша».

«…Вечер был умиротворенно, успокоено счастливым. Первый взгляд на Илыч с высокого берега. О-гро-мадная и шустрая река – против течения на байдарке не выгребешь. После небольших уламываний, рассказов о Литве, Бернард соглашается, причем цыган Леша, до конца выполняя свою роль, уговорил напоследок жену Бернарда дать нам хлеб, чтобы утром не ждать открытия магазина и пораньше выехать…

Леша – недоучившийся инженер-электрик из Козлова. Может, сбежал от жены, может, - в ссылке, а может – по вербовке живет здесь уже 4 года. Запомнилась его хитроватая ухмылка.

Бернард здесь живет уже 20 лет. В молодости был, наверное, литовским «лесным братом», сейчас же – неустанный работяга. В Литве его после срока и ссылки не прописали, и потому пришлось осесть здесь навсегда. Во всем его облике – тихая грусть. Он не жаден до денег, просто никто бы нас не повез больше (а такса за проезд здесь известная – по 10 рублей с человека)».

Бернард женат на русской. Младшему из его сыновей – 7 лет, старшие уже выросли. В поселке он живет на отшибе, как выразился Леша – «куркулем». На его дворе два дома – старый и новый, амбары, мастерская, две лодки, собирается еще строить. Все строит сам, и по несколько раз. Лет восемь назад, когда поселок лесозаготовителей здесь только создавался, он пришел вместе со всеми, бросив на старом месте дом и обжитое хозяйство. И вот – снова поднял хозяйство. Что ж – леса здесь много, а к своему труду он относится спокойно. Говорит мало, хотя с удовольствием сидел с нами тот вечер. О себе и Литве говорит с крайней неохотой. Только когда речь зашла о побегах заключенных, он вдруг с неожиданным энтузиазмом заметил, что удачно скрывшийся охранник – стрелял очень метко и, конечно, же был литовцем… И снова замкнулся, как тихий омут. Вежливый и обязательный, непривычный для русской леспромхозовской среды. Когда на следующий день он не смог довезти нас до Шежима из-за поломки мотора (оставалось уже совсем немного), то очень переживал неудачу и даже не хотел сперва брать деньги за проезд, а потом, сплавляясь домой вниз уже без мотора, он остановил первую лодку, идущую вверх по Илычу, и упросил ее хозяина (Ивана Богданова) подтащить нас к кордону... Жаль мне было расставаться с этим человеком, так и не узнав о нем ничего, но конечно, в столь короткое время в душу влезать не будешь.

Живет Бернард вдали от своей Родины и, наверное, не зря боятся прописывать таких, как он, в Литве даже четверть века спустя окончания литовской трагедии. Внешне он вполне смирился и стал заправским уральцем, а детей его и подавно не отличишь от русских. Но, конечно, многое они и от отца унаследуют. Ведь как ни был далек писатель A.Грин от своего отца – польского повстанческого офицера Гриневского, сосланного в недалекую отсюда Вятку, но и он отдал свою молодость отцовским повстанческим традициям в период первой русской революции. Сегодня бывших националистов не пускают в Литву. Руководству от этого сейчас спокойнее. Но ведь, «ежели где чего-то убудет, то столько же прибавится в другом месте"... Ссыльные становятся русскими, и от этого русские не могут не изменяться.

16.8. Утро в Приуральске. Бернард был готов раньше нас, хоть мы и встали в 6 часов. Очень долгими оказались сборы байдарки и поиски дыр. Так и не заклеились до конца. На ходу течет.

Плыть на байдарке, которую тащит мотор, приятно, но холодно, и я дрожу непрерывно, тем более что день туманный и мглистый. Через полчаса остановились клеиться. А снова потекла, но теперь мы уже не останавливались, приспособившись вычерпывать воду кружкой. Бернаpд так и сказал нам на прощанье, что запомнит нас по дырявой лодке, да еще, что у него вал мотора сломался.

Haм еще повезло, что сломался он только к вечеру, в километре от избушки с печкой и мягким душистым сеном на полатях. Сон был сладким... Правда, не было cyxиx дров (изба стояла на открытом месте вдалеке от леса), и нам никак не удавалось вскипятить чай, пока к избушке не подошла в лунном свете моторка с Иваном. Банка бензина – и пламя заставляет чайник кипеть. Теперь-то уж совсем хорошо.

Бернард не довез нас 24 км до Шежима и 1 км до избы. Почти сразу же после расставания с ним стемнело, а к избушке мы подошли на веслах уже в темноте. Однако в течение этого получаса произошел эпизод, интересный с точки зрения наших отношений с Олегом. Описывая сейчас эти эпизоды, я поражаюсь их незначительности, поражаюсь собственной мелочности: «Стоило ли из-за этого переживать?» Но тогда все эти случаи никак не казались, да и не были мелочью. Тем более речь идет об отношениях с новым для нас типом человека. Почему – я скажу позднее. Важно, что вместо привычного сглаживания и забывания шероховатостей в туристской группе, в данном случае мы были очень чуткими на слова, вернее, злопамятными, а выводы из поведения одного Олега невольно получали обобщающее значение. Поэтому мне и кажется важным сохранить память об этих «психологизмах» во всех подробностях, хоть это и может повредить нашим дружеским отношениям.

Замерзшая Лиля отпросилась на берег и довольно быстро дошла до избы. Мы с Олегом пытались веслами сломить сумасшедшее течение илычской стремнины. Потом сообразили, что бестолку тратим силы, что нужна проводка. Вызвался Олег, с энтузиазмом полез в воду. По пояс. Ладно, отдаю ему носовой буксир и, как новичку, объясняю, что надо идти по берегу, а я буду рулем и веслом отгребаться от берега. Но тут Олег упрямится: «У меня есть свой метод, и ты дай мне возможность покомандовать». - От неожиданности я смолкаю и беспрекословно терплю его маневры: сначала он начинает толкать байдарку с хвоста. Босиком спотыкается о подводные камни и чертыхается. Потом идет впереди, волоча байдарку со мной за собой. Идти босиком по острым речным камням против высокой и быстрой воды очень трудно, но мне его совсем не жалко. Я даже злорадствую – почему не слушает толкового совета. Еще раз предлагаю идти по берегу, ссылаясь на свой и других байдарочников опыт. Совет не принимается. Ну и ладно. Я успокаиваюсь, а когда стремнина пройдена и течение ослабевает, берусь за весло и оставляю оторопевшего Олега позади. Слышу в темноте его принужденный смех и думаю: «Вот оно, начинается – а ведь похода еще и не было!»

Однако, продолжения эпизода не было. Минут через 15, как я вытащил байдарку у избы, по берегу подошел мокрый Олег, волоча на плече здоровенное бревно, и молча и яростно стал его рубить. Внешне обиды он не проявлял, и мы исчерпали этот инцидент без обсуждения.

Олег, по-моему, впервые попал в серьезный поход. Раньше он путешествовал один – в основном, конечно, по «населенке», хотя и рассказывал нам о своих больших переходах по тайге. Теперь же ему хотелось показать превосходство такого одиночного образа жизни. «Вы еще будете мною гордиться» - эта фраза (может – случайная) была сказана им в самом начале и стала одним из главных мотивов всего похода вплоть до Печоры. Упорство такого самоутверждения доставило Олегу массу неприятностей, но с другой стороны – позволило ему, стиснув зубы, вынести их все, сохраняя достоинство в течение всего похода. Говоря громкими словами, самонадеянность Олегу вредила, но самообладание и гордость его спасли.

Мы же с Лилей с самого начала были готовы к неожиданностям в поведении своего спутника в широком диапазоне – от феноменальной выносливости и силы до полной сломленности и неприязни. Реально осуществилось что-то среднее, близкое к нам, и потому весь поход мы то огорчались, то радовались, что судьба нам послала такого старательного, неприхотливого и уживчивого спутника.

17.8. Утром Иван предложил нам завтракать «на природе», т.е. отъехать от избушки 8-10 км и подыскать хорошее место.

Как все относительно! Одинокая избушка для Ивана – уже «не природа». Иван – коми, его жена – зоотехник зверофермы в Еремееве, младший сын идет в 1 класс, дочка – в пятый. Сам он работает в промхозе и везет рыболовецкой бригаде в верховьях Илыча пустые бочки под хариуса.

У него совсем русская, широкая физиономия, и странным кажется, что он – коми. Говорит чуть насмешливо, много улыбается и выглядит очень устроенным в жизни. Вот уж поистине счастье – та самая дробь, где в знаменателе запросы, а в числителе – их удовлетворяемость! Забавно стеснялся брать с нас деньги. У него нет привычки возить туристов, поэтому 3 рубля кажутся ему достаточными. В свой отпуск он никуда отсюда не ездит, а если б захотел, то уехал бы в верховья Илыча. И все же его тянуло к разговорам с новыми людьми.

Иван нам показался очень типичным коми, хотя кроме него мы ни с одним из них больше не разговаривали. В отличие от Печоры, заселенной потомками староверов, по Илычу преобладают коми и ссыльные. С некоторой завистью мы ощущали, насколько Иван – свой в этой, казалось нам, суровой природе. Как ловко и непринужденно у него кипит все в руках: и провести лодку, и разжечь костер, и заварить чай, и расстелить постель. То, что мы терпели, как временные и еле выносимые трудности: холод и мокрять, скудную еду и комариный зуд, он воспринимал абсолютно спокойно и без всякого раздражения. Высокие сапоги спасают его от воды, тулуп и ушанка – от холода и ветра, ловкий топор и банка бензина дают тепло костра и чая в любую непогоду, небольшой мешочек с сахаром, чаем и сухарями был достаточным запасом еды на несколько дней. Когда же можно было в ход пускать ружье и леску, Иван вообще мог пировать в своих охотничьих избушках.

В отличие от Бернарда, Иван был на своей родине и чувствовал себя как рыба в воде. И потому весел и открыт его взгляд. Притом, он отлично понимал нашу туристскую психологию, не смеялся над нашей неприспособленностью и снисходил к нашей жажде экзотики, плел всяческие рассказы об охоте, рыбе, лосях и медведях. Особенно о последних: как часто их приходится убивать только из «чувства самообороны». Причем, как правило, убитые медведи оказываются без шкуры и потому голенькими (одно мясо и кости) сдаются государству.

Сердце Олега не выдержало таких рассказов. Он давно мечтал иметь у себя дома большую медвежью шкуру для «ложа неги и страсти», а тут, по словам Ивана, очень часто нападают медведи на бедных охотников и они вполне могут рублей за 20 уступить шкуру своего недруга. Однако на практические предложения Иван отвечал очень уклончиво. Переговоры о шкурах возобновились с еще большей силой уже в заповеднике с одним из лесников – обладателем спальной лосиной шкуры. В ход пошли все соблазны – но все до обидного безуспешно. Олег был сильно раздосадован, глядя на распяленную на одном из заповедческих домов свежевыделанную шкуру громадного медведя и ощущал бессилие. Только перед расставанием Иван сжалился, взял домашний адрес Олега на случай, если когда-либо шкура, действительно, подвернется. Вроде все устроилось, но осталось у нас от этой «шкурной» торговли» ощущение ивановской легкой насмешки над нашими пристрастиями и интересами, как подсмеивались, наверное, раньше мужики над причудами избалованных барских детей.

Иван довез нас до Шежима, кордона заповедника. Время – I3 часов дня. Только что уехало вниз большое начальство заповедника (мы разминулись), и чтобы пустить нас в маршрут по заповеднику, нужно ждать очередного сеанса радиосвязи с управлением в Якше, т.е. до завтрашнего утра. Я легко соглашаюсь, Витя ворчит – «простой». Зато как хорошо мы провели время до вечера! Набрали в лесу грибов на утро и вечер, а рыбаки дали нам из своих сетей пять штук хариусов. И уху сварили, и жарили. Чернику ели. В общем – объедались, наблюдая за проделками двух псов-малолеток, белых, с черными носами. Им, кажется, по 6 месяцев – дети, которых еще никто ничему не учил. Это дети, и потому страшно забавны. На их мордах просто написана удовлетворенность жизнью, так хорошо им в обществе друг друга. И потому они так приветливы к людям, и люди приветливы к ним. Когда один из них ухитрился схватить хариуса прямо из рыбацкой лодки, все рыбаки лишь добродушно посмеялись, и даже когда у нас из кастрюли утащили кусок жареной рыбы, мы тоже не могли долго сердиться.

Ночь выдалась холоднющая, с минусовой температурой. Мы в спальном мешке кое-как уснули, а вот Олегу под тонким одеялом было совсем холодно. Витя, наверное, долго еще будет ему вспоминать «лебединые стоны агонии» от холода.

Пропагандируя свой опыт облегченного хождения по тайге, Олег взял с собой одну рубашку, свитер, тонкое одеяльце, беретку, пижонские брюки и обычные, городские туфли – и больше ничего. Естественно, что он страшно мерз, особенно в сырой одежде. Удивительно, но он все же умудрялся засыпать в таком отчаянном холоде. Действительно, такой неприхотливостью и выносливостью можно было гордиться.

