К уральскому путешествию мы готовились давно и с большой натугой. Уже три года назад было распланировано, что после трудных памирских гор мы лето 85 года проведем в легком знакомстве с южной Россией (что на деле оказалось много утомительней и труднее Азии), за лето 1986 года ознакомимся со Средним и Южным Уралом, а уж в 1987 году поедем на трудный и красивый Алтай. Съездим на Алтай с детьми - и все. Может, конец походам, может, на Дальний Восток как-нибудь на пенсии соберемся. В общем, на дальнейшее время мы уже не загадывали, рассуждая, что дети уже вырастут и захотят в летние походы ходить без нас, а наши силы-желания совсем иссякнут.
Но наши собственные грустные прогнозы осуществлялись быстрее, чем мы сами рассчитывали. На Урал в этом году мы поехали только с Алешей - с Аней же расстались по обоюдному желанию: и ей с нами неинтересно, и нам трудно преодолевать вечное нехотение. Еще важнее, что особого острого желания ехать на Урал у нас уже и не было. Ехали только из-за моего тезиса: на Урале никогда не был и, может, никогда не буду, если отказаться в этом году. И еще - это последний большой район страны, который мы не посетили вдвоем с фотоаппаратом и будущими фильмами (Дальний Восток - не в счет). Вот освоим его, и будем знать, что свою страну, в главном, увидели, а впереди - небольшие походы, для души.
Для души... Выходит, Урал мы смотрели - по обязанности, без души. В каком-то смысле, это правда. Лиля уже бывала на Урале не раз - в Свердловске, Миассе, Челябинске, Уфе, и сейчас она ехала больше для меня и из-за меня, а загнанность на работе не позволяла ей даже при желании вникнуть в литературу об Урале и хоть немного приготовить себя к интересу и любви к еще не виданным местам. Я же... что я могу чувствовать без ее интереса? Весь предыдущий год был занят историей южной России. Для усвоения обрывочных сведений и концепций об Урале старообрядческом, оружейном, горнозаводческом, языческом, мусульманском у меня остались лишь крохи времени ... Крошево, в котором я не разберусь, пока не усядусь за письменный стол в библиотеке или под деревом в колхозном лесу, имея под рукой, с одной стороны - уже отснятые слайды, а с другой - книги и Лилин путевой дневник. То есть пока не будет написан сценарий уральского диафильма.
28 июня. Киров. Уехали вчера в 7 вечера пермским поездом. На этот раз только втроем, с Алешей (Аня поедет с Галей в гармаевский лагерь). Последние две недели я работала напряженнейшим образом, напоследок с 9 утра до 10 вечера, и уже потому поезд казался райским избавлением.
На вокзале нас, как всегда, запаздывающих, провожала Рита З., она даже принесла в дорогу Алеше очень приличные джинсы - но у него в рюкзаке есть запасные. Прощание наспех, и поехали. Места у нас боковые, мною любимые, т.к. никто не задевает твои ноги. Витя уступает мне верхнюю полку и я, едва к ней прикоснувшись, проваливаюсь в сон до 8 утра.
А в 11 утра мы уже выходим, но не в Перми, как собирались, а в Кирове. В Москве на глазок положили на дорогу до Перми 1,5 суток, и что приедем туда завтра утром. Оказалось - сегодня вечером. А что нам делать в Перми вечерней? - Музеи закрыты, фотографировать нельзя, придется ждать до утра. Лучше сейчас посмотреть Киров-Вятку и ночным поездом уехать в Пермь. Тем более что "предусмотрительный" Витя на всякий случай взял с собой путеводитель "На вятской земле", и мы сможем легко сориентироваться в городе.
И мы прощаемся с аккуратной проводницей нашего вагона, где все сияет чистотой и порядком домохозяйки. Она нас даже по-домашнему жалеет, глядя на рюкзаки. Сама жалуется на рост строгостей со стороны МПС, вернее, рост отчетности. Взамен прямых обязанностей теперь уйму времени отнимает писанина ибо всем, даже о том, на какие места пассажиры брали постели, за любые неисправности по вине пассажиров - вычеты...
Итак, неожиданный подарок - Киров. Рюкзаки - в камеру хранения, и мы - свободны. День субботний, солнечный, работают все музеи, и даже развлечения детского парка. Но трехкратные попытки Алеши "прокатиться" были неудачны: не сразу сориентировались, где дают билеты на "Сюрприз"- и он закрылся, тир увидели только без 10 семь вечера, а на колесо обозрения была такая длинная очередь, что мы упросили Алешу не стоять, а идти с нами дальше, тем более, что Витя надеялся еще попасть в книжный, но, конечно, не попал.
Были в музее Салтыкова-Щедрина и в Художественной галерее (до чего ж приятные женщины там служат!) В маленьком салтыковском домике периода его вятской ссылки, и мы, еще не уставшие от впечатлений, с удовольствием вчитывались в его экспонаты, вглядывались в портреты. В вятской ссылке еще раньше находился Герцен, но дома его не нашли, и Витя жалел, что мы здесь знакомимся не с Герценом, а с Салтыковым, которого он недолюбливает. А мне вот показался очень симпатичным этот трудолюбивый и талантливый человек, совсем еще молодой в Вятке. После окончания Царскосельского лицея он прослужил в Военном Министерстве 4 года и имел неосторожность написать два литературных опуса, неожиданно осужденные за "вредность и неблагонадежность". Каким же жизненным крахом казалась тогда для него вятская ссылка! А на деле тут-то он и стал писателем, автором сатирических "Губернских очерков", тут он и обрел свою судьбу. Ему вначале казалось, что из этого города и дорог дальше никуда нет, как будто здесь конец мира. А потом и друзья нашлись и, главное, невеста. Так что через два года, издавая "Губернские очерки", он уже с большой теплотой вспоминал свой Крутоярск-Вятку: "Да, я люблю тебя, далекий, никем не тронутый край, мне мил твой простор и простодушие твоих обитателей".
Мебель мемориальных комнат, конечно, сборная - просто принадлежит тому времени и среде. Да кто бы мог заботиться о сохранении мебели какого-то ссыльного чиновника? Но колорит и ощущение подлинности все равно остаются. Может, потому, что до сих пор я знала только насмешливого, недоброго сатирика Щедрина? А он, оказывается, был таким славным человеком, переживал и ценил служебную работу, да и писательскую деятельность свою видел, как гражданский долг, служение обществу: "Много есть путей служить общему делу, но смею думать, что обнаружение зла, лжи и порока тоже небесполезно, тем более, что предполагает полное сочувствие к добру и истине".
Я и раньше знала, что "революционный демократ" Щедрин был одновременно и вицегубернатором Салтыковым, и это противоречие мне казалось чем-то порочным. Теперь я увидела, что не был он никаким анархистом, к своей службе относился, как к делу нужному, хотя и жаловался на неистощимость бумажного потопа в самодержавном делопроизводстве. На стене мы увидели схему прохождения бумаг в губернском правлении. Витя не поленился, подсчитал: 42 стола проходила обычная рядовая бумага, прежде чем выйти ответом или простой отпиской. Кошмар какой-то.
Уходя из музея, я пообещала себе повнимательней читать Салтыкова. Добрыми его вещи, конечно, не назовешь, особенно в последние годы, но не из одной же желчи состоял человек.
Художественная галерея Вятки - маленькая, уютная, хотя на деле имеет 4 тысячи экспонатов, посетители видят только верхушку этого айсберга. Работники мечтают о пристройке, или даже о новом здании. А пока мы видели выставленными почти всех наших великих художников - но по одной, от силы - двум работам. Еще в одном зале - европейцы, в другом - иконы, писаные и шитые. Среди икон запоминается прекрасными клеймами "Поклонение Богородице". В XVIII веке с радостью поздоровались с портретом Болотова, которого так зауважали после прошлогодней поездки в тульский Богородск. В XIX веке смотрительница обратила наше внимание на работы местного художника Чарушина, чуть жуткого, проникновенного реалиста, рано сгоревшего. Рассказ о нем и картины слились в ощущение трагедии. Картин его немного выставлено, среди них - портреты архитектора Вайсберга, победителя конкурса на проект собора в Москве в честь победы над Наполеоном, и его дочери. Проект Вайсберга был принят восторженно, но потом его почему-то обвинили в растратах, или взятках, и отправили в вятскую ссылку. Храм Христа-Спасателя строили уже по другому проекту. Талант же Вайсберга был фактически задавлен. В Вятке от него остались лишь ротонда и вход в парк, но по этим сдержанным и небольшим постройкам трудно судить о его таланте.
Из впечатлений галереи хочу удержать в памяти неоконченную работу Шишкина ("Пикник в лесу"). Так непривычно было видеть широкие мазки и прорисовки у Шишкина, как будто рисовал импрессионист или современный художник, и так выразительно - глаз трудно оторвать. И даже хочется сказать, спасибо судьбе, что художник не успел, или не захотел, нанести последний, привычный блеск реалистических деталей и утомительных подробностей на эту первооснову, первопрорисовку - может, так она яснее воспринимается (а может, мы сами уже испорчены восприятием нашего времени?). И даже жалко, что такая "неоконченная", а на деле недолакированная под действительность картина у него только одна.
Что касается архитектуры, то Киров не выглядит большим городом. От старой Вятки в центре осталось много старых, и даже церковных зданий: Трифоновский монастырь с пятиглавым собором, надвратной Благовещенской церковью (правда, на территории закрытого колючей проволокой маленького литейного цеха) в нарядном покрывале каменного декора - каждый наличник красив по-своему, розетки, цилиндры-кирпичики, крестики на торцах. Создатель монастыря - Трифон Вятский - фигура значительная, активная. В музее есть даже две его иконы.
Напротив Трифонова монастыря, сразу через Засорский овраг, на Кремлевском холме стоял Новодевичий монастырь. Осталась такая же красавица церковь, с еще более пышным декором местных кирпичных и каменных мастеров. А какие кельи понастроили себе "девицы"? - сплошная стена из трех этажей на пол-ограды!
Неподалеку - хорошо отреставрированная приказная изба с высокой кровлей, белыми наличниками - по вкусу 17-го века. Это только в центре, слава Богу, не совсем еще застроенном.
В другой части города нашли Иоанно-Предтеченскую церковь, сестру монастырских церквей, тоже красавицу. Местная старожилка рассказала нам, что просили они эту церковь открыть, да милиционеры, что живут в соседнем доме, воспротивились. А теперь и милиционеры разъехались, а церковь все пустует под планетарием. Все безнадежно. И мы, как обычно - бесплодно посочувствовали.
За рекой, в знаменитой слободе Дымково, вернее, селе Макарьеве, изумительно красивая и стройная церковь Макария Желтоводского занята библиотекой. Колокольня какой-то строгой, и в то же время роскошной, аристократической, что ли, красоты!
В краеведческий музей мы не успели попасть, да и не очень жалели - успели устать. Сам ведь город - главный музей, а дымковской игрушкой - этим воплощением праздничной части веселой вятской души, мы насмотрелись в художественной галерее.
С людьми разговоров было мало, только расспросы о дороге - но все на улыбках, на добром слове. В сравнении с другими областными столицами Вятка еще не совсем растеряла своей патриархальности, тихости, душевности.
Последняя встреча была уже случайной, по дороге к вокзалу мы увидели деревянный двухэтажный дом, где жили Васнецовы. Музей, конечно, был уже закрыт, и, как Вятка воспитала в них такую тягу к воссозданию на полотнах древней Руси,так и осталось загадкой.
На вокзале мы были недолго, в Пермь уехали быстро. Пассажирский поезд за те же 8 часов, что обещал нам скорый, доставил нас в этот большой предуральский город.
Экскурсия в Вятку, конечно, не была для меня неожиданностью, хотя я и вправду не знал расписания поездов. Мог бы узнать, но ленился усложнять себе жизнь излишней информацией. Тем более, что тогда Лиля могла бы затребовать обмена билетов и более позднего выезда (допустим, утром в субботу) - чтобы иметь больше времени для работы в пятницу вечером и для сборов. Ведь аргумент железный - Вятка не входит в Урал, она просто нам по пути. Так что экскурсия в Вятку нам была просто подарена судьбой, моею ленью и равнодушием к Лилиной загруженности работой, под знаком которой, чем дальше, тем больше, проходит наша жизнь.
Впервые мы начинали путешествие в таком составе - только с Алешей - и, может, потому были столь спокойны и предупредительны друг к другу. Как бы пробовали друг друга на психологическую совместимость в новом (может, последнем) суматошном походе. Мы уже испытывали разные варианты - ходить вдвоем, большой семьей, с другими людьми - везде были не только плюсы, но и минусы. Так что путешествие с одним ровным и терпеливым Алешей в первый день казалось нам едва ли не оптимумом.
Путь впереди был ясен, билеты в Пермь на руках, и мое свободное от ходьбы и фотографирования время было занято попытками настроить себя на уральскую тему. Какое место и смысл приобретет Вятка в диафильме? Очень часто в этом хаотическом обдумывании помогает посещение местного краеведческого музея. Но в кировский краеведческий мы не попали, и потому я только медленно перебирал про себя прочитанное дома в словаре Брокгауза о старой Вятке, зачатой еще в домосковский, вольный период русской истории - новгородскими ушкуйниками, прямыми предтечами казаков-землепроходцев (и проходимцев). А Урал завоеван и освоен именно Московскими людьми, значит, Вятка не только географическое, но и историческое преддверие этой величайшей кузницы оружия величайшей империи. Однако, что может быть нового в мысли, что из анархической свободы рождается деспотический порядок и натиск, из Новгорода - Москва? Все это - перепевы прежних диафильмов.
В Вятке новгородские "детушки" сталкивались с двумя местными силами - татарской Казанью на юге, зырянской Великой Пермью на востоке. Не только сталкивались, но и остановились, основали город и пытались сжиться с местными аборигенами - не в мире, конечно, но в обычных стычках, драках вперемежку с торговлей - как формой тогдашнего мирного сосуществования. Т.е. зачинали обычный европейский порядок многонационального сообщества независимых народов. Но все это только начиналось, и довольно скоро было сметено натиском на Восток зародившегося московского самодержавия, установившего совсем иной режим сосуществования народов, а именно - покровительство великой русской нации "добровольно присоединившимся к ней инородцам".
Сама же Вятка на века стала только одной из промежуточных губернских станций на пути из Москвы на Урал и Сибирь, шестеренкой имперской управляющей машины, в которой невозможно было разглядеть прежние новгородские начала днем с огнем. Разве что в узорочье декора вятских церквей да в разудалой яркости дымковской игрушки, нестеснительной плавности ее линий и чистоте красок. Т.е. в приемах народного искусства и умений, в вольных чертах народной фантазии - или, как говорили раньше - в глубинах народной души, талантах и свойствах психики доныне живущих здесь вятских людей.
Имперское самодержавие тоже, конечно, влияло на привычки и традиции - грязь, халтура, показуха, неряшливость - эти родовые примелькавшиеся родные черты присутствуют, конечно, и в Кирове-Вятке. Присутствуют, может, даже и определяют - но вытеснить полностью народные первоначала они не могут. Надо только суметь их разглядеть, порадоваться и возгордиться во всеуслышанье, чтобы и людей своею похвалой-радостью удивить и поощрить, и самим урок запомнить. Вот - главная задача нашего путешествия. Только нет у меня на это детской щедрости и радости. Вся надежда - на Лилю, Алешу. В этом-то я больше всего от них завишу.
29 июня. Пермь. 6 часов местного утра. Витя по частям засовывает рюкзаки в одну ячейку (уж очень неприятно распорядился, завидев нас, хранитель ручной камеры хранения: за два рюкзака по 20 коп, за Алешин - 15 коп. Сразу захотелось с ним дела не иметь, и мы обратились к его автоматическому конкуренту - всего за 30 коп. ячейка.
Выходим в темный от дождя, пасмури город, сразу садимся на первый попавшийся автобус и едем в центр. Но дождь все моросит, выходить не хочется, через стекла смотреть на этот большой город проще, и мы катим, все равно куда. На конечной остановке, уже за какими-то дачными садами, выходим и снова садимся в него же, возвращаясь в центр, куда и собирались.
