Камера голодающих.

В ней было всего три шконки и лишь одна из них занята. Человек лежал под одеялом и был сильно измождён. Он не вставал даже на поверку и на это уже никто не обращал внимания. Только один злой корпусной постоянно орал на него, требуя лежать поверх одеяла, как положено по режиму. Но обычно и он ничего не добивался, хотя вставать Саша всё же мог.

Оказывается, он держал голодовку уже 42 дня. Не сразу, но Саша Кныш, студент второго курса нефтяного института им. Губкина, рассказал мне свою историю, которой, в общем, я вполне поверил.

Он из Белоруссии, дома осталась лишь мать-учительница. Денег мало, поэтому прошлой осенью он решил подработать на почте. Месяца два принимал письма, бандероли, посылки. С началом плотной учёбы подработка кончилась и всё забылось. Однако зимой вызвали его в милицию и обвинили в пропаже ряда посылок и подделке документов. Говорили с ним два дознавателя очень жёстко, потому что у них "очень мало времени" на всё это "паршивое дело" – не больше двух суток. Дело, конечно, возбуждено по жалобе хозяев посылок (помню, что пропали какая-то куртка и иная одежда), почта же свалила вину на работника-чужака. Кто знает, может, дознаватели и вправду думали, что Саша виноват и только отпирается. Главное же, у них "мало времени, поэтому давай, признавайся, не тяни резину"... "Тебе же ничего не будет, заставят только выплатить стоимость утерянного, да и то, можем, скостят по бедности, - уговаривали его. - Ну а если признаваться не будешь, то обработаем так, что потом всю жизнь больным будешь!" И чтоб не быть голословными, тут же били, страшно били и методично. Оба дня.

В армии он уже прошёл суровую школу и знал, как легко сделать человека калекой. И на каком-то часе он решил, что здоровье важнее стоимости каких-то там вещей, какой-то подписи, что главное - вырваться от этих зверей, а там на свободе, он уже сумеет доказать свою невиновность, ведь она так очевидна. Да и "этих" накажут... Комсомолец он, Кныш.

И он подписал признание в подделке почтовой документации и был выпущен с удовлетворением: "Давно бы так!" Однако, выйдя, он стал жаловаться на милицию - всем по порядку. Сначала его жалобы игнорировали, потом вызвали в ту же милицию и пригрозили привлечь за клевету, потом посадили на 10 суток за хулиганство (совершенно надуманное) и снова пригрозили, что сделают больным, если он не кончит "клеветать".

Дело его, между тем, уже перешло к следователю районной прокуратуры, и потому милиция стала вроде не при чём. Борьба Саши переместилась в стены прокуратуры и хотя физически стала более безопасной, но на деле - безнадёжной. Следователь, занозистый парень, моложе самого Саши ("сопляк", по его выражению), тоже имел всего два месяца на это "простое дело", где преступник с письменным "раскаянием " – налицо. То, что Саша отказывался от данных в милиции показаний, следователя не смущало – такое с "преступниками" случается очень часто, просто одумался и хочет избежать наказания. Не выйдет! Загвоздка у следователя случилась с другой стороны, от почерковедческой экспертизы как объективного доказательства преступления: экспертиза не подтвердила подозрения на Сашу. Шансы Саши повысились, да и сам он на допросах продолжал отрицать своё признание и писать жалобы. За него заступились деканат, комсомольская организация факультета, многие в институте выражали сочувствие и обещали поддержку. Однако и следователь не падал духом и продолжал гнуть принятую линию: протесты и жалобы игнорировал, а главное внимание обратил на организацию повторной и "более тщательной" почерковедческой экспертизы, которая нужное заключение, с некоторым сомнением, правда, но выдала. И тем решила Сашину судьбу.

В конце апреля следователь вызвал Сашу на закрытие дела, и первомайские праздники комсомолец Кныш встречал уже в Бутырской тюрьме среди преступников. Сам он стал несомненным преступником для сокамерников по статье о мошенничестве, прямой кандидат в лагерь или, если не будет "залупляться", на "химию". Но Саша как раз вёл себя не так, как следует вести человеку, за которым захлопнулась дверь "Архипелага" - он писал жалобы теперь всем верховным инстанциям, включая Организацию Объединённых Наций. Ошеломлённый непоправимостью своего превращения из студента-комсомольца в преступника-лагерника, лишённый нормальных занятий, он не мог представить, как перенесёт это известие его мать - старая партийная учительница, да и все его родные и знакомые.

Я понимаю его: оторвав от повседневной работы, поместив в тюремное безделье и недоброжелательство к "быкам – комсомольцам", ему нанесли огромную психическую травму, погрузили в страшные переживания от учинённой несправедливости. И если бы он не придумал с 5 мая эту отчаянную голодовку, то мог бы просто сойти с ума. Такие случаи бывают.