18.8. Утром пригрело солнышко, и мы проспали радиосвязь (сеанс прошел раньше намеченных 9 часов). И хорошо, что проспали, хорошо, что Лесничий Игнатий Александрович забыл навести о нас справки. А то ведь вполне могли бы и не разрешить нам маршрут. А так он отпустил нас на свой страх и риск, взяв, конечно, с нас расписки в знании всех заповедных запретов и правил пожарной безопасности, а также, что огнестрельного оружия не имеем и на семгу покушаться не будем. Все подписали и отчалили…

Потом, уже на Печоре, все удивлялись, как нам удалось получить разрешение на маршрут в конца августа, когда начинается нерест семги и рыбнадзор гонит с реки всех подряд. Начни мы маршрут не с Илыча, а с Печоры, на которой в Якше стоит управление заповедника, наверняка получили бы отказ, как получили его ухтинские туристы. Идти же без разрешения опасно: в тайге лесникам разыскать нас несложно, а обложить штрафом – тем более, как нам говорили, третья часть штрафа рыбнадзора идет в пользу взыскующего. Поэтому на Печоре мы спешно миновали все кордоны, удовлетворившись воспоминаниями лишь о Шежиме ди Коста на Илыче.

На этой маленькой площадке, очищенной от леса, живут только две семьи: самого лесничего Игнатия Александровича и младшего лесника Михаила, причел последний готовится перебраться отсюда на другой кордон, еще выше по Илычу, к устью Ляг, где уже заведено хозяйство, но нет лесника с женой и коровой. Видимо, последнее является признаком полной снаряженности и профпригодности к лесной службе. В тайге ведь многое есть – дрова, жилье, рыба, мясо, ягоды. Хлеб привозят, картошку и лук – земля родит. Наконец, корова дает молоко и масло, а жена одухотворяет и двигает весь этот хозяйственный комплекс, пока муж занят службой.

Честно говоря, мы видели лесников в Шежиме, занятых только своими хозяйственными делами. Но все же, наверняка, им приходится заниматься и лесом: следить за сохранностью своего участка, его пограничных и просечных знаков, изыскивать браконьеров и следить за туристами, отлавливать волков и подкармливать зверей, совершать изнурительные, но обязательные обходы, делать ежедневные метеорологические наблюдения за атмосферой и рекой, держать связь с Якшей и, наверное, многое иное. Но внешне все это складывается в тихую и идиллически спокойную картину полного натурального хозяйства.

Ясным шежимским вечером, когда после купания в холодном Илыче мы сидели у костра на берегу за ухой и чаем, в голову невольно лезли романтические, а может, реальные расчеты – что, вот, если когда-нибудь тебя вышвырнут из города, то все равно, не хватит сил ужиться вот в таком красивом месте в одинокой и отрешенной от города работе. Для этого надо просто переродиться, умертвить все свои привычки и стать новым человеком – не для себя, а для работы.

Почти невозможно, но до чего же красиво!

Точнее, отчалил Витя, а мы с Олегом пошли пешком. Олег, конечно, сразу же отправился по грибы, а я поскакала по камням впереди лодки. Легко было сначала, но потом начала сказываться неотлаженность нашей тройки. Мы до неприличия медленно двигались. То один садился в лодку, то другой, то перекаты, то мели… Наконец, догадались сесть все вместе и так лихо подкатили к встречным геологам, что те даже похвалили нашу скорость. Они-то и дали нам необходимую позарез карту волока с просеками. Обратиться я же к этим геологам нам посоветовал еще на кордоне ухтинский геолог Коля Рулев. Он заболел, и потому уезжал вниз... Очень просто он подошел к нам с вопросами, а потом и с разъяснениями пути на Маны Пупы-Ньер... Говорил толково, обстоятельно, с явным желанием помочь. Сколь часты здесь такие люди! Когда люди редко встречаются, они рады друг другу. Это в городе мы надоедаем друг другу, а встреча с живым человеком – это хорошо!

Помогли нам и двое местных, встреченных на Илыче (отец и сын из Приуральска). Олег пожаловался вслух, что хлеба у нас маловато, так они насыпали, сколько хочешь, сухарей и сухой картошки, оправдываясь своим скорым возвращением домой. А мы даже их имен не узнали. Нехорошо. Здесь, за Шежимом, за 100 с лишним км от Приуральска, они косят для себя сено (ближние участки уже расхватаны). У обоих очень добродушный, непритязательный вид людей, умеющих обходиться малым. Мне всегда милы такие человеки. Редко люди умеют умиротворяться малым и завистью портят себе жизнь.

Сквозной Лилин мотив – «простые люди!» Их не так уж мало. Да мы и сами на них сильно смахиваем. И тем не менее, я не разделяю ее восторга перед подобной жизненной установкой. Слов нет, она удобна и моральна, но не активна. Народ, состоящий из таких «простых советских», не жадных, не алчных и пр. людей, не сможет быть на уровне века. Ему не хватит эгоизма и самостоятельности, чтобы изменять обстоятельства своей жизни и ставить их себе на пользу. Поэтому я не очень радуюсь «простым и бедным» людям, невольно вспоминая тезис западной русофобской пропаганды: «русские – это бедные и ленивые люди». Гораздо больше меня устраивает тип «куркуля», хотя, может, в личном общении первый тип людей много приятней. Зато руками «куркуля» строится не один, а два дома, заводится не только корова, но маленькое стадо, и если сена поблизости мало, то не поленится и за 200 км за ним отправиться, освоить совершенно новые угодья, обкосить дикие берега. И пока все это делается собственным горбом, дети «куркуля» тоже растут работящими, волевыми, инициативными, людьми совсем другой складки.

Работали до вечера. Перекатов много на Илыче. Короткие мы еле-еле выгребали, по мелким и длинным протаскивали байдарку бечевой по берегу. Вода в Илыче прозрачная, даже на глубоких омутах до самого дна видно. Ход семги мы, правда, не видели. Только иногда замечали ее игру, когда, по дельфиньи изогнувшись, она выбрасывалась над рекой. Говорят, что, отнерестившись, семга сейчас же отправляется обратно в океан, а самцы остаются караулить оплодотворенную икру и потому лишь один из тысячи оголодавших самцов возвращается в море. Остальные гибнут. Ловить семгу запрещено, да мы и не умеем.

Зато в устье Печоры, в Нарьян-Маре, с семгой поступают просто: река перегорожена электрическими сетями и более половины всей семги отлавливается и, конечно же, идет на экспорт. Термин «на экспорт» нам надоел за две уральские недели. Кажется, что весь этот край работает только на экспорт. Семга – на экспорт, лес – на экспорт, оленьи шкуры и замша – на экспорт, горный хрусталь – на экспорт, пушнина и лоси – туда же, даже caжа – только на экспорт! Да что за черт! И куда только влезает такая прорва товаров на этом западе?.. Словосочетание «только на экспорт» стало приобретать какой-то унизительный смысл – вроде «лучшее – белому сагибу, а себе – шиш»; вроде мы – не великая страна, а какая-то служанка западным господам – все им самое лучшее подай, да в красивой упаковке, да с изящным поклоном, а сам в сторонке треской пообедай. Невольно думаешь: «Взять бы да тряхнуть их мировой революцией!» Но дойдешь до этого и запнешься, опамятуешься: «Эк, куда занесло по застарелой привычке.»

По совету геологов мы стремились в этот вечер доплыть до очередной избушки, но не доплыли метров 300, как продырявилась лодка разобравшимся стрингером. По-видимому, к счастью для Олега, потому что по берегу он быстро нашел эту избу, так глубоко спрятанную в лесу, что с воды мы ее, наверняка, пропустили бы.

Избушку ставил русский «хитрец», уж очень хорошо выбрал для нее место на слиянии двух ручьев, на высоком берегу. Все там было в порядке: и сухари, и соль, и спички, и непонятные кормовые брикеты, а самое главное – тепло. Спали, как короли: на широких полатях поверх лосиной шкуры.

19.8. Утром долго, неспешно собирались, варили грибы, клеили байдарку и пр. Грибов здесь тьма, и если в первые дни мы рвали и сыроежки, то теперь перестали брать даже подберезовики (только небольшие подосиновики и белые). Олег, за неимением второй пары обуви, пытавшийся до сих пор ходить по перекатам босиком, мастерил этим утром «плоскоступы» - из обтесанных кусков дерева. Конечно, тряпки, что он нацепил на них как ремни, разорвались уже через два переката…»

Последняя попытка Олега стать равноправным членом нашей байдарки была сделана им уже на подъеме в Ичет-ляге, когда не подумав я позвал его с берега в воду помочь вытянуть байду вверх по порогу. Морщась от боли (босиком по камням), он подошел к байдарке, помог, потом нашел в ней свои штиблеты и показал нам: сейчас я их надену и буду идти по воде с вами. Я, конечно, запротестовал: впереди еще 40-50 км тяжелого волока по тайге, что же он будет делать там без обуви? Даже мои кеды в воде полезли на второй день, его же туфли совсем немного протянут.

В тот вечер и потом, после волока на Печоре, Олег лишь сопровождал нас по берегу или был пассажиром в байдарке... Поэтому сейчас я не знаю: может, зря тогда отсоветовал ему идти в туфлях по воде. Может, тогда не ушло бы от него стремление к равноправию. Ведь целые туфли все равно не помогли, а лишь испортили ему ноги в тайге. Чем быстрее он переобулся бы в мои запасные кеды, тем было бы лучше. Но, конечно, предугадать все это было трудно.

К сожалению, самонадеянность Олега была сильно подорвана острыми речными камнями. Вместе с нею исчезла и часть сил к сопротивлению. И все же Олег оставался самим собой – эстетом и проповедником. С ним было интересно в одной байдарке. Плохая погода и тяжесть пути только изредка дурно на него влияли и вынуждали к подавленному молчанию. В остальные же периоды, когда байдарка была на плаву и собирала нас вместе, Олег буквально раскрывался рассказчиком и повествователем, анекдотистом и философом, чтецом и ценителем: «Я – нить жемчужного сиянья,/ Я – чад лампады в темноте…

Жаль, что я не могу запоминать стихов, а лишь общие от них впечатления. Конечно, культура и эрудиция Олега совсем другого уровня и плана, чем у нас. По профессии Олег – художник-дизайнер. Он только номинально входит в какую-то художническую организацию и потому не связан ежедневным 8-часовым рабочим днем, приказами начальства; планами сверху и т.д. Он сам заключает договоры с заказчиками (ищет работу) и сам их выполняет. Т.е. Олег принадлежит к разряду «свободных художников», мастеров-одиночек. Этим он справедливо гордится. Свобода, творчество, инициативность, ответственность, широта взглядов и эрудиция – вот черты этого слоя людей. Он – «кузнец своего счастья», без государственных подпорок, и потому нигде не пропадет и не потеряется, рассчитает силы и выплывет. В каком-то смысле это тип нового человека, идущего на смену типу «слуги государства».

Однако в Олеге живет и другой человек, внешне тесно связанный с первым: он намеренно воспитывает в себе эстета, человека старинной, утонченной культуры, барина-аристократа, любителя оригинального во что бы то ни стало. «Дар от старого мира» и обусловил, как мне кажется, все злоключения Олега в нашем совместном походе. Конечно, эта сторона личности Олега вызывала у нас невольное неодобрение, но ведь – «один бог без греха!», и кто знает, сколько недостатков видит в нас сам Олег. A главное, плюсы явно перевешивали в Олеге минусы. И как нам было бы тяжело без него на волоке. И как интересно с ним спорить. И как хорошо слушать.

В байдарку мы сели только после полудня. Правда, до Ляги оказалось совсем близко, тем более что к Илычу мы уже приноровились, плыли быстро. Олег почти освоил непрерывную греблю. Мы успевали даже любоваться берегами. Илыч здесь широк, но не глубок. Берега – в остроельной тайге. Довольно часто встречаются скалы, обрывающиеся в воду – красиво!»

Совсем рано, кажется, часа в 4, пришли к Ляге. По Витиному разумению решили подниматься вверх по Ичет-Ляге, чтобы сократить наш завтрашний пеший переход до Торре-Порре-из. Речка оказалась совсем мелкой и в сплошных перекатах, так что волочить байдарку по камням к вечеру совсем устали. А прошли всего 4 км по прямой.

И все же было очень весело и приятно вспомнить такое привычное, знакомое дело (по Иксе 4 дня тянули). Опять же – знаешь, что недолго, только до вечера. Работа, которая не требует чрезмерных усилий, но напряжения все же требует. И еще: весело было от красивых разноцветных камней на дне реки, от солнца, от прохладной и мелкой воды, от того, что опять вдвоем тянем-радуемся (Олег шел по берегу), от определенности – по курсу реки несколько раз видели свою первую цель – вершину Торре-Порре-из...

Уютно (на мягком мху), при огромной луне и в тепле прошла эта ночь.

20.8. Утром солнце делало много попыток вырваться из плена облаков, как будто понимало, что нам надо сушить байдарку. Высушить так и не удалось, только подсушили, собрались, взвалили груз на плечи (рюкзаки за 30кг) и двинулись через тайгу.

Я боялась, что будем блуждать, но нет – быстро выскочили на просеку и пошли тяжело, но спокойно и уверенно. Грибы на пути стоят огромные и крепкие, стоят и дразнятся, но нам, как всегда, некогда. Уж слишком долго их варить, да и успеем еще насобирать...