Дождь делает перерывы, вселяя в Витю слабую надежду, что его фотоаппарат еще увидит Пермь солнечной. А пока он делает кадры, прикрываясь пленкой. Дождь гасит последние остатки нашей вятской радости, но мы начинает обход города по карте-путеводителю, как необходимую работу - лично обойти все указанные на ней памятники архитектуры.
В действующей церкви на кладбище мы присутствовали при встрече архимандрита Пермского со своей паствой, слушали красивый, сильный хор. Потом мы видели еще одну действующую церковь в центральной части города - целый кафедрал. Огромен и настоящий кафедрал в центре, ныне занятый под музей. Церкви Перми поздние, большие и добротные. Есть и мечеть - тоже большая, с необычным завершением минарета - в форме "фонарика". На Комсомольском проспекте стоит дом Кирилло-Мефодиевского братства - западной архитектуры, но большие окна все в маленьких ячейках как бы для слюды. Интересно, какова его история?
В здании бывшего кафедрального собора, парадно отстроенного на высоком прикамском берегу, картинная галерея - устроена в три этажа. На последнем, под церковным куполом, рядом с богатейшим деревянным иконостасом, выставлена знаменитая пермская деревянная скульптура - резные фигуры Христа, Богоматери, святых. Есть удивительные по одухотворенности фигуры. В мордовском Саранске, мы встретились с деревянными творениями Эрзи, мордвина родом, западного скульптора по умениям, глубине и славе, а в Перми увидели деревянные шедевры потомков лесных зырян-пермяков, обучившись искусствам в Европе.
На втором этаже галереи выставлена западная живопись, но мне она не смотрелось, а на первом увидела много новых для меня полотен... Хорошо представлены и пермские художники, наши современники. Уходить было жаль, но Витя с Алешей уже давно ждали меня на выходе.
Перед галереей побывали в залах соседнего краеведческого музея, богатого фауной и флорой, но почти ничего не рассказавшего о коми-пермяках, местных первожителях. Витя раздосадовал.
О самих жителях-пермяках какого-либо определенного мнения не сложилось. К полудню погода разгулялась, и мы увидели закамские дали теперь в солнце - через арку какого-то громадного военного училища. Но даже это не засветило интересом наши глаза (может, сказалась беспокойная ночь в поезде), и пока Витя бегал в отдаленный конец за "неохваченной" церковью, мы с Алешей чуть подремали на солнышке, прямо перед музеями. Почти нет столовых, и от рынка, почти исключительно среднеазиатского и потому очень дорогого, мы отправились на вокзал.
Пермь много больше и шумнее Вятки - так нам показалось. В ней почти незаметна милая патриархальность тихих дворов, гораздо больше сталинских фасадов, т.е. государственной отстроенности и торжественности. Вполне понятно - в Перми начинается Урал, пояс мощных заводов. Долгое время город звали Молотовым. Вятке повезло меньше, ее до сих пор именуют Кировым, хотя на деле в нынешней Перми гораздо больше в застройке Молотова, чем в милой Вятке - непонятного Кирова. Центр военного округа, город переполнен военными учреждениями - и это давит.
Даже церкви в Перми - какие-то большие, официальные, "сталинские". А может, они просто сродни первооснователю пермской епархии Стефану Пермскому? Ведь именно он был здесь первым русским, именно он "духовным мечом" привел к покорности Москве первую инородческую страну - зырянскую Пермь Великую. Не как Кортес - Мехико - силой и обманом, а проповедью и топором по языческим рощам. Второй, как известно, стала соседняя Казань, присоединенная, правда, обычными пушками и штурмом. Но если в Казани еще много татарского, бессмертного, то и Перми от аборигенов-пермяков осталась только деревянная скульптура, да упоминание в музее о пермском национальном округе на севере области. Сама же Пермь Великая, зырянская, ушла в небытие. Но насовсем ли? - Мне невозможно в это поверить. Ведь дух земли бессмертен и обязательно оживет, аукнется в пермских душах - ну, хотя бы, как в картинах пермского художника Станислава Ковалева, увиденных в Свердловском музее современной живописи. Для меня его образы, древовидное, органическое видение мира - как первая ласточка пробуждения от спячки Перми Великой.
30 июня. Кунгур. Вчера в 5 часов местного времени уехали в Кунгур электричкой, втянувшейся в настоящие лесистые предгорья, вернее, сами уральские горы. В Кунгуре мы неожиданно задержались на целые сутки, а сейчас этой же вечерней электричкой движемся дальше на юго-восток, к конечной Шали, куда совсем не собирались, намечая маршрут в Москве. Взамен однодневного выхода с лодкой на Чусовую решено водный путь пройти более длинный, а значит, более интересный, мимо известных "скал-камней". Сколько будем там плыть - неизвестно, хотя отведено у нас на Чусовую только 1,5-2 дня.
А в Кунгуре мы, прежде всего, поехали к пещере, и недалеко от ее комплекса, прямо над Сылвой, заночевали. Вечер был красивый, небо очистилось от моросящих туч, палатка наша стояла на высоком берегу Сылвы под березами, а под нами расстилался в котловине уральский город с его заводами, а облака бурным клубком убирались в сторону гор, оставляя после себя первозданную голубизну небес. Речка Сылва - чистая и быстрая, купаться в ней было приятно, а Алеша получал просто наслаждение и с трудом вылез из воды. Костер из сырых дров разгорался с трудом, но, раскочегарившись, позволил приготовить чай и первую походную вермишель. Спокойный и умиротворяющий вечер. Вите хотелось шутить и он обыгрывал тему волчьей семьи, где, мол, "матери племени" всегда принадлежит решающая роль. Видно, заглаживал решение об удлиненном водном пути по Чусовой, которого я, честно говоря, просто побаиваюсь.
К 9-ти утра мы подошли к кассам пещеры. В 10.15 перед нами раскрыли ее вход. Кунгурский "Сезам" начинался холодильным коридором, после которого сама пещера показалась теплой. В ее многокилометровых гротах и проходах, действительно, в основном "вечная весна", +5оС. И ближайшие к выходу и входу залы - минусовые, покрыты ледяными кристаллами, сосульками и натеками. В разноцветных прожекторах их искрение и переливы очень красивы. А сталагмиты выглядят простыми сосульками. Но, говорят, они красивы весной, когда пещера полна диковинным льдом.
Зато в каменных гротах все остается без изменений. Каждому гроту даны, по-моему, удачные названия. Ведь давали имена первооткрыватели, по собственной фантазии и естественным свойствам каждого зала, а современные оформители формой и окраской освещения, маршрутом бетонных дорожек только раскрывали, делали легко видимыми эти фантазии и пещерное естество.
Особенно хорошо мне было в гроте Эфирный. Удивительно легко дышалось под его высоким куполом. Сверху в подземные зеленоватые озера падала капель, и грот непрерывно и "эфирно" звучал... Дорожка подвела нас к одной из громадных "органных труб", проделанных в земле водой. Капли непрерывно скатывались по ней и аккуратно обрабатывали камень, как по линейке... Гроты "Дантова ада", пещеры заозерные, залы "вечного лета", где, по преданиям, зимовали ермаковцы по пути в Сибирь..., марши каменных ступеней "дамские слезки", где мучились в неудобной обуви и платье одни из первых экскурсанток - свита английской принцессы в начале нашего века.
Много труда затратил на освоение Пещеры ее первый энтузиаст и хозяин, фамилию которого я, к сожалению, забыл. И сейчас она содержится в хорошем порядке и уходе. В общем, впечатлений было много, тем более, что мы трое еще ни разу не бывали в настоящих пещерах, доверяя лишь рассказам и картинкам.
Выскочив после часовой экскурсии по прохладной пещере в душное и туманное тепло кунгурского дня, мы купили сувенир и открытки на память и пошагали лесом и полями к единственному мосту через Сылву в город. При этом сделали приличный круг, но ведь все равно идет дождь и туман. У моста перед кладбищем стоит действующая церковь - наш "первый объект". Она самая простая из всех кунгурских церквей. Другие же имеют красивые и неповторяющиеся колокольни, стройные силуэты. И много старинных нарядных домов! И если б не "зона" в одном из монастырей, обнесенная высоким забором, впечатления от Кунгура остались бы самые лучшие. Тем более что к обеду разгулялось солнце, мы смогли и посушиться, и покупаться прямо в центре города (а потом еще у вокзала в глубоком карстовом озере рядом с кунгурскими "Черемушками"), и даже поесть в забегаловке.
Ночевали во дворе амбулатории рядом со станцией, т.к. до первого автобуса на Чусовую нам осталось всего пять с половиной часов.
Кунгур стал для нас самым первым и, как оказалось, самым "уральским" городом. Разом показал и красоту своих подземных недр, и мощь своих заводов, неприкрытую откровенность своего "зэковского прошлого и настоящего". И вид, и суть Урала преподнес нам, как на блюдечке. Жаль, что его краеведческий музей был закрыт, но о старинном, для русских - изначальном Кунгуре мы много слушали раньше, и вчера, в пермском музее. Здесь находится один из крупнейших заводов нефтепромыслового машиностроения, и по своим служебным обязанностям я много наслышан о нем, даже общался с его работниками, но вот съездить в командировку сюда так и не пришлось. Только сейчас, в собственный отпуск, с места палаточной ночевки, рассматривал раскинувшиеся в котловине заводские корпуса, и даже думалось, что хорошо здесь жить, в кунгурской глуши, где и заводская цивилизация, и лесные высоты, и подземная красота - все рядом, все вместе, по-уральски. Но не забывал и рассказа о Кунгуре своего коллеги по работе: "Самое интересное, что в центре города, в главном монастыре, совершенно неприкрыто расположился лагерь - с колючей проволокой, с вышками на углах и автоматчиками на них. Вокруг самая толчея народа, но никто не удивляется и не обращает на лагерь внимания; как будто сроднились с ним".
Да ведь не только в XX веке существовали такие лагеря. Если каторгой славилась, в основном, Сибирь, то Урал осваивали крепостные рабочие, по-нынешнему, вроде з/к на поселении, с самого начала, со Строгановых и, особенно, с Демидовых и с Петровских преобразований, когда Урал стал кузницей оружия для только что возникшей мировой державы. Так что крепостной=зэк - ключевая фигура в уральской истории и жизни, а центр города в колючей проволоке - один из самых выразительных уральских символов.
1 июля. Выход на Чусовую. 5 часов утра. Алешик на удивление легко встал, а уже в 7 утра мы вышли из автобуса в деревне Чусовая. Наши попутчики-байдарочники поехали дальше, чтобы начать сплав еще выше по течению. А мы оказались в полном тумане - и от невидной внизу реки, и от неизвестности - сколько времени и как нам придется плыть по Чусовой. Первые же расспросы ввели нас в еще большее уныние: ожидаемых дорог вдоль реки вниз не оказалось и, значит, прервать свою греблю через 2-3 дня в какой-либо промежуточной деревне мы не сможем. С унынием Витя соглашается на первый, еще московский вариант: вернуться на железную дорогу и доехать до Кына, но тогда мы пропустим самые красивые места на Чусовой - "не попробуем этой реки как следует".
Однако еще один собеседник на автобусной остановке собирается ехать по ж.д. , но не до Кына, ближе.. Он уверяет нас, что от их Рассоленок есть лесовозная дорога в 15 км прямо до Чусовой, и даже ходят машины. И мы с радостью ухватываемся за этот вариант - он всех устраивает, обещая короткий сравнительно путь по самой экзотической части Чусовой.
И возвращаемся до ст. Илим на Причусовой ж.д., потом два часа едем на север и вылезаем в под моросящим осенним дождем... И вот сейчас я дописываю эти строки под навесом рассоленковской хлебопекарни, ожидая выпечки, а то магазин закрыт, а у нас на весь путь осталось меньше 2 кг, наверное, не хватит, да и выходить сразу на дорогу при таком пронизывающем дожде не хочется.
Это сидение у хлебопекарни - одно из самых сильных моим впечатлений уральского похода. Непонятно, почему.
Рассоленки внешне - самый обычный северный леспромхозовский расхристанный поселок - серые дома, без палисадов и зелени, разъезженные грязные дороги - да еще при сером ненастье. Такие встречались не раз - в Вологодчине, Карелии, Архангельском крае, Печоре - да мало ли еще где, особенно - на Печоре, во время двух шабашек, где я даже сроднился с печалью и неустроенностью этих поселений. А сейчас испытывали какое-то чувство щемящей жалости, ностальгии, что ли, по прошедшей молодой жизни, проведённой частично среди похожей неустроенности и бестолковости, где часто бывало сыро и промозгло, неуютно, но всегда оказывались и уголки тепла. И чем хуже и грустнее бывало вокруг, тем радостнее бывала встреча с человеческим теплом. Вот так и сейчас: кругом сырость и слякоть, а мы сидим в сухости перед теплом пекарни, где работают неспешно две симпатичные пожилые женщины, занятые, может, самым теплым делом на свете - выпечкой хлеба. Они нас не гнали, хотя и не обещали убыстрить свое дело - вызревание хлеба не ускоришь. Завешивали тесто и раскладывали по формам, тихо переговариваясь о чем-то своем. И таким тихим человеческим и хлебным теплом веяло от них, что хотелось передать свое умиление Алеше, который, кажется, еще никогда не бывал в хлебопекарне. И я все тянул и приглашал его посмотреть выпечку хлеба. И, хотя он стеснялся и упирался, но, думаю, тепла рассоленковского горячего хлеба не забудет
Хлеба мы дождались, получили две обещанные горячие буханки, и одну из них съели на две трети тут же, оправдываясь, что это был наш горячий завтрак.
Накинув клеенки, наконец, вышли на грязную, разъезженную дорогу, которая лишь временами обнаруживала себя как бетонка. На деле же на ней были уложены под две колеи обычные домостроительные плиты, тяжелые машины делали с ними, что хотели.
Но недолго мы шагали. Плохо расспросив о поведении дороги, мы довольно скоро засомневались, когда она круто повернула влево и пошла снова на север вдоль реки - а вдруг нам нужно не сворачивать, а идти прямо по отходящей напрямик к реке грунтовке? Спросить было не у кого, и мы почли за благо вернуться до развилки, а Витя пошёл дальше в поселок, чтобы уточнить путь. В итоге ему пришлось эти два км проходить три раза. Но зато теперь мы шли много уверенней пять км до нужной развилки и, наконец-то, свернули прямо к реке. А дождь все лил и лил на эту беспросветную грязь. Полиэтилен, конечно, спасает от дождя, но под ними отпотевает и сыреет вся одежда.
После развилки шагали мы недолго. Постоянно звучавший в ушах шум ожидаемой машины вдруг оказался не миражом, а близким ревом двух громадных машин, которые сразу и без долгих разговоров распахнули перед нами дверцы гостеприимных кабин. Как приятно было не шагать по этим лужам, а легко преодолевать их в громадной и теплой кабине. Тяжелые машины громыхали по лесистым увалам довольно долго (9-10 км). На полпути к Чусовой они разминулись еще с двумя тяжеловозами. Потом Витя мне рассказал, что они возвращались пустыми, потому что бульдозер у карьера на Чусовой сломался и не мог их загрузить камнем. Витя ожидал, что наши машины тоже развернутся и высадят нас на полпути, но они, не говоря нам ни слова, продолжили путь и довезли нас до реки ...просто за спасибо. Конечно, у меня не было горячего желания отдавать деньги, да к тому же и Витя как-то непонятно махнул рукой. Но, если б я знала, что они подвозили нас специально, хотя вполне могли бы сразу вернуться назад... Когда они уехали, скверно мне стало, хотя Витя и уверял, что эти ребята не привыкли зарабатывать на туристах и подвозили нас просто по доброму, как редких здесь людей.
А тут еще дождь все продолжает свою непрерывную вымывающую работу, усиливая пасмурь на душе. Даже вид сильной реки не радует. Мы намеревались сразу собирать лодку и плыть, сколько можно, до удобной стоянки. Но раскладывать вещи и лодку в такой мокрети и потом мокнуть в ней до вечера кажется бессмысленным. С трудом разожгли костер и сварили вермишель, но от ощущения сырости и холода не избавились. Тогда решили ставить палатку и пережидать.
Действительно, поставили тент - укрылись, наконец-то, от дождя и... дождь кончился - как по заказу.