Он написал, что в тюрьме есть не будет, только на свободе и поклялся жизнью матери. Написал, что лучше умереть, чем допустить, чтоб его считали преступником. На его голодовку администрация, по обыкновению, сначала старалась не обращать внимания. На 6-ой день он уже не вставал со шконки. На 16-ый врач распорядился перевести его в больницу. Там начали следить за его состоянием. На 25-ый день первый раз проделали процедуру искусственного кормления. Двое держали руки-ноги, третий – голову и в глотку запихивал зонд, четвёртый лил бульон с молоком, яйцами и сахаром. Зонд был жёсткий, царапал пищевод, бульон лился в лёгкие, он чуть не умер от этой кормёжки. Потому, когда на следующий день врач предложил: "Если не хочешь мучений – пей бульон сам, всё равно мы помереть тебе не дадим, не имеем права, а голодовка твоя будет считаться, даю слово офицера!", Саша согласился, и с тех пор находится на искусственном кормлении.

В больнице не хватает мест, и потому три дня назад его перевели сюда, а врач ежедневно приходит, смотрит, не умер ли Кныш, и командует, чтобы выдали следующую порцию питательного бульона. Я пробыл с Сашей неделю, в течение которой его кормили лишь дважды – по миске бульона, а не ежедневно, как я думал раньше. В общем, лишь бы не умер, за этим врачи и смотрят. Теперь я понял, что искусственное кормление - это настоящая голодовка, жизнь на грани смерти.

Когда я рассказал потом о своём сокамернике Бурцеву, прося навести справку о деле Кныша в Черёмушкинской райпрокуратуре (кажется, там) – ведь должен Юрий Антонович переживать за честь своего учреждения – он только хмыкнул недоверчиво: "Разве можно верить этому Кнышу? Конечно, "гонит", чтобы избавиться от наказания. А что ему остаётся делать? И кто его там избивал? Тоже, наверняка, выдумки. Да, случаи избиения бывают и с ними очень строго разбираются. Но этот случай – очень сомнителен. И какие у него доказательства?"

-Ну. конечно, - парировал я, Вам же просто не хочется слышать о следственных ошибках, о неприятных для прокуратуры вещах. Да, я не могу гарантировать, что Кныш говорит чистую правду, сам всегда бываю недоверчив. Но раз есть подозрение, что такой факт имел место, то его надо обязательно проверить, не жалеть сил.

- Вот у диссидентов всегда так: говорят, пишут о всяких ужасах, избиениях, голодовках, переполненных камерах, а доказательств никаких и выходит – клевета!

-Вот-вот, - подхватываю я, - у вас, при полном отсутствии гласности, никаких доказательств не добудешь. А что мне делать, когда человек показывает синяки от избиений, а в камере я сам 40 суток лежал на полу без места. Это что – не переполнение? Ведь со мной самим было, а как мне доказать? Выходит, если я расскажу об этом кому-нибудь, то буду виновен в клевете на изолятор?

- Ну, можно поднять списки содержания подследственных в камерах по числам и убедиться...

-А кто разрешит мне, как самиздатскому автору, делать такие выписки из бутырских журналов, может, Вы? Вот и выходит, что отсутствие гласности лишает работу следователей, дознавателей, надзирателей общественного контроля, развращает их безнаказанностью. Нет, "Хроника текущих событий", которая предаёт гласности работу следственных органов хотя бы по политическим статьям, делает великую пользу самим органам и всей стране. Убеждён, что "Хронику" надо не преследовать, а помогать ей.

-Конечно, если б она не клеветала...

Внешне это был бесполезный разговор. Бурцев не мог и не имел права ответить по-иному, а я только лишний раз убедился, что система и критика снизу по начальству на следовательско-судебную систему не действует. Убедился в правоте правозащитников. Даже если Саша Кныш рассказал мне свою историю неверно, её надо проверить, но независимо от милиции и прокуратуры, т.е. независимо от государства, что возможно только через независимую печать, через гласность. Уже сейчас к нам, живущим в Бутырке по ст. 190-1, относятся с гораздо большей опаской и уважением, придерживаются правил, что видно всем бутырским обитателям. А делает всё это "Хроника", её всемирная гласность. Если гласности будет ещё больше, то и самой милиции и прокуратуре, вернее, честным людям там жить станет намного лучше.

И казалось мне, что Бурцев в глубине души понимает, но упрямится и играет свою роль. И в такие моменты, ощущая свою причастность к великому в национальном смысле делу "Хроники", я испытывал даже великодушие к Антонычу: пусть делает непонимающий вид, ведь ему надо следствие вести.

В камере 13 я провёл шесть голодных суток. Саша почти всё время спал. Тихо там было, как в одиночке. "Менты" беспокоили очень редко, только на поверках заглядывали и тут же закрывали двери. На стенке регулируемый (!) динамик тихо мурлыкал свои мелодии. Солнце заглядывало по утрам до 11часов, с трудом пробираясь через окно в толстой старинной стене первого этажа. Я даже пытался загорать кусочками.