Вообще мне очень нравится ходить именно по тропе. Она чаще всего – многоопытна и мудра: сойдешь с нее и залезешь в болото, а доверишься ей – и обогнешь неприятное место. Здесь, на тропе, особенно чувствуешь, что у тебя были предки и ты не устаешь их благодарить за то, что оставили на земле свой след в буквальном смысле. А по просекам мне нравилось ходить, даже когда там совсем не было тропинок. Но как заботливо на любой просеке оставлялись заметки, чтобы не терялась путеводная ниточка: на деревьях затесы, визирные колья и столбики через двести метро.

Идти стало тяжелее, притихли разговоры, уставились в землю: болото, хорошая тропа, снова болото... Забавно Олег пытался сохранить сухость московских туфель, обходя по кочкам болотины, прыгая и чертыхаясь. Медленно тянутся двухсотметровки. Я плохо уложила рюкзак и сначала просто извелась – потом все же хватило ума переложить.

По дороге – черника ковром, но сил не хватает даже на то, чтобы нагнуться. Перерывы устраиваем не через 4 км, как намечали, а через два, а хочется еще чаще. Выдыхаемся.

И все же к 4 часам дня мы дошли до просечного столба с маленьким указателем от руки: «На Toppe-Порре-из». Итого, сегодня сделано 14 км волока и есть еще время для экскурсии. Неплохо!»

Здесь-то и сказалось преимущество состава нашей группы – одна байдарка на троих. Общий груз был вполне транспортабелен? и мы могли, взвалив все на плечи зараз, идти довольно долго. Олег нес шкуру байдарки и часть продуктов, я – каркас байдарки, палатку и топор (железки), Лиля – все остальное. Было, конечно, тяжело, но 14-20 км в день мы делали – по таежным просекам и почти без тропы. Мы с Лилей сильно уставали, но это было привычно, и, от сознания несомой тяжести, мы не суетились, всячески берегли силы, шли как можно более рационально и прямо, не заботясь о сухости ног. Олегу же было много хуже – туфли, несмотря на все старания, сырели и страшно натирали ноги. От изнурительного прыганья по кочкам он уставал и отставал, уменьшая, соответственно, время своего отдыха на привалах. И все же, день за днем, продолжал портить себе ноги. Только дойдя до крайности, до огромных ран, согласился одеть мои вторые кеды, спрятав в рюкзак туфли – теперь уже до Москвы.

Бросили у ручья рюкзаки и, освобожденные (когда тело само собой летит вперед), полетели, легко и радостно, на встречу с Торрами.

Через час лес расступился перед скалами и мы начали подъем. Обернувшись на панораму тайги, мы увидели вдалеке столбы Маны-Пупы-Ньер. До них – почти 30 км, но видны отчетливо. Стоят себе огромные Пупы на ровном плато, как недоразумение. Очень захотелось к ним.

А вот открылась и вершина Toppe-Порре-из. Это длинная гряда величественных камней, стоящих отдельными группами. Мы все пытались найти в них сходство с живыми фигурами. Нам, правда, это удавалось с трудом – фантазии маловато. Но в одном месте и фантазия не нужна: выстроились камни, как стены огромных залов или городских кварталов, с окнами, коридорами и террасами. Только без крыш. Забавно ходить по их лабиринтам.

На одной из каменных групп мы сняли записку Коли Рулева: «Приветствуем вас в древнем городе Торре-Порре-из!» Но мы ее с собой не взяли – уж очень хорошо была упакована.

А еще открыли здесь для себя морошку. Целые заросли и вкуса необыкновенного. Правда, я почему-то быстро наелась (что-то в ней все же не нравится), а Витя и не мог остановиться. Рвать ее приятно: растет вверх большой крупной ягодой, щедро раскрытой – бери! Путь вниз мы несколько осложнили тем, что поспешили спуститься с гряды вниз, в тайгу. Но сначала было хорошо прыгать по светло-зеленым от мха, сухим и звонким камням крупных осыпей. К рюкзакам мы добежали уже перед самой темнотой, хоть и усталые, но возбужденные увиденным».

Для Олега Торре-Порре-из остались лучшей страницей похода. Печора его разочаровала своей мелкотой и однообразием, Маны Пупы – ненужным и каким-то «глупым» величием. А Торре-Порре – «...Меня волнуют как художника, как архитектора...» Спускаясь к стоянке, он даже прочувственно сказал: «Спасибо, ребята, что привели меня сюда».

21.8. Утром начался новый тягун. Все те же «удовольствия» волока, что и вчера. Но еще длинней и утомительней подъемы и еще медленнее тянутся километры. И середине дня на одном из подъемов тайга расступается простором и открывается вид на долину Ляги-Вож. Мы вышли на крутой берег самой реки. Она довольно широка. Солнце, дали – как это радостно после многих часов беспросветной тайги с редкими лысинами болот!

Внизу, у берега, стоит небольшой плот для переправы на другой берег, где долгое время стояла группа туристов (мы их уже встретили сплавляющимися по Илычу).

Пообедали на этой комфортабельной стоянке, ребята искупались, и – снова принялись вышагивать двухсотметровки... Смотришь только на приметы просеки, да на то, как лучше обойти поваленные деревья. Постоянно замечаешь грибы под ногами, но лень даже ногу отодвинуть – так и давишь. Плечи изрезаны лямками, поэтому боишься лишний раз пошевелиться под рюкзаком, только иногда вскидываешь его на плечи, получая секундное облегчение… Главная задача – дойти до очередного столбика. И уж так его ждешь, так рассчитываешь, что на нем будет указано больше, чем мы насчитали! Просеки смещены одна относительно другой (подсечка), потому на столбах стоят номера не 4-х, а 3-х квадратов. Все вроде понятно, но где-то мы все-таки 1 квадрат потеряли, т.е. прошли на 4 км меньше. Это было удивительно, потому что ведь каждый квадрат отработать надо было. Так мы и не поняли тогда, почему ошиблись. Обошлось нам это на следующий день дороговатою

Оказывается, из-за подсечек расстояния между столбами квадратов зачастую меньше 4 км, хотя счет двухсотметровок начинался заново. Поэтому мы и ошиблись в общем километраже этого самого длинного и тяжелого дня волока (в основном, на подъем). Кончили идти лишь на закате, в 9-м часу вечера, не дойдя 1-2 км до намеченного пункта наибольшего сближения просеки со склоном хребта Маны-Пупы-Ньер (2-3 км). На деле же мы не дошли километров 5, но это стало ясно только на следующий день, когда, пройдя еще километр и прочтя на просечном столбе карандашное указание влево: «На Маны-Пупы-Ньер», мы побежали радостно в безрюкзачную экскурсию. По нашим расчетам, до Пупов было всего 3 км подъема, время еще раннее и можно успеть даже сходить на главный Уральский хребет, посмотреть на истоки самой Печоры и заглянуть сверху в Азию.

Тот, кто нарисовал на столбе указатель, сыграл с нами злую шутку. Он-то, по-видимому, знал, как идти, а мы – не знали. Разбили палатку, сложили вещи и, полные надежд на скорую встречу с Пупами, двинулись по просеке влево. Когда же просека стала обходить подъем, решили: пора, надо бросать ее и самостоятельно лезть вверх, а то пройдем мимо. Старались запомнить место, откуда начинали подъем. (Смешно. – Потом нас унесло совсем нa другой путь).

Лезли, лезли, лес расступился, стал похож на редкий сад от горной тундры, а Пупов-то – нет! Начался снова дождь, туман и ничего вокруг не видно. Снова скатились в редкий лес, чтобы переждать туман. Где там. Настроение – вот-вот упадет ниже нуля. И вдруг, в самый нужный момент туман разрывается и нам как в сказке показываются каменные великаны. «Вот они» - радостно вопим друг другу, а до них по прямой еще добрые 3 км. Мы оказались на соседней горной гряде, и идти к Пупам надо не по прямой, а снова вниз по мокрой траве и бурелому, а потом снова вверх и так же… Долго лезли.

Вверх еле вползла, без радости, как за делом. А там – снова промозгло, ветрено. Вот он – первый столб, метров 30 высотой. Стоит перевернутой бутылкой и неизвестно чем держится. Непонятно, неразумно торчит он и его собратья, что кучкой собрались в стороне над ровным зеленым плато – то огромный человек, то голова лошади, то барана...

Стоят настырные, неподдающиеся смене погоды, и совершенно не собираются сдаваться времени, превратиться в груду камней. Какие-то бессмертные личности, а не камни. Крайний из пяти как бы наставил свои клыки-пилы на рвущийся ветер, защищая собратьев. Наверное, не только у меня возникло чувство уважения к братьям-великанам на священной горе вогулов. И за это небо развиднелось, показалось солнце, как бы желая помочь фотопленке.

Обегая с аппаратом каждый из столбов, на одном из них я увидел фундаментально приколоченный барельеф знакомого профиля со знакомыми словами: «Дорогому Ильичу в честь столетия со дня рождения посвящаем – туристы из Донецка». Что посвящают? – Свой поход? Или все эти Пупы – священные камни народа коми? У коми раньше был запрет не только касаться этих камней, но даже приближаться к ним близко. Их посвящали только богу или самих считали богами. А сегодня, современные идолопоклонники, запросто и походя – снова «посвящают»... При виде этой доски мне не было ни горько, ни стыдно (ведь к каменным великанам эта малость не пристанет), а только смешно и немножко злорадно: «До какой глупости они доходят!

Холод и ветер заставили меня искать защиты под склоном, пока Витя бегал к самым дальним камням. Здесь-то ребята меня и потеряли. Олег ушел вперед по плато; Витя же, догоняя его, думал, что догоняет и меня. И пока догнал и догадался спросить, где я, ушли они далеко.

Горе мое было сильное, когда поняла, что они ушли. Я не могла сердиться на Олега: он не прошел школы внимания к близким (мама работала, а он все детство провел с ребятами на улице – а в ребячьей среде действуют иные, жесткие законы). Но главное, у него пока еще нет своей семьи, где нужно не поверхностное, внешнее внимание, а внимание, от глубокого желания добра и стремления отвести неприятности, если их видишь. Витя, конечно, прошел эту семейную школу, но встречаются отклонения. Многое ему удается поправить, когда он пытается загладить обиду, потому что всегда чувствуется, что не было злого умысла или равнодушия, просто промах... И в этот раз, когда он понял, что меня впереди нет, то повернул назад, пока, наконец, мои зареванные глаза не увидели его фигуру, машущую белой шапкой…

Олег ничего не понял. Он даже пытался преподнести мне красивую веточку, смутно ощущая мою обиду, и был поражен, когда я ее не приняла. Обделила его жизнь умением сострадать другому. Это дает мне право считать, что художественная эрудиция, восхищение утонченной поэзией еще совсем не свидетельствует о глубине чувств. И мне еще меньше стало жаль, что я не принадлежу к кругу эстетов. Нет, это не самодовольство, просто я еще раз убедилась в правильности своей жизненной установки. И весь этот поход – как своеобразное продолжение развенчания старых кумиров и утверждения себя. Наверное, для меня этот процесс пожизненный, но критическая точка уже перейдена, и я научилась уважать каждую жизнь, в том числе и свою. Но нет еще твердости в критериях. Порой эрудированный человек кажется ценнее иных «простых». Что-то здесь дает осечку.

Этот эпизод явно требует комментария. Но сначала я помещу отзыв Олега после прочтения путевого дневника:

5. Не придал значения инциденту на Маны-Пупы-Ньер и не поверил еще тогда, что Лиля рассердилась на мальчиков по причине их зряшной невнимательности. А уж злорадно бросить – этого и в помыслах не было. Девичья фантазия! Это неестественно для нас обоих: Вити, как супруга (в шутку – «уж если бросать, то навсегда») и меня, как мужчины (хоть немного, этот, слывущий за такового, лишь изображал из себя джентльмена). Кстати, оба думали, что Лиля тихонько пошла вниз с мыслью, что сверху ее увидят. Я только из дневника увидел, как этот нелепый факт ранил девушку. А ведь мы, не обнаружив внизу Лили, бросились пo сторонам горы на поиски. Оправдайся теперь! Тогда говорить было, как плевать против ветра. Даже цветок не был принят!

Меня же удивляет не сам случай, довольно рядовой (двое разминулись на маршруте, а потом виновная сторона разыскивает другую), а то, как серьезно он был пережит Лилей, и сколько много вокруг него было размышлений, особенно относительно Олега. Видимо, в этот момент просто прорвались наружу потаенные «психологизмы», накопленные нами в тесном общении с новым человеком, осветились глубины невольной «борьбы из-за сплочения», если пользоваться маоистской терминологией.

Еще до похода у нас было к Олегу сложное отношение. Он принадлежал к кругу людей, которых мы невольно сторонились, а вернее, к которым мы не могли принадлежать – к людям творчески-аристократической манеры жизни и поведения. Наш же круг – «серая, инженерная скотинка» - в душе недолюбливает эти яркие и самоуверенные индивидуальности (слово «пижон» - одно из наших распространенных ругательств) за презрение ко всему вне их круга.

Однако, Олег пришел к нам сам, пришел из любопытства, заранее признавая наше превосходство в общественных вопросах. Встретив же от нас подчеркнутое уважение к положению «свободного художника», смог установить равенство дружеских отношений. Конечно, равенство это было подвижной величиной и от встречи к встрече склонялось в пользу Олега, в пользу прирожденной культуры и изысканного искусства, в пользу красивой работы и свободной жизни, эгоистичной и независимой от обязательств перед людьми.