Витя сделал весла, Алеша надул лодку (оказалось, что его легкие сильнее не только моих, но и Витиных). И вот мы с трудом загрузились, сели, Алеша оттолкнулся от берега и впрыгнул на нашу перегруженную и такую ненадежную "посудину". А кругом уже несется быстрая вода, и плывут берега.
Меня охватил жуткий страх, и он все нарастал. Казалось, что я от него сейчас окоченею. А может, и вправду это вырвался наружу страх перед водой, каким я мучаюсь со времени памирской переправы, когда еле удержалась в горной воде. И, лишь преодолевая себя, я согласилась на водные маршруты.
Но лодка наша не перевернулась и не пошла на дно, и вообще чувствовала себя на Чусовой, как "рыба в воде". И я начала оттаивать, даже брала у Алеши весло и из неудобной позы гребла. Понятно, что получалось у нас неважно, лодка рыскала по воде и крутилась. На берега смотреть желания не было.
Река оказалась "населенной". Несмотря на свою неслаженность, довольно скоро мы догнали плот. "Хотите совет? - послышался оттуда мрачный голос,- пусть один из вас гребет, а двое идут по берегу - больше будет толку!" - "Да тропы-то нет",- засмущался Витя, налегая на весло, чтобы быстрее обогнать.- "Разве это отдых, плыть на такой резинке - ни встать, ни лечь" - возмущенно неслось нам вслед. На какое-то время мы почувствовали себя на Чусовой, как в старой коммунальной квартире - хочешь-не хочешь, а тебя обсудят и укажут.
Но вот мы проплыли и первую скалу-камень, за ним на другом берегу стоял камень Дужной. Напротив него, на каменистом пляже, залитым уходящим солнцем, мы и решили заночевать. Камни-скалы стоят очень эффектно. Когда-то по весне для заводских барок они были грозной опасностью (если не успеть отвернуть тяжелые деревянные суда, то их разбивало о скалы). Нам же сейчас, на резиновой лодке, бояться этих камней было бы смешно. А быстрое течение (из-за дождей в Чусовой было много сильной воды) даже на "переборах", т.е. на водяных сливах - в отличие от глубоких перекатов - оказалось не страшным.
Эта поездка - первая после той переправы на Памире. Тогда мне казалось, что в воду, даже неглубокую, я больше никогда не войду - ни ногами, ни на лодке. Два года прошло, а все приходится преодолевать в себе то, давнишнее.
Поставлена палатка, уложены в неё вещи, сварен ужин и чай, и мы забавляемся перекличкой эха с камнем Дужным. Но недолго наслаждались мы видами и теплом - так переменчивы уральские горы. Зашло солнце, пошли тучи, и разразился ливень. Но мы уже были под тентом в сухости. Правда, Вите пришлось вылезать его подтягивать - но, поскольку он перед этим выкупался в Чусовой и вымокнуть больше не мог, то большого вреда эта вылазка ему не причинила, хотя, наверное, ничего хорошего нет, когда тебя стегают холодные капли по голой спине.
Я хоть и радовалась возможности законно рано заснуть, но спала плохо, беспокойно. В нашем разношенном двуспальном мешке и втроем вроде не тесно, но вот в любимой позе, с поджатыми коленками, я спать не могла и уставала от напряженных ног. Витя же все беспокоился за лодку, к тому же ночью несколько раз начинался дождь. И все же я провалялась почти до 7 часов. Витя и вермишель сварил, и побрился, и третье весло сделал.
Лилин рассказ о Чусовой показал мне, как плохо я её понимаю. В Москве, закладывая на две наши уральские недели два лодочных похода, я был уверен, что именно они и будут главными отрезками отдыха и дадут природные впечатления, которые дозволят нам продержаться в городских переездах. Конечно, я помнил о пережитом на Памире и чувствовал Лилину настороженность при разговорах о Чусовой и Белой, но настолько я уже свыкся с ее недовольством и осторожностью при проработке любого похода, настолько мне казались трудности этих рек небольшими, а преимущества этих известнейших водных маршрутов очевидными (большая скорость, легкость движения - тебя несет - множество впечатлений - от скал и каменных разрезов и т.д. и т.п.), что Лилины опасения просто не замечал до такой степени искренне, что на Чусовой от ее первоначальных страхов даже встал в тупик. Впрочем, все это продолжалось недолго, Ли освоилась и даже стала получать от пути удовольствие, на что я с самого начала и рассчитывал. Но сколько перед этим было затрачено нервов и страхов!
2 июля. Чусовая. Весело позавтракали, последний раз полюбовались своей скалой, уже более рационально, чем вчера, сели в лодку. И понесла нас Чусовая, разворачивая свои красоты. Кстати, мы были далеко не единственными зрителями этого замечательного кинотеатра. Смотреть, слушать, обонять, осязать, напрягаться и расслабляться блаженно всем телом сюда съезжаются множество отдыхающих.
Больше всего нам встретилось плотов на воздушных камерах, как правило, комфортно обустроенных. Их домовитые хозяева нас в упор не видели (кроме первого), не здоровались. Байдарочников было меньше, и вели себя они дружелюбнее. Особенно долго плыли вместе с одной байдаркой, экипаж которой состоял из мужчины и трех младших школьников. Они то обгоняли нас, то приставали вдруг к берегу, чтобы передать второе весло очередному слабосильному матросу - и тогда мы уходили вперед, постоянно оглядываясь на своих попутчиков. После Кын-завода они остановились на обед, и мы их обогнали окончательно, зато, собирая рюкзаки в В.Ослянке, уже мы провожали их глазами с берега и желали про себя удачи. Они нас не увидели - был очередной порыв дождя, и вся команда, кроме капитана, спряталась под один полиэтилен. А мы обсуждали с Алешей: "Вот будут удивляться, что так и не догнали нас".
Но я еще мало рассказала о самой Чусовой. Вода в ней была зеленоватой и чистой до впадения Серебрянки. Потом стала мутнее, может, еще и от дождей. День был бурным, вперемежку солнце с дождем, холодный ветер дул нам в спину, вбок, и только перед Кыном он гнал нам навстречу волны, так, что мы еле-еле выгребали, несмотря на сильное здесь течение.
Бывший Кыновский завод - довольно большой поселок с церковью и двухэтажной школой - но в нем мы даже не остановились, потому что незадолго перед ним уже останавливались на обеденный перекус, да и Витя уже начал рассчитывать на сегодняшнее завершение пути.
Оказалось, и вправду - от Кын-завода до Верхней Ослянки (и кто придумал такое название?) совсем близко. Горы немного отошли, красивых скальных выходов почти не стало, в четвертом часу потянулась деревня, и на вопрос к женщине с бельем о названии, нам ответили: "Верхние Ослянки, а к автобусу выходить чуть дальше.
Если судить по путеводителю, то во второй день мы прошли около 80 км да вчерашним вечером около 20-ти, т.е. за сутки около 100 км - совершенно неожиданный результат для перегруженной резиновой лодки - что-то около 10 км в час. Объяснение этому - в повышенном уровне воды и скорости течения. Хотя, конечно, мы в тот день работали больше всех на реке и практически обгоняли всех (более быстрые байдарки часто выдыхались и приставали к берегу). Но, правда, мы сами так и не нашли оптимальный вариант совместной гребли и удобного существования на нашем микросудне, где, действительно, было не развернуться.
В Москве я полагал, что за второе весло будет чаще браться и бороться Алеша, с расчетом на это мы и усаживались в первый раз. Но, оказалось, что Алеша не может заставить себя грести размеренно и долго - ему хочется грести сильно, но он быстро устает и слабеет волей, соответственно, приходится прекращать греблю и мне вторым веслом и только удерживать лодку от разворотов, не столько гребя, сколько табаня. Пришлось за весло браться Лиле, и такой привычной парой мы и двигались почти весь путь. Наутро я вытесал из бревна третье весло, рассчитывая, что, сидя на корме, вполне смогу уравновесить греблю двоих. Но уравновешивать особенно и не приходилось, потому что Алеша быстро уставал, а утром просто спал, да совместная гребля была неудобна Лиле (мало места). Она тоже уставала, а где-то во второй половине дня даже поддалась на мои уговоры и отключилась на краткий сон. Двигались в это время мы течением Чусовой. Правда, я выработал даже особую тактику гребли одним веслом, когда длинный гребок кончается резким отбрасыванием воды в сторону - чтобы уравновесить начинающийся от гребка разворот лодки. При некотором навыке можно было грести и так, но все же я твердо решил, что на Белой сделаю для себя двустороннее байдарочное весло, которое позволит мне быть независимым и в гребле, и в управлении.
Конечно, нам повезло с Чусовой. Дожди сделали ее полной и сильной, а разгулявшееся солнце и бурный ветер только придали страсти ее скалам и суровым елям. Что же касается плотов и байдарок - то ведь на них плыли, в основном, уральцы, неделями и отпусками. Особенно на плотах. Типичные уральцы, которых мы видим, но не знаем, и, наверное, никогда не узнаем, проносимся мимо, но не касаемся. А заговори... Да что они сами о себе знают?
Автобус должен был придти в 8 вечера, но местные нам сказали, что его может и не быть из-за размытых дорог, поэтому, собравшись, сложив лодку, мы пошли до Серебрянки (10км). А может повезёт с попуткой... Дорога хоть и шла медленно в гору - но нас радовала - идти так все же лучше, чем неудобно сидеть в лодке. На выходе из села долго шли мимо возвращающегося мелодичного ослянскинского стада. Почти у каждой коровы был бубенец со своим тоном и окраской. В сочетании с разнообразным блеянием овец и коз получалась весьма впечатляющая оркестровая картина. Да еще резкие звуки пастушьего хлыста и матерные возгласы - все это заставило Витю вспомнить рассказ нашей Гали об оркестровой жизни в их училище. Он предвкушал свои рассказы Гале об уральском коровьем оркестре.
Недолго мы шли, нас подхватил попутный грузовик и быстро домчал до Серебрянки, прямо до народа, уже ждущего нижнетагильский автобус. Здесь Витя тоже нашел объекты, достойные его фотоаппаратов, хотя от очередного дождя все вокруг казалось исключительно серым. Меня порадовали незапущенная церковь и не заваленная бревнами река, по которой когда-то плыл Ермак, и улица с новыми домами, и объявление: "1 августа - день села Серебрянка". Новые традиции растут, и если этот праздник будет проводиться неформально, то может стать вроде престольного, который, по-моему, очень нужен был каждому селянину для самоуважения.
А еще мне понравилось, как на остановке одна из местных жительниц так спокойно объяснила собеседнице: "А у меня все есть: молоко, масло, сметана, мясо". Ну, конечно, ей нужны хлеб, сахар, промтовары - но они-то есть в магазине за деньги, которые тоже есть. Так что, в главном, она обеспеченная женщина.
Еще один эпизод, заставивший меня вспомнить москвичей. Женщины ворчат на туристов: что много их, занимают места в автобусе: "Им удовольствие, а тут приходится до города стоя (за товарами) ездить". И москвичам "мешочники", со всей страны приезжающие за товарами, мешают (сейчас же "мешочниками-рюкзачниками" мы).
Неинтересной лесной дорогой, по верховьям уральских увалов, мимо леспромхозовского Синегорья и столба на границе Европы и Азии, мы ближе к ночи доехали до Нижнего Тагила и в сумерках прокатились через него к вокзалу.
Мы увидели громадный город областного типа, разноцветные дымы над ним, черные стены верхних этажей желтых послевоенных домов, силуэт действующей церкви вдалеке, несколько прошловековых домов в центре. Старую водонапорную башню на холме (мы ее вначале приняли за часовню) и, наконец, большой вокзал.
В тот вечер я не мог сделать ни одного кадра, но на следующий день, возвращаясь из Верхотурья, в получасовом перерыве до электрички на Свердловск пробежал-таки улицу Ленина от вокзала до театра, и чуть потрогал этот знаменитый уральский город, образ которого немногими емкими словами мне перед походом обрисовал М.Я. Его начало - демидовские железоделательные заводы вокруг богатейшей на руду горы Благодати, ныне уже не существующую, но вот заводы расширились до невообразимых размеров. В войну сюда перебрался ХТЗ и было развернуто основное производство танков - знаменитых и непревзойденных Т-34. "Представьте вид сверху на котловину с заводскими дымами и добротными жилыми домами - это и есть Нижний Тагил, руками которого сломали хребет Гитлеру... Чьими руками? - Даже после войны в городе осталось четыре лагеря. Труд зэка и победа над Гитлером - это Н.Тагил, это - Урал, и вообще, суть нашей истории".
Был 12-й час ночи, было дождливо, и совсем не хотелось искать ночлег под дождем. Тем более что электричка на Верхотурье должна была уйти утром, уже через 6 часов. И потому мы решили не только остаться на многолюдном вокзале, но и воспользоваться приглашением вокзального радио на свободные места в комнате отдыха. Заглянули, но там оказались только мужские места, а меня то же радио отправило в комнату матери и ребенка. Витя пресек мои колебания и купил три талона, меня потом заставили сменить мой талон на талон матери, но зато все же впустили с рюкзаком - только отобрали обувь и одежду и постелили на раскладушке.
А вот моих мужчин с рюкзаками внутрь не пустили, несмотря на оплаченные талоны, и велели идти в камеру хранения. Они обиделись, и провели ночь, сидя за дверями на обычной вокзальной скамейке с идиотскими железными перегородками, придуманными, видно, исключительно для мучительства и издевательства над ночными пассажирами (и никто с этим ничего сделать не может!!!)
Не могу сказать, чтоб хорошо спала - два раза вскакивала и выходила на свет, чтобы увидеть время, потом окончательно проснулась в тревоге за 20 минут до времени, когда меня должны были будить, но я была в тепле и в удобной позе, лежала. Конечно, я подозревала, что их могут не пустить с рюкзаками, и даже смотрела, не открывается ли их дверь, когда бегала менять талон - и с облегчением отметила: не открывается. А оказывается, они в это время вели переговоры со служительницами, а потом ушли. Витя говорит, что все определило категорическое нежелание Алеши, которого он много раз пытался уговорить. В электричке Алешик все 3,5 часа дороги проспал и во время сам проснулся.
Конечно, я уговаривал Алешу пойти на уже купленную койку с белыми простынями, но сам испытывал яростное нежелание идти на униженное подчинение "им". Уж сколько лет мы ездим и ночуем по вокзалам, и никогда не приходило в голову пользоваться "комнатой отдыха" - вокзальной ночлежкой. Во-первых, потому что не привыкли мы к их существованию, тем более к наличию свободных мест, да и рубль за койку на несколько часов чуть останавливал. Времена меняются, и железная дорога, ныне озабоченная выколачиванием денег из пассажиров, медленно, но все же расширяет свою "сферу услуг". И вот вокзальное радио приглашает пассажиров на отдых. А с другой стороны, для меня крайне важно, чтобы в ночь перед Верхотурьем Лиля и Алеша выспались, и чтобы впечатления от этого города не были смазаны вокзальной бессонницей. Можно было бы попытаться уехать ночным поездом - но это, значит, разбивать ночь. Отсюда мое неожиданно настойчивое решение - идем в комнату отдыха. Идем с некоторой опаской: туристы-дикари впервые соглашаются на вокзальный "сервис", опасаясь, как говорится, "стервиза".
И сразу же первое разочарование: почему-то нельзя ночевать нам вместе: разделение на мужские и женские места, невзирая даже на семейные отношения мужа и жены, матери и сына. В обычном поезде - можно, здесь - нельзя, наверное, по "нравственным соображениям". Ах, чтоб вы провалились... Алешу эта первая новость сразу же подкосила, наполнила отвращением к "тетям-надзирательницам". Он ушел за дверь и больше сюда не вернулся. Не придав этому большого значения, я все же преодолел первую волну возмущения и уговорил Лилю идти в "мать и ребенка", сам отдал за талоны три рубля. Но, когда на втором приходе выяснилось, что, прежде чем войти в эту ночлежку, мне нужно сдать свои рюкзаки в камеру хранения, а потом уже сдать свою одежду и обувь, прежде чем позволят коснуться до койки - (конечно же, никуда не отлучаться до назначенного срока) - то с этим справиться не смог уже я сам. Почему в поезде можно спать со своими вещами рядом, а здесь - нельзя? Почему я должен тратить время и деньги, чтобы сдавать и получать в камере хранения свои вещи? Почему я должен кому-то отдавать свою одежду и вообще подчиняться каким-то идиотским, нет - тюремным правилам? Я вдруг отчетливо понял, что за свои же деньги мне предстоит провести ночь в привокзальном КПЗ (комнате предварительного заключения), и что передо мной надзиратели по духу, с которыми просто бесполезно о чем-то разговаривать. Их никто не вынуждал, они сами устроили из "комнаты отдыха" - маленькую тюрьму, ибо таков их идеал мира - чистого и строго упорядоченного.