Хорошо там было, спокойно, чувство голода допекало меня не сильно. Только запахи во время завтрака, обеда и ужина, несущиеся из коридора, раздражали. Видимо, рядом была кухня, и камеру голодающих не без умысла поместили в соседстве с кухней. Но может, я и не прав. В нашем тупике другие камеры были заняты "психами", "больными", как в преддверии больницы, поэтому и голодающих здесь держали для удобства врачебного осмотра.

По утрам я заставлял себя делать зарядку. Самому было интересно, до какого дня смогу делать свои обычные отжимы, приседания на одной ноге, наклоны и т.п. Оказалось, что если не торопиться, то можно выполнять весь цикл упражнений. Только дыхание было затруднено и иногда кружилась голова, особенно при вставании со шконки. Я старался побольше ходить, особенно когда Саша просыпался и приходил час слушать его историю. В общем, самочувствие было вполне терпимым, и я, наверняка, даже не походил на голодающего все эти дни. Да и не мудрено: ведь Лиля голодала не один раз и при том бегала на работу и управлялась с кухней и домом, как обычно. А тут всего семь дней и ничего не делать! Я только боялся самоотравления организма (ни о каких клизмах не могло быть и речи), но ведь на природе люди голодают и не умирают, значит, и я не умру...

Гораздо хуже было отсутствие в камере книг и отобранных у меня записей. Только газеты, да и то не всегда. И ещё – отсюда не водили на прогулку, а когда я спрашивал, объясняли: одного нельзя, да и голодающим не положено.

Естественно, я повёл жалобную войну за свои записи, книги, прогулки. Каждый день подавал заявления, но, конечно же, никакого отзвука. К отработанной бутырской системе игнорирования я никак не мог привыкнуть, не мог не злобиться. Но всё же помог случай.

Через три дня после переселения в кормушку заглянул смеющийся офицер: "Ну, как, Сокирко, прохладнее тебе тут?" Оказалось, сам полковник Бирюков заглянул в мою конуру, наверное, повеселить свою начальственную душу: "И охота тебе, Сокирко, мудистикой всякой заниматься?.."

Но мне была безразлична его ирония, я спешил воспользоваться близостью начальства и потому подскочил к кормушке и просунул в неё руку, чтобы не закрыли раньше времени (обычный способ), торопливо объяснил, что чувствую себя хорошо, спасибо, голодовка моя всего недельная, скоро кончится, а если вопрос с окнами решится, то и раньше ("Да?"- тупо удивился Бирюков), я здоров, делаю зарядку, но вот на прогулку меня не пускают, лишают моего права по закону, нарушают режим, а мои жалобы до Вас, начальника по режиму, наверное, не доходят... И записи мои по делу отобрали, и книг никаких не дают, везде прижим и нарушения. Нельзя ли посодействовать, гражданин начальник, пожалуйста? Видно было, что Бирюков ошеломлён каскадом моих желаний и прав, и, вяло кивнув головой в знак согласия, он с корпусным отошёл. Кормушка захлопнулась.

На следующий день меня повели гулять на крышу, и я, как барин, прогуливался один, с удовольствием плавился на жарком солнышке и жмурился. Не только от тепла, но и от радости маленькой победы. Господи, как нужны победы для заключённого, хотя бы маленькие!

А с книгами мне повезло ещё больше. Не сразу, но я усмотрел, что газеты нам приносит заведующая библиотекой. И потому очередное своё заявление – просьбу о книгах я отдал прямо ей, задержав кормушку рукой и жалобным голосом изобразив нижайшую просьбу: как и прежде, выдавать мне сюда книги по философии, марксизму-ленинизму, русской и иной классике. Всё это было перечислено и в моём заявлении с обычным обоснованием: прошу выдавать мне основоположников и их предшественников (всех философов) в целях продолжения политического самообразования и воспитания.

Результат этого ходатайства перекрыл все мои заявки и ожидания. В тот же вечер пришла заведующая со своей сотрудницей и выдала мне огромное богатство - целых восемь книг, в том числе УПК, Ламетри, Секст Эмпирик, Леонов, Федин и, конечно, Маркс-Энгельс. Вот когда был праздник для души! Даже Саша оживился и сразу углубился в УПК, а потом в Ламетри... Сколько радости! И принесла её маленькая женщина с обычно хмурыми под очкам глазами в синем служебном халате. В этот раз она улыбалась, даря мир и счастье. Я до сих пор вспоминаю её и благодарен не только за книги, а за свою тогдашнюю благодарность, за то, что везде, даже в бутырском антимире есть люди, есть женщины, которые счастливы, когда делают другим добро и радость (Приложение 2.5).