Естественно, что и этот поход стал как бы продолжением давнего дружеского противоборства, невольным экспериментом на тему, кто из нас более прав (в новых условиях) – крайний, радикальный индивидуализм Олега или наш умеренный, реалистичный «разумный эгоизм». Ведь, как представители последнего, мы отнюдь не отрицаем важной роли коллектива, общих интересов, семьи и государства, принудительной работы и дисциплины. Здесь, в походе, у нас тоже был коллектив из трех человек, общие цели и групповая дисциплина, хоть мы и скрывали друг от друга это печальное обстоятельство. Но одновременно поход был жестким испытанием выносливости и силы.

И если в этих суровых обстоятельствах не использовать совет и помощь друг друга, то ведь легко можно загнуться. Надежда только на свои силы и стала главной бедой Олега, понял это он не сразу и не во всем. Впрочем, важен конечный результат, а здесь он заключается в том, что мы успешно прошли маршрут, что у нас не было ссор и несчастий и что мы остались друзьями. Но вдобавок вся история уральского похода послужила еще одним доказательством непригодности крайнего индивидуализма, радикально рвущего со всем традициями и правилами, где бы то ни было – в туризме или в политике.

Олег вспоминал, что он прекратил ходить в совместные походы после того, как на его глазах утонул парень из их компании и никто не мог ему эффективно помочь. Из этого был сделан вывод: «В туризме одному лучше» в дополнение к еще более раннему выводу о том, что одному в жизни – тоже лучше. А после пришло и обобщение, что самое лучшее общество – это отсутствие всякого общества (абсолютная анархия и прочие мудрствования). Вот так делаются важные выводы из одного-двух, возможно, случайных жизненных фактов.

Спуск с Пупов был нетрудным, но усложнялся тем, что надо было найти просеку под хребтом, на которой стоит наша палатка. Но как найти эту ниточку в тайге? Отчаянно шарим глазами в поисках зарубок на стволах. Ведь мы часто теряли просеку, даже когда шли по ней. Как же легко пересечь ее теперь и не заметить!

Я была готова к тому, что мы долго будем плутать в тайге, прежде чем найдем просеку, может, до завтра. Даже еду, прихваченную с собой на обед, частично как Н.З. оставила. И вот, когда я уже отчаялась искать и готова была объявить, что надо поворачивать назад, просека объявилась. Наверное, с минуту я стояла у срубленного дерева, боясь поверить глазам и ошибиться. Потом осмелилась поднять глаза, чтобы поискать зарубки на деревьях, а когда их увидела, то решилась позвать ребят.

Радость как-то разом смела все мои обиды, однако на поздравления я еще смогла сердито ответить, что в поисках на них (ребят) и не рассчитывала...

Как легко теперь было скользить по просеке, даже без тропы. Определенность – это так уравновешивает! Пришли к палатке около семи часов вечера, набрав по дороге белых грибов. Весь вечер их долго и чуть ли не торжественно варили (Олег это хорошо умеет). Умиротворенные, заснули...

23.8 Последний день волока. У Олега уже не работает правая рука – позавчера долго тащил рюкзак на одной правой лямке. Кроме того, сильно стерты ноги. У нас все в порядке. Но по-прежнему изводят нас обоих – изнурительные подъемы, а Олегу из-за кровавых ран на ногах непереносимы спуски. Он медленно, но терпеливо бредет и отвергает предложения обуть витины кеды.

И все же он их обул на следующий день, поскольку к концу этого дня раны стали громадными. Да еще я совершила оплошность, срезав верхнюю кожу с правой ступни. Вот с левой не срезала, а просто удалила гной, и она почти зажила. До сих пор неудобно в этом сознаться, хотя он и сам понимает, что раны были такие страшные, гнойные, грязные, что казалось необходимым все удалить и наложить чистые марлевые повязки. Теперь же я убедилась – можно срезать, только если эти места не будут больше натираться.! Олегу пришлось идти еще три дня с постоянно мокрыми ногами, да еще два дня плыть тоже в полуводе. Раны не зажили, но, как мне кажется, ни заражением крови, ни гангреной, как опасается Олег, это не грозит.

Последние километры волока Олег едва шел. Ему было трудно нести рюкзак весь этот день. Зная это, я намеренно не снижал темпа, чтобы не расхолаживать ни себя, ни Олега. Ведь идти с натертыми ногами медленно или быстро – одинаково мучительно. Положение опаздывающего заставляло его идти в нашем ритме, хотя, возможно, из последних сил. Но при ином, менее жестком режиме движения, мы, может, не на один еще день растянули бы свой волок.

И, действительно, когда цель – Печора – была уже близка, когда вниз нас вела хорошая тропа? и мы явно успевали закончить волок к вечеру, борьба Олега за метры пути как бы окончилась и наступило расслабление. Но мы ведь и вправду были у цели...

Вообще мы изменили рекомендованный нам план, пройдя на юг вместо 4-х – три квадрата и по перпендикулярной просеке повернули на восток через водораздел к параллельно текущей Печоре. О, какая это была просека! – Пошире и получше московских. Такую просеку не потеряешь! Если бы она только не ползла постоянно в гору. Через 2 км мы вылезли на каменистую плешь, откуда так хорошо обозревались все уральские дали в этот солнечный теплый день. Снова, но уже позади, видны Маны Пупы, долина Печоры и близкая цепь Поясового Камня – главного уральского хребта. Стоим на водоразделе бассейнов Печоры и Илыча. Больше нам не нужно будет тащить байдарку вверх ни на себе, ни против течения. Только вниз.

Через какие-нибудь 1,5 км мы уже стояли на берегу Печоры. Радость от конца волока как-то мешала нам думать о том, как же мы по ней будем плыть. Ширина этой «реки» - 3 м, глубина – по щиколотку. И везде камни. Но как хотелось верить, что все же это – великая река Печора, и что она недолго пробудет таким заморышем, скоро наберет воды и оправдает свое имя.

Вечер прошел в радостно приподнятом настроении. Закат был ярким, в полнеба, поражал многоцветьем и особенно моим любимым сочетанием серого с красным. И только Олег ничего не воспринимал, он был совершенно убит своим инвалидством».

С этого вечера Олег перестал бороться за равноправие в нашем «трио». Если на Илыче обеспечение равноправия не составляло для него особых усилий, то на волоке от плана нести неудобную и тяжелую байдарку (каркас) по очереди пришлось отказаться (правда, после моих настояний, безболезненно для самолюбия Олега), а замена туфель на кеды стала началом поражения. Мы были тогда довольны – не потому, что Олег признал нашу правоту, а потому, что он перестанет портить себе ноги и нам не будет стыдно за свое здоровое состояние. Но была в этом и плохая, деморализующая сторона. Олег при этом перешел на положение больного человека, инвалида, которому бороться и пересиливать себя на работе совсем ни к чему. Думается, что это было не правильно. Это стало очевидно особенно в конце пути.

24.8. Но ведь недаром говорят: «Утро вечера мудренее!»Утром почистили раны, рука начала намного работать, и Олег ожил. Витя не спеша, с удовольствием собирал байдарку, увязывая все узелки, выклеивая все дырки. Накануне разбилась основная бутылка с клеем, но осталась другая, и он уверенно мазал из нее. Под солнышком помыли головы горячей (из кастрюли) и мягкой печорской водой. Витя побрился и засиял. Покой, неторопливость, определенность - (спуск по Печоре вниз – это последний этап похода), безмятежно двинулись в путь только около двух часов дня.

Рюкзаки – в лодке, Витя – рядом, мы – пешком по берегу. По берегу шла тропа, но явно рыбачья, потому что смело лезла в воду, когда попадались заливы или ручьи, а когда пытаешься их обойти или срезать петлю реки («горная Печора» нахально петляла, как среднерусская река), то попадаешь в дебри высокой, до головы, травы, или кустарники. Или болота. А после дождика все это орошает тебя водичкой. Бр-р-р...

Байдарка же не плыла, а толкалась и протягивалась по камням Витей. Мы их подолгу ждали. Конечно, она сразу же продырявилась и надо было иногда выливать из нее воду. К вечеру прошли не более 4 км по реке. Витя устал, весь вымок и откровенно спотыкался на перекатах.

Долго сушимся, а потом дрожим ночью от холода в не до конца высушенной палатке. Но уверенность, что завтра-то мы выйдем на большую воду и поплывем, не исчезла.

25.8. Утром, действительно, Витя не только тащил, но даже порой плыл: но от вчерашнего дня осталось ощущение, что его скорость меньше нашей. И вот, срезая один из изгибов реки, я решила, что обогнала его и начала поджидать. Ждала долго, а потом недоуменно отправилась дальше, покрикивая, а Олег обошел меня и стал отвечать спереди, я погналась за ним, пока разочарованно не убедилась в ошибке. Все сомнения опять овладели мной.

Что с Витей? – Мог оступиться, потянуть ногу или совсем ее сломать, а мог и вовсе упасть и ушибиться виском. Надо идти назад... Назад? Через эту головоломную тайгу? По кустам и болотам? – Нет, он просто впереди, ... а вдруг?

Жутким усилием воли заставляю ноги идти обратно. Сперва медленно, с остановками, все еще не веря, что пойду, дойду. Потом все легче и легче. И, наконец, почти бегом перед концом. И все время истошно вопя: «Витя-я-я!». Вот то место, где последний раз разговаривали – Вити нет. Слава богу, значит, он действительно впереди, цел. Гора с плеч. Назад. Но третий раз видеть один и тот же путь, его приметы – выше моих сил. Пытаюсь идти верхом, но там даже звериных троп нет, и как назло – болото. Намаявшись, возвращаюсь на известную дорогу. Метрах в 300 от того места, откуда повернула назад, слышу родной голос – Витя идет навстречу. Проплыв вперед, он понял, что обогнал нас, и пошел назад. Зная меня, он представил мои размышления и понял, что я могу пойти назад. Спасибо ему за это. Олег ждал нас у лодки, повесив сушить на ветки свои бинты и носки.

Потом я уже не отставала от Вити, рюкзак с меня он привязал на нос байдарки и потому на глубоких плесах, где он греб, я могла бежать берегом. Река улучшалась медленно, лодка дырявилась много быстрее. Встреченные неожиданно рыболовы из геологической партии, что моет где-то здесь золото, позволили нам сориентироваться и понять, что за сегодня мы прошли не больше 20 км, хотя работа была напряженнейшая.

Начало подкрадываться отчаяние – сколько мы еще будем так ползти? Лодка явно приходит в негодность от камней и неизвестно, не превратится ли она в полный утиль прежде, чем Печора станет пригодной к плаванью. А время поджимает. Холодно. Сегодня днем шел снег, правда, недолго и на земле не держался. Но один рыболов обещал сегодня-завтра снег погуще. Продуктов у нас – кот наплакал. Рыбу ловить некогда, да и не умеем, а грибы жарить уж больно долго (по 3-4 часа ). Мрачный вечер. Холодная ночь. Бесперспективное утро.

26.8. Оно мрачно, промозглое, это утро. Витя, подсушив у костра байдарку, заклеивает уже только наибольшие дыры (экономия клея). Наконец, двинулись. Тот же порядок следования. Уговорились сегодня обязательно попасть в устье реки Порожней, где стоит изба, а может есть даже кордон заповедника.

Олег сразу же пошел своим излюбленным верхом, я – берегом. Но примерно через полчаса Витя предлагает мне сесть в лодку, и мы довольно шустро продвигаемся, вылезая на перекатах и гребя на плесах. Состояние лодки пока неплохое, потому что мы разгрузили середину, где были наибольшие дыры. Легко и не успев испугаться, проходим небольшой порог и видим справа речку, но не видим домов, как ожидали, и потому не отдаем себе отчета, что это и есть та самая Порожняя – река, где по нашим надеждам должен быть кордон и полноводный путь вниз (позднее нам рассказывали лишь как об исключительном случае, что какой-то парень один раз в большую воду сумел подняться сюда на моторе). Теперь река стала совсем несносной, бесконечные (два-три километра) шиверы: камни, камни и камни. Плыть невозможно, бредем в воде, отыскивая проходы между камнями. Наконец, я не выдерживаю, прошусь на берег.

Насколько веселее бежать по мокрой земле, вывертывать ноги по бурелому, чем брести в ледяной воде. И все же мне жалко Витю, я возвращаюсь? и мы часть шиверы протащили байдарку по берегу. Она чертовски тяжела (к тому же в ней тянет вдрызг мокрая палатка) и мы не выдерживаем, снова сваливаем ее в воду. После этой шиверы байдарка потекла особенно сильно. Я видела, как Витя плыл, а хвост байдарки был в воде, т.е. она была наполнена почти до краев. От воды байдарка стала почти непроходящей, даже на крупных перекатах. На каждом перекате Витя переворачивал ее на бок, выливал часть воды (до борта), а к следующему перекату воды наливалось столько же... Что там мои муки бредущего без тропы пешехода? – Витя трудился безуспешно, как Сизиф, я же просто продиралась сквозь заросли. И, наконец, забрела. Зайдя на мыс и увидев перед собой с двух сторон воду, я взвыла, а несколько успокоившись, решилась по перекату перейти на правый берег с плохой, но все же тропой на нем. На правом мне стало легче. Только один раз сдуру полезла вверх обходить скалу (наутро я ее спокойно внизу прошла).