От потерянности я почти не возражал, и, тем не менее, был покровительственно прерван устраивающимся передо мною пассажиром-ночлежником: "Вы тут лучше не спорьте, а спускайтесь вниз, там повернете налево, будут камеры хранения, там сдадите свои мешки и возвращайтесь, тогда вас положат..."
Вот тогда возмущение охватило меня с головы до ног... как же хотелось обругать его последними словами, бросить в лицо: "Ах ты, сволочь, холуйское отродье... да кто же тебя спрашивает, как мне надо жить и поступать, откуда у тебя такой высокомерный тон и уверенность такая, что буду я поступать по твоей указке? Я ж тебе не служебная собачка..." - но только сглотнул слюну и промолчал, скрепился, чтоб не заводиться, пусть живет таким бурбоном до смерти, и решил, что, конечно, ни в какую камеру хранения я не пойду, останусь на рюкзаках и только попробую устроить одного Алешу. Но... он уперся, один идти не хотел, может, что чувствовал спросонок, а главное - он просто уже спал - как умеет крепко спать ребенок, даже сидя.
Я же, конечно, только дремал. Тлела поначалу у меня малая надежда, что двери "комнаты отдыха" все же откроются, и устыдившаяся чуть смотрительница, посмотрев на ерзающего во сне мальчишку, все же попытается его уговорить... Но нет, чудо очеловечения не произошло. Дверь не раз открывалась, надзирательницы не раз выходили, скользили мимо нас глазами и проходили к пассажирам, предлагая им места (может, и наши?). Так, рядом со мной они завербовали двух женщин в свою, якобы, мужскую комнату - они "честно и инициативно" выполняли план по койко-часам. Для нас же этот нижнетагильский эпизод стал надолго противоядием против любого желания связываться с вокзальными "комнатами отдыха". За урок заплатил трешку и кучу нервов.
Но сейчас я думаю: а может, это один из эпизодов приобщения дикарей-пассажиров к культурному виду отдыха? Может, так и надо действовать - уродованием вокзальных скамеек, придирками милиции, строгостями надзирательниц, приобщая нас, диких, к простыням и порядку? Все это в петровских и екатерининских традициях, как говорится, у нас "в крови". Но дико мне даже предположение отказываться таким способом от своей "дикости" и свободных ночевок на вокзалах, и хочется заорать: "Пропадите вы все пропадом!... "
3 июля. Верхотурье. Как бы то ни было, доехали мы до станции Верхотурье - в самую северную точку нашего путешествия. Опять дождь, холодно. Но что делать? - накрылись полиэтиленами и в путь по городу. Приезжих встречают, прежде всего, главы двух храмов: древнего Троицкого и нового в Никольском монастыре. Стройный и красивый Троицкий и громадный новый. Такое впечатление, что древние главы - творцы и создатели города, вытеснены грубоватым пришельцем. Громадный по всем измерениям новый собор вызывает только досаду. К тому же он опутан наглой проволокой - в монастыре опять "зона". Опять неприкрыто. Урал.
Мы, конечно, все равно обошли его, полюбовались шпилями башенок монастырской ограды (к башенкам прилепились зеленые будки охранников), поудивлялись надвратной церкви, какой-то чудноватой, как будто слепленной не очень умелыми руками, а затем пошли к древнему Троицкому собору.
Он очень высок, а колокольня - еще выше - и оба они поразительно красивы. Некрупные, своеобычные детали декора усыпают их от низа до верха - но не беспорядочно, а сдержанно, в меру. Алешик, вечно стремящийся подняться на стену или скалу, обнаружил-таки ход, и мы с его инициативой и даже помощью поднялись на самый верх колокольни, и Витя смог сверху снять и город, и кружево предельно приблизившихся троицких крестов.
Не могу сейчас найти свежего обобщающего слова для выражения впечатления от Троицкого собора и его колокольни, а искать недосуг, но к диафильму это слово надо найти обязательно, чтобы отделить истинное, настоящее - Троицкий собор - от формального.
Был в Верхотурье еще и женский монастырь, с тремя церквями. От одной из них, самой красивой, остался только первый этаж с красивыми наличниками окон. В Ямской слободе тоже сохранилась церковь без завершья, покрыта сейчас обычным двускатным шифером и приспособлена под мебельный магазин. До действующей церкви, наверное, на кладбище, мы не добрались, а пошли в краеведческий музей. Он устроен в красивом деревянном доме на берегу Туры, у стен Никольского монастыря-зоны. Дом строился незадолго до революции за очень сжатые сроки - 40 дней - в виду ожидаемого приезда Григория Распутина и императрицы. Распутин собирался привести царицу в глубокопочитаемый им Никольский монастырь. Ведь он родился в недалекой отсюда Тюменской губернии и ходил на поклонение к мощам Симеона Верхнетурского.
Музей сложен из громадных бревен в виде живописного боярского дворца. Музеем он стал совсем недавно, а до того в нем размещали воспитателей детской колонии. Сам музей хорошо оформлен пермскими и свердловскими студентами. Но вот исторических экспонатов немного, и сотрудница музея лишь безнадежно машет головой, рассказывая об их усилиях вернуть хоть малую часть верхнетурских богатых реликвий из захваченного нижнетагильским, свердловским и московскими музеями. Больше всего мне было интересно рассматривать старые городские фотографии, отлично выполненную панораму старого города. Увидели икону св. Симеона (в епархии он был единственным святым). Приветливо нас встретила и проводила служительница, болеющая за свой музей.
Верхотурье не входило в первоначальный план уральского маршрута - уж слишком оно далеко от дороги Пермь-Чусовая-Свердловск. Но, когда до нас дошло мнение, что это один из красивейших и сохранившихся в архитектурном отношении древних городов Урала, когда прочли книжку "Ворота в Сибирь" про города на Туре, не могли не включить в маршрут путь вниз по Туре - до самой Тюмени. Правда, получилась только однодневная вылазка в Верхотурье, потому что прямых автомобильных дорог вниз по Туре не оказалось - только сплав на лодке по широкой, мутной от ненастья реке, в несколько сотен км, на который мы, конечно, решиться не могли. Подумали тогда из Свердловска специально съездить по ж.д. в Тюмень - но потом отказались и от этого варианта. Так и стало Верхотурье для нас единственными "воротами в Сибирь", первым городом, заложенным на пути Ермака из строгановских владений в Сибирь, первой "государевой" заставой и таможней на пути сибирских богатств, хлынувших в Московию. Типичный старый северный город одноэтажных деревянных домов под сенью церковных колоколен по берегам сильной, уже сибирской реки. От специфики Урала тут скорее только тюремная зона в центральном городском монастыре.
В верхотурском музее, героически сражающемся с "зоной" МВД за существование своей истории (а как еще далеко до того победного дня, когда зона освободит от своего присутствия - ради истории и будущего - весь Никольский монастырь!) и с грабительскими музеями центральных городов, мы, конечно, в очередной раз встретились с культом Ермака, покорителя и Урала, и Сибири. Пермь, Кунгур, Чусовая, Серебрянка, Н.Тагил, и вот Тура, по которой он уже напрямик двинулся на сибирских татар - мы побывали почти во всех основных пунктах ермаковского пути, но, конечно, везде сталкивались с одним и тем же "геройским" обликом разбойного казака, создавшего азиатскую часть нынешней мировой сверхдержавы. И вот этот повсеместный культ Ермака, сила которого много больше известного святого Симеона Верхотурского, да и любого из урало-сибирских святых, доказывает, что мы все потомки, духовные дети Ермака, что мы все - Ермаки и в вечной мечте о завоевании пространства и времени и сейчас, и в будущем нас будет тянуть и к укреплению сильной власти над собой, и к воссозданию новых лагерей. И если сегодня мы не хотим всевластия лагерей, то надо и критически отнестись к ермаковскому культу, чтобы хоть в будущем порвать зловещую цепочку причин и следствий: завоевание - самодержавие - лагеря.
А может, восстановление полной правды о нашем прошлом невозможно без победы верхнетурского музея над верхнетурской "зоной", оккупировавшей монастырский городской центр? Или, скорее: выяснение полной правды о прошлом и всяческих Ермаках как раз и обеспечит полное выселение лагерей из центра нашей жизни?
B Н-.Тагильской электричке решили, что в Тюмень-Тобольск мы не едем, т.к. только билеты туда-сюда будут стоять нам не меньше 50 рублей. Оставим эту экскурсию на будущий год, когда по пути на Алтай можно будет остановиться в Тюмени.
Обратная дорога до Н.Тагила оказалась на час дольше утренней - мы куда-то заезжали. Зато путь от Н.Тагила до Свердловска пролетел для меня незаметно, в общении с двумя молодыми особами. Одна из них, Оля - студентка худфака Н.Тагильского пединститута, другая, Надя - уже закончила в Свердловске двухгодичные курсы модельеров и сейчас, навестив родню, уезжает домой в Улан-Удэ, к мужу и 9-летней дочке, и к новой работе - консультантом в ателье мод. Оля предана своему Н.Тагилу, самозабвенно учится всем художествам, которым их учат, бесконечно любит Аллу Пугачеву и, кажется, таит в себе еще немалые силы для восторженности. А Надя, напротив, по-восточному сдержанна и мудра, но с радостью поддерживает наши воспоминания о Бурятии. В ней самой на 1/8 - бурятская кровь и гены, а по лицу - так на всю половину. Видно, что Наде хотелось бы не отличаться и быть совсем русской, но о бурятах она находит много добрых слов. Изящно, со вкусом одета, но не думаю, что она будет самоотверженно работать - просто у нее не очень много энергии. Вите она напомнила мою Семаде Асанову.
Дорогe до Свердловска мы проведели в электричках, в беспрерывной смене людей и остановок-поселков. С востока Уральские горы обрываются круто, и поезд идет по их кромке, постоянно огибая справа лесистые склоны, а слева раскрывая далекие горизонты с озерами и полями - начинающуюся Западную Сибирь. Как бы сплошной сибирский город, полузаводской, полувоенный, припал к уральским склонам, спасаясь от удручающих азиатских пространств. В общем - густонаселенные места. И тут же - оживленная беседа Лили, к которой я прислушиваюсь с завистью с соседней скамейки. Конечно, я мог бы войти в их общество, и Лиля не один раз втягивала и меня в беседу - но это только испортило бы восторженность и радость этой случайной встречи неожиданно близких людей. Начало ей положила тагилка Оля. Когда нас сварливо турнули на соседней скамье за рюкзаки (или за лишнее место), она громко зазвала нас к себе и быстро, с радостью расколола Лилю на рассказ о походе и Москве. А Лиле, как и Чапаеву, никогда не вредны лишняя похвала и удивление: "Ах, какие вы молодцы, как много объездили и увидели!!!" Ведь по духу она сама была, и в свои лучшие моменты остается такой же восторженной Олей, заранее расположенной к людям. Конечно, внешне она больше похожа на умудренную Надю, а вот внутри еще горит прежний огонек. Пусть даже ей самой иной раз кажется, что все давно истлело и загасло. Вот и сейчас, в уральской электричке, в разговоре с местными студентками, как будто вернулось прежнее время ее вузовских практик в Свердловске и Челябинске, когда раскрывались каждый день новые дали и новые люди. А вместе, казалось, возвращалась и моя собственная молодость
4 июля. Свердловск. Свердловский вокзал мы проехали, т.к. электричка шла до Шарташа, а, по моей памяти, на этом большом внутригородском озере был лес, и можно было ставить палатку. Правда, путь до него оказался все же длительным, но все же в 12-м часу ночи мы добрались, спали на берегу Шарташа, умывались его водой и завтракали среди его камней. Светило солнце, но холодный ветер заставлял ежиться, и отбивал даже мысль о купании. У входа в парк, как и 25 лет назад, фотографировались на "каменных палатках" - небольших уральских скалах-останцах, ставших как бы естественным украшением и аттракционом шарташского парка и всего Свердловска.
Поскольку встали мы поздно, а трамваи по ул.Ленина ползут еле-еле, то в свердловском центре, у исторического сквера и памятника Ленину мы были только в 12 часов дня, так что посетить краеведческий музей, к Витиной досаде, опять не успели. А впрочем, он все равно на ремонте и заменен выставками... Зато были в художественной галерее, в старом и новом зданиях. В старом здании теперь размещены современные художники и персональная выставка пермяцкого художника - оформителя книг Ковалева. Очень он понравился своей буйной фантазией в роскошно изданных сказочных книгах (где их только продают), и в пермяцких, и белорусских азбуках и учебниках, по которым, наверное, так весело учиться.
Основная же богатая галерея старых мастеров расположена в новом здании, где в центральном громадном зале водружен знаменитый русский павильон каслинского литья со всемирной выставки в Париже 1900 года. В этом павильоне соединились мощь и грандиозность (десятки, если не сотни тонн прекрасного чугуна) и необыкновенная точность и детальность всех изображений и скульптур - как будто соединились вместе царь-пушка, отлитая Чоховым, и аглицкая блоха, подкованная Левшой. Интересна и история павильона. После выставки, получив мировую славу и гранд-приз, он был перевезен на родину и в ящиках, без распаковки, схоронен в екатеринбургских подвалах. После революции оставался без присмотра и многое было растащено и утеряно, только после войны занялись его восстановлением до нынешнего торжественного воскрешения.
Еще мы отметили на третьем этаже отдельную выставку художественных камней (особенно красивы яшмы - среди которых попадаются удивительные естественные картины). Вся эта выставка - лишь малая часть коллекции камней от какого-то старого коммуниста - всего он подарил 6 тысяч ценнейших камней. Витя отметил, что снова мы видим возродившихся меценатов, но их тип и род занятий, конечно, стал другим. Ведь легко можно представить, сколь различными путями попадали в руки старого коммуниста каменные ценности Урала, становясь личной собственностью.
В художественной экспозиции я увидела незнакомых Репина, Верещагина (портрет жены с дочкой), неизвестных художников-портретистов; забавна картина "Богомазы" (имя художника не запомнила). А вторая часть галереи перекрыта. Это теперь стало очень частым, обычным явлением.
После художественных музеев, которые считаются для меня, Витя пошел по книжным магазинам (для себя!). Мы с Алешей ждали-отдыхали - в Историческом центре между древней заводской плотиной и зданием первого завода - теперь и оно стало музеем. Странно, что я совсем не помню это здание в годы своей студенческой практики. Или оно само вспомнило свое историческое прошлое, и с помощью реставраторов преобразилось, или я тогда просто не умела видеть.
Последним, и потому переполненным автобусом, уехали в город Полевской (в Сысерть, на родину Бажова, уехать не удалось - билеты кончились) В полной темноте, в первом часу ночи вышли на берег озера-пруда и прямо в конце одноэтажной деревенской улицы поставили палатку в 5-ти метрах от чьего-то забора в чьих-то собак. А ночью мерзли, было откровенно холодно, и снова моросил противный дождь.
Главный город Урала, признанная его столица - Свердловск - в моей памяти остался большим городом, с большими помпезными домами сталинской эпохи в центре. Мы провели этот день в суматошных переходах между музеями и редкими церквями. А главное удовольствие я получил от самого доступного в Свердловске - от пребывания в Историческом центре. Выброс воды из старой заводской плотины стал местом основания города, стены мельницы - свидетелем его главного, т.е. заводского - прошлого. А дорожки, скамейки для отдыха и новое здание художественного музея, облагородили и преобразовали старую заводскую площадь в символ культуры, памяти, чего-то главного, святого, что ли. И название хорошее этому месту дали - Исторический центр. А неподалеку - центральная площадь, мощь торжествующих сталинских парадных зданий. И легко видно - как из одного вытекло, выросло, поднялось второе. И только где-то по обочине этого горно-имперского города, на соседних улицах теснятся красивые прошловековые улицы торгового и чиновничьего Екатеринбурга, и даже деревянные обывательские дома русских горожан, и училища-гимназии, и памятник Бажову, и дом-музей Мамин-Сибиряка, и вся прочая человеческая жизнь.
Да, мы помнили, что Екатеринбург - город, где была расстреляна царская семья, где прекратила существование династия российских самодержцев - но не искали место расстрела, не хотели смотреть на город, как место казни. Достаточно того, что все это знают и помнят, и хранят в своих душах эту память, как вину и загадку в сознании нации, все еще ждущую своего объективного и всестороннего суда.
5 июля. Бажовские места. В старинное селение Полевское - ныне райцентр, слившийся с заводами соседнего Северска, мы приехали по рекомендациям путеводителя: походить по уральским горам, увидеть Урал с одной из его гор, увидеть места, где жили-были в гор? герои бажовских сказов - Мастер-Данила, Хозяйка Медной горы.
Между самим Полевским и селением Зюзелкой еще действует медный рудник, как и в бажовскую старину. Мы разговаривали с парнем-работником этого рудника, но про встречи с Хозяйкою Медной горы спросить постеснялись - наверное, нет больше здесь Хозяйки.
С утра мы чуть погуляли по старому Полевскому. В его церкви теперь автостанция, и так непривычно видеть в высоком зале, чуть готического типа, вокзальную суету. Добравшись до музейного здания, подергали закрытую дверь (нам тут же объяснили, что он очень давно не работает) и уехали местным автобусом в Зюзелку. Оттуда, расспросив дорогу, отправились за 3 км на Азов-гору, описанную Бажовым в его первом сказе. Попутно остановились на каком-то заводском пруде и, воспользовавшись подходящей сушиной, сварили обед и чай. Идти стало веселей.
До вершины Азов-горы (583 м) вел неторопливый лесистый подъем. А в конце этого приятного пути выглянуло солнце и осветило, как подарок нам, вершинные скалы - каменные останцы - что-то среднее между Красноярскими столбами и наворотами северо-уральской горы Торре-Порре-из. Больше всего скалам, возможности полазать по ним, обрадовался наш резвый ребенок. Сразу отправился наверх, несмотря на все мои старания его придержать. Но мы и сами немного полазали. Витя - чтобы отснять виды Урала и Полевского сверху, я - чтоб дать пальцам вспомнить шероховатость скал - еще от тех молодых лет занятий скалолазанием.
На обратном пути мы упустили из-под носа редкий автобус, и потому прогулялись пешком по дороге, по уверению путеводителя, устланной местным мрамором. Дорога сейчас покрыта асфальтом, но на обочине мрамора валяется много.
В Москве мы планировали посвятить походу по бажовским местам не один даже день, начав с дома-музея в Сысерти, потом через старый тальковый карьер (с голубой водой) пробраться в Полевской и через Гумешки - владение Хозяйки Медной горы - по мраморной дороге пройти на священную Азов-гору, где когда-то местные племена приносили жертвы богам. Все это - для глубокого насыщения знаниями и любовью к бажовским сказам, по общему признанию - самому уникальному портрету симпатичных черт уральских мастеровых людей. Через близкое знакомство с бажовскими местами и детские души хотелось ближе стать к "уральской душе" и ее сказке.
И ничего из этого не получилось, начиная с самой Москвы, где ни у меня, ни у Лили не хватило сил освежить в памяти сказы Бажова и укрепить любовь и интерес к его героям. Только Алеша, по-моему настоянию, еще раз начал читать, но опять скис, бажовские сказы его не увлекали. А потом судьба отменила нашу поезду в Сысерть и, значит, посещение музея Бажова, который мог бы нас расшевелить немного. Но не только судьба, а наше обоюдное решение сократить и облегчить свой путь, скажем прямо - душевная лень. Ну, а в Полевском - последняя неудача - закрытый музей и почти полное равнодушие самих полевских жителей к бажовским героям подкосили последние потуги нашей скудной фантазии.
A если б на улицах и скверах были изваяния, рисунки, названия бажовские, если бы жители гордились своим знаменитым писателем, памятью о нем, то неужели бы и мы - в общем, неравнодушные туристы, не откликнулись бы душой на эту гордость? Но перед нами были - уральцы, потомки крепостных горнорабочих и сами рабочие, потомки пролетариев, которым ничто не дорого... А впрочем, я, наверное, несправедлив.
Из города уехали на станцию Полевскую, в надежде быстро уехать в Челябинск. Но оказалось, что дорога Свердловск-Челябинск не электрифицирована, и взамен частых электричек - редкие поезда. Потому, для интереса, мы едем сначала местным поездом до Верхнего Уфалея, чтобы ночью сесть уже на поезд до Челябинска.
Сейчас я лежу на лавке вокзала В.Уфалея, про который раньше и слыхом не слыхивала, и подбиваю свои записи. Витя сходил на высокую гору рядом, чтобы увидеть своим фотоглазом городок. Он, как мы теперь понимаем, типичен: речка-плотина, пруд, завод старый, одноэтажный старый город, потом новый завод, и в стороне новая жилая многоэтажная застройка - соцгород или Черемушки. По местной газете мы насчитали здесь не один, а несколько заводов - "Металлист", завод по ремонту металлооборудования, никелевый комбинат, мраморный карьер. 3 кинотеатра, собственная газета, ж.д.связь со Свердловском и Челябинском. Незнакомый мне город живет, трудится. А я вот предпочла отлеживаться на диване вместо того, чтобы, поблагодарив судьбу, побродить по новому городу, пронизанному вечерним солнцем и холодным ветром. Здесь, на вокзале, кажется даже тепло.
Холод, конечно, нас давит, гасит желания. Впрочем, жара, как помнится по Средней Азии, тоже удручает. И все же сегодня дождей почти не было, и я днем снимала теплую куртку. А после того, как мы в лесу за Зюзелкой сварили картофельный суп и попили горячего чая (вспоминая ужасный ужин в свердловской дорогой столовой), то жизнь опять стала хорошей штукой, и опять хотелось видеть все и узнавать.
Солнце зашло, и снова стало холодно. Прогнозы погоды до 20-го - мрачноваты. Но мы улыбаемся друг другу, покупаем конфеты для радости (конечно, дешевые) и вообще, надеемся.
в поезде на Уфалей мы ехали вместе с цыганами и сами себе казались немного цыганами, кочующими без определенных целей. Вот и нежданный, случайный для нас Уфалей - такой типичный уральский город. На вокзале множество нерусских лиц, и мы лишь постепенно уразумеваем - башкиры, наверное, мы переехали незаметно в зону южного башкиро-казахского, изначально мусульманского Урала. У этого Урала, наверно, уже какой-то иной характер. Здесь, наверное, уже не будут горделиво располагать тюремные зоны прямо в центре города. И, правда, "зон" в городах мы больше не встречали.
Что же касается не осуществившейся прогулки по Уфалею - то, конечно, жаль, что мы не узнали целый человеческий город. Ну, а с другой стороны, разве могли бы мы узнать его за минуты пребывания на центральных улицах? Да и вообще, разве не безнадежна вся наша поездка в смысле не туристского ознакомления с музеями-памятниками, а в смысле - узнавания глубинного и типичного, как в В.Уфалее? Не совсем, у нас есть не надежда на неожиданные встречи и откровения, участие или невзгоды попутчиков. Вот и здесь, на вокзале, какая-то заблудившаяся башкирская бабушка, вызывала волны человеческого сочувствия или раздражения, выявляла перед нами самых разных людей, хороших или несимпатичных.
6 июля. Челябинск, Миасс, Златоуст. Наш нулевой вагон и ночью был переполнен. Нашлась одна боковая полка для Алеши, а мы с Витей залезли на третьи, оговоренные, правда, одним из сидящих пассажиров: "Ведь там грязно, тараканы". Но, вытирая полки, тараканов не обнаружили, расстелились и сладко в тепле уснули.
В Челябинск поезд пришел в половине пятого по московскому времени. Чтобы не ждать до 10-ти открытия музеев, которыми уже наелись, решили ограничиться лишь утренним осмотром города, по моим студенческим воспоминаниям - совсем не интересного. И вот мы только прокатились в центр и за речку к действующей церкви у рынка. На ходу Витя отснял нужное для очередного уральского облцентра количество кадров, и на электричке в 6.50 мы едем в Миас.
Челябинску, как и Свердловску - 250 лет, но еще 30 лет назад на его главной площади стояли бараки и стандартные дома (я была тут 25 лет назад). Сейчас он, конечно, в центре прибран и обновлен. Обухожены дореволюционные симпатичные особняки. Правда, новые здания кажутся мне стандартными, неинтересными: цирк, торговый центр, жилые дома - как везде. Краеведческий музей расположен в небольшой обезглавленной церкви рядом с рынком. Вот и вся наша "добыча" за это неожиданно теплое и солнечное утро в Челябинске.
У меня в памяти тоже остались четвертьвековой давности впечатления от Челябинска, как серого и невыразительного города. Но, конечно, очень поверхностные. Нас, первокурсников, везли летом 57-года на целину, и весь эшелон делал остановку на обед в каких-то полевых на армейский манер столовых. От кратких выходов в челябинскую округу, и вообще от всего тут, и осталось "серое впечатление" на всю жизнь. Нынешний солнечный Челябинск практически перечеркнул ту память, сделал ее "историческим воспоминанием".
Сейчас Челябинск показался мне меньше Свердловска, менее парадным и государственным и потому более человечным. Да, они ровесники, но по-разному совсем возникли. Свердловск - это бывший горный завод, оплот казенной и крепостной промышленности, а Челябинск - это бывшее торговое татарское селение Челяба, ставшее уездом, а с приходом железной дороги, начавшее быстрый рост. Свердловск - это Средний Урал, а Челябинск - это уже Урал Южный.
В Миассе выстроен великолепный и удобный вокзал. В его кафе мы дважды дешево поели: между поездками в Ильменский заповедник и в старый миасский центр.
В Ильменском заповеднике Витю ожидало разочарование - экскурсий по его копям не водят, посещение запрещено, кроме небольшого музея ильменских камней, в котором: ильменит, родственник лунному камню, яшма во всех видах, а в остальных камнях я не больно разбираюсь. В утешение покопались в каменных срезах и отвалах, произведенных при строительстве нового здания музея, выбирали серый гранит с черной слюдой - неудовлетворенный зуд кладоискательства! B целом - неудачным был этот выход - на Ильмень гору не поднялись, в Ильмень-озере не искупались. От первой моей поездки сюда вдвоем с Семадэ в памяти осталось много больше...
Четверть века прошло, новые здания отстраиваются, а получить радость от посещения самого уникального в стране - минералогического заповедника - стало почти невозможно. Его обслуга все проблемы решила простейшим путем - закрытием входа, скудной музейной выставкой у входа. Конечно, при большом желании можно было бы забраться в заповедник без всяких разрешений - но что может увидеть дилетант в заброшенных, покрытых бурьяном и лесом карьерах, штольнях и разрезах? Нет, без знатоков-проводников, без указателей я даже ближайших и знаменитейших голубых разрезов аммонита не найду.
А ведь так понятно, что в Ильменах, с его мировой славой, должен быть устроен коммерческий национальный парк, где для посетителей расчищены дорожки и самые интересные карьеры, самого разного типа - от строго охраняемых оградами (трогать нельзя!), до карьеров, где любому можно было бы покопаться самому (или даже поработать кайлом) и забрать с собой камешки сувениры - из пород, практически неисчерпаемых (или даже специально восстанавливаемых). Плакаты и гиды могли бы каждого человека приблизить к пониманию удивительной истории камня и красоты Урала (в моей памяти из детства до сих пор живо удивление, порожденное знаменитыми книгами Ферсмана). А так, привезли мы Алешу в Ильмены , и что он там увидел? - один только вход.
До последней в этот день электрички на Златоуст времени нам хватило только, чтобы съездить еще в старый Миасс - он сравнительно далеко от железной дороги.
Как и положено уральскому городу, в его центре - плотина-пруд и завод рядом. Из старины - неплохие дома с полуподвальными первыми этажами. За одним из ажурных фасадов расположилось Управление золотых приисков - значит, моют еще на Урале золотишко. Кроме церкви есть и здание мечети. Только теперь оно - Дом пионеров, а минарет стоит неприкаянным. Много башкир - это их бывший молельный дом. Действующая церковь при закрытой мечети - разве это не унижение для стариков?
В новый же Миасс, по слухам, хорошо распланированный, мы не поехали по недостатку времени, только посмотрели на него с поезда.
Безмузейный, поспешный получился у нас этот день. Может, потому мы едва не пропустили миасскую мечеть, приняв ее за городскую каланчу, и вообще с трудом впускали в сознание черты Южного, башкирского Урала, накладывающиеся на уже понятный Урал Средний, Горнозаводской - ведь тут они сосуществуют в прихотливой смеси. А вот Златоуст нам снова показался чисто горнозаводским, русским.
Уже во второй половине дня погода начала портиться, и в Златоуст (это следующая сотня км на запад от Челябинска) мы приехали при дожде. До ночного поезда на Уфу времени у нас было хоть отбавляй. Однако от обложного дождя быстро стемнело и стало как-то очень тоскливо.
В центр мы все-таки трамваем поехали. Златоуст расположен в очень высоких для Урала горах, а поскольку пруд занял большую часть его котловины, то городу осталась лишь узкая и прихотливо вьющаяся полоса земли у гор и на их склонах для роста. Центральная же часть все-таки на ровной площадке и имеет некоторую сетку улиц. По указаниям путеводителя, мы поискали среди них бывшие немецкие улочки с "баварскими домами", которые в прошлом веке так удивили Аносова, когда он прибыл сюда для управления оружейными заводами. "Заодно" он стал ученым, положившим основу теории стали, создавшим булатную сталь (сколько ни вспоминала вузовский курс металловедения, не могла вспомнить составляющие аносовского булата). Памятник ему в городе стоит на почетном месте, на площади Ленина, рядом с большим заводом, когда-то бывшим под его управлением. Аносовский красивый дом сохранился, в нем музей - для нас, конечно, закрытый. Кстати, скульптура самого Ленина в два раза меньше скульптуры Аносова, которая поставлена в сквере на обочине и так уютно окружена деревьями, что никому не мешает.
А немецких домиков мы не нашли, сами улицы эти перестроены и переименованы. Городская плотина мощная, златоустовцы сумели заставить работать на них даже воду высокогорного озера Згороткуль, овеянного романтичными башкирскими легендами и славой красивейшего уральского озера. Мы недолго поколебались - не поехать ли туда, но - дождь, непрерывный дождь. Лучше уж мы проведем теплую ночь в поезде на Уфу. Да притом, мы ведь - не рыболовы.
Большая трамвайная улица в центре выстроена из желтых казенных трехэтажек, а подальше вырождается в узкую улочку из довольно симпатичных частных домиков, где трамвай громыхает буквально в трех метрах, качаясь и подпрыгивая на заросших зеленой травкой путях. На обратном пути мы долго шли по этой улочке, укутанные от воды целлофаном, одобрительно оглядывая то расписные ворота, то выставленные в окнах комнатные цветы - человеческую радость обычных, а может, и потомственных златоустовцев, уральских рабочих. Спешить нам было некуда.
Уже сама поездка в Златоуст была не совсем обычной. Поезд не шел вдоль уральских склонов, как в Зауралье, и не извивался по ущельям рек, как в Предуралье, а как-то тянулся, если не скакал, по вершинам плоских гор, так что горы не над тобой, а внизу, а ты - как будто плывешь по карпатской полонине. Кажется, дорогу эту как раз и строил знаменитый русский писатель и инженер-путеец Гарин-Михайловский. Не в горах, а над горами.