А Витя все тонул и выливал воду уж совсем один. И был на последнем издыхании. Мне, увидевшей на шивере три больших комфортабельно устроенных, но брошенных плота, в ту же минуту захотелось бросить здесь и свою лодку. Видя же его мучения с каждым метром вниз, это желание нарастало. И наконец я завопила: «Брось лодку, пойдем пешком!» А лодка к этому времени не только продралась огромными дырами, но и начала саморазборку. Уже ничто не связывало кильсоны, один за другим освобождались от связей стрингера, ломались шпангоуты. Темнело. До Порожней, как мы считали тогда, мы так и не дошли: река-то не улучшилась! Олега не видели с утра. Лодка почти развалилась. Настроение подавленное. Останавливаемся в каком-то неприветливом месте, осторожно вытаскиваем жалкую, сморщенную байдарку. Долго, невесело сушимся. Делать больше нечего. Продукты все у Олега. У нас только подсолнечное масло. Витя пытается вблизи костра поискать в темноте грибы, но я протестую. Не надо себя растравлять. Продумывая день, соображаем, что Порожную мы все же прошли, а Олег спит сейчас в избушке. Решаем, что наутро я пойду за ним, так как, по-видимому, он будет нас ждать в избушке и никуда не двинется. От принятого решения становится легче. Витя будет чинить байдарку, так как впереди река вроде стала лучше... Мне есть не хочется. Питаемся своим подкожным жиром, но спать от этого холодно. Ночь прошла в холодной полудреме и встали поздно...»

Этот день оказался самым драматическим за весь поход. Наверное, в каждом удавшемся и трудном путешествии бывают такие отчаянные моменты, когда думаешь уже не об отпуске и удовольствиях, а по крупному, чуть ли не о жизни. В Саянах это был день, когда мы ясно поняли, что наша скорость в тайге намного меньше запланированной и что речь может идти уже не о маршруте, а лишь о том, как целыми выбраться. В Карелии – когда Соколов произнес перед нами в качестве командира запомнившуюся фразу: «Положение наше – трагическое». В Хибинах – когда на перевале Кукисвумчорра поднявшаяся пурга леденила руки через все рукавицы, почти не давала продвигаться и растянула нас друг от друга на добрый километр. В Архангельской тайге, когда на труднейшей, заваленной Туре, мы остались мокрыми и без спичек. На Кавказе – когда непогода заставила нас, двух наблюдателей, не вылазить из палатки несколько суток и т.д.

Этот день на Печоре был так забит работой, что пролетел совершенно незаметно, как один час. Если бы к 3 часам не стемнело, я продолжал бы жить в первой половине дня. Есть не хотелось совершенно, не возникало даже воспоминания о еде. В глазах – только камни Печоры, струи воды и маршрут байды в них. Иногда я останавливал себя на мысли, что если бы не мерзкая серая погода, не полузатопленность байдарки и ее ужасное состояние, и, конечно, если бы не нехватка времени, то этот путь по малой Печоре мог бы стать огромным наслаждением. Ведь тут не один маленький перекатик или порог, как в Подмосковье, на километры последующей спокойной воды. Нет, здесь, среди печорских камней необходим непрерывный слалом в течение всего дня.

Нужна мгновенная, на ходу, оценка ситуации – куда повернуть, где есть глубокая вода, можно ли к ней пробиться, наблюдение за обстановкой рядом с самой байдаркою, за всеми камнями в потоке. Эти камни часто возникают рядом с байдаркой сразу, незамеченными – и вот уже ты наполовину сидишь на остром валуне и течение ворочает тебя, как хочет; или, при удаче, лодке удается переползти через камень с противным душе скрипом рвущейся обшивки. В такой будничности и непрерывности лавирования между камнями появляется автоматизм в управлении «судном», точность расчета и спокойствие среди пены порога.

Да, это было бы замечательным развлечением – даже в непогоду – если бы не огромные дыры. Байдарка быстро наполнялась водой и становилась тяжелой, почти неуправляемой. Она натыкалась почти на все камни, несмотря на мои судорожные усилия, и садилась на мель там, где в нормальном состоянии я мог бы только увеличить скорость... Сломанные кильсон, шпангоуты, стрингера еле-еле держат оболочку в какой-то изуродованной, изогнутой винтом форме, и потому на ходу байдарку отчаянно заносит вправо. Все труднее становится выливать воду на перекатах, потому что каркас едва выдерживает такое переворачивание: еще немного, и от тяжести приподнимаемой в байде воды я просто переломаю ее скелет. Внутри плавают в беспорядке вещи, обычно запрятываемые нами в корму: кастрюли, ложки, кружки, бутылка масла, сиденья, олеговы туфли, тряпки. Вся эта орава меня особенно раздражает, потому что они не поддаются моему запихиванию и снова всплывают, стремясь переползти в реку. Время от времени я почти злорадно отмечаю пропажу той или иной вещи: ложки, кружки – так вам и надо!

Вот тут и доходишь до твердого убеждения: все! Идти на байдарке здесь невозможно. Ее надо бросить так, как бросили ребята плоты. Это ведь только одни мучения, а не движение. Все равно, даже если река улучшится, плыть на ней уже нельзя и придется идти берегом, так зачем же сейчас мучиться и тащить эту рухлядь?

И вообще, это было глупейшей затеей: тащить байдарку в эти места. Сперва ее тащили на моторе, потом тянули вверх на бечеве, потом 50 км – на своих плечах. Теперь вот вниз – и снова нескончаемые мучения! Гораздо лучше было пройти весь маршрут пешком.

В отсутствие Олега представляться стало ужасным более Гораздо оправдала). себя лихвой с тем и местах, этих в пешехода для невозможно совершенно что км, 170 около прошла байдарка дня три последующие действительно, (и движение наладить исправить можно все концов, конце В безнадежными. уж такими казаться стали не путь дальнейший починка ее байдарку, перевернули стоянке на мы только Как дело. странное И стоянку... выполз я изнеможении таком

Я очень ругал себя за халатность и беспечность. После недоразумения на Пупах, после вчерашних потерянных на поиски двух часов, мы снова потерялись – и уже на всю ночь. И до чего же легкомысленно мы расстались! Да разве можно было отпускать в тайгу человека одного, с больными ногами и руками? На весь день! И где же он теперь? –Может, обогнал нас верхней тропой, а может, ждет сзади, если мы и вправду пропустили Порожнюю... А ведь вполне возможно и несчастье. Как его тогда искать? Бр-р-р... Ну хорошо, завтра Лиля пойдет назад вплоть до утренней стоянки. Но там его, конечно, уже нет. И если они не встретятся на реке, то как тогда будут искать друг друга? А вдруг мы все же не дошли еще до Порожней, а Олег, прождав нас ночь и утро, решит, что мы его обогнали и пойдет дальше вниз, в то время, как мы будем здесь в поисках его обивать печорские камни? – Я покрывался холодным потом, старательно самоуговариваясь, что нет, мы, наверняка шли по реке быстрее, и Олег не может быть впереди нас. Ну а вдруг?

В такие моменты начинаешь давать себе страшные клятвы, что больше никогда не согласишься на такое разделение и самостийность. Вот когда молишь судьбу: ну дай нам еще только один раз объединиться, и мы не будем больше отделяться ни на шаг. Вот когда начинаешь понимать, как делают люди губительные ошибки в усложнившихся условиях. Когда их внимание целиком поглощено препятствиями пути (как у меня печорскими камнями), невольно упускаешь всю обстановку в целом, в том числе и товарищей – и это может привести к ЧП. Просто не хватает человеческой головы, чтобы во время переварить информацию трудного пути и не забыть о главном. Конечно, чаще всего такое напряжение обходится без последствий, но может случиться и несчастье. Несчастье на всю жизнь. В этот вечер я остро осознавал свою слабость. И только простая вера в везение, в удачу, которая нам до сих пор сопутствовала, не позволяла распуститься.

Действительно, на следующий день мы снова были вместе. Нас спасло спокойствие Олега, правильная оценка нашего положения и ... наверное, индивидуализм, т.е. привычка самостоятельно путешествовать. Я старался тогда скрыть свою радость, но от этого она была еще сильнее. Больше мы не расходились до Москвы.

27.8. Сумрачно. Чуть «гусит» дождик. Без особой неприязни, настроившись на 4-х часовую ходьбу, иду назад, к Олегу... Но, о счастье! Не прошло и 40 минут, как раздвигаются кусты, и он сам своей персоной сваливается откуда-то сверху. Усталый, нерадостный, удивленно уставился да меня. Я чуть не прыгаю от радости: жив, цел, и идти мне такую даль не пришлось.

Он добрел до избушки на Порожней уже к вечеру – очень тяжелой оказалась дорога. Затопил ее, прогрелся и уснул. Утром он отчетливо понял, что мы впереди и, как проснулся, двинулся догонять. Как хорошо иметь дело с сообразительным человеком!

8. Олег, как правильно поняли, совсем не взвыл от вынужденного суточного одиночества. Он обрадовался возможности оставить своих добрых и терпеливых сотоварищей одних, чтобы они физически и зрительно отдохнули от третьего лица и поэтически насладились гарантированным уединением. «Сообразительный» еще раз и добрый дядя Олег.

Снова мы вместе. Сварили суп, чай. С ощущением сытости вернулась надежда, что и река будет лучше и мы все же успеем домой к 1 сентября. Витя настаивает: садимся все вместе. Соглашаемся. Но, пока Витя чинит байдарку, мы успеваем сварить суп из одного, но огромного белого гриба. Вкуснота райская.

Речка в самом деле стала приличнее и, хоть лодка сразу потекла, Олег успевал вычерпывать воду? и мы не тонули. Правда, нестерпимо хотелось сунуть в тепло постоянно мокрые ноги. И когда под вечер показалась избушка, я без особого труда уговорила ребят остановиться в ней, хотя еще было сравнительно светло. И правильно сделала!

В тот день мы шли не больше 4-х часов и встали около 6 вечера. Было явно рано, но ведь по московскому плану мы должны уже быть в Курье, в конце маршрута.(До нее мы считали тогда около 100 км, а на деле было больше 150-ти). Но уж очень хотелось тепла и уюта. Мы остановились с условием себе, что завтра встанем чуть свет и нагоним упущенное. То, как мы «нагоняли» на следующий день, показывает, что такое расслабление отнюдь не было правильным решением. Пройди мы еще около двух часов, встретили бы туристов и вышли бы к первой деревне, здорово облегчив себе жизнь. Но иногда необходимо уступать своей слабости, даже ценой возможного опоздания.

После двухдневного дрожания от холода – банная жара избушки, а потом встреча с ухтинскими байдарочниками. Даже ради этого стоило остановиться в избушке.

Ребята поднимались вверх по Печоре. У них поход только начинался. На кордоне заповедника их не пропускал рыбнадзор: Печору закрыли из-за нереста семги. Потом все же пропустили ненадолго – только посетить Медвежью пещеру (5 км отсюда вверх), про которую мы и не знали. Но они, конечно, собираются прорваться еще дальше и сделать-таки маршрут на Пупы и Унью. Это молодежь 22-24 лет. Четверо: Юра и Сэм (Саша Семенов) – из ВНИИГаза, Валя и Гена – из Ухтинской телестудии. Культурные туристы, хорошо подготовленные, экипированные, спортивные. К походу готовились полгода (!), все знают... Молоды, настолько молоды, что еда у них стоит на очень важном месте (а может, это нам, голодным, просто бросилось в глаза). Много говорят о еде, много ее несут (с байдарками у них по 60 кг веса на одного), едят с аппетитом. Правда, у них нет подкожных запасов, как у нас.

Еще возят с собой гитару, и, что удивительно, - приемник. У разных групп этот анахронизм отмирает в разное время. Я, слава богу, научилась быть снисходительной.

И все же мне очень хотелось супа со свежей уткой, а Вите стало грустно от их больших мисок, полных кашей. Я ему обещала шепотом много каши дома, и на молоке, и с сахаром, и на масле. Конечно, они пригласили нас, но ведь мы не умирали с голоду, и потому нашли в себе силы отказаться – ведь у них еще поход впереди... А наутро мы позавтракали только жижей из остатков сухой картошки и поджаренных сыроежек, да по одному сухарику. Было немного неловко есть это на виду. Ну да все уже в прошлом...

Ребята особенно много нам порассказали об Ухте, о Печоре, о семге, о людях, с кем встречались. Мы обрадовались, что можем рассказать им про встречу с Колей Рулевым, который, как потом выяснилось, должен был их вести, но не смог.

Они здорово нас выручили, дав резинового клея и лейкопластырь на олеговы раны. В общем, общение в ними было приятно. Заснули мы под их негромкие разговоры

Ребята вылетели сюда из Ухты 17 августа. Значит, только на два дня позже нас, но только сегодня, 27 августа, вышли самостоятельно вверх. Все эти 10 дней они добирались на перекладных до заповедника и ждали там разрешения (два дня). Только теперь мы ощутили, что нам здорово повезло и с подходами, и со всем походом. Основную тяжесть своих сердитых эмоций ребята выливали на головы местных жителей, «жмотов и куркулей», равнодушных к нуждам проезжающих туристов. «Нет здесь советской власти - негодовали они, - живут как хотят, и даже одну старушку как батрачку держат». Даже их заставили себе погреб делать, а потом все же огромные деньги за дорогу взяли. В каждой деревне – ужасные жмоты, пускать на ночлег не желают, а уж накормить голодных людей (туристов) – этого у них и в помине не водится

Я лично сразу же проникся недоверием к этим рассказам. Уж больно они были эмоциональны, уж больно плохо у них все выглядит. И, действительно, наши последующие ночевки в двух деревнях показали совсем другое.