Сам Златоуст, стесненный своими ущельями, с домами, лепящимися по склонам - тоже производит впечатление горного гнезда. И, наконец, история-судьба - русские оружейные заводы, родина "русского булата" - самое главное и почетное уральское дело. И даже исчезнувшие ныне немецкие домики выписанных из Европы мастеров - тоже красноречивый штрих Златоуста и всего Урала. Пусть исчезли немецкие домики и немецкие названия, но в прямых и духовных их потомках, в умениях и привычках, несомненно, сохранилось в Златоусте немецкое начало, продолжает трудиться во имя славы великой российской сверхдержавы. Никогда нельзя забывать о том, что открывали в осваивали Урал не только русские слуги царя, но и европейские, нанятые им мастера и специалисты. Русские и европейцы совместно осваивали Урал и его руды, утверждая тем могущество мировой империи.
Уехали мы заполночь московским поездом, который очень быстро, под утро, докатил нас до Уфы. Но перед этим, на златоустовском вокзале, забирая вещи из автоматической камеры хранения, нашли кучку 15-копеечных монет и не постыдились их взять. За что тут же потеряли фляжку, и с нас незаконно взяли комиссионные полтинники.
Дойдя до этого места в Лилиных записях, я даже запнулся в смущении, но нисколько не досадую, а лишь облегченно соглашаюсь: "Надо каяться, раз так и было, поддались искушению - только не Лиля, а мы с Алешей, а поскольку Алеша еще не правомочен, то отвечать за фактическое "хищение из государственной кассы" должен я один.
Рюкзаки в ячейку обычно мы впихиваем очень плотно, в рассыпанном виде, а забирая имущество, всегда тщательно ощупываем - не осталось ли что из выпавшего. Так Алеша неожиданно обнаружил 15-копеечную, дефицитную для нас монету. Подумали, что она выпала из нашего рюкзака, поискали, не выпало ли что еще. Нашли еще монеты. И еще. Видимо, испортился монетоприемник, и часть кассовой выручки (если не вся) вывалилась наружу. Алеша был безудержно счастлив, обнаруживая и складывая одну монету за другой - это было счастье человека, нашедшего клад или деньги на улице. Меня тоже захватил его азарт грибника, хотя, конечно, я понимал, что это не "потерянные", а просто "плохолежащие деньги", что их хозяина искать далеко не надо - подойди только к кассе - а вот, поди-ты, не остановил себя и Алешу, не прочитал справедливую нотацию, что воровать и брать чужое нехорошо, а, счастливо пересмеиваясь, понесли добычу (около трех рублей) маме. Ей ничего не оставалось, как смириться. Я ее только чуть успокоил, сказав Алеше, что, конечно, наша с ним "находка" почти равна воровству, и что для нас она в первый и последний раз, а лучше было бы и эти деньги оставить прямо на месте.
Но почему? Чтобы взял какой иной дядя? А почему не позвать дежурного и кассира и не отдать им эти деньги? - Но как представишь, сколько ты хлопот доставишь этим людям, как они будут на тебя коситься (а не прикарманил ли часть найденного), и как у них самих будет соблазн не оприходовать эти деньги (и тем самым регистрировать официальное свое упущение по службе), а сделать вид, что их не было, и т.д. и т.п., и как иные люди будут слушать эту суматоху с сострадательной мыслью о психической ненормальности - то, конечно, лучше бы этим монетам (как "красной свитке") оставаться на месте до следующего "счастливца".
Что касается Лилиного тезиса, что любая незаслуженная находка почти сразу же оборачивается потерями, то, несмотря на "мистический оттенок", мне он нравится. При случае можно продумать, почему так обычно и происходит, и найти ему вполне рациональные объяснения. Что же касается интересов ж.д., то мы столько раз платили ей больше того, что желали бы по закону, что не идет и в сравнение с найденной кучкой монет. Отныне переплаты эти нам было делать легче - вроде как возвращали свой долг за взятое в Златоусте.
7 июля. Уфа. Раннее утро понедельника. Уфа, но мы ее проезжаем, чтобы через остановку выйти на станции Чишмы. В дороге Витя вспомнил, что по оставленной в Москве карте Башкирии, в 30 км западнее Уфы находятся два старинных башкирских мавзолея, и что это единственный шанс найти и посмотреть каменных, т.е. доступных фотоаппарату, свидетелей самостоятельной башкирской истории.
Не люблю ездить без билета, и потому эту дополнительную после Уфы часть дороги чуть психовала. Тем более, что едем неизвестно куда. Но в Чишмах первый же башкир подробно объяснил, где находятся эти мавзолеи. До мавзолея Тугай-хана добираться 15 км, сложно и долго, зато мавзолей Хусаит-бека оказался на близком к станции кладбище. Поскольку, по словам Витиного собеседника, мавзолеи эти схожи, то мы решили идти только к ближайшему.
Прогулка наша по утренней прохладно-солнечной дороге была приятной. От поезда Алешик проснулся не сразу, и даже промелькнуло сомнение, не останется ли он на вокзале при рюкзаках, но довольно быстро пришел в себя и покладисто зашагал с нами. Как же нам хорошо с его психологической выносливостью и установкой "на поход"!
Мавзолей стоит посреди так называемого татарского (на деле - полумусульманского, полукраснозвездного) кладбища, а оно лежит - среди колхозных полей и перелесков. Простая каменная кладка, купол цел, но порос снаружи травой, внутри кажется пустым. И никаких украшений - ни снаружи, ни внутри. Суровая простота башкирских первоначал. Кто такой Хусаит-бек, наши ученые не установили, но и с фактом существования какого-то независимого башкирского правителя спорить трудно - вот он, каменный свидетель воочию, свидетель жизни здесь мусульманского народа и государства.
Уже электричкой, за час с небольшим, мы вернулись в Уфу. Нам предстояло провести в ней неспешно целый день.И он удался - солнечный, теплый. Наконец-то погода нас пожалела, перестала мучить холодом и водой. Но в этот большой день мы, как потом оказалось, не посетили ни одного музея - закрыты, ни одного христианского храма. Простенькая церковь так хорошо была видна от Монумента Дружбы народов, что, на Витино удивление, я отказалась идти к ней: казалось, что ничего нового мы не увидим. И еще одна, точно такая же по форме, с деревянным верхом, стояла на въезде в город с запада - но и туда мы не поехали. Просто ходили и ходили по весьма симпатичным уфимским улицам. И получалось так, что я водила своих мужчин по знакомому городу. Три года назад я была тут на конференции по своей патентной тематике, и меня очень хорошо встретили-приветили. Тогда мы с Ирой тоже много ходили по городу и театрам.
Конечно, вышли к реке Белой, по которой нам еще предстоит плыть на лодке, только в верховьях, полюбовались башкирской гордостью - взметнувшимся над Белой каменны м всадником - Салаватом Юлаевым. Сходили на место древнего города, где сейчас соорудили Монумент дружбы Башкирии и России, любовались главной мечетью (Уфа - центр мусульман Европейской части СССР и Сибири); ходили по книжным магазинам. Так и провели в Уфе 7 часов. А оставшееся до поезда небольшое время просидели под пальмами вокзала.
Я ходила по улицам и видела умные лица, русские и башкирские, слушала обрывки серьезных разговоров. И кажется мне, что русские, прибывшие сюда, в основном, во время эвакуации (до сих пор на многих зданиях висят таблички, что в годы войны здесь что-то московское размещалось ) - не помеха развитию башкир, официальных хозяев города и республики. Вывезенная передовая технология, лучшие умы создали вокруг себя атмосферу хорошей плодотворной работы, которой нет дела до трений национальных самолюбий. Занявший целый квартал авиационный институт, мощный вуз, откуда мне идут заявки на изобретения - тоже, наверное, сильный учитель и просветитель, кузница своих инженеров.
В общем, уфимцы мне нравятся. На улицах, правда, в основном звучит русская речь, но своего языка они не стесняются, и становиться русскими, как это бывает у бурят или казахов, не стремятся.
Уфе я тоже понял, что, если удадутся отснятые слайды, то без отдельного фильма о Башкирии, об Уфе не обойтись(уж очень интересна история отношения русских с сильным, благородным, красивым народом башкир). Кстати, по-башкирски Уфа звучит изысканно "эфэ"/
Уфа, конечно, изначально - русский колониальный город (за редким исключением центральной и северной России, какой город изначально - не колониальный?), но сейчас, с башкирскими названиями и речью на улицах, памятниками и архитектурой, он как бы омолаживается, хотя мы и понимаем, что до глубокого выражения истинно башкирского духа в зданиях и людях еще очень далеко. Да и что такое башкирский дух? И как он связан с российским духом? Ведь россияне - это не только сами русские, это еще, и может, по большей части - инородческие и инославные народы, выжившие в условиях российского самодержавия и приверженные этому союзу. Два варианта пути у них - сливаться постепенно в единый российский народ на базе русского языка и российской культуры или настаивать вечно на своей башкирской самобытности.
И, конечно же, нам, русским, хотелось бы, чтобы башкиры, как и прочие народы, выбирали второй путь, чтобы понятие "российский народ" уходило в прошлое, чтобы в Уфе и Свердловске было больше различий, чем сходства. А союз народов? - Да, конечно, пусть остается и здравствует Советский Союз.
Сидя под пальмами уфимского вокзала, мы услышали, что отправляется поезд Уфа-Оренбург и осознали, что сведения наших московских карт устарели, что уже существует прямой путь на юг, и потому, после плавания по Белой, нам не надо возвращаться на восток, чтобы кружным путем через Магнитогорск добираться до Оренбурга, а выбираться на запад, к оренбургской дороге. А мы уже купили билеты до Магнитогорска. Билеты сменить нам отказались, но переплата оказалась небольшой, всего в три рубля.
Сначала мы планировали до исходного пункта на Белой - Белореченска - добираться прямой дорогой из Златоуста. Но, оказалось, что этой дороги уже не существует, ее разобрали, чтобы, по слухам, закрыть большой район урановых разработок. И нам пришлось на Белореченск выезжать через Уфу - почти взад-вперед, острым зигзагом. А теперь вот выяснилось, что существует прямая дорога на Оренбург.
А что касается мыслей об экскурсии на одну из самых высоких гор около Белой - Яман-тау - то их пришлось отбросить... "Да и вообще, скоро по Белой нельзя будет спускаться - объясняли нам одни байдарочники - с будущего года начнут строить атомную электростанцию - и прощай, Белая! Сейчас, после Чернобыля, москвичи вдруг Урал полюбили, а потом куда они будут ездить?"
Странно, как будто это москвичи виноваты в решениях о закрытых зонах и атомных станция... Мы-то тут причем? - А вот при том, при власти. А для Урала Москва была всегда "всему голова и причина".
8 июля. Белореченск-Бурзян. Поезд на Белореченск был переполнен. Наш Алеша, как всегда, стремительно пробрался в вагон в числе первых, но сумел занять только две верхние боковые полки, и Витя полез на третью.
В Белореченске были ранним утром. От вокзала долго добирались до автостанции в самом городе, а там выяснилось, что из-за наплыва байдарочников и рыбаков, дальние автобусы переполнены.
Вдвоем совсем недолго походили по улицам, наполовину чисто деревенским, наполовину из стандартных домов белореченских металлургов. Оказывается, здесь выстроена "металлургическая база Башкирии", а может, просто филиал Магнитогорского комбината. Улицы часто пересекают скалистые выходы. Вокруг - плоскогорье, кажущееся даже всхолмленной равниной, и лишь при взгляде вдаль синеют не столь уж далекие горы. Сам завод - в котловине. Утром его трубы вроде бы и не портили воздух. Ну, а в ветреный день?
На автостанции разговорились с местными (уфимскими) байдарочниками. Вместе с ними уехали на 40 км вниз по Белой, до селения Узян, откуда они начинали свой путь. Нам же посоветовали начинать от самого последнего селения, куда доходит автобус - Бурзяна, чтобы за несколько дней суметь посмотреть самый красивый и бурный участок Белой. Витя загорелся этим советом - чтобы и "хватануть Белой, как следует", и выйти к дороге на Оренбург поближе, и я недолго колебалась.
Однако рассчитывать на места в проходящих автобусах нам не приходилось (в Белореченске осталось много желающих), и потому мы по традиции двинулись по дороге пешком, рассчитывая на попутку. Нас-то с Алешей какой-то молоковоз забрал почти сразу, довез 20 с лишним км до Каги, и даже не взял ничего. Вите же повезло меньше: пару километров он шел со своим тяжелым рюкзаком, около 10 км его бесплатно вёз грузовик, потом он снова шел несколько км, и никто не брал, последние же км его подвёз санитарный рафик за рубль. В общем, ждали Витю мы довольно долго, за это время пообедали, я даже устроила стирку в речке Кага, не надеясь на завтрашнее солнце и свободное время.
Этот день летел очень быстро. Особенно время, когда я догонял своих на дороге вдоль Белой. Рюкзак не был чрезмерно тяжелым, а я - сильно уставшим, потому шлось хорошо, дышалось легко, смотрелось далеко. Как будто впитывал в себя природу Южного Урала, уже не хмурые и еловые леса Чусовой, Северного и Среднего Урала - а лиственные, светлые и веселые. Различие между Средним и Южным Уралом такое же, как между Российским Нечерноземьем и Черноземьем, только людей здесь живет много меньше, и среди них очень много - башкир.
Витя приехал за несколько минут до прихода переполненного автобуса на Бурзян. Все-таки мы стали проситься, и с большим трудом влезли. Двухчасовая дорога по негладкой, скажем, грунтовке и пыли, была, конечно, не подарком, так что устали прилично.
Один из эпизодов этой поездки. Наш автобус неожиданно заворачивает к пасущемуся табуну. Шофер идет к дальнему строению у леса, за ним увязываются несколько пассажиров-башкир. Все остальные в автобусе терпеливо ждут. Наконец, напоенные кумысом и довольные, возвращаются наши башкиры, сопровождаемые милиционерами, тоже довольными (они подъехали на своей машине раньше). Рассаживаются, поехали... А что? - Xорошо. Отвернули от цивилизации, припали к древнему кумысу, прямо на вольной травке стали башкирами и снова на дорогу прогресса. Прямо, башкирская идиллия.
Но вот, в пятом часу закончилась наша длинная дорога, и мы, наконец, вышли к Белой, к началу плавания. Кончилось уже поднадоевшее мотание по городам - хотя бы на несколько дней. Особенно счастлив Алеша, сразу влезая в воду и, несмотря на мое беспокойство, переплывая на другой берег, прямо к нависающим скалам. Но течение, и вправду, здесь несильное, и глубины особой нет.
Я провела, прежде всего, разборку вещей и еды. Грязное постирала (ведь уже вторую неделю в пути), еду собрала в одно место. Витя изготовил весла. Для себя одно - как байдарочное, двухлопастное, а по одинарному - для нас с Алешей. Нашел какую-то банку из-под краски, и из нее выкроил два весла, чем был очень доволен. Алеша надул лодку и, конечно, помогал ее загружать.
И вот мы - бодрые, собранные - садимся в лодку, Алеша отталкивается и садится на ходу, и я это выношу спокойно. Проплыв под пешеходным мостом, прощаемся с селением. Уже 6 часов вечера, а впереди у нас, по рассказам, 120 км пути, который надо пройти как можно быстрее. Так что мы работаем, стараемся. Наш путь - на заход солнца, и потому Витя все время жалуется, что солнце бьет прямо в глаза и трудно ориентироваться на перекатах. В 9 часов вечера, выбрав хороший пляж, останавливаемся на стоянку. Все хорошо. Опыт плавания по Чусовой придал мне бодрости. Я уже не так боюсь воды, но на перекатах все еще нервничаю.
Ночевка была подпорчена не очень плоскими камнями под дном палатки. Но это мелочи.
9-10 июля. Река Белая. Первый день плыли с 10-ти утра до 9-ти вечера.
Утром река была покрыта туманом и оттого тиха. Но потом она покачала нас на своих перекатах, понаплескала своей водички в лодку, и даже поскребла ее дно по камешкам, так что нам пришлось мчаться к берегу, разгружаться и клеить дырку. Теперь мы стали внимательней укладывать рюкзаки, чтобы банки и иные твердые предметы не прикасались к резине дна и не резали ее при случайном ударе о камни. Витя стал еще внимательнее на перекатах, а я старалась облокачиваться на баллон, чтобы облегчить общую тяжесть, приходящуюся на днище.
Но вот от воды, захлестывающей нашу низко сидящую лодку на перекатах - спасения нет. И потому вещи у нас мокрые. Правда, мы поздновато стали искать место ночевки и остановились недалеко от какого-то селения, в комарином месте. Палатка и много вещей были залиты водой (слава Богу, спальные вещи находятся в прочном полиэтиленовом мешке от удобрений). Но хуже всего, что хлеб мы не уберегли, и превратился он в неаппетитное крошево. Конечно, все, кроме палатки, мы сушим у костра - но без особого успеха. Дрова сырые, а на Белой большая влажность воздуха. Спать в туче комаров было плохо, и потому даже Алеша поднялся очень рано, едва развиднелось. Так что в 8 часов мы уже отплыли.
Витя сделал себе прочное, хоть и тяжелое весло (первое сломалось, да и было ему коротким), и греб, не останавливаясь, несмотря на вспухшие водянками руки. И тогда мы с Алешей почувствовали, что наша гребля не очень эффективна, и один за другим улеглись на баллоны спать. Правда, перед этим один из баллонов лопнул изнутри под моей ногой. И этот факт стал еще одним оправданием нашего переселения в лежачее положение на баллоны: равномерней загружается лодка, безопаснее и легче ее ход. Вот так и получилось, что основную часть дня мы пробездельничали - Витя устроил нам дневку на воде, все время предлагая ее на берегу. Совесть нас с Алешей немного мучила, время от времени мы говорили о пользе труда и брались за весла, но чаще - не вставали...
В завершение дня Витя подобрал нам хорошую, бескомариную ночевку с радостным купанием прямо в бурной воде переката...
Дневник по Белой писался Лилей "апосля", на воде для записи у нее не было ни сил, ни возможности, да и "водичка плескалась". Но мы и в самом деле усовершенствовали свой водный быт до вполне приличного хода. Уже сейчас, в Москве, по справочнику я узнал, что по Белой мы проплыли 152 км примерно за 25 ходовых часа, т.е. около 5,7 км/час, значит, чисто наша, трудовая скорость - около 2 км/час. Это немало для резиновой загруженной лодки. К сожалению, достигалось это переводом Лили и Алеши в "лежащих пассажиров", потому что при этом, действительно, лодка загружалась равномернее и легче шла по воде, мне приходилось меньше делать управляющих торможений, чтобы уравновесить одностороннюю греблю. Конечно, к Лиле я приноравливался легче, и вместе мы шли быстрее, но в неудобной позе она долго грести не могла - значит, перестраивайся заново. Конечно, самолюбие Ли страдало, но, с другой стороны, меня гораздо больше радовало, что она могла хоть на воде реально отдохнуть, тешило мое мужское тщеславие, особенно при обгоне горделивых уральских плотов. Вид у нас, и в самом деле, был странный: низкосидящая перегруженная резинка, где на корме и высоко сидит загорелый мужик в плавках и рабочих рукавицах, равномерно машет ольховой жердью с двумя жестяными лопастями на концах, а перед ним спит его семья, без остановки и раздумий входит в любые перекаты и буруны, а спящие даже не пошевелятся от захлестывающей волны.
Мне очень хорошо было на Белой, и даже зудящие от водянок ладони укрепляли радость от своей нужности и силы - вот, веду через перекаты лодку со своими. В жизни мне не дано было умения управлять ни лошадью, ни автомобилем - только вот на байдарке-лодке; я очень редко мог реализовать " водительские гены ", которые, оказывается, живы и во мне
Белая, разворачиваясь, показывала нам свои скалы всяких разных видов. Мы узнавали среди них те, что видели в диафильме Коренкова и Апресяна. Множество пещер мы пропустили, экскурсию же провели только ко входу в Каповую пещеру. Она огромна, даже входом, и, говорят, тянется на несколько километров и в несколько этажей. Плакаты и молодой лесник у входа предупреждают, что входить за решетку (правда, частично развороченную) запрещено - да мы и сами понимаем, что не можем туда сунуться без снаряжения и проводников. Хотя, конечно, самим увидеть пещерную живопись наших далеких предков (мамонтов и др.) в натуре очень хотелось бы.
Но, правда, Алеша все же зашел на несколько шагов за решетку и потоптался там со своей слабенькой свечечкой - но что она может осветить в гигантских залах? Рисунки располагаются в самом верхнем, далеком этаже. Перерисовки с них мы видели на том самом плакате, который призывал к бережному обращению с пещерой. Что же нам еще делать? У других же пещер мы не останавливались, не было энтузиазма.
Отдыхающих на реке много. Нас опять никто не обогнал, т.к. и байдарки, и плоты плывут по Белой медленно, рыбачат, купаются, лазят в пещеры. Мы, правда, тоже вдосталь купались, но рыбная ловля - не для нас. Хотя одну рыбешку, подброшенную к нашей стоянке неизвестно кем или чем, мы все же изжарили в фольге и съели.
11 июля. Белая-Мелеуз. Плаванья осталось меньше, чем на 4 часа. Через полчаса после снятия со стоянки мы с Алешей привычно улеглись, поощряемые Витей. Опять, как в кино, проплывали берега: ближний берег назад, а задний - вперед. Опять нас покачивало и заливало на перекатах, но уже немного и недолго.
Но вот и кончились скалы, река разом вышла из уральского ущелья к низким берегам башкирской степи, с машинами отдыхающих с двух сторон. Через несколько километров спокойных плесов и встречного ветра потянулись дома Сыртланово, конца водного пути.
На откосе сыртлановского берега, на солнце и ветру, все быстро высохло, и мы скоренько собрались. Искупавшись напоследок, поспешили на автобус. Тот пришел вовремя, спокойно загрузил пассажиров (в основном, байдарочников), придирчиво обилетил (по особой таксе байдарки и рюкзаки) и отбыл. И хоть краток наш поход по Белой, и повезло с погодой, отдыхом, а все же хорошо это ощущение завершения пути, ведь основная часть нашего уральского маршрута уже выполнена и скоро мы доедем до встречи с родными в станице Советская на Кавказе.
В три часа дня (после двух часов дороги), мы были в районном Мелеузе. Однако поезд на Оренбург ожидался только ночью, и мы, наскоро посмотрев небольшой городок, отправились снова на Белую (Мелеуз стоит ниже Сыртланова).
Погода испортилась, запасмурело и пошел дождь. Но нам под тентом в дождь спалось еще лучше. Вите досталось неудачное место, но, починив обувь, и он заснул, и разбудил нас лишь в половине двенадцатого ночи, почти в темноте. Так что на последний городской автобус от реки к вокзалу мы уже не успели и шлепали через весь город с пригородами пешком.
Городок небольшой, в массе одноэтажный, но центральная часть выстроена по новым вкусам в духе Калининского проспекта Москвы: многоэтажки с нижними стеклами магазинов. Уютно ли жить здесь людям, не знаем. Мы вообще не успеваем разглядеть, как живут люди. Хотя, судя по магазинам, как обычно, основное есть, кроме мяса и масла. Сами мы недорого и вкусно здесь поели, пили квас, купили кукурузных палочек. Насчет питания людей, то, судя по питанию в поездах,- хуже не стало. Но вот что меня печалит и даже удручает - перестали люди выносить снедь к поездам, так что на станциях и купить стало нечего, а если что есть - то очень дорого. Так что в дороге мы существуем в основном на хлебе с водой и конфетах.
В Мелеузе мы простились с рекой Белой и с Башкирией. Верхний Уфалей, Уфа, Белорецк и вся Белая - и вот - Мелеуз, уже не в горах, а в степи, но по структуре, наверное, однотипный с В.Уфалеем город, может, только поменьше. Город, возникший в степи, казалось бы, из ничего, наверное, как станция железной дороги. Значит ли это, что у Мелеуза с его недавними заводами и новыми домами - нет истории?
Ну, а разве история башкирской степи и народа - не история? Даже если в будущем Мелеуз будут населять люди русского языка и русского самосознания, они - мелеузцы, не смогут не отождествиться с окружающей родной степью и своими предками, жившими в ней раньше. И значит, они станут башкирами. И это будет хорошо. Сама земля расцветет, если жить на ней будут любящие ее дети, гордящиеся своими отцами/
12 июля. Оренбург. Сегодня мы с утра смотрели Оренбург. Как всегда - в дефиците времени между поездами - всего 6 часов.Прежде всего, сдали багаж: отправили домой лодку, весла и книги, купленные в разных городах. Себе Витя оставил только "Абхазские легенды" - для чтения на Кавказе. Сдача багажа, конечно - церемония. Когда мы перевязали отправляемый мешок, началась пересменка в багажном отделении. А когда мы мешок взвесили и отнесли в нужный угол, началась пересменка в багажной кассе. Обычное дело.
С Оренбургом я тоже познакомилась в студенческие годы. Когда наш поезд шел на целину, то почему-то долго здесь стоял. В памяти отложилось длинные-длинные, скучные-скучные улицы с каким-то неярким центром.
За 28 прошедших лет город, конечно, похорошел. Дома, по крайней мере, в центре, обухожены. Нас прекрасно покормили в диетической столовой, которую мы, правда, с трудом нашли.
Краеведческий музей размещен в двух помещениях: одно - в бывшей гауптвахте недалеко от пешеходного моста через Урал, другое - на Советской (центральной) улице. И опять же, мы не сразу разобрались, какая часть музея относится к дореволюционному периоду, и потому дважды бегали между этими зданиями. Оказалось, что и советская часть музея интересна, т.к. что в ней была открыта выставка старинных книг (копий). Узнали, что до нас от XI-XII веков дошли 22 русских книги. Теперь я знаю, что до XIV века серьезные книги выполняли на пергаменте, что, когда кончили писать летописи, стали писать хронографы, степенные книги, исторические книги...
Бывшая гауптвахта, облицованная поливным кирпичом, выглядит очень эффектно, как старинный замок. Там мы присоединились к двум экскурсиям, которые вели гиды-энтузиасты, работающие не за деньги только, не по принуждению, готовые рассказать людям все, что они знают и слышали. Одна из них - женщина моего типа, чересчур в иных местах громкая и уверенная, но постарше. Когда мы подошли, она радостно рассказывала, как на Руси принималось православие: "Князь Владимир Мономах (?) послушал пение в церкви и сказал: "Право славно!", с тех пор русская вера и стала зваться православием!" Она с восторгом говорила о Петре I и казахском хане, приведшем казахов под руку российской державы. Это было так искренно и увлеченно, что не хотелось даже протестовать. Ну и пусть человек заблуждается, а иной раз даже нехорошо заблуждается - зато с какой любовью она рассказывает об Оренбурге! Второго гида мы слушали меньше, он более сдержан и глубок, но тоже говорит с увлечением. Хорошо, что здесь сотрудники любят свой музей, гордятся им, рады посетителям. Люблю бывать в таких музеях.
Витя попросил меня записать слова Петра I, сказанные в 1722 г. "Киргизко-кайсацкая орда - всем азиатским странам и землям - ключ и врата и той ради причины оная де орда потребна под Российской протекцией быть, чтобы такмо чрез их во всех странах коммуникацию иметь и к Российской стороне полезные способные меры взять".
В Пугачевском зале стоит клетка, в которой везли Пугачева в Москву - узенькая, только чтобы стоять. На Алешу произвела впечатления диорама осады Оренбурга Пугачевым - звучащая канонадой, сверкающая огнями пушек. Но не взял Пугачев Оренбурга! Сам Пугачев со своими соратниками стоял в соседнем селении -Берды всю зиму 1773-74 годов. А потом в Берды приезжал Пушкин и вел долгие беседы со старушкой, которая помнила Пугачева и его "золотую избу"-дворец".
Пушкина в Бердах сопровождал В.Даль - он был тогда чиновником по особым поручениям при военном губернаторе. И мне захотелось побольше узнать о Дале и понять, как человек с нерусской фамилией и, значит, не коренной русской судьбы, сделал громаднейшее дело для всех русских - создал свой первый бессмертный Толковый Словарь.
Редчайший экспонат, которым гордятся экскурсоводы - истинная посмертная маска Пушкина. И нам было даже жутко, что мы впервые видим не скульптуру, а истинное лицо Пушкина, лишь недавно умершего. Пушкин - и вдруг - настоящий, реальный - это с трудом вмещается в сознание.
Про тяжкое пребывание в Оренбурге Шевченко мы, конечно, знали, а вот про то, что тяжелейшую пугачевскую осаду в городе просидел и будущий дедушка Крылов - узнали только в музее. А Державин, а Суворов - против Пугачева? Победи Пугачев, они были бы уничтожены; как белогвардейцы. Но вот через два века потомки славят и тех, и других - каждому в памяти воздавая свое. И это очень правильно. А начал в России такое примирительное понимание "красных и белых" - Пушкин в "Капитанской дочке". И эту линию понимания и примирения погибших русская литература всегда продолжала - вплоть до "Тихого Дона" и "Доктора Живаго". Но вот когда мудрость литературы претворится в мудрость политики? И когда у нас наступит конец гражданской войне и национальное примирение?
Экскурсовод с удовольствием сообщила, что в Оренбурге пугачевского времени была блестящая танцевальная зала - всего в 20 км от дикой орды. Забавно и легко она переходила от восторгов перед Пугачевым к восторгам перед дворянскими властями.
Улицу Советскую при ее выходе на высокий берег, по-прежнему, зачинает памятник знаменитому летчику, хоть и не зовется город больше Чкаловым. Говорят, на улице его имени стоит единственная церковь города, но это далеко от центра, и потому для нас она недоступна. Зато на Советской, ближе к вокзалу, высится прекрасный остроконечный минарет и прячется за постройками мечеть, к сожалению, ставшая ныне унылым планетарием. Вокруг них - целый комплекс зданий замкнутым двором, наверное, прежние медресе духовного мусульманского училища и центра учености.
Казахов в Оренбурге раньше было много, правда, русских - всегда больше. Тем не менее, именно в Оренбурге в 20-х годах было сформировано первое киргизское (казахское) советское правительство. Но оно не удержалось на своих древних Оренбургских землях - переехало на юг, в Алма-Ату.
Оренбург - очень любопытный город по своей истории и значению. Это столица уже не столько Южного Урала, сколько южного Послеуралья, населенная в течение долгих столетий не только яицкими (уральскими) казаками, но и казахами, бывшими киргиз-кайсаками. Причем сам Оренбург был как бы местом пребывания царского наместника, представителем ненавистного (думаю, и для казаков, и для казахов) - центра. Но, наверное, противоречия казаков и казахов между собой были острее, чем с властью.
Революция все сместила, она практически смела с лица земли, если не уральцев самих, то их самостоятельность и влияние на власть. Временно победили казахи. Учредив свою республику на земле Оренбурга, как на земле своих предков. И только после уточнения границ республик по местам фактического проживания в конце 20-х годов, Оренбург остался в составе Урала и России, а весь прежний казачий Урал вошел в Казахскую АССР.
Следующую остановку мы должны были сделать в Уральске. Но, оказалось, что поезд приходит туда не ранним вечером, как надеялся Витя, а в 12 часов ночи, в полной темноте. Значит, взамен движения на Кавказ надо на ночь останавливаться в Уральске, а, уехав из него в полдень, к следующему пункту мы опять приедем к ночи. И Витя жертвует посещением Уральска, надеясь, что зато мы легко попадем в город Пугачев от станции Ершов. Поэтому он в Уральске бегом докупает билет до Ершова, и мы спим дальше.
13 июля. Однако Витино невезение продолжилось. От Ершова до Пугачева всего два поезда, и оба они ушли ранним утром, незадолго до нашего приезда. Милиционер на вокзале объяснил, что никаким иным транспортом не одолеть 100 км до Пугачева - дорога ремонтируется. Ждать целые сутки нам было невозможно, и потому, пока стоит поезд, Витя уныло вновь докупает билеты - теперь уже до Волгограда через Саратов, и мы возвращаемся в своё последнее купе 4-го вагона.