Просто на Печоре и вправду проходит слишком много туристов и тратить на них время и средства, действительно, любому надоест. Тем более что и туристы едут с Верховьев голодные, холодные, опаздывающие на работу и буквально умоляющие о сплаве вниз за любые наличные деньги... А когда приезжают туристы снизу, сытые, с огромным грузом еды и времени? Да еще не просят, а почти требуют помощи, ссылаясь на договоренность с неким Колей Рулевым – психологически это совсем другое. А если эти туристы еще не стесняются высказывать вслух свои нелестные определения, то понятно, почему отношения везде были испорчены. Эти ребята походили на избалованных и обиженных детей: как же так – нам надо и нам не помогают! И cразу же под это подводится идеологическая база: «Нет здесь на них советской власти. Куркули чертовы!»

И чудятся мне в этих словах старые интонации: раскулачить, вычистить, обобщить… Мы – в темной и жаркой избушке. Я и Олег лежим на лосиных шкурах полатей. Лиля сидит в углу с дневником. Сэм и Валя (главные рассказчики) на лавке и топчане у небольшого столика, уставленного здешней посудой, остатками сухарей, забавно вырезанной из куска дерева солонкой и прочими мелочами охотничьего быта, -что-то шьют у лампы. Ребята ждут ужина и рассказывают, пламенно осуждая местных куркулей. Но они не замечают, что вся эта избушка и все в ней – сделано этими самыми «куркулями». И довезли их сюда все те же куркули, несмотря на все неприятности. Уважение к людям иного склада у ребят еще не выработалось. Я с огромным вниманием вглядывался в их лица. 20-22 года, возраст нашей целинной поры.

Такими ли мы были в то время? Только ли от возраста эта капризность и требовательность? Или она останется у них на всю жизнь? Мы все надеемся на молодежь, что она растет иной, чем нынешнее поколение, но черта с два! Вот ведь какие хорошие и современные ребята, а сколько в них комсомольско-хунвейбиновского!

Конечно, жизнь еще будет на них влиять, но совсем не обязательно в демократическую сторону. Может, совсем наоборот – они придут к убеждению, что «сильнее давить надо». Эти ребята будут действовать в нашем ближайшем будущем, как мы – в настоящем; а их дети будут нашим далеким будущим. Так на что же надеяться? Как-то надо вмешиваться в передачу старых традиций («против куркулей» и пр.), надо вмешиваться в эмоции этих ребят, будить в них уважение к любой личности, даже им неприятной... Надо, но у меня нет слов, и я молчу, лежа на куркульских полатях... Да, совсем не быстро будет распространяться демократическая психология при столь малой активности ее почитателей...

28.8. Ночь, к сожалению, была испорчена духотой, угаром. Утром мы с Витей встали с больной головой, но зато рано. Путь предстоял неблизкий. Теперь мы хорошо знали, что нам предстоит проплыть 12 км до поста Шежима и еще 75 км до деревни Усть-Уньи, а там – до конечной деревни Курьи с аэродромом – еще 65 км.

Валя сострадательно ойкала, когда, спуская лодку, мы становились кедами в холодную воду. Это, конечно, очень мерзко: мокрые ноги на 14 часов, от них вся дрожь, от этого я не переставала работать весь этот длинный день.

День мрачный, дождливый, бесконечный и даже, когда он кончился, мы продолжали грести – надо было дойти до Усть-Уньи. Наутро там должен быть почтовый вертолет, на котором, может, нам удастся улететь. Мы с Витей можем смело смотреть в глаза Артемке – растрачивали силы до конца, чтобы успеть в Москву к 1 сентября.

Тупая, необходимая работа. Да легкое раздражение, когда слышатся сзади вздохи Олега, жалующегося на усталость в спине от вычерпывания воды. Ну какой в этих словах толк? Что-то он заметно начал себя жалеть.

Меня это обстоятельство, к сожалению, трогало еще больше. Может, потому, что я острее Лили ощущал наше опоздание, вину за вчерашний «отдых» и лучше видел практическую невозможность пройти в этот день до Усть-Уньи (87 км), если не работать отчаянно. Естественно, что Лиля не могла весь день работать сильно. Значит, надо компенсировать своею греблей. А тут перед моими глазами постоянно маячит спина Олега, сидящего на своем весле. Весле, которое мы специально доставали для него, которое тащили из Москвы весь волок, и которое могло бы намного ускорить наше продвижение. Мы ни разу не предложили вслух Олегу начать греблю, зная, что у него была нездорова правая рука, зная, что он был ею очень озабочен («для художника правая рука – это все»), пусть опухлость ее начала спадать. Но в тот день я не мог быть справедливым и все понимающим. Я рассуждал, что грести можно с любой силой – важно только не сбиваться с такта, а главное – любой из наших ребят в такой ситуации, конечно, не сидел бы неподвижно на веслах, а все же пытался бы грести – даже через боль и усталость. Конечно, у Олега была очень полезная функция – вычерпывание воды из нашей дырявой посудины, но ее можно было выполнять поочередно и временами.

То же самое продолжалось и в два последующих дня. Только перед самой Курьей Олег сделал попытку взяться за весло, но через пять минут снова передал его Лиле. Понятно, что для нового человека байдарочная гребля кажется очень непривычной – но ведь все можно пересилить... Подобные мысли весь день кружились у меня в голове, прерываемые лишь иногда угрызениями совести: разве можно этакое требовать от больного человека?

Однако, еще хуже мне стало в последние два дня, когда подавленность Олега от мокрых ног и холода сменилась сравнительной сухостью (на перекатах байдарка теперь почти всегда проходилa) и оживленными воспоминаниями об искусстве, живописи, архитектуре, творчестве, женщинах, поэзии и пр... В сочетании с моей зубовной спешкой, старанием грести как можно сильнее, такие разговоры особенно злили. Я останавливал себя только одним: все хорошо, самое тяжелое уже позади, а гребем мы с Лилей достаточно быстро, обойдемся сами, провезем Олега пассажиром. Для его же самолюбия потом будет хуже.

Сегодня я отчетливо вижу, как был в то время несправедлив, но именно так тогда все было. Меня оправдывает лишь то, что это раздражение и даже злость вызывались именно обстановкой гребли, а когда она кончалась, все эти «психологизмы» совершенно исчезали и забывались. Наверное, такова же природа многих «путевых ссор», после которых люди дружат как ни в чем не бывало.

В полутьме подошли к Гаревке, решаем в ней остановиться, но узнаем, что до Усть-Уньи только 9 км, а не 15, и продолжаем путь.

Я – на пределе. Ругаю Витю за то, что врезаемся в перекаты. А что он может увидеть в темноте? – Но он все же терпеливо мне отвечает. И вдруг на правом берегу Печоры вырастают силуэты домов, мы ждали деревню при впадении Уньи, т.е. на левом берегу и не так скоро. Но Витя греб так отчаянно, и я старалась, что за 1 час 10 мин мы прошли эти 9 км. Ребята пошли проситься на ночлег, я же едва вылезла и начала подниматься к первому дому. И вдруг чувствую, что не иду, а просто переваливаюсь с ноги на ногу и качаюсь. Попыталась контролировать свои шаги. Получилось. Поднялась на горку и подошла к дому. Стою, дрожу и шатаюсь, вижу тени ребят в окне, но заходить не решаюсь, пока не выскочил Витя и не сказал, что можно.

Haм повезло. У хозяина был маленький запой и он сам радушно пригласил нас (ему хотелось еще с кем-то выпить и поговорить). Для меня же это приглашение было возвращением к жизни: теплая, полуосвещенная комната, с теплой печкой, со столом, на котором большущими ломтями нарезан хлеб и соленая рыба и стоит трехлитровый бидон молока.

Ели рыбу, потом пили молоко, глотали хлеб, а ребята чокались с хозяином за здоровье и мир стаканами с печорской бражкой, которую тот подливал из обыкновенного чайника. Непередаваемое ощущение: еще кружится голова, но по всему телу разливается тепло и сытость. И, отяжелев, я добредаю до печки, залезаю на нее и блаженно вытягиваюсь. Слава тебе, господи! Все хорошо.

Такой идиллией кончился наш самый напряженный, рекордный по километражу день... На печке я продолжал видеть печорские острова с непонятно куда ушедшей главной водой и эти противные перекаты, перечеркивающие реку острым углом так, что она везде становится мелкой. Продолжал лавировать между камнями и осаживать байду на резких поворотах. И последнее переживание – ночная гребля по темной, даже черной от ночи Печоре, где глазом угадывается только берега с остроелочным силуэтом, а перекаты можно только услышать, хоть зачастую этот слух приходит слишком поздно… В первый раз нам с Лилей пришлось на байдарке ходить ночью.

29.8. Утро началось с первой зари (света). Хозяин во хмелю плохо спал и все бормотал, чтобы утром Валя (сын-десятиклассник) отправлялся на охоту (это был день открытия сезона), сердито ему выговаривая: «Там ищи, там...» Ходила и ворчала на грязь хозяйка Ирина Ермильевна, неизвестно когда и как вернувшаяся домой. Как потом выяснилось, она уходит, когда муж запивает. Рано начала топить печку и спекла нам пироги из ржаного теста с творогом и картошкой, суп сварила. Накормила на славу. Очень хорошая у нее улыбка, смущенная. 7 детей вырастила, двое – десятиклассники, остальные уже ушли из дома. Примирилась с этим. Примирится даже со смертью кого-нибудь из них. Жестоко, да? – Хорошо, если бы я оказалась не права. Но кажется, жизнь в непрерывном труде не способствует развитию чувств. Как спокойно она приняла мое сообщение с реки, что ее дочь приехала в отпуск, как спокойно сказала: «На будущий год Ване в армию, может, и убьют там».

Нет, я нисколько не думаю, что жизнь ее безрадостна – многое было в ее жизни. Просто радости начинаются с другой плоскости.

Василий же Карпович рассказывает, что до войны в институте учился, война перекосила жизнь, начальника из него не получилось, а сейчас – на пенсии. А вообще-то он остался мне очень неясным.

Хозяева наши явно принадлежали в потомкам староверов. В этом убеждала рассудительность и сдержанность характера, особенно у хозяйки. Она была немногословной и только немного посидела с нами, когда кормила завтраком-обедом. Объяснялась коротко и сама почти ни о чем не расспрашивала. Видно, что ей многое и без расспросов известно. А жизнь с немного безалаберным (когда выпьет) и разговорчивым (по печорским понятиям) мужем усилила эту сдержанность. Жизнь в детях и тяжелой немноголюдной работе поневоле приучит к молчанию. И хотя сейчас она уже на пенсии, а дети почти выросли, привычки и ритм заведенной жизни остались. И, подчиняясь атмосфере этого дома, мы тоже невольно прикусываем языки. Только Олег пытался заводить легкие разговоры о хозяйстве, о составе деревне, об охоте, но выходило так искусственно, («Скажи, отец, сколько домов в деревне-то, а?» или: «Двадцатым калибром, отец, постреливаешь, да? Я говорю, калибр ружья у тебя двадцатый?»), что мы только поеживались от неохотного ответного бурчания Василия Карповича. Зачем спрашивать ненужное? – только надоедать человеку, уже стряхнувшего с себя вчерашнюю пьяную разговорчивость. Вчера было совсем иное дело. Опустошая чайник с бражкой (на ведро – три кило сахара + дрожжи + квас), а после обработки в печи вкусно получается), хозяину очень хотелось говорить о чем угодно, но особенно об отечественной войне и о нынешней политике. Рассказывал о ленинградском фронте, ругал немцев и даже сегодняшнего Брандта, которому, естественно, не верит. Политика не может не трогать людей даже в самых медвежьих углах вроде этой самой Усть-Уньи

Утром, бегая по деревне в поисках наилучшего обзора Печоры, я вышел на пригорок за деревней, где на самой лучшей точке для обзора стоял одинокий красный обелиск пирамидкой со звездой наверху. Но то была не могила местного председателя совхоза или начальника геологической партии. С фотокарточки смотрел молодой парень типичного для этих мест облика – светлые волосы, круглые острые глаза, худощавое скуластое лицо. Написано: год рождения – 1948 г. Погиб 10 июня 1969 г. в Чехословакии.

Я и раньше много слышал о погибших и погибающих в этой братской стране. Последними были разговоры о 14 новобранцах из нашего района в Москве, взятых в армию весной этого года, но уже через месяц вернувшихся домой в гробах. Но то были слухи, а сейчас я увидел воочию самого погибшего человека... Здесь, в самом глухом углу великой России, где и дворов-то не больше 20-ти – и вот вам: «Привет из Чехословакии!» И погиб этот сержант не в августе 68-го года, а в июне 69-го, уже при Гусаке. Может, и сегодня гибнут. Мы ничего не знаем, не слышим, но вот они – погибшие... И уже Ирина Ермильевна тихо: «Скоро Васе в армию, может и убьют там». И становится все яснее, что, несмотря на все «братские митинги», на заверения в дружбе, там идет война, неофициальная и непризнанная. Но от этого не менее жестокая. Я уверен, конечно, что уровень боевой подготовки наших солдат много выше подготовки той чехословацкой молодежи, что берется за оружие. И конечно же, за каждого убитого нашего солдата они расплачиваются, наверняка, несколькими своими: Ян Палах только открывает скорбный список. И хотя все это покрыто плотным умолчанием, каждый из нас встречается вот с такими могильными пирамидками и убеждается в правоте людей, сказавших еще в августе 1968 года: «Это наш Вьетнам! Это наше национальное несчастие!» - «Во Вьетнаме – янки, а в Праге – наши танки...»