В своих поездках по городам мы привыкли, что за день можно побывать не в одном, а в нескольких городах. Так и рассчитывали. Но на Урале расстояния столь велики, что больше одного редко когда получалось. Таким проколом в маршруте стал и наш выезд с Урала. Если c проездом мимо Уральска я согласился легко - город внешне, наверное, неинтересен, музей в казахских руках вряд ли будет любовно сохранять казачью старину - и тоже, наверное, не интересен, остается лишь чисто символическое значение центра казахского Урала. А вот пропускать Пугачев, бывший Николаевск, возникший на месте расположения знаменитых в прошлом староверческих монастырей на реке Большой Иргиз (приток Волги), было для меня обидно. Даже если там не осталось не только старообрядцев, но и памяти о них, если староверческие монастыри были приведены в единоверие, а потом и вовсе закрыты - все равно оставался сам Большой Иргиз, который столь часто упоминается в литературе о старообрядцах и их роли в духовном и экономическом росте независимой и трудовой России - что, казалось, сам дух должен был остаться в тех местах.
Но, возможно, я не прав в своих мистических надеждах, и наша поездка на Б.Иргиз оказалось бы бессмысленной, ничего не нашли бы и не почувствовали. Вагонная попутчица, бывавшая в Николаевске уверяла - ничего там нет, кроме природы и пионерлагерей. Но, как ни убеждал себя, так и не смог ей полностью поверить и совсем утешиться. Б.Иргиз - важная тема старообрядческого Урала, осталась как бы незавершенной.
В этот день, переездом в Саратов, на Волгу, мы закончили свое путешествие по Уралу.
18 июля. Cаратов. В Саратове мы оказались в 12 часов местного времени. Сразу закомпостировали билеты до Волгограда и, не тратя времени на сдачу рюкзаков (тем более, что они стали совсем легкими), поехали заново знакомиться с Саратовым.
И в этом городе я бывала в разние годы. Зачем-то мы сюда ездили, как юные железнодорожники. В мои студенческие времена здесь по распределению работал мой брат и его жена и я их навещала. А Витя был в Саратове совсем недавно, лет 7 назад, в командировке, но зимой, и в Волге, понятно, не купался. Алешик, конечно, в Саратове впервые. Но музей опять закрыт, у Вити на слайдах город уже имеется, и потому главным событием нашего пребывания в Саратове стал его пляж. Сначала мы с Витей пристраивались покупаться поближе, у моста на этом берегу. Но Алеша настоял на своем, и мы покатили по мосту через Волгу на автобусе. Мост оказался столь длинным, что выкатил нас уже в г.Энгельсе (остановок на мосту нет). И на пляж, устроенный на острове посреди разлившейся Волги, мы долго-долго возвращались назад.
Но, когда дошли, то были довольны, едва ли не счастливы. Порезвились в волжской водичке, походили по ее песчаным берегам, полежали на горячем песочке... И на меня даже повеяло настоем детских, казалось бы, прочно забытых ощущений - велика сила Волги. Но не могла я уйти в детство ни на миг. На мне был мамин купальник. Я как бы привезла его искупать в волжской воде. И я теперь вместо мамы живу. Как бы ею стала. Уже навсегда взрослая и немолодая. Как мама, я теперь тянусь к воде и боюсь ее мощи.
А теперь уже вечер, мы едем в Волгоград, прибудем ночью, а ночевать нам будет уже негде. Брат с семьей, наверняка, уже уехал на Кубань. А мамы и дома совсем нет.
Но еще из саратовских впечатлений. Что-то часто нам попадались сердитые в своей деловитости и целеустремленности люди. Музей оказался закрытым на ремонт, зато древнейший Троицкий собор на музейной площади прекрасно отреставрирован. До другого собора, уже после купания, у нас с Алешей не хватило сил дойти - уж очень было жарко. Жара тут опять из моего детства. В Москве ни разу не приходилось испытывать такую.
На музейной площади в симпатичном открытом кафе поели мороженого - вместе с воскресными саратовцами, погрызли первые зеленоватые яблоки, проданные старушкой у сходен. В магазинах есть бутербродное масло и окорока. Так что сегодняшний Саратов - далеко не самый голодающий город, как жаловался брат и его Ная в те далекие годы .
Преодолев чувство неудачи от Ершова, мы провели хороший, хотя и совсем незапланированный день в Саратове, как бы слившись с его воскресной, прогулочной атмосферой. По пути с Урала на Кавказ не спеша искупаться в грандиозной Волге - это хорошо.
Лилины переживания в тот день мне были неизвестны - ведь только сейчас я с благодарностью читаю ее дневник и ощущаю тоску ее по утраченному детству и тяжесть от принятия на себя маминой сути и судьбы. А ведь судьба ее была нелегкой. Конечно, в этом чувстве много правды, но жаль, еще мало света. Ведь похожесть на маму - не буквальна, а лишь частична и относительна, и только в хороших чертах, а если она ощущается как недостаток и тяжесть, то такой судьбы сама Лиля не захочет и отвергнет. Стоит только этого захотеть, и молодость-детство можно продлить очень долго по физическим силам, а по душевным - навсегда.
В Волгограде я даже не могу навестить бабушкину могилу - нет особых примет на современном кладбище, и потому сама, без провожатого, не найду. Надо хотя бы на место дома сходить, где мама и бабушка прожили больше 30 лет.
14 июля. Волгоград. Калмыкия. Вредная проводница разбудила народ почти за два часа до приезда в Волгоград, т.е. в 0.45. Ну, ладно, взрослые, а то ведь и дети - сдав постели, сидели эти украденные от сна часы. Хорошо, что мы настояли-таки на своем и отказались от постелей. (Как говорит Витя: "К сожалению, приходился ехать в плацкартном, а не общем вагоне, но постели брать никто заставить не может"). На этот раз такой отказ прошел не без скандала. Отбирая у нас билеты и посмотрев на уже расстеленные нами спальники и одеяла, она все-таки решительно потребовала: "Давайте три рубля за постели". Не поддались. Позже она взимала по 8 коп. за стакан обычного чая, ссылаясь на то, что все проводники этого поезда "так берут", и что она сама "так 6 лет берет". Интересно, что, обирая людей, она при этом не смущается, шумно и весело балагурит, народ отзывается, а мы при своем же праве чувствуем в себе неуверенность, страх людского осуждения. Никто не осуждает, но опасность осуждения ощущается остро. И все равно - не надо таким уступать.
Итак, в половине третьего ночи мы вышли на волгоградский перрон. И снова жжет меня тоскливое чувство: некуда мне идти в родном городе, мамы нет, брат в отъезде, адрес подруги забыт в Москве. А идти куда-то надо. И, по моему желанию, мы пошли на место бывшей Байкальской.
Обычная летняя сухая и теплая волгоградская ночь. Мы шли по улицам, по которым я в детстве прошлась бессчётное число раз, и с которыми у меня столько было связано, чуть ли не с каждым домом. И я тихонько рассказываю, как гид, веду своих мужчин по воспоминаниям детства. На месте нашего дома ничего нет - только изгородь строящегося многоэтажного здания - и остались чудом две соседские абрикосины.
Постояли чуть-чуть, погрустила, и пошли на автовокзал, благо, все близко. Люди за билетами стояли там с вечера, и Витя встал перед еще закрытой дверью.
Как только стало светать, я вспомнила, что в доме рядом живет первая невестка с племянницей и очень захотелось увидеть родных людей, очень-очень. Номера квартиры я не помню, но люди ведь могут подсказать.
Действительно, подсказали, где живут Ткаченко. Но как я могла забыть, что в этом же доме живет еще и мой двоюродный брат, и именно к ним меня направили. Как же я ошалела, увидев в дверном проеме его жену, а не Наю. Но делать нечего, и я вошла неожиданной гостьей. Давно уж брат мой родной перестал с ними общаться, так как наследство от моего папы досталось не родным детям, а племянникам, а те приняли чудачество дяди, не стали менять его последней и, может, не совсем верной, сиюминутной воли. Очень обиделся тогда мой брат, и с тех пор имени Сережиного в разговоре не упоминает. Но для себя я вот таким неожиданным, нечаянным образом, восстановила связь.
Потом я, конечно, пошла к Нае, подняла ее чуть раньше с постели. Мне она обрадовалась искренне - значит, правильно сделала, что зашла. Племянница Женя уходила на работу раньше, к 8-ми, и мы лишь поулыбались друг другу. Она перешла на новую работу, связанную с командировками, и более живую и общительную. Хоть бы ей повезло на знакомство с хорошим человеком, на главное и долгое счастье. Вот у Наи не заживает рана от ухода Володи. 15 лет уже прошло, во второй семье у него уже выросли 12 и 10-летние дети, а обида все еще Наю гложет, отравляет жизнь. Она и хотела бы, может, выйти замуж, но к более старшему по возрасту претенденту не может расположить себя. Погоревали мы с ней о маме. Очень они друг другу подходили: "С мужем не повезло, зато вот со свекровью!..."
Вернулась я к своим с припасами в дорогу - бутербродами, пакетами вишен и яблок (яблоки, в основном, от Сережи с Аллой). Но, оказалось, зря торопилась, т.к. произошла путаница с билетами, и уже загруженный автобус простоял чуть ли не лишний час, пока не утрясли места. Однако в Элисту он прибыл вовремя.
Обычный путь из Волгограда на Северный Кавказ - железной дорогой через Тихорецк до Армавира. Но мне давно, еще с 1978 года, когда мы на Волге впервые прикоснулись к теме калмыцкого народа, хотелось проехаться именно дорогой Волгоград-Ставрополь через всю западную Калмыкии и столицу ее, Элисту. По расстоянию этот путь короче, но в мягких "Икарусах" - дороже.
Впечатлений от дороги по сухой-сухой степи с редкими селениями и чахлыми лесополосами мало. Голая степь, все выжжено. Поселки большие, редкие, новые, без зелени в основном. Ведь калмыкам в годы войны пришлось пережить поголовное выселение и ссылку. Иx все же вернули, а вот крымских татар и немцев Поволжья -реально нет. Калмыцкого населения, особенно, молодежи, в этих поселках много - жив народ, держится. Хотя, на мой взгляд, эти калмыцкие степи в европейской пустыне - тоже унылы, как ссылка. Полей почти нет - лишь пастбища.
Элиста - тоже новый и небогатый город. Размером с Коломну, но та выглядит много интереснее даже в своей новой части, не говоря уж о старине, которой в Элисте почти нет. Но зато в ней есть все же зелень, высаженная и замученная сухостью.
Нa прекрасном вокзале в Элисте мы купили сразу три интересные книжки, и Витя загорелся. Сдали рюкзаки и автобусом - в центр, смотреть немногие памятники, книжный магазин и музей.
Воды в городе, конечно, мало. Речку Элисту мы так и не нашли, но зато под вечер выбрались все же на большой пруд, Ярмарочное озеро, ею образованный на окраине новостроек, а может, лучше сказать, на границе красивых пятиэтажных домов (орнаментированных в калмыцком духе) с выпасами городских коров. Вода, конечно, теплая и зеленая, но купаться все равно хорошо.
А мне вот калмыцкая жара не была в тягость - только в автобусе или закрытом помещении, где сразу начинает давить духота, а выйдешь на свежий воздух, где обязательный степной ветерок даже в полдень, и почувствуешь себя хорошо. Что значит, сухой воздух!
В городе памятников архитектуры и, особенно, помпезных скульптур нет, но зато в непритязательном здании расположен хороший краеведческий (и этнографический) калмыцкий музей. Хорош он не столько своими экспонатами (они пока еще бедны), сколько энтузиазмом своих сотрудников. Ведущая нам много рассказала, почувствовав наш интерес, особенно на выставке буддистского искусства, организованного под предлогом антирелигиозной пропаганды (на что приходится идти калмыкам даже в собственной столице, чтобы сохранить своё культурное национальное наследие - ведь всем понятно, что старая калмыцкая культура была почти исключительно буддистской).
После музея мы, конечно, зашли в книжный магазин, где купили только что переизданную "Историю калмыков", книжку о ее ведущем художнике и (в память о моих занятиях по иконописи) о церковном художнике XVII века Ф.Зубцове.
Еще одно приятное впечатление об Элисте - обед из национальных калмыцких кушаний в кафе на центральной площади: большие пельмени, пышки, сваренные в подсолнечном масле, с хрупкой середкой, и калмыцкий чай.
На меня наибольшее впечатление произвел калмыцкий музей, а в нем - разговор с сотрудницей. Казалось бы, ничего особенного: просто энтузиастка собирания культурного наследия своего народа и гордится им, и все равно, встреча с людьми с даром понимания и почти мгновенное установление контакта, всегда мною переживаются, как редкий праздник, кто-то хорошо сказал - как "праздник души".
Калмыки - народ удивительной и драматической судьбы. У меня к ним какое-то особенно теплое чувство - нет, не от личных контактов и знакомств, а от суммы всего, что о них слышал и читал, а может - от нашего знакомства с бурятским Байкалом, от влюбленности в ойротский высокий Алтай. Такая нежность пробуждалась у меня при виде множества калмыцких лиц на всех остановках по пути и в самой Элисте. Может, потому все заранее нравилось.
Калмыки - это монголы, пришедшие в Европу второй раз - но уже не грозными завоевателями, а изгнанниками. Они заняли самые сухие, бесплодные земли, населили и очеловечили их, принесли и развили, может, самую древнюю из сохранившихся - буддистскую культуру, обязались властям - верностью и вечным союзом. От них была для соседей приязнь и польза и, тем не менее, сколько несправедливого им пришлось пережить! Может, единственный из народов, действительно, добровольно присоединившийся к России (ведь калмыки - это те, кто откололся от основной массы ойротов, ушедших от притеснений Екатерины в китайские пределы) - калмыки, кажется, стали первым народом в нашей истории, поголовно и несправедливо репрессированным. И вот, вернулись на свою скудную землю, все такие же "верные" и неприхотливые - и строят скромно, но уверенно и прочно, свою советскую жизнь. А теперь и к своим буддистским корням начинают тянуться, созрели для этого - и, значит, все правильно и хорошо. И не дай Бог мешать им в устроении своей достойной национальной жизни.О Калмыкии я могу распространяться долго, лучше потерплю до диафильма.
Уехали из Элисты уже в темноте поездом на Ставрополь, в наполненном общем вагоне. Последнее впечатление - приятно прохладный вечер у вокзала в ожидании поезда. Улеглась на двух рюкзаках и считала звезды. Витя: "И такая жизнь тебе перестала нравиться?"
А дело в том, что меня перед Саратовым дорога "укачала". Мытарство с едой, вечные неопределенности с билетами, накопившиеся грязные вещи привели к состоянию: "Ненавижу дорогу!" Оно копилось-копилось исподволь, пока на перегоне Оренбург-Уральск не выплеснулось на Витю. Мне после этого стало легче, а ему, наверное, тяжелее.
В наших летних поездках вопрос о самочувствии Лили - для меня главный и основной, основа всего. Это так понятно, что и объяснять не нужно. От состояния своей жены я зависим так же, как и все прочие мужья. А ежегодная Лилина усталость в поездках и стала, может, главной причиной нашей неоднократной решимости: все, больше не будем ездить. Правда, зимой эта решимость ослабевала, и мы снова собирались в дорогу.
Но в это лето я почувствовал в обычной Лилиной усталости иное: спокойное стремление преодолеть ее и выкарабкаться, как из болезни. Раньше таких заметок о собственном раздражении и неправоте в ее дневнике я не замечал. На деле, "дорога как стиль жизни" - это и есть сама Лиля, ее немалая часть - во всяком случае, в гораздо большей степени, чем у меня, но когда в последние годы я стал перегружать эту дорогу своими собственными интересами и заданиями, цели собственной дороги у нее стали испаряться. Отсюда падение интереса и раздражение. Не от дороги она устает, а оттого, что дорога перестает быть своей. Но и для меня её "усталость" - драма, потому что не представляю себе дороги без нее. Выходом для нас может быть только "общая дорога", общие цели или угасание, тоже вместе.
Конечно, годы берут свое, и многодневное мотание по городам становится от однообразия утомительным и даже бесцельным не только для Лили, но и для меня. Но ведь Уралом закончилось наше туристское знакомство с Союзом, а вместе с этим на будущее снята и проблема многодневного мотания по поездам и городам. Не будет и усталости от дороги. А может... а может, в самой Ли еще проснется жажда дороги, своей дороги, и тогда - в добрый час! До сих пор меня упрашивать не приходилось.