Пока в Усть-Унье об этом думают просто: «Убили нашего парня, гады, враги, почти немцы…» Это и понятно: ведь мы не бурлящая информированная Америка, мы – тихая и почти святая от простоты Русь. Но это только пока. Постепенно и сюда будут доходить рассказы очевидцев, оценки горожан, беды тамошних людей и тогда ... они, может, начнут думать иначе.

В это утро мы пытались улететь вертолетом. Но «гусило», была низкая облачность и ни почтовый, ни геологический вертолеты не прилетели. Мы прождали первый, неудачный сеанс радиосвязи в 9 часов, на втором же, в 13 час, узнали, что вертолета не будет и, как сказал ждавший вертолета геолог, если он и будет, то «возьмет только меня».

Все. Все возможные варианты отлета отсюда вместе или порознь отпали и мы прощаемся с Усть-Уньей и плывем в Курью. Оставляем в магазине 18 рублей, хозяину отдаем 3 рубля (жаль, что хозяйки в то время не было). Не успеваем дать домой телеграмму, что опаздываем на два-три дня (почта закрылась на обед), и в два часа дня грустно отчаливаем.

До ближайшей деревни 40 км. Пока мы сухие и мечтаем остаться такими. Река после впадения Уньи это позволяет, но стала течь медленней. Руки устали, особенно правое плечо и локоть. Постепенно втягиваюсь, грести сегодня легче – отдохнули, отъелись, да и цифра 40 не кажется такой ужасной. Берега Печоры до неприличия единообразны, перекатов мало, проходим их, не вылезая. По берегам стоят навигационные знаки – знать, сюда «Вихрь» заходит в большую воду, а сейчас – по «сухой воде», и моторки редки. Правда, завтра навезут по реке детей на учебу в Курью, оттуда в Якшу, Знаменку, где есть школы-десятилетки. А в понедельник утром будет самолет специально развозить детей из Курьи и лишь к вечеру – пассажиров в Троицк. Грустная перспектива. Но в Вите не гаснет надежда на шальной самолет.

Вечереет, и как-то неожиданно вырастает Малое Пачгино. Доплыли. Крайняя изба мне кажется наиболее подходящей – по бедности. Ведь бедность и бескорыстие стоят чаще всего рядом. И действительно, на наш вопрос, а нельзя ли переночевать где-нибудь в амбаре, хозяйка отвечает: «Зачем в амбаре, ночуйте в доме. Места хватит». Прекрасно.

Стягиваем с себя мокрое и заводим разговоры. Разговоры просты, ведь перед нами люди, которые всю жизнь «робили». И вот незадача, сейчас даже пенсии не получают. Старику положена колхозная пенсия – 12 рублей в месяц, но для этого зачем-то надо пройти медосмотр, а старушка могла бы получать колхозную, да заболела надолго, когда в совхоз из колхоза деревня выписывалась. Вот и живут они на «малом топливе», да на рыбе, грибах, дичи. Тянет семью сын Иван, который был тут же, смотрел на нас большими глазами, но в разговоры не вступал. Старшие дети покинули дом. Спрашиваю: «А когда Иван женится, что будет?» - Отвечают: «Тогда помирать будем».

Старушке – 66 лет, старику – больше. Так и буду их всегда помнить – маленьких, кротких, сидящих на припечной лавочке и рассказывающих, почему нет пенсии, да о старшем сыне, отбывающем ныне трехлетний срок за драку. И в этом рассказе – кроткая горесть: «В наши-то дни за все сажают». Они не привыкли принимать гостей, у самих еды внатруску, но хлеб и соленую рыбу хозяйка поставила. На удивление вкусно она печет хлеб… Да и у соленой рыбы вкус приятней, чем у Василия Карповича...

Очень тихими, даже вроде пришибленными, мы запомнили наших последних печорских хозяев. С пенсией у них произошла рядовая история. Когда местный колхоз переквалифицировали в совхоз, они, наверное, обрадовались неожиданной воле и самовольно «вышли на пенсию», благо возраст позволял. Соседи же похитрее сначала перезаписались в совхоз, и уже оттуда уходили по возрасту, получая пенсию в 50-60 руб. Нашим же старикам полагается только колхозная – 12 р… А так как самого колхоза уже нет вместе с его канцелярией, то получение справок о стаже и прочее оформление требует страшно много времени и сил. Органы соцобеспечения работают у нас на удивление строго и педантично, почище судей и бухгалтеров. Это я знаю по рассказам своих городских знакомых, несравнимо более дошлых в хождениях по бумажным мукам. Куда уж здесь тягаться старикам из таежной деревни. Поехал один раз старик в город, там его сразу оглушили требованиями кучи справок, он и плюнул. Да и не стоят на севере эти 12 рублей в месяц таких страданий. Глушь отняла у них пенсию, но глушь и помогает им выжить. Охота и рыба – конечно, браконьерством, потому что рыбный и прочий надзор здесь свирепствует (блюдя интересы экспортных, т.е. западно-капиталистических по преимуществу заказчиков). Старик кротко жалуется, что сейчас рыбу ловить стало, как в магазине что украсть.

И все же под конец, когда старик с сыном уходили на охоту, они не показались мне жалкими и потерянными. Совсем они не нищенствуют, могут накормить приезжих и даже отказаться от денег за ночлег. Просто живут скромно, по силам. А отказ от государственной пенсии и расчет в жизни только на свои силы – это не жалко, а, наоборот, гордо, вызывает уважение. Не у каждого из нас хватит характера плюнуть на ежемесячные даровые деньги, а у стариков это получилось просто и естественно.

Тихо живут старики, заботы мира их не касаются. И кажется, их вообще все не трогает. Усталость от жизни? Но ведь в этой обстановке живет и Ваня? Надо ли желать ему лучшей доли? Великого смысла? – Его жизнь течет совсем в другой плоскости, и это, наверное, пагубное у меня желание, чтобы у всех складывалась жизнь по идеалам нашего круга. Цивилизация, разнообразие интересов крадут у человека его самобытность, изначальность, цельность. Но если культура внедряется постепенно, то человек может сохранить основную часть своих богатств, отбросив одновременно покрова невежественности. Последнее очень важно – ведь мир усложняется и надо в нем не тонуть.

30.8. Последний походный день. Мы рано встали, но хозяева встали еще раньше. К завтраку нам подали хлеб и чай, и мы с благодарностью приняли. Отец с сыном бесшумно собрались на охоту и стали как-то значительнее в охотничьем обличье: «Мужчины ушли на охоту».

Как-то уж получилось, что имя хозяйки я узнала только перед уходом: Афанасия Петровна Костромина. Конечно, она отказалась взять деньги, но с чуть растерянной улыбкой приняла плитку шоколада. И кажется, получилось хорошо.

В этот день нам надо было прогрести только 25 км до Курьи, до аэродрома. День воскресный, рейсов не будет, но мы все же спешим, как будто нас ждет самолет. Невероятно трудно грести, берег как будто стоит на месте. Скорость пешеходная, перекатов практически нет (но все же в одном месте мы умудрились сесть на мель на виду у ребятишек, которых как раз провозили мимо). Идут попутные лодки, но мы не решаемся просить их о буксире, да и зная о здешних ценах, деньги жалеем.

День, наконец-то, выдался солнечным, как будто Печора решила напоследок реабилитировать свои пейзажи и, действительно, Витя часто щелкает аппаратом. Но настроение омрачается усталостью и неопределенностью. И вот она показалась из-за поворота, в конце длинного плеса – Курья!

Вылезаем. Все. Конец путешествия.

Нами движет инерция. Деловито узнаем, сколько и как отсюда идти до аэродрома. Узнаем, что рекой надо плыть еще 21 км, а сушей – 4 км. Вот это крюк! Разбираемся, практически не сушимся, сразу упаковываемся. Олег настойчивостью и личным обаянием добывает буханку хлеба (в магазине перерыв) и литр молока (бесплатно). Немедля перекусываем и двигаемся. Курья – большое село, центральная усадьба животноводческого совхоза и лесхоза. Дома добротные, но, по местным заветам, - без украшательства. Есть начальная школа, ясли и сад, магазин и клуб. Цивилизация. Но мы ни с одним из курьинцев не познакомились, галопом помчались на аэродром. Витя надеялся, а мы – просто так...

Раньше чем мы подошли, на поле опустились вертолет и самолет. Подбегаю к вертолету: «Вы не в Троицк?» - «В Троицк» - «Не возьмете ли» - «Да у нас и так полно. Попроситесь на самолет. Эй, Борис, не возьмешь ли двоих?» И ответ: «Попробуйте, если уместитесь.» Я разворачиваюсь и воплю: «Олег!» - «Какой еще Олег?» - «Извините, нас трое». Бегом мчимся к самолету, вваливаемся и через 4 минуты самолет вылетает. Сказка! Первые минуты продолжаю не верить. Но вот уже летим, летим на Троицк.

Лишний раз убеждаюсь, что ненадежно ждать от судьбы подарков, надо их брать, т.е. настойчиво желать и неуклонно приближаться.

Наше возвращение домой, действительно, прошло четко и красиво, как в романе. Путь, на который наши знакомые ухтинцы затратили почти неделю, у нас промелькнул за полдня. Еще не прошло и 12 часов, как наша байдарка перманентно тонула в Печоре, а мы уже сидели в общем вагоне московского поезда и радовались тому, что в Москве будем рано утром 1 сентября, что Лиля проводит Артемку в «первый класс», а я успею на работу. Я же был счастлив вдвойне, потому что больше всех торопился и надеялся. Подтвердилась старая мудрость: «Работай и не теряй надежды, а удача придет».

Правда, был здесь и реальный расчет. После долгой плохой, нелетной погоды можно было надеяться, что в этот воскресный (выходной), но солнечный день будут хотя бы спецрейсы. А потом, нам в Усть-Унье говорили, что при хорошей погоде грузовой вертолет должен перебросить грузы в Курью, а оттуда вывозить их самолетом в Троицк. Так оно и вышло. Уже разбирая байдарку, мы видели над собой вертолет из Уньи. Екнуло сердце – а вдруг этот рейс был последний и вертолет сразу же уйдет на Троицк? Но нет, через некоторое время над нами снова проплывает вертолет в направлении к Усть-Унье. Сколько раз он так будет летать – два, три раза, до вечера? А может, только еще один раз и кончит? Тогда надо торопиться… Чтобы сделать 65 км туда и обратно с загрузкой и выгрузкой ему надо не больше часа. Поэтому мы так лихорадочно торопились, хотя никто реально в счастливый случай не верил. Просто подчинялись инерции движения. Быстрая упаковка рюкзаков, Олегу – наименьший вес, ему трудно идти. Перекус за 10 минут, и в путь! С байдаркой иду почти полубегом – как китайцы с корзинами земли – мелкими шагами и слегка раскачиваясь. Еще бы – эти 4 км надо пройти быстро, без остановок. Ведь если не успеем и вертолет уйдет в Троицк без нас, будем все дни корить себя за медлительность... Потому и силы берутся бежать легко, почти без труда. Постепенно втягиваются и ребята. Даже Олег, начав с успокоительных рассуждений о том, как прекрасна эта песчаная дорога среди сосен и ковров брусники и как хорошо не плыть в байдарке, а идти сухому, кончает тем же – полубегом на больных ногах.

И действительно, шумит над лесом возвращающийся вертолет и где-то уже совсем рядом приземляется. Спрямляем дорогу – уже по этому несомненному ориентиру – и вот – открывается изба, за ней поле, а на нем – вертолет и самолет АН-2. Кричу Лиле: «Скорей к летчикам, может, они сейчас улетают», а услышав ее переговоры, с размаху сваливаю свой груз в дверной проем самолета, прямо на руки тому самому уньинскому геологу, который нам объявлял вчера, что если вертолет будет, то возьмет только его. Узнав, что мы ничего не знали заранее, когда и сколько будет спецрейсов на Троицк, что наше появление прямо к отлету – случайность, он крутит изумленно головой: «Ну и ну... Повезло...»

Самолет в воздухе. Проплывает внизу Печора и Курья на ней. Делаю несколько снимков в грязное самолетное стекло. Но когда пытаюсь заснять красную мшистую тундру болот среди зеленой тайги и синих вдали гор, пилот замечает меня и делает выразительный знак о засветке пленки. Поспешно прячу аппарат, и правильно делаю – дома все равно эти пленки оказались неудачными, испорченными при проявлении. Остается только смотреть и запоминать цвета болот и тайги, завивы тихих лесных рек и росчерки лесовозных дорог и просек. И все это – без конца и края – лес, лес, лес…

Тело еще продолжает жить в ритме напряженного пути, как будто не верит, что его усилия уже не нужны, что все теперь зависит не от его усилий, а от расписания транспорта.

В таком же хорошем темпе мы вывалились в Троице-Печорске и ходили по городу, вдоль Печоры. Она стала огромной, почти с Волгу ширью. Конечно, она много мельче, только отсюда начинается крупное судоходство – вплоть до северной столицы – Нарьян-Мара, где «в океан течет Печора, плывут там ледяные горы, там люта стужа в декабре, нехорошо зимой в тундре». Да, уж Печору мы посмотрели: от мелкого горного ручья, которой можно перейти по камушкам, не замочив ног, до великой промышленной реки. Далась она нам большим трудом и потому было на нее так хорошо смотреть в последний раз.

Кончился наш североуральский поход. За две с лишним недели мы устали и отощали, как за добрый месяц пути, наелись трудностями и набрались впечатлений на целый год. Слава богу, этот год у нас не пропал без отпуска!

Меньше часа летели до Троицка. Там мы оплатили «пролет» и через 40 минут были уже на автобусной станции, готовясь к пути на Ухту. Олег остается в очереди и отпускает нас погулять – Вите надо отойти от самолета, да и широкую Печору хочется увидеть. Олег спокойно взял билеты и даже уговорил кассиршу дать передние места. А потом, за 20 минут до отхода, успел накормить нас обедом в ближней столовой, вкусным и недорогим. Все продолжает складываться удачно.

5,5 часов знакомой дороги на красивом закате, и мы в Ухте. Будут ли билеты на поезд, ведь близко 1 сентября? Мчусь на вокзал, с дрожью в голосе задаю вопрос в кассе и получаю неожиданный, непривычный ответ: «Есть». И через пять минут уже получаю (!) три общих билета на поезд, который прибывает в Москву в 5 утра 1 сентября (!) Господи, ты оказался великодушным до конца!

Самый последний эпизод этого удачного дня – встреча на вокзале с благословившим нас на Илыче Колей Рулевым. Он провожал своего отца в Москву и сам подошел к нам. Рассказываем о его ребятах на Печоре, делимся своей удачей, чуть хвастаемся, ещe раз благодарим за советы и карту. И, совершенно очарованные Колей, опьяненные от удач сегодняшнего дня, прощаемся с Ухтой, Уралом, Севером и едем к Артемке. 31 августа 1970 г.

Приложение к дневнику.

Этот дневник отражает впечатления от похода только нас двоих. Я думаю, что было бы интересно зафиксировать и впечатления Олега, и потому выпросил у него разрешение на перепечатку нижеследующего письма к швейцарской знакомой: "Добрый день, Инн! Больше месяца гулял я по Северному Уралу, поднимаясь и спускаясь по рекам Илычу и Печоре на байдарке. На этот раз я оказался в компании двух человек, очень неуемных и отважных молодых людей, поэтому путь наш был отмечен суровостью и редким физическим напряжением. Это не прогулка, а страда! Протискивание через таежные завалы, громыханье по каменным наворотам горных кряжей, продергивание груженой лодки на порогах и перекатах горных речек. И все это при сладчайшем утопании глаз в невообразимых пейзажах! Суровые каменные останцы, тянущиеся вверх, и кокетливый подол елочек с буйными холодными ручьями, которые как портные режут все предгорье. Горные кряжи Торре-Порре-из и Маны-Пупы Ньер восхищают своими скульптурными скалами и архитектурно-подобными формами. Какие-то фантастические города из огромных камней, сочлененных друг с другом божественной природой... Стремительное проплывание в коридоре многоярусных елей и древних кедров, среди которых проблескивают и уступают в воду сиреневые скалы. Как всегда, в десятом часу вечера, лунная дорожка с багряной решительностью сшивает бесноватые струи перекатов. Под деревьями накрыты столы из брусники, морошки и грибов. Великолепные белые грибы составляли половину нашего суточного рациона. А их поочередное для каждого из нас приготовление сопровождалось шаманством при вечерних солнечных экстазах.

Не встречалось, как в прошлый, тоже «северный» год, ни больших поселений, ни монастырей, ни церквей. Только крохотные охотничьи избушки по берегам рек и в лесах, в которых мы ночевали, разбросав усталые кости на медвежьих и лосиных шкурах. В таких избушках есть печь, дрова, две-три пары валенок или меховых сапог (чуни) и недельный запас провизии. Ночлежка к услугам любого бродяги, в том числе и для беглых каторжников, которые, говорят, пробегают по этим местам. Но неписаный закон: попользовавшись уютом, теплом и едой – восстанови припасы. И мы оставляли так же, как и другие перед нами, соль, спички, чай, сахар, печенье, консервы, кололи дрова

Чаще же ночь заставала нас в лодке, в глухой тайге или среди старых, как весь Урал, камней. Тогда раскидывали брезентовую палатку, разводили костер, готовили языческий ужин. И ни одного человека кругом на сотни верст. Даже охотника и рыбака. Это неоценимое благо для людей, вырвавшихся из перенаселенного котла. И, наверное, только в России сохранились еще такие необитаемые пространства, где можно скрыться хотя бы на месяц от грохочущей цивилизации.

Российский путешественник очень сильно отличается от западного туриста, катящего на своем автомобиле из одного человеческого муравейника в другой, толкающегося среди себе подобных из других стран на знаменитых площадях, музеях, магазинах. Мы же чувствовали себя первопроходцами, вроде Дежнева, Хабарова, Атласова или североамериканских пионеров. День за днем мы вкладывались в байдарку, чтобы продолжить тяжелый путь. Но часто она усаживалась на нас, когда тащили груженую лодку на буксире через жуткие пороги в ледяной воде горной речки, получая ссадины и натирая веревкой плечи, падая на колени и, ловя губами легкие снежинки (да, летом и снег: это Север), то всем троим одновременно вспомнились стихии Джека Лондона, и одна ситуация в особенности, когда изголодавшиеся и изнуренные человек и волк ползли рядом по белому безмолвию, дожидаясь, кто первый падет, так как у них уже не было сил напасть друг на друга.

Только Печора в нижнем течении была спокойна и нам почти не приходилось тащить лодку через каменистые перекаты. Мы даже не скреблись о камни дном лодки и мужчинам удавалось достичь предельной скорости. Затем стали встречаться редкие рыбацкие поселения с весьма радушными обитателями. И ... наконец, маленький самолет, автобус, поезд и Москва. Новый рабочий сезон. Поздравим с этим друг друга…

P.S.Не знаю, насколько уместно просить тебя присмотреть для меня прочный туристский костюм с широким замшевым ремнем и такими же ботинками. Ремень и ботинки (не туфли) желательно охристого или красноватого оттенка как можно экзотичнее, с эффектной мужской пряжкой и ножом в ножнах допустимых уголовным кодексом размеров. Не уверен, встретится ли тебе костюм (брюки, куртка и кепи) из мягкой замши или только с замшевыми наколенниками, но ремень и ботинки должны быть обязательно из грубой замши и, конечно, недорогой. Это у меня к тебе пространная и несиюминутная просьба, но очень для меня важная, т.к. мой американский костюм, служивший 8 лет, окончательно изорвался в последней поездке и даже нечего чинить... (размеры…)"

В тексте мы уже давали пару раз выдержки из отзыва Олега на все вышеприведенное. Ниже следуют его остальные замечания:

«1. Слишком много неблагодарных нареканий на погоду. У меня осталось впечатление веселящего солнышка, бодрящего снежка и улыбчивых утр. Ведь по правде, нас ни разу не прохлестал дневной дождь.

2. Упущено значительное событие: потеря Олегом денег (70 рублей после раздельной ночевки у Б. Порожней) – факт, поставивший его в чрезвычайно робкое положение и абсолютную зависимость от спутников. По городской привычке он без денег, как пустой мешок. Для психологических отступлений это важно.

3. Обойдена вежливым умолчанием потеря беспечным Олегом лилиных сапог, сильно раздосадовавшая пострадавшую. В действительности, отсутствие резиновой обуви на неделю лишило Лилю комфорта. К тому же, это еще один психологический диссонанс в компании. И извиняло злодея только то, что он готов был пойти назад искать как свой топор, но был великодушно удержан из-за сжатости времени.

4. Не согласен, что преимущества «свободного художника» рассматриваются Виктором, как черты нового человека. Это «старый тип» делового человека. Сейчас даже капиталистические отношения интегрируются и огосударствляются. Корпорации с плановым началом (через ЭВМ) – а не экономически свободные одиночки. А уж в России не поползут от огорода к горшочку с укропом. И плохо, и хорошо. Уклад в свободных профессиях останется сам по себе, как единственно логичный.

5. Абсолютно верно: переобувание Олега в кеды явилось посвящением его в инвалиды с дальнейшей госпитализацией в лодке. Вычерпывание воды – это не работа.

6. «Приложение» нужно было смелее редактировать, поскольку оно исходит из двух писем. Уважительное отношение к оригиналу сковывает стиль

Только сейчас я осознал сродство этого дневника с альпинистским рассказом 1968 года. Здесь так же действуют две стороны: «пижон» и «осторожный эстет» с одной стороны и «простые» и «цельные» туристы – с другой. И их отношения к движению в защиту прав, т.е. к подписантству, складываются примерно по схеме рассказа 68-го года. И с трудностями они сталкиваются столь же драматично. Но какое различие в результате: в первом случае – ходульность и ложь, а в 1970 году – естественность и правда. Конечно, эту перемену можно объяснить различием используемых жанров. Вместо придуманных в рассказе событий появился путевой дневник, но это только внешняя причина.

Энтузиазм 68-года прошел. В Чехословакии весна сменилась гусаковским осенним ненастьем. В спорах об августе 68 года большинство наших сограждан и даже большинство знакомых однозначно проявили себя противниками диссидентства. У меня, да и у многих других наступало отрезвление от первоначального угара, от экстремистского самообмана. Наступала переоценка ценностей, подписантсва и «мужества простых людей», «жертвенного бескорыстия», даже идеалов социализма, без которых якобы невозможна истинная демократия.

Может быть, в этой переоценке я снова перегнул палку, может быть. Но общее направление переоценки было верным: к трезвости и рационализму, терпимости и терпению, примату реальной жизни над идеальными построениями.

Однако отказаться от ценностей просто, а вот что нужно принять взамен? В чем искать объяснение этого мира? В чем руководство к действию? Призывать к «мужеству» и жертвенному альтруизму – бессмысленно, так что же делать?

В такой период переходных недоумений и писался наш уральский дневник. Правда жизни в нем – не достоинство, а неизбежность, ибо не родилась еще та теоретическая концепция, та система идеалов, под которую меня бы потянуло искажать действительность. И только смутным далеким ориентиром на новых горизонтах замаячило уважение к индивидуальному труду и ответственности свободных людей, кем бы они ни были – ссыльными «кулаками» или нынешними художниками. Мне стало казаться, что все наши беды исходят главным образом от прирожденного всем коллективизма, родовой коммунистичности. Именно эти черты, прирожденная слитность с коллективом (а не трусость или незнание) – главные причины неприятия свободы и диссидентства.

Отсюда и перемена моего отношения к людям типа Олега. Перемена радикальная, почти поворот на 180 градусов. В людях индивидуалистического и даже эгоистического склада я стал видеть разрушителей родовой коллективистской устойчивости, невольных завоевателей свободы, пусть мне даже неприятных, но прогрессивных.

Судя по отзыву Олега, сам он не был согласен с такой оценкой роли своей и своих коллег. Он был склонен скорее самоотождествиться с «обломками прошлого» - так выглядело много романтичней и аристократичнее. Но это меня не обескураживало. Гораздо больше беспокоило, что мы сами так плохо уживались с этими людьми, в том числе и с Олегом.

После похода мы не ссорились, конечно, но как бы взаиморазочаровались. Наверное, появление дневника было неприятно Олегу, но он стоял выше таких обид – за это я до сих пор ему благодарен. Наше знакомство агонизировало еще несколько лет, пока не затухло. Мы оказались мало совместимыми с деловыми новыми людьми.

Напротив, те ребята из Ухты, которых мы тогда осуждали за комсомольскую нетерпимость, оказались гораздо нам ближе. Виделись мы с ними считанные часы, а Лиля переписывалась потом несколько лет. Может, разуму так и не справиться с нашими чувствами, с укоренившимися пристрастиями?

Но почему, собственно, разум потянул к индивидуалистам-работникам, к людям «третьей позиции»? Именно эти люди реально пользуются некоторыми свободами и, следовательно, уже имеют стимул их отстаивать, именно эти люди могут стать свободными гражданами. Когда их станет в народе большинство, настанет время для коренных реформ нашего общества. Эти люди не составляют единого и разрушительного потока, способного только подмыть и обвалить берега, они движутся отдельными маленькими струйками под общий уклон, осушая и оздоровляя застойное болото неподвижного берега.

Но к этим людям нельзя придти, «пристать», прибиться, поскольку у них нет общего «мы», а каждый сам по себе отделен. Пристать к «ним» - значит просто идти самому. И не стоять на месте с друзьями-туристами и не нестись в круговерти экстремизма, а просто жить по собственным способностям и воле.

Вот те подспудные причины, та работа, которая меняла нас в те годы, что и отразилось в уральском дневнике. И думалось: в конце концов, не так уж и важно, чтобы мы нашли общий язык с одиночками, важно самим жить столь же свободно и уверенно. И сам поход нас убеждал в возможности этого. Его удачность стала источником нашей бодрости, веры в свои силы на годы вперед.